Читать книгу Годы риса и соли - Ким Стэнли Робинсон - Страница 15

Из порта Джидды до самой Мекки тянулись караваны паломников, от горизонта до горизонта, непрерывным потоком через всю Аравию, и даже казалось, что через весь мир. В скалистых пологих долинах вокруг Мекки теснились шатры, на закате в ясное небо поднимался пропитанный бараньим жиром дым костров от еды. Холодные ночи, тёплые дни, никогда ни единого облачка в белёсо-голубом небе, и тысячи паломников, переполненных энтузиазмом на подступах к заключительному этапу хаджа. Весь город участвовал в едином радостном обряде, все в толпе были одеты в белое, разбавленное зелёными тюрбанами сеидов, которые претендовали на прямое родство с Пророком (довольно большая семья, если судить по тюрбанам), и все читали стихи из Корана, следуя за впередиидущими, которые следовали за своими предшественниками, а те – за своими, и так далее, на девять веков назад.

На пути в Аравию Бистами постился основательнее, чем когда-либо в своей жизни, чем даже в мавзолее. И сейчас он плыл по каменным улицам Мекки, лёгкий как пёрышко, глядя на пальмы, нежно отирающие небо своими колышущимися зелёными листьями, и чувствовал себя до того воздушным в Божьей милости, что иногда казалось, будто он смотрит на верхушки пальм сверху вниз или заглядывает за угол Каабы, и ему приходилось на время уставиться себе под ноги, чтобы восстановить равновесие и ощущение себя, хотя, когда он так делал, ноги его начинали казаться далёкими созданиями, которые двигались сами по себе, сначала одна, потом другая, и опять, и снова. «О, это ты, это Ты…»

Он отделился от представителей Фатехпур-Сикри, видя в семье Акбара неприятное напоминание о потере господина. С ними только и слышно было, что Акбар то и Акбар сё, его жена Салима (вторая жена, не императрица) тосковала, упиваясь собственной тоской, а тётка только поощряла её… Нет. Женщины в любом случае совершали паломничество отдельно, но и с мужчинами из могольской свиты было почти так же тяжело. Визирь, союзник Абуль Фазла, относился к Бистами с подозрением и пренебрежением, почти презрительно. В могольской школе для Бистами не нашлось бы места, даже если проект действительно воплотится в жизнь, и дело не ограничится посольскими пожертвованиями беднякам и городской казне, к чему всё, похоже, и шло. В любом случае, ясно было одно: Бистами там будут не рады.

Но в те благословенные моменты будущее не имело значения, потому что ни прошлого, ни будущего не существовало в мире. Это больше всего и поражало Бистами, уже тогда, когда они плыли по линии веры, одни из миллиона одетых в белое хаджи, паломников со всего Дар-аль-Ислама, от Магриба до Минданао, от Сибири до Сейшельских островов: то, что в этот момент все они были вместе и небо и город под ним сияли от их присутствия не прозрачным светом, как у мавзолея Чишти, а красочным, вместившим все цвета мира. Все люди в мире были едины.

Такая святость расходилась от Каабы кругами. Бистами двинулся вместе с очередью человечества в наисвятейшую мечеть и прошёл мимо большого гладкого чёрного валуна, чернее эбена и гагата, чёрного, как ночное беззвёздное небо, как дыра в реальности, принявшая форму камня. Он чувствовал, как его тело и душа бьются в такт с очередью, с миром. Прикосновение к чёрному камню было подобно прикосновению к плоти. Тот словно вращался вокруг него. Ему вспомнились чёрные глаза Акбара из сна, и он отмахнулся от видения, понимая, что собственные мысли отвлекают его, памятуя о запрете Аллаха на образы. Камень был всем сущим, самый простой камень, чёрная реальность, воплощённая Богом в твердь. Он стоял в очереди и чувствовал, как духи идущих впереди людей покидают площадь, поднимаясь ввысь, словно по лестнице в небеса.

Разошлись; вернулись в лагерь хлебнуть супа и кофе на закате, впервые за день. Тихий прохладный вечер под звёздами. Всё в умиротворении. Изнутри омыто чистотой. Глядя на эти лица, Бистами думал: «О, почему мы не живём так всё время? Какие важные дела уводят нас от этого момента?» Освещённые огнём лица, звёздная ночь над головой, отголоски песни или тихого смеха, и покой, покой: никто не хотел засыпать и заканчивать это мгновение и просыпаться на следующий день снова в чувственном мире.

Семья Акбара и хадж отбыли вместе с караваном и теперь возвращались в Джидду. Бистами пошёл провожать их на окраину города; жена и тётка Акбара попрощались с ним, помахав рукой со спины верблюда. Остальные уже были мыслями в долгом путешествии в Фатехпур-Сикри.

После этого Бистами остался один в Мекке, городе чужаков. Караван за караваном уезжали паломники. Это было мрачное, тяжёлое зрелище: сотни караванов, тысячи людей, счастливых, но опустошённых, уже упаковавших свои белые одежды, которые вдруг показались пыльными, замаранными у подола коричневой грязью. Уезжало так много людей, что казалось, они бегут из города перед надвигающейся катастрофой, что, возможно, и случалось раз или два во время войн, голода или чумы.

Но через пару недель взору открылась обычная Мекка: побелённый пыльный городок с несколькими тысячами жителей. Многие из них были священнослужителями, учёными, суфиями, кади, улемами или инакомыслящими беженцами того или иного сорта, просящими пристанища в святом городе. Но купцы и торговцы преобладали. После хаджа народ выглядел изнеможённым, обессиленным и как будто даже опустошённым, и люди были склонны прятаться в своих домах с глухими стенами, предоставив оставшимся в городе чужакам самим заботиться о себе в течение этих первых месяцев. Оставшимся в Мекке улемам и учёным могло показаться, что они разбили стоянку в пустом сердце ислама, наполняя его своими молитвами и кострами, на которых готовили себе пищу на окраине вечереющего города, угощая проходящих мимо кочевников. По ночам многие пели песни.

Персидскоязычная группа была большой и собиралась в ночи вокруг костров в хитте на восточной окраине города, где по склонам холмов спускались каналы. Поэтому они стали первыми, кто испытал на себе потоп, обрушившийся на город после бурь на севере, которые они слышали, но которых не видели. Стена грязной чёрной воды хлынула по каналам и заполнила улицы, подхватывая пальмовые стволы и валуны, как орудия, и унося их в верхнюю часть города. После этого затопило всё, и даже Кааба стояла в воде, доходящей до серебряного кольца, которое сдерживало её подъём.

Бистами с превеликим удовольствием бросился помогать выкачивать воду, а затем чистить город. После света, увиденного в мавзолее Чишти, и наивысшего религиозного переживания хаджа он чувствовал, что другие откровения в области мистического его не ждут. Теперь он жил последствиями этих событий и чувствовал себя другим человеком; но сейчас ему хотелось только читать персидские стихи в недолгий час утренней прохлады, а днём работать на улице под низким горячим зимним солнцем. Поскольку город был разрушен и стоял по пояс в грязи, работу предстояло проделать большую. Молись, читай, работай, ешь, молись, спи – так проходил хороший день. И день сменялся другим в этом приятном круговороте.

Затем, когда зима подходила к концу, он начал учиться в суфийском медресе, основанном учёными из Магриба, и узнал, что западный край становился сейчас всё более могущественным, простираясь на север до Аль-Андалуса и Фиранджи, а на юг до Сахеля. Там Бистами и другие ученики читали и обсуждали не только Руми и Шамса, но и таких философов, как Ибн Сина и Ибн Рушд, а также древнегреческого Аристотеля и историка Ибн Хальдуна. Магрибцы в медресе были заинтересованы не столько в оспаривании доктрин, сколько в обмене знаниями об окружающем мире; они знали множество историй о повторной оккупации Аль-Андалуса и Фиранджи, а также о потерянной Франкской цивилизации. Они относились к Бистами дружелюбно, не имея о нём никакого однозначного мнения; они воспринимали его как перса, и поэтому с ними было гораздо приятнее находиться, чем с моголами в посольстве Тимуридов, где к нему относились в лучшем случае сдержанно. Если для Бистами изгнание в Мекку стало наказанием из-за отлучения от Акбара, то другие командированные в Мекку моголы наверняка задавались вопросом, были ли они также в немилости, а не в почёте за свои религиозные деяния. Встречи с Бистами служили напоминанием об этом, и потому его избегали, как прокажённого. И он всё больше и больше времени проводил в магрибском медресе и в персидскоязычной хитте, расположенной теперь чуть выше в горах, над каналами к востоку от города.

Год в Мекке всегда вращался вокруг хаджа точно так же, как исламский мир вращался вокруг Мекки. Шли месяцы, начались всеобщие приготовления, и с приближением Рамадана ничто в мире не имело значения, кроме предстоящего хаджа. Немало усилий направлялось на то, чтобы просто накормить толпы, стекающиеся в город. Здесь, в этом отдалённом уголке почти безжизненного пустынного полуострова (хотя к югу от них были богатые Аден и Йемен), развернули целую программу, поразительную по своим масштабам и эффективности, чтобы совершить этот невероятный подвиг. Проходя мимо пастбищ, где собирались на выпас овцы и козы, и размышляя над своими чтениями из Ибн Хальдуна, Бистами подумал, что эта программа развивалась вместе с развитием самого хаджа. Что, должно быть, произошло стремительно: ислам, как он теперь понимал, вышел за пределы Аравии в первом столетии после хиджры. Аль-Андалус был исламизирован к 100-му году, дальние пределы островов пряностей – к 200-му году; весь известный мир узнал о новой религии всего лишь через два столетия после того как Пророк услышал Слово Божье и распространил его среди жителей этой маленькой срединной страны. С тех пор с каждым годом сюда приходит всё больше и больше людей.

Однажды он и ещё несколько молодых учёных, читая молитвы, отправились в Медину пешком, чтобы снова увидеть первую мечеть Мухаммеда. Мимо бесконечных загонов с овцами и козами, мимо сыроварен, амбаров, финиковых рощ; затем оказались в предместье Медины, сонном, когда паломники не оживляли его во время хаджа, песчаном, обветшалом маленьком поселении. В тени толстых древних пальм пряталась небольшая побелённая мечеть, отполированная, как жемчужина. Здесь проповедовал во время своего изгнания Пророк, и здесь он записал большую часть аятов[13] Корана от Аллаха.

Бистами бродил по саду этого святого места, пытаясь представить, как это было. Чтение Хальдуна заставило его понять: всё это действительно было. Сначала Пророк стоял среди этих деревьев и проповедовал под открытым небом. Позже он проповедовал уже опираясь на пальму, и кто-то из его последователей предложил ему стул. Он согласился только на низкую табуретку, чтобы ни у кого не возникало мысли, будто он требует каких-то привилегий для себя. Пророк был человеком, идеальным во всём, включая собственную скромность. Он согласился построить мечеть, где преподавал, но в течение многих лет отказывался покрывать её крышей: Мухаммед заявил, что у верующих есть более важное дело, которое нужно выполнить в первую очередь. И они вернулись в Мекку, и Пророк лично возглавил двадцать шесть военных кампаний, джихад. И как быстро распространилось после этого слово! Хальдун приписывал эту быстроту готовности людей вступить на новый этап развития цивилизации и воплощённой истине Корана.

Бистами, обеспокоенный чем-то неопределённым, задумался над таким объяснением. В Индии цивилизации рождались и умирали, рождались и умирали. Ислам в том числе покорил и Индию. Но древние верования индийцев выстояли даже при моголах, и сам ислам изменился, постоянно взаимодействуя с ними. Это стало понятно Бистами, когда он изучал чистую религию в медресе. Хотя и сам суфизм, пожалуй, был чем-то большим, нежели возвращением к неприкосновенному первоисточнику. Шагом вперёд, или, если можно так сказать, видоизменением, даже совершенствованием. Попыткой миновать улемов. В общем, переменами. Казалось, это невозможно предотвратить. Всё менялось. Как сказал суфий Джуннаид в медресе, Слово Божье снизошло на человека, как дождь на землю, и в результате получилась не чистая вода, а грязь. После страшного зимнего наводнения это сравнение звучало особенно наглядно и тревожно. Ислам, распространяясь по всему миру, был подобен грязевым брызгам, смешавшим Бога и человека; это не имело ничего общего с его откровением в мавзолее Чишти или во время хаджа, когда казалось, что Кааба вращается вокруг него. Но даже его воспоминания об этих событиях изменились. Всё в мире изменилось.

В том числе Медина и Мекка, население которых быстро росло по мере приближения хаджа, и пастухи стекались в город со своими стадами, а торговцы со своими товарами: одеждой, дорожным снаряжением для замены сломанных или утерянных элементов, религиозными текстами, памятными сувенирами и тому подобным. В последний месяц подготовки начали прибывать первые паломники: длинные вереницы верблюдов несли грязных с дороги, счастливых путников, чьи лица светились чувством, которое Бистами помнил с прошлого года – года, пролетевшего так незаметно, хотя его личный хадж уже казался чем-то очень далёким в необъятной пропасти сознания. Он не мог вызвать в себе то, что видел на их лицах. На этот раз он был не паломником, а местным жителем, и начал разделять недовольство некоторых горожан из-за того, что их мирная деревня, похожая на большое медресе, разрастается, как волдырь, словно огромная семья энергичных родственников всем скопом свалилась им на голову. Подобный образ мыслей удручал его, и Бистами виновато принялся молиться, поститься и помогать людям, особенно переутомлённым и больным: он вёл их в хитты, фины, караван-сараи и на постоялые дворы, с головой погружаясь в рутину, чтобы глубже прочувствовать дух хаджа. Но даже ежедневно видя перед собой восторг на лицах паломников, он лишь убеждался в очередной раз, что далёк от этого. В их лицах сиял Бог. Словно окна в глубокий внутренний мир, за которыми Бистами ясно видел их обнажённую душу.

И он надеялся, что радость, с которой он приветствовал паломников со двора Акбара, отражалась на его лице. Но ни сам Акбар, ни ближайшие его родственники не пришли, а из тех, кто пришёл, никто не был рад оказаться здесь или увидеть Бистами. Новости из дома были тревожными. Акбар подверг сомнению своих улемов. Он принимал индуистских раджей и сочувственно выслушивал их заботы. Он даже начал открыто поклоняться Солнцу, четыре раза в день падая ниц перед священным огнём, отказываясь от мяса, алкоголя и половых сношений. Таковы были индуистские обычаи, и каждое воскресенье он посвящал в обряд двенадцать своих эмиров. Неофиты во время этой церемонии простирались ниц, опуская голову прямо на ноги Акбара, что называлось саджда; припадать же к ногам человека считалось богохульным для мусульман. И Акбар отказался финансировать большое паломничество – более того, его пришлось уговаривать послать на хадж хоть кого-нибудь. В итоге он выбрал шейха Абдула Наби и Малауна Абдуллу, изгнав их таким образом из города, как и Бистами годом ранее. Иными словами, всё указывало на то, что он отходил от веры. Акбар – и отходил от ислама!

И, как откровенно сказал Бистами Абдул Наби, многие при дворе винили его, Бистами, в этой перемене в Акбаре. Хотя Абдул Наби заверил его, что так просто было удобнее для всех.

– Безопасно обвинять того, кто находится далеко, пойми. Но теперь все знают, что тебя послали в Мекку с целью перевоспитания. Ты всё твердил о своём свете, вот тебя и отослали, а теперь Акбар поклоняется Солнцу, как зороастриец или какой-нибудь древний язычник.

– Значит, мне нельзя возвращаться, – сказал Бистами.

Абдул Наби отрицательно покачал головой.

– Не только это, но тебе небезопасно и оставаться здесь, не то улемы обвинят тебя в ереси, придут и заберут тебя в суд. Или даже судят прямо на месте.

– Ты говоришь, я должен уехать отсюда?

Абдул Наби медленно и вдумчиво кивнул.

– Наверняка ты найдёшь для себя место поинтереснее, чем Мекка. Такой кади, как ты, может хорошо устроиться в любом месте, где правят мусульмане. Во время хаджа, конечно, ничего не случится, но когда он закончится…

Бистами кивнул и поблагодарил шейха за честность.

Он понял, что и сам предпочитает уйти. Он не хотел оставаться в Мекке. Он хотел вернуться к Акбару, к безвременью в мавзолее Чишти, и жить в этом пространстве вечно; но если это невозможно, ему придётся начать свой тарикат[14] заново и пуститься в странствие в поисках настоящей жизни. Он вспомнил, что случилось с Шамсом, другом Руми, когда ученики Руми устали от этого его увлечения. Шамс исчез, и никто его больше не видел, и некоторые говорили, что его сбросили в реку, привязав к нему камни.

Если в Фатехпур-Сикри думали, что Акбар нашёл в Бистами своего Шамса, то Бистами казалось ровно наоборот. Несмотря на то, что они много времени проводили вместе (даже больше, чем казалось объяснимым) и никто не знал, что происходило между ними на этих встречах, и как часто именно Акбар, а не Бистами, учил своего учителя. Учителю всегда нужно учиться больше других, думал Бистами, иначе общение не принесёт реальных плодов.

Остаток хаджа прошёл странно. Толпы казались гигантскими, нечеловеческими, одержимыми – мор, пожирающий сотни овец ежедневно, и все улемы, как пастухи, заправляли этим каннибализмом. Конечно, говорить о подобном вслух было нельзя, и оставалось только повторять отдельные фразы, которые так глубоко въелись в его душу: «О, это ты, это Ты, ты не можешь быть никем, кроме как Тобой, Аллах милосердный, милостивый. Чего мне бояться? Бог приводит всё в действие». Было очевидно, что он должен продолжать свой тарикат, пока не найдёт что-то ещё. После хаджа полагалось двигаться дальше.

Магрибские учёные оказались самыми приветливыми из его знакомых: они проявляли образцовую суфийскую гостеприимность, а также любознательный взгляд на мир. Он, пожалуй, мог бы вернуться в Исфахан, но что-то тянуло его на Запад. После откровения, полученного в царстве света, он не хотел возвращаться в пышные иранские сады. В Коране слово, обозначающее Рай, и все слова Мухаммеда, описывающие Рай, происходили от персидских слов, в то время как слово, обозначающее Ад, в тех же самых сурах, произошло из иврита, языка пустыни. Это был знак. Бистами не хотел Рая. Он хотел чего-то, чему не знал определения, человеческого вызова неизвестной природы. Если допустить, что человек был смесью материального и божественного и что божественная душа продолжала жить, должна же была быть какая-то цель в этом путешествии сквозь дни, какое-то движение к высшим сферам бытия, чтобы хальдунскую циклическую модель развития династий, с бесконечными переходами от юношеского задора к летаргической тучной старости, можно было исправить добавлением разума к человеческим деяниям. Таким образом, в круговороте, являющемся на самом деле восходящей спиралью, признаётся и становится целью идея, согласно которой начало следующей молодой династии возникает на более высоком уровне, чем в прошлый раз. Этому он хотел научить, этому он хотел научиться. На Западе, следуя за солнцем, он найдёт это, и всё станет хорошо.