Читать книгу Дочь часовых дел мастера - Кейт Мортон - Страница 8

Весь долгий обратный путь Элоди прошла пешком, и не просто пешком, а в обход по Лэмз-Кондуит-стрит – потому, что там было красиво, и еще потому, что сизо-серый, как голубь, фасад магазина «Персефона» и его витрина, нарядная, словно коробка шоколадных конфет, всегда поднимали ей настроение. Она зашла – по привычке, – и там, пока она сидела, листая страницы военных дневников Вер Ходжсон и впитывая звуки танцевальных мелодий тридцатых годов, ее застиг пронзительный телефонный звонок.

Это опять была Пенелопа, и Элоди тут же охватила паника.

Она выскочила из магазина, быстро пересекла Теобальдз-роуд и через Хай-Холборн вышла на Линкольнз-Инн-филдз. Проходя мимо здания Королевского суда, она еще прибавила шагу, пропустила красный автобус, метнулась на ту сторону улицы, а по Стрэнду едва не бежала.

Вместо того чтобы вернуться в офис, где мистер Пендлтон спал и видел, как поймать кого-нибудь из сотрудников на нарушении трудовой дисциплины, вроде личного звонка в рабочее время, она свернула в узкий, мощенный булыжником переулок, который спускался к реке зигзагами, словно бродячий пес, обнюхивающий по пути все интересное; на набережной Виктории, недалеко от пирса, Элоди нашла свободную скамью.

Она откопала в сумке записную книжку и стремительно перелистала ее в поисках страницы, где был записан телефон глостерширского особняка для свадебных приемов. Позвонив туда, Элоди договорилась о визите в следующий выходной. И тут же, по горячим следам, набрала Пенелопу, извинилась перед ней за то, что пропустила столько ее звонков, и принялась отчитываться в своих успехах: фата найдена, платье заказано, звонок в особняк сделан и, самое главное, видео для церемонии уже у нее.

Повесив трубку, Элоди ненадолго расслабилась. Пенелопа осталась довольна, особенно когда услышала про чемоданчик с видео, который, как отрапортовала Элоди, теперь находился в ее распоряжении. Она даже предложила не ограничиваться одним клипом в начале, а пустить еще и второй, в конце. Элоди пообещала составить список из трех наименований, чтобы потом отсмотреть их и принять совместное решение.

– Пусть будет пять, – сказала Пенелопа напоследок. – На всякий случай.

Вот планы на выходной и сверстаны.

От пирса отвалил паром до Гринвича с туристами на борту, и человек в звездно-полосатой бейсболке нацелил с его палубы длиннофокусный объектив на Иглу Клеопатры[1]. Стайка уток немедленно заняла место парома у причала; птицы со знанием дела принялись нырять во взбаламученную воду.

Волны, расходившиеся за кормой парома, плескали в обнаженный отливом берег, наполняя воздух запахами ила и морской соли, и Элоди вспомнилось описание Великого зловония 1858 года, вычитанное ею в одном из дневников Джеймса Стрэттона. Сейчас люди даже не представляют, как смердел Лондон в те дни. На мостовых лежал лошадиный навоз, на тротуарах – собачьи экскременты, отбросы, гниющие очистки, трупы убитых животных. И все это, а также многое другое рано или поздно попадало в реку.

Летом 1858-го вонь от Темзы сделалась нестерпимой; Вестминстерский дворец закрыли, а все, кому было куда бежать, срочно покинули столицу. Событие вдохновило молодого Джеймса Стрэттона на организацию Комитета по очистке Лондона; в 1862-м он даже опубликовал в журнале «Строитель» статью о необходимости активнее браться за дело. В архивах сохранилась переписка Стрэттона с сэром Джозефом Базалгеттом, автором проекта новой лондонской канализации, строительство которой стало огромным достижением для викторианской Англии; система стоков очистила центр многолюдного города от экскрементов, снова сделав воздух пригодным для дыхания, а сливы в реку теперь располагались ниже по течению, благодаря чему лондонцы стали значительно реже болеть дизентерией и холерой.

Думая о Стрэттоне, Элоди вспомнила, что у нее, вообще-то, есть работа, где ей сейчас положено находиться, и обязанности, которые она должна исполнять. Она вскочила, обеспокоенная тем, что отсутствует слишком долго, а когда вернулась, то с радостью услышала, что мистера Пендлтона вызвали куда-то вскоре после ее ухода и он вряд ли вернется до конца рабочего дня.

Решив продемонстрировать максимум эффективности, Элоди провела весь день за каталогизацией вещей из потерянной архивной коробки. Чем скорее они обретут свои места и ярлычки, тем лучше.

Начала она с того, что ввела в базу данных фамилию «Рэдклифф» и очень удивилась, получив аж два результата. Дело в том, что, когда Элоди пришла сюда десять лет назад, ее первым заданием было перенести материалы с рукописных карточек в компьютер; она гордилась своей почти фотографической памятью на лица и людей, имевших отношение к Джеймсу Стрэттону, и не припоминала, чтобы фамилия Рэдклифф встречалась ей в связи с ним.

Охваченная любопытством, она сходила в хранилище, нашла там указанные компьютером документы и вернулась с ними за стол. Первым оказалось письмо от 1861 года, написанное Джеймсом Стрэттоном торговцу произведениями искусства Джону Хэверстоку, с приглашением отобедать на следующей неделе. В заключительном абзаце Стрэттон выражал желание «узнать, что вам известно о художнике, чье имя я открыл для себя совсем недавно, – Эдварде Рэдклиффе. Я слышал, что он обладает большим талантом, но, получив возможность бегло ознакомиться с образцами его творчества, я пришел к выводу, что этот самый „талант“, по крайней мере отчасти, состоит в том, чтобы очаровывать позирующих ему прелестных девушек, заставляя их открывать его взгляду и кисти более, чем они осмелились бы сделать при иных обстоятельствах, – разумеется, во имя искусства».

Насколько помнила Элоди, у Джеймса Стрэттона не было ни одной картины Рэдклиффа (тут она сделала пометку: «проверить позже»); значит, несмотря на интерес к художнику, он так и не решился купить ни одного из его полотен.

Второе упоминание имени Рэдклиффа нашлось в более поздней дневниковой записи, сделанной Стрэттоном в 1867 году. Описание событий дня заканчивалось следующим сообщением:

«Вечером заходил художник, Рэдклифф. Явился неожиданно, час был очень поздний. Признаться, я задремал у камина с книгой в руках, когда меня разбудил стук дверного молотка; Мейбл уже легла, и мне пришлось позвонить, чтобы разбудить бедняжку и попросить ее принести угощение. Однако я зря не дал поспать бедной, уставшей девушке: Рэдклифф к еде даже не притронулся. Вместо того чтобы сесть за стол и воздать должное ужину, он забегал взад-вперед по ковру перед камином, и остановить его не было никакой возможности. Он был похож на загнанного зверя: глаза смотрели дико, длинные волосы были растрепаны, поскольку он то и дело зарывался в них своими тонкими, бледными пальцами. От него исходила болезненная энергия, как от одержимого. Вышагивая, он бормотал что-то малопонятное насчет проклятий и судьбы, – все это было очень печально видеть и слышать, а одна сказанная им фраза встревожила меня особенно. Я лучше других знаю, что именно он потерял, но видеть его горе непереносимо; глядя на него, понимаешь, что с человеком восприимчивым делает разбитое сердце. Признаться, слухи о его бедственном положении уже доходили до меня, но я не поверил бы им, если бы не увидел все своими глазами. Я решил сделать для него все, что смогу, и, если это поможет ему снова обрести себя, справедливость будет восстановлена, хотя бы отчасти. Я просил его остаться, уверял, что приготовить для него комнату на ночь будет совсем не сложно, но он отказался. Вместо этого он попросил меня принять на хранение кое-что из его личных вещей, и, конечно, я не мог ему отказать. Он так долго не решался обратиться ко мне с этой просьбой, что я понял – он шел ко мне за другим; эта мысль посетила его внезапно. Он оставил мне кожаную сумку, пустую, не считая альбома с набросками внутри. Я никогда бы не предал его доверия и не заглянул внутрь, но он сам показал мне содержимое. Несчастный заставил меня поклясться, что я сохраню и сумку, и альбом в надежном месте. Я не стал допытываться, кто может покуситься на сохранность этих вещей, а на мой вопрос, когда следует ожидать его возвращения, он не ответил. Только взглянул на меня печально, поблагодарил за ужин, к которому не притронулся, и ушел. Но ощущение его страдальческого присутствия долго не оставляло меня; не оставляет и сейчас, когда я сижу у камина, в котором умирает огонь, и пишу эти строки».

Изложенная в дневнике картина страдания была так убедительна, что Элоди тоже ощутила «страдальческое присутствие» и продолжала чувствовать его еще какое-то время. Итак, дневник прояснил, как вещи Эдварда Рэдклиффа оказались у Джеймса Стрэттона. Непонятным оставалось другое – как за шесть лет Рэдклифф сошелся со Стрэттоном настолько близко, что среди ночи пришел в его дом, одержимый своими внутренними демонами, и почему именно Стрэттону он отвел роль хранителя сумки и альбома. Элоди сделала еще одну заметку: перепроверить архивы друзей и помощников Стрэттона в поисках любых упоминаний о Рэдклиффе.

Ее зацепили слова Стрэттона о справедливости, которая «будет восстановлена». Странное выражение, едва ли не намек на его причастность к беде художника, в чем совсем уже не было смысла. Для этого Стрэттон недостаточно хорошо знал Рэдклиффа: с 1861 по 1867 год в его бумагах, и личных, и предназначенных для чужих глаз, не было ни единого упоминания об этом человеке. К тому же, если верить Пиппе и «Википедии», Рэдклиффа вогнало в прострацию вполне определенное событие: гибель его невесты, Фрэнсис Браун. Ее имя Элоди также ни разу не встречала в стрэттоновских архивах, но сделала себе пометку: не забыть перепроверить и это.

На экране компьютера она открыла новый архивный формуляр и впечатала в него описание сумки и альбома, добавив краткий пересказ письма и дневниковой записи, а также ссылку на соответствующее архивное дело.

Затем откинулась на спинку стула и потянулась.

Два дела с плеч долой, осталось последнее.

С личностью женщины на фото все будет, конечно, не так просто. Информации не хватает. Рамка превосходного качества, но ведь у Джеймса Стрэттона почти все вещи были такими. Элоди надела лупу и принялась осматривать рамку в поисках проб на серебре. Найдя их, она тщательно переписала данные на отдельную бумажку, хотя понимала: вряд ли они помогут узнать, кто эта красавица на снимке и что связывало ее с Джеймсом Стрэттоном.

Интересно, как ее фото оказалось в сумке Рэдклиффа? Случайно или с какой-то целью? Вероятно, для ответа на этот вопрос надо узнать, кем она была. Хотя не исключено и другое: Джеймсу Стрэттону женщина на фото не приходилась никем, портрет положила в сумку его внучатая племянница, хозяйка того письменного стола, где были обнаружены предметы, – положила непреднамеренно, по ассоциации: вещи старые, пусть хранятся вместе. Может быть, и так, хотя шанс, конечно, ничтожный. Платье женщины на фото, стиль, вид самого снимка – все говорило в пользу того, что и портрет, и натурщица были современниками Стрэттона. Гораздо вероятнее, что он сам положил фотографию – а то и спрятал ее – в папку для документов, которую опустил в сумку.

Элоди закончила осмотр рамки, сделав пометки, позволяющие составить подробное описание ее нынешнего состояния для архива, – вмятина на верхней части, как после удара, тонкие извилистые царапины сзади, – и только после этого опять переключилась на женщину. И вновь ей на ум пришло то же самое слово: «сияющая». Оно так вязалось с выражением ее лица, с тем, как стекали волосы ей на плечи, со светом в глазах…

Элоди вдруг поймала себя на том, что смотрит на женщину так, словно ждет от нее ответа. Но сколько она ни вглядывалась, ни в чертах лица, ни в платье, ни даже в фоне снимка ничто не подсказывало, в каком направлении двигаться дальше. Несмотря на идеальную композицию, ни в одном уголке не было ничего хотя бы отдаленно напоминающего студийный логотип, а Элоди недостаточно хорошо знала фотографию викторианского периода, чтобы судить о происхождении снимка по деталям. Помощь наставницы Пиппы, Кэролайн, могла все-таки оказаться не лишней.

Она поставила рамку на стол и потерла пальцами виски. Да, с этим фото придется поломать голову, но она не из тех, кто легко сдается. Поисковую часть своей работы она любила едва ли не больше всего – расследования сродни детективным вызывали в ней охотничий азарт и уравновешивали нудный, хотя и необходимый труд по созданию аккуратных архивных карточек и записей.

– Я тебя найду, – сказала она полушепотом. – Даже не думай.

– Снова сама с собой разговариваешь? – Марго стояла за спиной Элоди и рылась в своей сумке, висевшей на плече. – Первый признак того, что человек сходит с ума, знаешь? – Наконец она отыскала жестянку мятных леденцов и встряхнула ее; пара конфет упала в подставленную ладонь Элоди. – Снова допоздна будешь сидеть?

Элоди бросила взгляд на часы и с удивлением обнаружила, что уже, оказывается, половина шестого.

– Нет, сегодня не буду.

– Алистер заедет?

– Он в Нью-Йорке.

– Опять? Как ты, наверное, по нему скучаешь. Даже не знаю, что бы я делала, не будь у меня дома Гэри.

Элоди подтвердила, что очень скучает по жениху, и Марго одарила ее сочувственной улыбкой, за которой тут же последовало жизнерадостное «чао». Выловив из сумки неоновые рыбки наушников, она включила айфон и выплыла из конторы на волне стартовавшего уик-энда.

В конторе снова повисла шуршащая бумажная тишина. Полоска солнечного света уже возникла на дальней стене и, как всегда, крадучись, двинулась к столу Элоди. Хрустнув подушечкой мятного драже, Элоди отправила на печать только что созданный ярлычок для архивной коробки. И принялась за уборку стола – ритуал, который неуклонно выполняла каждую пятницу, чтобы в понедельник, придя на работу, начать неделю с чистого листа.

Вряд ли Элоди призналась бы себе в этом и, уж конечно, ни за что не стала бы говорить Марго, но маленькая частичка ее «я» радовалась, когда Алистер уезжал в Нью-Йорк на неделю-другую. Конечно, она по нему скучала, но перспектива провести целых шесть ночей в собственной постели, у себя дома, среди своих книг, с любимой чашкой, никому ничего не объясняя и ни за что не оправдываясь, дарила ей ощущение отдыха.

Он все правильно говорил: и квартирка у нее была крошечная, и лестница дешевым жиром провоняла, а у него было просторно, две ванных, горячей воды всегда вдоволь, и нет никакой надобности слушать соседский телевизор через тонкую, как бумага, перегородку. Но Элоди любила свою квартиру. Да, раковина на кухне то и дело засорялась, и это было сродни чуду – сделать так, чтобы вода все-таки уходила; да, в душе нельзя было нормально помыться, если параллельно включить стиральную машину, и все же ее жилище было тем местом, где могла протекать – и протекала – обычная человеческая жизнь. Здесь у всего была своя история, начиная с чудных старых шкафчиков для посуды и скрипучих половиц и заканчивая туалетом, к которому приходилось подниматься по трем застеленным ковром ступенькам.

Похоже, Алистера даже подкупала эта ее особенность – умение обретать комфорт в таких стесненных условиях.

– Оставайся у меня, когда я уезжаю, – не раз предлагал он, имея в виду свою огромную, тщательно вылизанную квартиру на Канари-Харф. – Зачем тебе возвращаться в свою нору?

– Здесь я чувствую себя счастливой.

– Здесь? Как это возможно?

Такой разговор, с вариациями, происходил у них уже раз пятнадцать, неизменно завершаясь скептическим взглядом, который Алистер всегда устремлял в угол – больше все равно было некуда, – где Элоди поставила старое отцовское кресло с потертой бархатной обивкой, пристроив над ним крошечный светильник и полочку с сокровищами: картинкой, которую миссис Берри нарисовала ей на тридцатилетие, волшебной коробочкой, которую подарил Тип после смерти ее матери, и рамкой с дешевыми фотоснимками, которые они с Пиппой, тринадцатилетние, сделали на одной ярмарке.

Алистер был поклонником минималистичного скандинавского дизайна середины века и считал, что, если вещь не куплена у Конрана, ей нечего делать в квартире. Да, он охотно признавал за жилищем Элоди такое достоинство, как «уютность», но после неизменно добавлял:

– Правда, после свадьбы тебе все равно придется от нее отказаться: куда мы будем ставить детскую кроватку – не в ванную же?

Перспектива переезда в огромную, шикарную квартиру должна была вселять в Элоди восторг, и чувствовать что-либо иное было с ее стороны, как минимум, невежливо, но дело в том, что Элоди мало доверяла всему большому и шикарному и к тому же плохо справлялась с переменами.

– Ничего удивительного, – говорила психологиня, к которой Элоди ходила в свой первый оксфордский год. – Ты же потеряла мать. А это одна из самых серьезных и страшных потерь, которая может выпасть на долю ребенка.

Такая потеря, по надежной информации, полученной от доктора Джудит Дэвис («Зови меня Джуд») после трех месяцев еженедельных сессий в теплой гостиной ее эдвардианского особняка, не могла не наложить свой отпечаток на психику в целом.

– То есть вы хотите сказать, что любые важные жизненные решения, которые я стану принимать, будут нести на себе отпечаток моей потери? – переспросила тогда Элоди.

– Да.

– Всегда?

– Скорее всего, да.

Вскоре после этого она перестала ходить к доктору Дэвис (Джуд). Не было смысла, хотя Элоди с нежностью вспоминала цитрусовый чай с мятой: чайник появлялся на потертой деревянной столешнице перед началом каждого сеанса.

Доктор была права: Элоди так и не научилась справляться с переменами. Стоило лишь представить в своей квартире чужих людей, которые повесят свои картины на крючки, вбитые в стены ее, Элоди, руками, расставят свои чайные чашки на подоконнике, где она выращивала травы в горшочке, будут смотреть в ее окно и наслаждаться ее видом на реку, и ее охватывал тот же страх, как иногда в отпуске: просыпаясь в чужом, равнодушном номере отеля, она не знала, как начать день без единой знакомой отправной точки.

Надо было предупредить квартирную хозяйку о том, что она скоро съезжает, но Элоди не хватало смелости. Миссис Берри было восемьдесят четыре года, и всю свою жизнь она провела в Барнсе, в этом самом доме, во времена ее детства еще не поделенном на три с половиной квартиры и кафе, где подавали жареную рыбу с картошкой. Она и теперь жила здесь, за кафе, в нижней квартире с окнами в сад.

– Раньше здесь была утренняя комната моей матушки, – вспоминала обыкновенно она после стаканчика-другого своего любимого шерри. – Ах, вот она была леди так леди, не подкопаешься. Ну, не аристократка, конечно, я не это имела в виду, но благородство было ее второй натурой. – Когда миссис Берри погружалась в прошлое, ее глаза приобретали особый блеск и она начинала путаться в картах. – Что у нас там с козырями? – переспрашивала она перед каждой раздачей. – Пики? Или крести?

Теперь Элоди придется отменить игру, которую они уже запланировали на вечер. Ведь она обещала Пенелопе список записей и подборку клипов к понедельнику. Раз взялась за дело, нельзя позволить посторонним занятиям сбивать ее с настроя.

Она выключила компьютер и закрыла колпачком ручку, которую положила параллельно верхнему краю блокнота для записей. Стол был чист: на нем не осталось ничего, кроме сумки, альбома и портрета в серебряной рамке. Первое и второе уже можно упаковать в контейнер и отправить на хранение, а вот портрету придется провести еще один выходной среди старинного офисного барахла в недавно обнаруженной коробке.

Прежде чем убрать фотографию, Элоди сняла ее на свой телефон, как утром это сделала Пиппа. Пригодится, если выдастся минутка, чтобы подумать над свадебным платьем. Да и прикинуть, как это платье будет смотреться рядом с ее фатой, тоже не грех.

Немного подумав, она сняла еще и дом из альбома. Не потому, что по-прежнему лелеяла мысль, будто он может каким-то волшебным образом оказаться тем самым домом из материной сказки. Просто ей очень нравился сам рисунок. Он был прекрасен и вызывал у нее приятные чувства: благодаря ему она будто восстанавливала связь с матерью и со своим детством, когда оно еще было целым, не расколотым.

Затем Элоди опустила сумку и альбом в новенькую коробку, наклеила на нее только что отпечатанный ярлык и отнесла коробку в хранилище, после чего окунулась в шум и суматоху лондонских улиц.