Читать книгу Жизнь после жизни - Кейт Аткинсон - Страница 11

– Слыхали новости? – спросила Бриджет.

Сильви со вздохом отложила в сторону письмо от Хью – несколько хрупких, как сухая листва, страниц. После его ухода на фронт минули считаные месяцы, а она уже не помнила своего замужества. Хью служил капитаном в Легком пехотном полку Оксфордшира и Букингемшира. А не далее как летом он еще служил в банке. Какая нелепость.

От него приходили жизнерадостные, обтекаемые письма («Солдаты – молодцы, они проявляют такую стойкость»). На первых порах солдаты звались у него по именам («Берт», «Альфред», «Уилфред»), но после битвы на Ипре стали просто «солдатами», и Сильви могла только догадываться, какая судьба постигла Берта, и Альфреда, и Уилфреда. Хью никогда не упоминал ни смерть, ни потери; можно было подумать, люди просто выбрались за город, на пикник. («Всю неделю дождь. Под ногами слякоть. Надеюсь, вам больше повезло с погодой, чем нам!»)

– На войну? Ты уходишь на войну? – вскричала Сильви, когда он записался добровольцем, и сама поразилась: до сих пор она ни разу не повысила на него голос. И видимо, напрасно.

Если уж началась война, объяснил ей Хью, он не захочет в будущем оглядываться назад и сознавать, что отсиживался дома, пока другие защищали честь своей страны.

– Возможно, это будет единственное приключение в моей жизни, – сказал он.

– Приключение? – Сильви не поверила своим ушам. – А как же твои дети, твоя жена?

– Но я иду на это ради вас, – ответил он с утонченным видом обиженного, непонятого Тезея; в тот миг Сильви охватила острая неприязнь. – Чтобы защитить родной дом, – упорствовал Хью. – Защитить все, во что мы верим.

– А мне показалось, я слышала слово «приключение», – бросила Сильви, поворачиваясь к нему спиной.

Несмотря ни на что, она все же поехала в Лондон его проводить. Их стиснула огромная, размахивающая флагами толпа, которая горланила так, словно война уже подошла к победному концу. Сильви поразилась ярому патриотизму собравшихся на платформе женщин: неужели война не делает женщин пацифистками?

Хью прижимал ее к себе, как юный влюбленный, и только в самый последний момент запрыгнул в эшелон. И сразу растворился среди кишения людей в военной форме. Его полк, решила она. Какая нелепость. Подобно всей этой толпе, муж излучал безграничную, идиотскую жизнерадостность.

Когда паровоз медленно сдвинулся с места, возбужденная толпа с одобрительным ревом стала еще неистовее размахивать флагами, подбрасывая в воздух шляпы и шляпки. Сильви слепо провожала глазами вагонные окна, которые двигались все быстрее и быстрее, пока не слились в одно сплошное пятно. Она так и не высмотрела Хью, а он, как она понимала, не увидел ее.

Задержавшись на опустевшем перроне, Сильви смотрела вслед черной точке, в которую превратился поезд.

Сейчас она не стала больше возвращаться к письму и взялась за вязанье.

– Новости-то слыхали? – не отставала Бриджет.

Она сервировала чайный стол. Сильви хмуро смотрела на вязальные спицы, так и не решив, есть ли у нее желание выслушивать новости из уст Бриджет. В этом ряду нужно было убавить одну петлю на рукаве фасона реглан – Сильви вязала Морису практичный серый джемпер. Теперь все женщины каждую свободную минуту хватались за вязанье: шарфы и варежки, перчатки, носки и шапки, безрукавки, свитеры – лишь бы мужчины не мерзли.

Миссис Гловер вечерами пристраивалась у кухонной плиты и вязала огромные рукавицы – такие налезли бы на копыта тягловых лошадей Джорджа. Предназначались они, конечно, не для Самсона с Нельсоном, а для их хозяина, который – при каждом удобном случае гордо заявляла миссис Гловер в пику Сильви – ушел на фронт первым. Даже судомойка Марджори поддалась всеобщему увлечению и после обеда принималась довязывать какую-то вещь, похожую на кухонную тряпку, хотя назвать это вязаньем можно было лишь с большой натяжкой. «Дырок много, шерсти мало», – припечатала миссис Гловер, а потом отвесила девчонке подзатыльник и велела не отлынивать от хозяйственных дел.

Бриджет один за другим выдавала какие-то бесформенные носки – вывязать пятку было ей не по уму – для своего нового возлюбленного. Она «отдала свое сердце» некоему конюху из Эттрингем-Холла; звали его Сэм Веллингтон.

– Старый перечник, ясное дело, – приговаривала она по нескольку раз в день, хохоча до упаду над собственной шуткой.

Бриджет посылала Сэму Веллингтону сентиментальные открытки, на которых были изображены парящие в воздухе ангелы, а внизу – плачущие у себя в гостиных женщины за накрытыми синелью столиками. Сильви как-то намекнула Бриджет, что на фронт, видимо, предпочтительнее посылать более жизнерадостные изображения.

На своем убогом туалетном столике Бриджет держала сделанный в фотостудии портрет Сэма Веллингтона. Он стоял на почетном месте, рядом со старым набором, состоящим из щетки для волос и гребня, которые отдала ей Сильви, получив от Хью ко дню рождения несессер с серебряными туалетными принадлежностями.

Прикроватную тумбочку миссис Гловер украшало аналогичное изображение Джорджа. Облаченный в военную форму и робеющий перед объективом, Джордж Гловер, совсем не похожий на Адама из Сикстинской капеллы, вытянулся во фрунт на фоне драпировки, напомнившей Сильви побережье Амальфи. Сильви размышляла о том, что все новобранцы прошли через один и тот же ритуал, дабы подарить на память матери или возлюбленной свою фотографию, которая для многих так и останется единственной.

– А вдруг его убьют, – говорила Бриджет о своем суженом, – я хоть вспомню, какой он с лица.

У Сильви было множество фотографий Хью. Он тщательно документировал свою жизнь.

Все дети, кроме Памелы, были наверху. Тедди спал в колыбели, а если и не спал, то, во всяком случае, не жаловался. Морис и Урсула занимались неизвестно чем – Сильви не вникала, коль скоро в утренней гостиной царила тишина, изредка прерываемая подозрительным стуком в потолок и доносившимся из кухни лязгом тяжелой утвари: это миссис Гловер выражала свое неудовольствие – то ли войной, то ли неумехой Марджори, то ли всем сразу.

Когда на континенте разгорелись боевые действия, все завтраки, обеды и ужины были перенесены в утреннюю гостиную: обеденный стол в георгианском стиле выглядел недопустимой роскошью в пору военного лихолетья; теперь они обходились небольшим кофейным столиком («Можно подумать, это победу принесет», – фыркала миссис Гловер).

Сильви сделала знак Памеле, и та послушно выполнила беззвучное распоряжение матери: обойти вокруг стола следом за Бриджет и переложить столовые приборы. Бриджет не могла уразуметь, какие предметы сервировки кладутся справа, какие слева, и не различала верх и низ.

Памела вносила свой вклад в поддержу экспедиционных сил тем, что без устали вязала серые шарфы немыслимой и ненужной длины. Усидчивость старшей дочери приятно удивила Сильви. Для будущего девочки это очень полезное качество. Сильви, упустив петлю, чертыхнулась, чем напугала Памелу и Бриджет.

– Ну, какие там новости? – с неохотой спросила она.

– Норфолк бомбят с воздуха, – сообщила Бриджет, гордясь своей осведомленностью.

– Бомбят с воздуха? – Сильви подняла голову от вязанья. – Норфолк?!

– Налет дирижаблей, – авторитетно пояснила Бриджет. – Вот что немчура творит. Им все равно, кого убивать. Злыдни. Они в Бельгии детишек пожирают.

– Ну… – Сильви поддела упущенную петлю, – это, видимо, некоторое преувеличение.

Памела застыла, держа в одной руке десертную вилку, а в другой ложку, как будто готовилась к атаке на тяжелый пудинг миссис Гловер.

– Пожирают? – в ужасе переспросила она. – Детишек?

– Нет, – строго одернула ее Сильви. – Не говори глупостей.

Из недр кухни миссис Гловер крикнула Бриджет, и та ринулась на зов. Сильви услышала, как Бриджет, в свою очередь, кричит играющим наверху детям:

– Ужин на столе!

Памела со вздохом умудренной жизнью особы уселась за стол и, безучастно уставившись на скатерть, проговорила:

– Я скучаю по нашему папе.

– Я тоже, милая, – сказала Сильви. – Ну, не грусти, сходи за остальными, пусть моют руки.

Под Рождество Сильви собрала для Хью объемистую посылку: обязательные носки и перчатки, связанный Памелой шарф невообразимой длины, а в качестве альтернативы – двухслойное кашне из тонкой шерсти, собственноручно связанное Сильви и окропленное ее любимыми духами, «Ла Роз Жакмино», чтобы муж вспоминал о доме. В ее воображении Хью, доблестный рыцарь, надевал это кашне под доспехи, перед тем как в бою защитить честь прекрасной дамы. Грезы о рыцарстве сами по себе согревали душу, отгоняя темные мысли. Как-то в ветреную пору она отправились с детьми на выходные в Бродстерс; для тепла они надели гетры, безрукавки и вязаные шлемы; по воде до слуха доносился грохот артиллерийской канонады.

В рождественскую посылку положили также кекс с изюмом, испеченный миссис Гловер, жестянку слегка кривобоких мятных пастилок, приготовленных Памелой, сигареты, бутылку хорошего солодового виски и томик стихов – антологию английской поэзии, большей частью пасторальной, не вызывающей слишком сильных переживаний, – а вдобавок маленькую поделку Мориса (самолетик, вырезанный из пробкового дерева) и рисунок Урсулы: синее небо, зеленая трава и с трудом угадываемая собака. «Боцман», – на всякий случай вывела Сильви по верхнему краю. Дошла ли до Хью эта посылка, она не знала.

Рождество получилось безрадостным. К ним приехала Иззи, которая без умолку трещала ни о чем (точнее, о себе), а потом объявила, что записалась в Добровольческий медицинский отряд и сразу после праздников отбывает во Францию.

– Но, Иззи, – возразила Сильви, – ты же не умеешь ни ухаживать за ранеными, ни стряпать, ни печатать на машинке – ничего путного.

Укор прозвучал более резко, чем ей хотелось, но Иззи, этой кукушке, все было нипочем. («Вертихвостка», – вынесла свой вердикт миссис Гловер.)

– Коли так, – сказала Бриджет, узнав, что Иззи будет служить милосердию, – мы в этой войне и до Великого поста не дотянем.

О своем ребенке Иззи не обмолвилась ни словом. Его усыновили какие-то немцы; по расчетам Сильви, он считался гражданином Германии. Даже странно: немногим младше Урсулы – и уже, по официальным меркам, враг.

Перед Новым годом все дети, один за другим, слегли с ветрянкой. Когда на лице у Памелы проступила первая оспинка, Иззи ближайшим поездом укатила в Лондон. Вот тебе и Флоренс Найтингейл, с досадой сказала Сильви, обращаясь к Бриджет.

Урсула, со своими коротковатыми, неловкими пальчиками, тоже не осталась в стороне от всеобщей страсти к вязанию. На Рождество она получила в подарок французский набор для рукоделия в форме деревянной куклы по имени La Reine Solange; Сильви объяснила, что это означает «королева Соланж», хотя и «сомневалась» в существовании такой исторической фигуры. Королева Соланж была раскрашена в королевские цвета, а на голове у нее красовалась затейливая корона, сквозь которую пропускались шерстяные нити. Урсула оказалась образцовой подданной и все свободное время, которого у нее было хоть отбавляй, посвящала вязанию длинных кривых полос, из которых потом свивала салфетки и кособокие грелки на чайник. («А дырочки где же? Для носика, для ручки?» – недоумевала Бриджет.)

– Чудесно, милая, – хвалила Сильви, разглядывая салфетку, которая лениво, будто спросонья, разматывалась у нее в руках. – Без ученья нет уменья, запомни.

– Ужин на столе!

Урсула не откликалась. Сидя на кровати, она сосредоточенно прислуживала ее величеству королеве Соланж – пропускала пряжу сквозь корону. «Не выбрасывать же», – сказала Сильви про эту ветхую, с узелками, бежевую шерсть.

Морису пришла пора возвращаться в школу, но из-за ветрянки он задержался дома и переносил болезнь тяжелее, чем все остальные: щеки у него до сих пор оставались рябыми, будто их поклевали птицы.

– Еще с недельку посидите дома, молодой человек, – сказал ему доктор Феллоуз, но в глазах Урсулы старший брат был здоров как бык.

Он метался из комнаты в комнату, томясь от скуки, словно тигр в неволе. Найдя под кроватью домашнюю туфельку Урсулы, стал гонять ее, как футбольный мяч. Потом схватил любимую вещицу Памелы – китайскую статуэтку, изображавшую даму в кринолинах, – и подбросил к потолку, да так, что фигурка с тревожным «дзинь» ударилась о матовое стекло люстры. Выронив из рук вязанье, Урсула в ужасе зажала рот ладошками. Дама в кринолинах мягко приземлилась на стеганое атласное одеяло Памелы, но Морис уже успел схватить оставшуюся без присмотра деревянную королеву и стал кружить с ней по комнате, изображая из нее самолет. Урсула провожала глазами королеву Соланж, за которой тонким хвостиком развевалась торчащая изнутри шерстяная нить.

И тут Морис совершил самый отвратительный поступок. Он распахнул мансардное оконце и, впустив в комнату незваный холод, швырнул деревянную королеву во враждебный мрак.

Урсула без промедления подтащила к окошку стул, забралась на него и высунулась наружу. В омуте света, падавшего из окна, ей удалось разглядеть королеву Соланж, которая застряла в шиферном желобе между двумя скатами крыши.

А Морис уже стал индейцем: с воинственным кличем он прыгал с кровати на кровать.

– Кому сказано – ужин на столе! – более настойчиво прокричала Бриджет с нижней лестничной площадки.

Урсуле было не до них; ее храброе сердечко стучало как молот, когда она протискивалась сквозь мансардное оконце (задача не из легких), твердо решив спасти свою повелительницу. Не успела она поставить ноги в тапочках на обледенелый шифер, как опора заскользила прочь. Со слабым криком Урсула потянулась к вязальной королеве, проносясь мимо, словно на санках, только без санок. Заграждения на крыше не было; ничто не смогло затормозить спуск, и Урсула, разогнавшись, вылетела в объятия черных крыльев ночи. С ощущением стремительности, почти радости, она упала в бездонный воздух – и все закончилось.

Наступила темнота.