Читать книгу Операция «Гадюка» - Кир Булычев - Страница 3

Поднялся ветерок.

Вряд ли его можно было назвать ветром. Так, ветерок…

Но для старожилов он был неприятным, забытым знаком возможных перемен, поэтому тревожил.

Сенаторы прибывали в велоповозках или в носилках к необычному зданию ресторана «Приморский» и поднимались по широкой лестнице в зал ресторана.

Ресторан построили в семидесятых годах под Ленинградом в расчете на финских туристов, неподалеку от автомобильной трассы на Выборг. Круглый, полностью застекленный зал далеко выступал вперед, нависая над пляжем и мелководьем.

Берия подумал, что снаружи зал напоминает ему довоенное мороженое. Было такое мороженое между двумя вафельными кружочками. Мороженщик ловко кидал на дно алюминиевого рожка кружок с твоим именем, потом клал туда ложку мороженого и, прикрыв вторым кружком, выдавливал лакомство наружу.

Но ни разу Берии не досталось мороженое с его именем. Не делали на фабрике вафельных кружков со словом «Лаврентий», редкое имя. Лаврентий думал тогда: «Стану большой, и все будут меня слушаться. Я приду на фабрику и скажу: «А ну немедленно сделайте вафельный кружок с именем Лаврентий. Иначе не сносить вам головы!» И они сделают такой кружок, а Лаврентий будет облизывать вытекающее из-под кружков мороженое, подхватывать его языком и поворачивать так, чтобы все видели, что на вафельном кружке выдавлено слово ЛАВРЕНТИЙ.

Наверное, это воспоминание было смешным. Но привело к печальным мыслям. До войны, когда он уже был взрослым, он мог, конечно, приказать, чтобы на фабрике сделали такие кружки, тем более что в Грузии уже начали называть его именем детей. Но как-то было недосуг, не вспомнил о таком пустяке.

А здесь, можно сказать, после смерти, начали одолевать земные, но невыполнимые желания. Их не должно бы быть, как не должно быть голода, жажды, стремления к женщине. Но все оказалось куда сложнее. Некоторые чувства остаются и в мире теней: страх, ненависть, месть… А они влекут за собой, оживляют желания, которых и быть не может.

Берия остановился, обегая взглядом уродливое здание ресторана. За ним тянулся пустой пляж, почти серый под серым небом, переходящий в серое море. Серость эта имела оттенки от нежного, желтоватого, свойственного песку, до темного, водяного, у берега. Волн не было, но Маркизова лужа не была абсолютно гладкой. Ветерок, о котором шла речь, кое-где рябил ее гладь, и эти темные или светлые, в зависимости от освещения, полосы перемещались по заливу.

Людей на пляже не было, единственный сохранившийся зонт давно порвался, полосатые клочья провисли и чуть шевелились от движения воздуха.

Правда, виднелась одна фигура на пляже, метрах в ста от ресторана, – вернее всего, это был охранник.

Он стоял возле высохшей корявой сосны, которой при жизни досталось от морских ветров, а после смерти – от одиночества.

Подъехал консул Клюкин со своей подругой, красавицей Ларисой.

Они прибыли в карете, найденной на «Ленфильме», запряженной двумя велосипедистами в красных накидках и пожарных касках.

При всем старании быть первым в городе Клюкин не смог одолеть Берию. Берия разъезжал в «Паккарде», и его велосипедисты были все как один в черных блестящих плащах до пят и в немецких стальных шлемах из Музея обороны Ленинграда.

Сейчас он оставил машину в стороне и делал вид, что пришел сюда пешком, так было демократичнее. Ведь сам Чаянов упрямо ходил на все совещания пешком – выходил за три часа из дома. Но кто наблюдает эти часы?

– Что-то поддувает нынче, – сказал Клюкин.

Некогда он был толстяком и занимал ответственную должность. И сам, не без юмора, цитировал Салтыкова-Щедрина из повести о помпадурах и помпадуршах, где престарелый помпадур пишет памятку для губернаторов. Для того он носил с собой в бумажнике ветхую на сгибах бумажку: «Необходимо, чтобы администратор имел наружность благородную. Он должен быть не тучен, не скареден, роста быть не огромного и не излишне малого, должен сохранять пропорциональность в частях тела и лицо иметь чистое, не обезображенное ни бородавками, ни тем более злокачественными сыпями. Сверх сего должен иметь мундир».

Произнося последнюю фразу, Клюкин принимался смеяться. Он давно всем надоел, как может надоесть человек, помнящий единственный анекдот. Мундир городничего, который он отыскал в Театре юного зрителя, был сильно поношен, но Клюкин утверждал, что состоял в свите Его Величества. Лаврентий Павлович с его дотошностью раскопал на Клюкина материалы – он был всего-навсего жандармским ротмистром, проворовался и должен был застрелиться. По крайней мере родственники так полагали. На самом деле сбежал в Ташкент, потом объявился в Пскове. А дальше Берия потерял его след. Правды же от Клюкина не добьешься. Подруга Лариса, которую Лаврентий Павлович давно уже сделал своей осведомительницей, ничем помочь не могла или не хотела. Она была рыжей красавицей, у нее когда-то был знаменитый муж. Но сама она чуть не умерла от холеры где-то в Гражданскую войну, а мужа сотрудники Берии выбросили из гостиницы, с пятого этажа, лет через двадцать. Может быть, не из гостиницы, а из госпиталя…

Лаврентий Павлович любил точность. Особенно когда это касалось личных дел на его сотрудников или других подозреваемых. А в этом чертовом потустороннем мире никогда толком не найдешь концов. Некоторые бумаги погибли, другие и вовсе не существуют или не существовали.

Лариса посмотрела на Лаврентия в упор. Это был такой фокус – он удавался ей в молодости. Мужчины терялись от такого взгляда, не понимая, приглашают ли их в постель или к серьезному разговору о судьбах революции.

Лаврентий сказал:

– Мы потом поговорим, Лара. Нам есть о чем поговорить.

– Не пугай, – сказал Клюкин. – Лариса находится в моей юриспруденции.

Лаврентий смотрел, как они поднимаются по лестнице. Он ждал, что Лариса обернется. Если обернется, значит, у него остается над ней власть.

Лариса обернулась у самой двери.

– Не пялься, – сказала она. – И сними наконец шляпу. Здесь не бывает дождя.

За спиной Лаврентия Павловича засмеялся высоким голосом Грацкий.

Грацкий – враль, умеющий устраиваться даже в аду. Высокий, гладкий и обтекаемый. Здесь нет телефона, потому он проводит все время в визитах. Так как хорошие пролетки все давно расхватали, он ездит на мотоцикле с коляской, запряженном рикшами. Уверяет, что это особенная машина, сделанная по его заказу в США, куда он плавал в прошлом году на подводной лодке. Бред этих слов очевиден, так как здесь нет подводных лодок и, весьма вероятно, нет и Соединенных Штатов. Но все слушают Грацкого и соглашаются с ним. Хотя никто не верит. На нем мундир с эполетами, потому Грацкий зовет себя министром обороны. Ни больше ни меньше.

Грацкий относительно молод. Он попал на этот свет лет двадцать назад. Он делает вид, что интересуется женщинами, и делал предложение Ларисе.

– Мальчик, – сказала ему красавица, – мне уже ровно сто лет. Обещают к дате наградить. Кажется, твоя болезнь называется геронтофилией.

– Твой возраст на тебе не нарисован, – сказал Грацкий. – На самом деле я – один из последних соратников Наполеона. Тебе что-нибудь говорит это имя?

– Ничего. – Лариса разводит тонкими руками, щелкает пальцами перед носом Грацкого и добавляет: – Клюкин сказочно богат и заботлив. Ты – хвастунишка. Женщине нужен защитник. Может быть, я перейду к Лаврентию. Он – удав.

Берия тоже задумался, откуда у Клюкина такие богатства? Здесь нетрудно стать относительно богатым, если специально этим заняться. Ведь в магазинах, даже в ювелирных, остались кое-какие вещи, почему-то не умчавшиеся в будущее со временем, здесь можно отыскать картины и скульптуры, труднее – перины или хорошее белье. Пустой дворец – пожалуйста! Но богатство – это субстанция куда более сложная, чем сумма бриллиантов или обручальных колец, одежд или апартаментов. Богатство – это особый аромат, талант, очевидный окружающим, хотя допустимо существование не очень богатого богача. Богачи всегда остаются таковыми, даже если их постигает разорение.

Труднее всего оставаться богачом в мире теней.

Клюкин был богачом, имел выезд, хорошо одевался, пользовался услугами горничной и садовника, хотя сада у него не было. В любовницах он держал Ларису Рейснер – самую красивую женщину Ленинграда, хотя и любовница ему не была нужна.

Ленинград… его оставили Ленинградом, хотя от вновь прибывших узнали, что городу вернули старое, дореволюционное название.

Лаврентий Павлович поднялся по лестнице наверх, в вестибюль ресторана. Он не стал снимать шляпу. Лариса правильно подметила – он перестал ее снимать, когда понял, что не нуждается больше во сне или даже отдыхе. Шляпа закрывала лысину, кидала тень на выцветшее лицо – из-под нее только поблескивали линзочки очков. Он предпочел бы пенсне, как в молодости, но не удалось найти – приходится носить очки. Казалось бы, зрению надо вернуться в норму – здесь не бывает болезней. Но зрение не изменилось. Ну и хорошо, он привык к очкам.

Берия вошел последним.

Остальные пятеро консулов уже сидели в мягких креслах, поставленных широким полукругом. Полукруг был обращен к морю, к стеклянной стене ресторанного зала. Некоторые стекла были выбиты, но это не играло роли, потому что там обычно не бывает ветра или холодов.

Нынешний ветерок был заметен только из-за необычности.

Никто не удивился опозданию Берии, так как Лаврентий Павлович отвечал за всеобщую безопасность. И хотя ничего сенаторам не грозило, никто не намерен был отказываться от бериевской службы. Ее существование придавало сенату вес.

Берия обвел взглядом зал.

Справа налево.

Первый консул – Клюкин. Рядом с ним в кресле Лариса, это непорядок, с которым приходилось мириться. Ларису называли секретарем Клюкина, этот паллиатив устраивал и Клюкина, и Ларису, и самих консулов.

Дальше – гладкий, вертлявый, хотя и сохраняющий при том некую вальяжность министр обороны Грацкий. Он глядится в зеркальце, расчесывает поредевшие усы. Одно из преимуществ жизни на этом свете заключается в том, что на человеке не растет ничего лишнего. Ни волос, ни ногтей, не говоря уж об усах. А те, что были у тебя в момент перехода, сохраняются и понемножку истончаются, редеют, приходят в ничтожество. Лаврентию Павловичу было не страшно, он давно облысел. А вот Грацкий лелеял и берег свои усы. Но ведь не сбережешь. Все, что не растет, погибает.

В центре сидел моложавый пожилой юноша, темноволосый, подвижный академик Чаянов. Экономист по прошлой жизни. Берия проверял. Его вроде бы репрессировали в тридцатом, хотя тогда мало кого не репрессировали. Видно, состоял в оппозиции. Лаврентий Павлович, разумеется, не имел отношения к его бедам, но все равно между ними царила неприязнь. В Чаянове сохранилось слишком много жизни. Берия не удивился бы, застав его за обедом или в кровати с женщиной. В этом была неправильность, Берия подозревал Чаянова, что тот знает какой-то медицинский секрет, а может, даже магическую тайну – ведь никто еще не доказал, что волшебства не существует.

Чаянов тоже не любил Берию. Хоть и не знал его раньше, на обычном свете. Не успел узнать. Но не скрывал, что погиб по вине чекистов, и полагает, что хороший чекист – мертвый чекист.

Дальше сидит господин Победоносцев – старый муравей, Кощей Бессмертный. С него сказки писать. Но, несмотря на возраст и злобу, правящую каждым его движением, он умен и решителен. И это его толкает в союзники к Берии. Они чем-то близки. Оба никому не верят и полагают, что человеческая природа гнусна и низка.

А вот и последний из консулов – его святейшество, или как там именуют митрополитов, Никифор. Сладкий старичок с бородой Деда Мороза. Но это ложь. Если дать ему волю, он ухватит власть когтистыми лапками и сожжет на кострах всех подозрительных. Именно он – вождь движения за чистоту мертвого тела, именно он требует закрыть все контакты с внешним миром и, если удастся, вообще уничтожить Верхний мир, из которого сюда проникает лишь опасное легкомыслие и ереси.

Консулы привыкли, что Берия отвечает за безопасность заседаний. Кто-то должен брать на себя неприятные обязанности, а для Лаврентия в них нет ничего неприятного. За малым исключением никто из консулов не был знаком с Берией в той жизни, когда он занимал в России важное и зловещее место, за что и был приговорен к смерти. Грацкий уверял, что Берия арестовал и пытал его отца, но Берия, когда Лариса спросила его об этом, категорически возражал – он признавал, что был вторым лицом в государстве после Сталина, куратором атомного проекта, но никогда никого лично не арестовывал и не пытал. А проверить это было нельзя – ни документов, ни свидетелей не сохранилось.

Лаврентий Павлович смутно помнил о том, как же в самом деле складывалась его жизнь. Здесь это было неважно.

Казалось бы, с исчезновением борьбы, женщин, страстей он должен был смириться с продолжением туманного существования, но он и за порогом жизни сохранил в себе достаточно сил, чтобы стремиться к власти. «Такая у вас генетика, – говорил ему старый доктор. – Как бы вы ее ни гнали и ни уничтожали». Лаврентий Павлович ежегодно проходил у доктора полный медицинский осмотр. Он серьезно относился к своему здоровью даже после того, как перестал жить.

– Дует, – сказал Никифор. – Я убежден, что дует.

Все смотрели на море, на полосы ряби, и понимали, что митрополит прав, но эта чертова рябь настолько нарушала сложившийся порядок вещей, что ее проще было игнорировать. Правда, Лаврентий Павлович твердо выучил: мелочей не бывает. Нельзя игнорировать угрозу только потому, что она незначительна или настолько неприятна, что ее и замечать не хочется.

Лица отворачивались от окон, глядевших на море, наталкивались на презрительный взгляд из-под горизонтальных, засаленных полей шляпы и опускали глаза к полу.

– Начнем? – спросил консул Чаянов. Он был ненадежен, и за ним приходилось присматривать. Даже сейчас он мог предать, такие всегда предают – они слишком много размышляют и ерничают.

Но ничего не поделаешь. Сначала, еще в обычной жизни, люди проходят естественный или искусственный – называй как знаешь – отбор. Вот и получается пирамида. Те, кто на самом верху, имеют право – или несчастье – попасть в историю. Их имена вырублены на склоне пирамиды буквами, соответствующими их репутации. Но внутри пирамиды, невидимые для глаз людских, таятся иные люди, может, не менее вождей способные править миром.

Если снести вершину пирамиды, они появятся наружу, как дождевые черви, увиденные тобой, когда ты вывернул лопатой клок влажной земли. Таков Клюкин – кто знал бы о нем в том, живом мире? Или Чаянов. Берия никогда не слышал о таком человеке. Академик? Доктор? Ученый? Мы много видали академиков и знаем, что они мочат штаны так же, как конюхи. А здесь вылез.

Но должен быть вождь.

А вождя сейчас нет. Так случилось, что вождь скончался, растаял, износился. Для человека рационального, здравомыслящего сама мысль о том, что на том свете можно износиться и стать ничем, немыслима, потому что необъяснима по-философски. А ведь бывает. Плоть, даже избежавшая давления времени, выбитая из его потока, не прекращает терять некие атомы…

Еще полгода назад существовал и правил всеми Верховный вождь.

Звали его Иваном, Иоанном, родился он в самом конце XVIII века, был приговорен за разбой к повешению. Казнь должна была случиться наутро после Нового года. А в ночь на Новый год он исчез из камеры. Так боялся смерти, так стремился к жизни, что в новогодний миг перенесся сюда, где нет времени и нет жизни.

Был он разбойником, просто разбойником, вроде и не мог стать иным. А по прошествии двухсот лет он превратился в Верховного правителя мертвого мира, самого жестокого, холодного и разумного мертвеца в мире живых мертвецов.

Умерши раз, нельзя умереть снова, ибо в этом мире нет времени. Но человека можно сжечь на костре, изрубить на куски – насильственно прервать в нем жизнь, хоть, конечно же, это куда труднее сделать, чем в мире живых.

…Иоанн, правивший миром около ста лет, просто перестал существовать – и в этом была высшая мудрость ухода.

Он оставил после себя шесть консулов – пять прежних, шестой Берия, выбранный на пустое место. Теперь надо найти самого достойного из шести – и ошибки быть не должно.

Сегодня собрались выбирать Верховного вождя.

И решить некие проблемы, даже о существовании которых остальным жителям державы, сколько бы сотен их ни накопилось, и подозревать нельзя.

Лаврентий Павлович прошел на свое место.

Сколько раз он садился вот так, кресло надо бы перетянуть. Все кресла надо будет перетянуть, и если его изберут, он обещает перетянуть кресла. Пора сделать новые шаги, обновить стиль руководства.

Другие не имеют программы. А число и характер угроз все время возрастают. Такова жизнь, даже в отсутствие жизни.

– Мы собрались, – продолжал Чаянов, – чтобы обсудить некоторые события последнего времени, а также выбрать Верховного вождя на новый срок.

Срока не бывало. Если ты занимал это место, то до исчезновения, растворения и гибели ты его не покинешь. Могут убить, могут заклевать. Но еще не было случая, чтобы Верховный ушел сам.

– Начнем ли мы с выборов? – спросил он. – Или с других вопросов?

Тут же голоса разделились. Те, кто мог рассчитывать на место Председателя, хотели начать с выборов, равнодушные или не имевшие шансов хотели заняться сначала своими проблемами.

Лаврентий Павлович тоже не хотел спешить. Пускай те, кто видит в нем угрозу, успокоятся и потеряют бдительность.

– Тогда поговорим о жизни, – сказал Чаянов. – О нашей жизни. И если позволите, я сам и начну.

Он лежал в кресле, вытянув длинные ноги в лосинах и старинных туфлях. У Чаянова была внутренняя склонность к XVIII веку, он не скрывал ее и даже порой, но не сегодня, носил парик.

– В последнее время, – продолжал Чаянов, – усилились тревожные тенденции. Пример сейчас перед глазами – этот ветер, которого быть не может. У нас не бывает ветра. Но миром правят причинно-следственные связи. Нет следствия без причины.

Не красуйся, мысленно укорил профессора Лаврентий. Все равно не изберут. Молод, не знаешь административных игр. Вот Клюкин – это серьезно. У него есть союзник, Лариса.

Лаврентию Павловичу было горько, что его организм не хочет более женской плоти, остались только сладкие следы воспоминаний. Может, это возвратится?

А то попробовать? Вернуться туда, к живым, и посмотреть, вдруг в нем снова запоют трубы. Трубы, трубы…

– В последние дни я занялся расчетами, – сказал Чаянов. – Как меня и просили коллеги.

– Погодите, погодите, – прервал Чаянова господин Победоносцев, тот самый, из учебников истории, мракобес. Он и в самом деле мракобес, а главное – крючкотворец. Вроде бы его никто не принимает всерьез, но игнорировать никто не решается. Среди консулов он теперь старший. Лаврентий Павлович проверял слухи о том, что в мире теней люди существуют вечно. По его сведениям, ничего вечного не бывает даже в вечности. Изнашивается любое физическое, или, если хочешь, называй хоть груздем, астральное тело. Вечной вечности не бывает, потому что за вечностью приходит нечто иное, следующее. «Папочка, а Вселенная бесконечна?» – «Разумеется!» – «А когда она кончается, что дальше?»

Говорят, что в провинции, в деревнях, таятся старцы по триста, пятьсот лет, рассказывают о фараоне, который появился на Невском, искал свою Нефертити. Вернее всего, это апокриф.

– Требую, – сказал Победоносцев, – прошу моих коллег по управлению государством почтить память соратников наших, сенаторов Ярославской губернии, сраженных извергами на ристалище.

Все поднялись, помолчали, каждый думал о своем.

Берия смотрел на пляж. Там, где стоял охранник, он увидел две фигуры – мужскую и женскую. Парочка медленно шла вдоль моря, остановились, глядят вдаль. А где же охранник?

История в Ярославле – опасный сигнал. Если Чаянов не даст ей оценки, придется вмешаться.

Чаянов между тем продолжал:

– Волей злой судьбы мы оказались в потустороннем мире. Не нам сейчас говорить о справедливости или излишней жестокости постигшей нас кары. Но так устроен человек, что ему свойственно привыкать к обстоятельствам, даже самым неблагоприятным.

«Ближе к делу, – мысленно подгонял оратора Берия. – Можно подумать, что у нас в запасе вечность, как говаривал мой покойный друг писатель Максим Горький».

– Хороши или плохи обстоятельства нашего существования, оказалось, что, как только возникла угроза, мы встрепенулись. Так уж мы устроены: ворчали, ужасались тому, что до конца своего бессмертия будем существовать в мире без времени, без движения, даже без облаков.

– Не надо лекций, профессор, – сказала Лариса. – Каждый из нас завершил жизнь там, наверху, когда ударили часы. Значит, он не желал жить там. Это мы уже выяснили.

– Я в самом деле профессор, – улыбнулся Чаянов, – и потому порой мне хочется разобраться в том, что со мной произошло. Почему же с некоторыми натурами в жуткий момент нежелания двинуться в будущее вместе со всем человечеством, в момент Нового года – что само по себе бессмысленно, так как Новый год – единица неизмеримая, зависящая от множества факторов, – почему с нами случился внутренний взрыв, оторвавший от человечества, от движения времени, выбросивший в странный слой существования, в мир, где нет времени, что есть вариант собственной смерти. Я понятно говорю?

– Ты не вовремя об этом говоришь, – ответил за всех Берия. Он так и не сумел избавиться от тяжелого грузинского акцента. Впрочем, даже проведшие всю сознательную жизнь среди русских грузины сохраняют акцент. Берия же попал в Москву взрослым, сложившимся партийным работником.

– Лучше лишний раз повторить, чем забыть, – ответил Чаянов. – Вам это отлично известно, Лаврентий Павлович.

Берия выкрал недавно у Чаянова книгу, из тех безответственных публикаций, что появились в 90-е годы и клеветали на ведущих членов партии. Как правило, в таких книжках Лаврентий Павлович изображался олицетворением злодейства. Все его заслуги перед Родиной замалчивались. Страшно подумать, что думают о нем дети будущего!

Лаврентий снова повернулся к окну.

Парочки не было видно. Охранник сидел на песке, прислонившись спиной к стволу высохшей сосны. Ветерок все не стихал, и полосы ряби пересекали залив.

– Мы знаем, – продолжал Чаянов, – что для нас возврата в мир живых нет. Не было никогда выхода обратно. Так сказать, оставь надежду, всяк сюда входящий. Мы смирились. Мы существовали в этом довольно слабо населенном мире, объединяясь в некие сообщества, которые не могли стать единой системой хотя бы потому, что людей слишком мало.

– И потому что нет стимула, – вмешался Грацкий. – Зачем объединяться? Что это даст? Богатство? Славу?

– Я хотела основать газету, – сказала Лариса. – Вы знаете – результат нулевой.

Никто даже не посмотрел на Ларису.

– Различные типы правления, ибо людям свойственно объединяться в социальные группы, появлялись в нашем мире. Если заглянуть в прошлое мира без прошлого…

Грацкий захлопал в ладоши:

– Браво! Браво! Какой афоризм!

– Постепенно выработался образ правления, – продолжал Чаянов, – сначала негласный, затем общепризнанный. Правление консулов. Как только нас не называли и как только мы сами не называли себя! И сенаторами, и хранителями вечности, и подпольщиками… даже такой мир, как наш, нуждается в общем, постоянном и справедливом устроении, иначе люди могут стать неуправляемыми животными.

Лаврентию Павловичу было скучно. Как надоедает стремление поговорить, показать себя.

– Мы охраняем наш мир от внешних влияний, – продолжал Чаянов. – Это не пустые слова. Они отражают действительную опасность. Оказывается, граница между нами и тем миром, в котором мы существовали ранее, прозрачна, оказывается, существовали и существуют пункты соприкосновения миров и возможности обмена между ними. Еще несколько лет назад наши московские коллеги осознали опасность таких контактов, они поняли, что именно этим путем к нам придет страшная гибель! Они постарались прекратить контакты, но были слишком слабы… и если кто-то слаб, то другой оказывается корыстен. Третий просто продажен. Даже в нашей среде нет порядка и не на кого надеяться.

– Господин Чаянов, к сожалению, совершенно прав. Скверна не только подняла голову и проникла в наши ряды, – сказал Победоносцев.

Что-то пробурчал Никифор.

Лаврентий подумал, что все происходит как в романе, где автор дает героям высказаться, всем по очереди, чтобы читатель при том понял, где происходит действие, кто хороший, а кто сволочь… Сейчас вставит свою реплику Лариса. За ней Грацкий, и разговор утонет в бесконечном обсуждении того, что обсуждать не следует.

– Продолжай, Чаянов, – сказал Берия, называя оратора по фамилии – старая партийная привычка.

– Не надо, – сказала Лариса. – Все и так знают.

– Я продолжу, – сказал Чаянов. – Слишком важна тема нашей встречи.

Берия взглянул в окно. Охранник сидел в той же позе, девушка стояла у среза воды. Вот она замахнулась – через голову, так никогда не закинуть камешек далеко. Кинула. Было видно, что фонтанчик воды поднялся метрах в десяти от берега.

– Последний сигнал, – продолжал Чаянов, – из Ярославля – показывает, насколько непрочно и опасно наше положение. Но мы, как и положено, спохватились только сейчас. Очевидно, надо было действовать уже после событий на Киевском вокзале в Москве.

– В мое время о таком и не слыхали, – сказал Победоносцев.

– В ваше время, коллега, – сказал Чаянов, – вообще ничего не происходило. Тем не менее вы умудрились подготовить падение империи.

– Если бы я был жив… – начал Победоносцев, а Клюкин передразнил его:

– Если бы я был жив…

– Вы, именно вы и довели страну, империю… – Победоносцев поднял к потолку желтый высохший палец.

Как в таком душа держится, подумал Лаврентий Павлович и чуть было не улыбнулся, что позволял себе очень редко. Вопрос о местонахождении души оставался дискуссионным.

– Вы лучше расскажите, какие проводили расчеты, – сказала Лариса. – И что нам грозит.

«Правильный вопрос. К делу. Если бы все случилось лет пятьдесят или сто назад, взял бы я эту бабу. Настоящая баба. По документам дворянка». Лаврентий Павлович предпочитал дворянок.

Он посмотрел на ту девушку, внизу на берегу.

Девушка подошла ближе к ресторану. Это лишнее. Непроверенным лицам приближение к ресторану «Приморский» не дозволялось. Наверное, ее сейчас увидят велосипедисты или кто-нибудь из охраны. Надо бы ее допросить – почему она оказалась здесь, на пустынном пляже, где ее спутник? И того охранника из внешнего оцепления надо допросить…

Занятый своими мыслями, Лаврентий Павлович упустил начало речи Чаянова, но он уже знал это начало. Не впервые разговариваем.

– Да погодите! – Эти слова относились к Победоносцеву, который не был способен по старости и изношенности многого понять, но полагал себя мудрейшим, подобно кавказским старейшинам, давно выжившим из ума и потому очень удобным для экстремистов, которые под видом мудрости готовы вложить в их дряблые уста сумасшедшие лозунги.

Все зашикали на старца, и тот, ворча, замолк.

– Наверное, каждый из нас мечтал или, наоборот, боялся возможности возвратиться обратно – ожить, вылезти из ада, увидеть близких… Проходили годы, и эти желания посещали нас все реже. И не только потому, что наши близкие и даже просто помнившие нас люди ушли из жизни, но и потому, что мы не можем там жить. Изменилась наша кровь, изменились наши ткани… в это трудно поверить, но мы уже мертвецы. Если вернусь туда, откуда я родом, то через несколько часов или минут перестану существовать. Откройте гроб, в который не поступал воздух, и в первые моменты вы увидите черты лица покойного, словно он только что заснул, но в течение минут свежий воздух сделает свое страшное дело. Тело превращается в гнилую массу черной плоти…

– Господин профессор, я вас умоляю! – воскликнул Клюкин. – Хватит мне того, что я состою из плоти, смертной и непрочной, не повторяйте, что она отвратительна!

– Мы бесплотны, мой дорогой, – заметила Лариса. – Потому нам так хорошо.

– Не богохульствуйте! – прошептал Никифор.

Лаврентий Павлович смотрел на берег. Девица исчезла, но не уходила по берегу прочь – он бы заметил. Надо бы сейчас сбегать вниз, поглядеть, не подбираются ли чьи-то агенты к ресторану. Чьи-то агенты! Смешно звучит.

– Главное, – донесся до него ровный голос Чаянова, – что мы не можем вернуться. Никогда. Мы живем в запаянном гробу. И любой ветерок, любое движение воздуха для нас опасно.

Все посмотрели на море. Все знали, что веет ветерок. Ветерок нес в себе беспорядок и опасность.

– Мы – улица с односторонним движением. Это вообще свойственно смерти. Ты можешь попасть сюда, в Ад, ты никогда не сможешь вернуться. И если кто-то раскроет дверь между нами и миром, в котором мы жили раньше, то вошедшие сюда останутся живы, а живущие здесь умрут.

Чаянов сделал паузу.

– Что нам и грозит, – закончил он.

Все молчали, потому Победоносцев повторил свою фразу:

– В мое время ничего такого не было.

– Ах, что вы знаете! – воскликнула Лариса. – Может быть, этот мир как пузырь на воде – уже возникал и погибал. Все может быть.

– Нам неизвестно, – сказал Чаянов, – когда возникла преграда между миром обычным и нашим. Какой она была тысячу лет назад, как изменилась.

– Тогда не трать время даром, – буркнул Победоносцев.

Чаянов не услышал.

– Но мы можем проследить, какой эта преграда была триста, двести лет назад, сто лет назад.

– Ну только не триста. Трехсотлетних среди нас нет.

– Есть, – сказал Чаянов, – я их отыскал. И обнаружил различия между прежними временами и временем нынешним.

Лаврентий Павлович был недоволен. Оказывается, этот пижон Чаянов раскопал каких-то старцев, и Лаврентий Павлович не знал об этом. А он-то думал, что в его списках есть все ленинградцы. И многие за пределами столицы.

– Где эти люди? – спросила Лариса. – Мне любопытно.

– В обители, – ответил Чаянов. – Я отыскал лесную обитель. Там старцы и старицы.

– И мне не доложил? – рассердился Никифор. – Вот уж не ожидал от тебя, голубчик.

«Конечно, я слышал о сектах, о людях, что прячутся десятилетиями в пещерах, в лесу, полагая, что они обязаны отмолить свои или чьи-то еще грехи. Но не встречал. И не занимался ими специально», – сердито думал Берия.

– Это не мое дело – верующих считать, – ответил Чаянов. – Главное не в этом. Главное, что за подотчетное время вплоть до ближайших к нам лет никаких обратных контактов не было. То есть сюда, к нам, можно было попасть. От нас вернуться нельзя. И не было дыр в занавесе, что отделяет нас от нашего прошлого. Была как бы воронка, она могла возникнуть в любом месте. Ты мог попасть в нее. Но никогда бы не увидел обратного пути. А за последние годы все изменилось и меняется… тревожно меняется.

– Он прав, – сказал Клюкин.

– Я прибегну к обратному методу доказательства. Сперва сообщу вам, в чем причина перемен. А потом приведу примеры и доказательства.

Никто не стал возражать.

– Население Земли увеличивается катастрофически. Уже в начале века появился кризис перенаселения. На рубеже двадцатого века население насчитывало миллиард человек. К концу века, несмотря на две мировые войны, казни, репрессии и так далее, на Земле народилось уже пять миллиардов. В пять раз больше. А что это значит?

Чаянов обвел взором членов совета, не дождался ответа и продолжал:

– А это означает, что по крайней мере впятеро больше людей проникает к нам. Это значит, что существует очевидная корреляция между населением Земли в целом и нашим населением. Но я скажу больше. Мои подсчеты новых поступлений в наш мир доказывают, что прибавления в нашем семействе увеличились не в пять, а в десять раз. Потому что там, наверху, неуверенность в завтрашнем дне, страх перед концом света все растут… За сто лет в десять раз!

Чаянов ненадолго умолк, давая возможность коллегам охватить разумом его сообщение.

Первым опомнился Грацкий.

– Мои данные этого не подтверждают, – сообщил он. – Я провожу призыв в армию, и он не дает значительного увеличения.

– А кто в твою армию желает? – спросила Лариса, – Я подозреваю, что о ней за пределами Невского никто и не слышал.

– А наш парад в день Октябрьской революции? – спросил Грацкий. – А наш оркестр духовых инструментов? Я попросил бы вас не клеветать. Армия – это самое святое в отечестве.

– Люди возникают не только в Москве и Питере, – сказал Чаянов. – Они появляются и в лесных деревнях, и за Уральским хребтом. Главное, происходит так называемый демографический взрыв. А он ведет к изменению обстановки в нашем мире. Разрешите перейти к примерам?

– Давай, – сказал Берия. Он был недоволен тем, как уверенно Чаянов ведет заседание Политбюро. Слово «Политбюро» Берия давно относил к совету. Но вслух не произносил.

– Я ограничусь несколькими примерами, а вы уж решайте, опасны они или нет. Пример первый: несколько лет назад, уже на памяти всех здесь присутствующих, существовала так называемая Империя Киевского вокзала в Москве.

Присутствующие наклонили головы, все о ней знали.

– Одно из мелких образований, таких здесь десятки, – сказал Чаянов.

Все вновь согласились.

– Там был император.

– Ax, не надо меня смешить, – отмахнулась полной рукой Лариса.

– Люди предпочитают жить по привычным формулам. Чем существовать каждому как придется, в одиночку, они объединяются. Как капли жира. И вот у них есть император, жестокий тиран или вялый барин. Главное, что кто-то их угнетает.

Чаянов скорчил смешную гримасу – оттопырил нижнюю губу, закатил глаза – получилось тупое, покорное судьбе создание.

– Ваша любовь к крестьянству потешна, – сказал Грацкий. – В глубине души вы его презираете.

– Зачем же лезть в глубину моей души? Ищите ближе к поверхности.

– Мы ждем, – строго напомнил Лаврентий Павлович. – Мы собирались по серьезному делу.

– Берия, как всегда, прав. Недаром он стал знаменитым палачом, – сказала Лариса.

– Скажи спасибо, что ты до меня не дожила, – ответил Берия. – Я гарантирую тебе неземное наслаждение и мучительную смерть.

– Я продолжаю, – сказал Чаянов. – Или мы будем шутить, господа?

Чаянов знал, как неприятно Лаврентию Павловичу слышать это слово: «господин». Потому любил употреблять его. Чаянов пришел сюда в тридцатом году, подобно Гуревичу, вырвавшись из мира пыток и смерти, который олицетворял для него Берия. Здесь трудно убить человека, люди становятся почти неуязвимыми. Иначе Чаянов придумал бы смерть для Берии. Он был мстителен. Ведь убили же Распутина. Здесь. Снова. Но это особый разговор и неприятные воспоминания.

– Этот идиот…

– Павел Первый, – подсказал Клюкин. – Я к нему съездить собирался. Любопытно.

– Павел даже устроил аутодафе, – сказал Чаянов. – Порой жег непокорных.

– Или неверных любовниц, – сказала Лариса.

– Вот с любовницами и возникла проблема, – продолжал Чаянов, – именно с ними. Каким-то образом этот император наладил связь с Верхним миром.

– Мы же расследовали, – сказал Берия, – допрашивали людей. У него был слабоумный медиум. Преемник. Он чувствовал, где и когда в перемычке образуется отверстие. Этого медиума потом убили.

– Это было потом, – сказал Чаянов. – Но самое удивительное, что император наладил регулярный обмен с тем миром. Получал оттуда бананы и девочек. Так по крайней мере нам потом рассказали. Даже притащил оттуда какого-то певца, страшно богатого, но больного, чтобы он поджидал в нашем подвале, пока отыщут лекарство от его болезни.

– Какая-то чепуха, – сказал Грацкий. – Я гарантирую. Как ты можешь дождаться, если не можешь вернуться?

– А кто-то не хотел в это верить, – ответил Берия.

– Все это кончилось бунтом, войной, возмущением, гибелью императора. Мы посылали наших людей, они не вернулись.

– А где была та дыра? – спросила Лариса. – Где было это отверстие? Ведь они должны были пользоваться им регулярно.

– Правильный вопрос, – сказал Чаянов. – Точный вопрос. Ответа на него нет. А вот император погиб, но погибли и наши люди, которые старались следить за ним, хотя не погибли, очевидно, те агенты из Верхнего мира, которые проникли в Империю Киевского вокзала.

– И где они? – спросил Берия. Это был не вопрос, а продолжение спора. Чаянов был убежден, что некие молодые люди – даже их имена ему якобы были известны: Егор и Людмила – пришли из Верхнего мира не с помощью новогоднего желания, а через отверстие в перемычке. Понимаете разницу?

– Живыми на небо берут лишь праведников, – заметил Никифор.

– Именно они попали живыми в наше Чистилище, – сказал Чаянов.

– И вымерли вместе с нами, – заметила Лариса. – Стали тенями.

– Такова история первого прямого контакта, о котором нам известно, – продолжил Чаянов. – И учтите, мы не знаем, сколько всего людей переходили границу между нашими мирами. И сколько из них остались тут.

– И сколько мерзости и грязи приходит к нам из греховной каши, – добавил Никифор. – Прости меня, грешного.

– Мерзость и грязь, – согласился Победоносцев.

Берия смотрел, как волны накатывают на песок. Такого быть не могло. Они прожили здесь долго, они понимали, что им некуда деваться, и потому взяли на себя ответственность править этой пустынной страной. Но она погибала.

– Она погибает на глазах, – сказал Берия вслух.

– Что ты несешь? – спросил Клюкин.

– Ветер, – сказал Берия. – Здесь не может быть ветра.

– Почему?

– Потому что он может разогнать тучи, и обнаружится потолок, понимаешь, товарищ Клюкин?

– Недавно был другой случай, еще более тревожный, – сказал Чаянов, – потому что следы от него ведут к нашим коллегам. К ярославским сенаторам.

И хоть недавняя страшная история была всем известна, все замерли, ожидая рассказа.

Как дети, знающие наизусть страшную сказку, но готовые до смерти пугаться, когда слушают ее вновь.

– Группа сенаторов в Ярославле…

– Все сенаторы Ярославля, – поправил Никифор. Владыка был уже несколько месяцев глубоко оскорблен событиями в Ярославле.

– Все сенаторы Ярославля соблазнились, либо были соблазнены кем-то, использовать связь с Верхним миром в корыстных целях.

– Хуже, в святотатственных! – закричал вдруг Победоносцев.

Никто не ожидал от него такой вспышки. Получилась долгая пауза. Берия откашлялся.

– Давайте сегодня не будем судить сенаторов. Более важные проблемы стоят перед нами, – сказал Чаянов.

– Человек прав, – поддержал Чаянова Клюкин.

– Итак, – сказал Чаянов и поднял вверх руку, как на лекции, призывая к тишине. Он был ранним профессором, даже бородой обзавестись не успел, как его шлепнули. Или собрались шлепнуть. – Сенаторы придумали нечто, не поддающееся человеческому разумению. Томясь скукой и всевластием, они нашли дыру в Верхний мир и наладили свободный переход купленных ими мерзавцев туда и обратно. Эти мерзавцы доставляли им солдат, бойцов, гладиаторов – как хотите, так и называйте, которым внушалось, что они находятся на настоящей войне. Они сражались насмерть на крытом стадионе, а сенаторы на верхней трибуне, невидимые снизу, делали ставки на солдат, на солдатиков, устроили тотализатор… Наконец кто-то из солдат не поддался гипнозу. И всех их перестрелял. А это все для нас означает… третий звонок.

– Третий звонок, – повторил Берия. Он был совершенно согласен с Чаяновым. – Еще несколько лет, еще несколько дыр, еще несколько контактов, черт знает сколько – и наш мир перестанет существовать.

– Мы знаем о случае в Ярославле, мы знаем о случае на Киевском вокзале в Москве, о трагедиях… и мы знаем, что еще полвека назад это было невозможно. К нам прет зараза, к нам идет гибель.

Это говорил не Чаянов. Он как бы передал право на заключительный аккорд старшему в роду.

То есть владыке Никифору.

Тот поднялся, но от этого не стал выше ростом.

– Господь замыслил наказать нас за прегрешения, за грехи, в которые мы впали даже здесь, в Чистилище. И нет нам прощения, если мы не возьмем в длань меч справедливости!

Закончив монолог, Никифор окинул взглядом аудиторию.

Никто на него не смотрел. Обернулись к Чаянову.

– Итак, – сказал Чаянов, – поток беженцев к нам расшатывает перемычку, истончает ее. Допускаю даже, что прочность ее имеет предел. Чем больше здесь людей, тем больше шансов, что среди нас плодятся без меры сумасшедшие, преступники, лица, желающие любой ценой восстановить связи со своим прошлым. Не исключено, что среди нас уже есть люди оттуда.

– Они есть, – сказал Берия. – Их цель – сломать перемычку. Одним это нужно, чтобы безнаказанно грабить, другим – ради бессмертия.

– Иллюзии бессмертия, – сказала Лариса Рейснер.

Берия посмотрел на берег.

Девушки не было видно. Где она спряталась? Охранник сидит все так же спиной к сосне. Почему? Сейчас же надо проверить.

– Мы обречены, – сказал Чаянов. – Прошу отнестись к этому трезво. Говорят, в Североамериканских Соединенных Штатах врачам велено честно рассказывать раковым больным, что они обречены, и даже сообщать, сколько им осталось жить на земле. Я, как американский врач, могу сказать, что жизнь нашего неладного, нелюбимого, но единственного для нас возможного мира исчисляется месяцами или даже днями. Если мы не примем мер, то не сегодня-завтра дыры в перемычке превратятся в ворота. Смертельный для нас воздух проникнет в наш мир, смертельные для нас люди, да простит господь их невежество, ибо они, вернее всего, погибнут в потопе, который вызовут, пройдут по нашим телам… Что потом?

– Все равно – что потом, – сказал Берия. – Но это не значит, что мы сдаемся. У нас есть план.

– Какой? – спросила Лариса.

– Пока о нем знают двое, – сказал Берия. – Чаянов и я. Кто будет третий, мы решим по мере его разработки.

– И все же вы обязаны намекнуть. Уж если скрываться от нас, – сказала обиженная Лариса, – то тогда некому доверять.

– Хорошо, намекни им, – сказал Берия. – А я должен кое-что проверить.

И он быстро пошел к выходу из зала.

– Наша цель, – сказал Чаянов за его спиной, – единственная возможная для нас цель – уничтожить Верхний мир.

– Как так? – Это голос Никифора.

– Как сделал Бог, послав на землю потоп, – ответил Чаянов. – Но мы не будем искать среди них праведника. Прошли времена праведников. И если мы не уничтожим людей там, наверху, завтра они ворвутся сюда, неизбежно ворвутся, и тогда погибнем мы.

Берия прошел мимо охранников, сидевших у лестницы, спустился по ней и вышел к велосипедистам, носильщикам и иной обслуге. Каждый из консулов имел свой штат обслуги. Самая роскошная карета у Клюкина – его лакеи одеты в красные ливреи.

Откуда пришли те двое? Куда делись? Зачем в этих краях кому-то гулять по берегу?

Берия спускался по лестнице не спеша, оглядываясь и пытаясь понять, где бы он устроил засаду, где бы затаился, если бы ему самому пришла в голову мысль выследить сенаторов и подслушать, о чем они тут рассуждают.

Вот здесь широкий ход в банкетный зал, уютный, но не имеющий такого славного вида на море, как основной, круглый. Он прилепился к круглому залу, как гондола к дирижаблю.

Лаврентий Павлович хорошо помнил полет дирижабля «Земля Советов» через Главный Кавказский хребет. Когда это было? В тридцать втором? Они встречали его на военном аэродроме под Тбилиси, большое было торжество и большое застолье. Капитан дирижабля… как его звали? Панкратьев? Его потом удалось отыскать и убить где-то в Аргентине. Этим занимался Судоплатов. Зонтик? Зонтик с иглой на конце? Как же фамилия его главного мастера по ядам? Могилевский? Могильный? Доктор наук, наверное, остался в институте. Не Менгеле… А Судоплатова похоронят с почестями… Дирижабль тогда поднялся: как красиво, как величественно – великое проявление человеческого духа! Лаврентий Павлович, что выгодно отличало его от обыкновенных людей, умел одновременно думать в двух плоскостях. Люди же, неспособные на это, попадались в тенета, расставленные Лаврентием Павловичем. За видимым безразличием к окружающему миру он оставался его острым и настороженным наблюдателем. Многие здесь постепенно теряли интерес к жизни, лишенной ее земных атрибутов, физически опускались, что и приводило к исчезновению – не к смерти, а к исчезновению. Но Лаврентий Павлович полагал, что если судьба забросила его в дальнюю страну, значит, в этой стране требуется вождь. И требуется борьба.

За пятьдесят лет, проведенных в мертвом мире, он еще более укрепился в своем убеждении. Может быть, он не стал первым на этой Земле. Но одним из первых – да! И станет первым обязательно. Как только окончательно сковырнет своих ближайших соратников.

Пятьдесят лет… прошли ли они как один день? Нет, порой дни тянулись бесконечно, порой отчаяние охватывало его деятельную натуру, порой хотелось прервать эту цепь дней без ночи самоубийством.

«Пока существует тот, Верхний мир, не может быть полной власти в этом. Он всегда будет влиять на наши дела, вмешиваться и в конце концов подавит и поглотит нас».

Верхний мир должен быть уничтожен. В этом Лаврентий Павлович не сомневался.

И тут он увидел, что охранники ведут к нему девушку. Ту, что гуляла по берегу. Через два часа Берия уже допрашивал ее в Смольном, в кабинете Ильича.

– Имя?

– Людмила.

– Целиком. Имя, отчество, фамилия!

– Здесь это неважно.

– Мне важно.

– Людмила Тихонова.

– Меня ты знаешь?

– Я раньше думала, что вы давно вымерли. А оказывается, вы сюда пробрались. А вас что, должны были расстрелять? Я ведь читала, что вас расстреляли, Лаврентий Павлович.

– Значит, все-таки помнишь. Любопытно. И многие меня помнят?

– Больше по кино. Вы там страшнее, чем в жизни. В шляпе и маленьких очках.

– Чего плохого в моей шляпе? Тогда все так ходили.

– Как вам сказать… Ленин в кепке, Сталин – в фуражке. А вы в шляпе.

– Меня ставили рядом с ними?

– Нет, я в кино видела, там показано, что вы садист. Исполнитель.

– А ты не задумывалась, что это клевета?

– Почему? Рано еще.

– Почему рано? – удивился Берия.

– Еще многие живы, которые помнят, – сказала Люся, – или их родственники погибли. А когда они все вымрут, а другим станет все равно, тогда вы можете вернуться.

– А ты думаешь, что можно будет вернуться?

– Физически, чтобы жить, – нельзя. А чтобы побывать и поглядеть, как там жизнь идет, – я думаю, что это будет можно.

– Это твоя мечта или тут есть к этому основания?

Люся насторожилась. Берия не просто разговаривал. Он ее допрашивал. И хоть странно и необычно оказаться на допросе, в обычном кабинете из художественного фильма, откуда Ленин руководил взятием Зимнего дворца, Берия был смертельно серьезен, и самое, конечно, удивительное заключалось в том, что у него были основания ее допрашивать, а ей было что скрывать от него.

– Я надеюсь, что есть такие основания, – сказала Люся. – Мне бы хотелось.

– Почему?

– Надоело мне здесь ошиваться.

– А как вернуться, ты не знаешь?

– Не знаю. А вы знаете?

– Есть некоторые соображения. Тебе, думаю, тоже известные.

– Поделитесь?

– А ты хорошенькая была.

– Я и сейчас хорошенькая.

– Нет, у нас хорошенькие быстро вянут. На тебе тоже видно. Тебе надо поспешить с возвращением.

– Поспешу, если смогу.

– И одной трудно. Нужна компания. Ты с кем была на пляже?

– Там был один мужчина, – честно призналась Люся, – он ко мне еще в поселке подошел. Очень приятный дядечка. Он здесь живет.

– Молодой? Старый?

– Здесь молодых нет.

– Ты – молодая.

– Я – исключение.

– И куда твой дядечка делся?

– А он сказал, что устал, и ушел к себе.

– Куда ушел?

– Ну не знаю я! Вы лучше вашего стукача спросите, который на пляже топтался. Он нас видел, даже разговаривал.

– Мы спросим, – сказал Лаврентий Павлович.

Он смотрел на Люсю и огорчался, потому что глазами мог ее раздеть и уложить рядом с собой, но в самом деле не чувствовал к этому склонности, позыва. Даже в камере ему очень хотелось, просто ночами просыпался от похабных образов, а сейчас знал, что ничего не получится. Он еще сорок—сорок пять лет назад пробовал себя и вынужден был сдаться. Это было невыносимо, и за это он тоже будет мстить тому миру, что остался наверху и наслаждается ночами в постелях. Когда ты лучше прочих знаешь о масштабах этого счастья, о его разнообразии, о том, что, пожалуй, нет ничего выше счастья соединиться с женщиной, тебе остается лишь власть и ненависть. И об этом никто не должен догадываться.

Лаврентий Павлович углубился в чтение бумажек на столе – они были разбросаны по зеленой поверхности как бы невзначай, как бы слетевшиеся к нему из окон или дверей и требующие внимания.

– Ну, я пошла? – спросила Люся.

Берия выдержал паузу. И только за тысячную долю секунды до того, как она повторила вопрос, он поднял глаза и уставился на Люську карими маленькими внимательными глазами.

И увидел худенькую – или, может, худую? – девушку, совсем еще молодую, наверное, лет двадцати. Лицо у нее было простое, таких называют дворняжками – от слова «двор» или «дворня». Ее бабушка еще была просто крестьянкой, скуластой и курносой, мать уже обрела правильность фигуры, стройные ноги, небольшую грудь, бледность кожи – это происходило от недоедания, вечных недостач, может, и пьянства – крестьянская кровь осталась, но разбавилась городской водицей. А в дочке, в этой самой Люсе Тихоновой, все вспыхнуло совершенством красоты бедного квартала, может, арбатских дворов, а может, мытищинского общежития. И уже за пределами жизни Берии эти девочки вырастали шестифутовыми дылдами, из чего половина или две трети падало на стройные ноги.

А вырастали такие девушки в конце века, потому что на них пошел большой спрос – выросли двухметровые женихи и невысокие, но богатые пожилые толстяки, которые могли за них славно платить и держать их в ночных клубах или на Канарских островах. А многие попадали в модели или просто в проститутки: везде в них была нужда. Вот и эта Людмила Тихонова, видно, была длинноногим заморышем, белой дворовой кошкой. А теперь она на две головы переросла Берию, и хорошо еще, что она ему не нужна, – а то даже в постели разница в габаритах будет ощущаться.

– Расскажи биографию, – потребовал Лаврентий Павлович.

Он отметил про себя, что раньше ее не встречал в мертвом времени. Значит, либо новая жертва, либо жила где-то в другом месте. Да и вообще молодых девушек здесь почти не бывает – молодые не могут так страстно желать чего-то, для этого требуется жизненный опыт. Молодые не умеют ценить собственную жизнь. Не могут цепляться за нее. Как можно цепляться за то, что не имеет великой ценности?

Волосы у девушки были русыми, обыкновенными, лицо – правильным, большелобым, чуть скуластым, ровно настолько, насколько нужно для шарма, нос чуть вздернут, губы великоваты для такого лица, но лишь чуть-чуть великоваты.

Совершенно не во вкусе Лаврентия Павловича, который любил пышных полногрудых блондинок, можно даже крашеных, такие его и возбуждали. Не такие палки, как эта.

И в то же время в ней что-то было…

– Я родилась в 1980 году, – сказала девушка. – Попала сюда, когда мне было двенадцать лет.

– Ребенком?

Это уже совсем немыслимо. Детей здесь не было.

– Мы бедно жили, – искренне сказала Людмила, – мать пила, у нее любовники. Я своего отца не знаю, но одного ее мужчину очень любила и на него надеялась. Ждала его под Новый год…

Она улыбнулась, вспомнив зал наверху в конце эскалатора на станции «Университет» в Москве. Как она смотрела на людей, поднимавшихся по эскалатору, и ждала – вот сейчас покажется голова Константина, и он будет улыбаться, завидев Люську: ты чего, малыш, на ночь глядя прибежала, снова мать гуляет? Хоть сам был тоже алкашом. Может, потому и не доехал под тот Новый год?

– Врешь, – сказал Лаврентий Павлович. – Врешь и не краснеешь.

– Почему? – Людмила даже не обиделась и не испугалась.

– Потому что если тебе было двенадцать лет, тебе бы и осталось двенадцать лет. Не думай, что перед тобой недоноски сидят.

Вдруг Лаврентий Павлович испытал странное, давно забытое чувство – он захотел избить ее так, чтобы она кричала и просила о пощаде, и потом овладеть этой девушкой… неужели такое счастье возможно? Неужели с ней он сможет?

И пролетело это чувство, и исчезло. Вернулась уверенность в том, что все это в прошлом.

«Надо будет подождать, – сказал он себе. – И если что-то получится, почувствую – надо быстро действовать».

– Правильно, – сказала Людмила. – Я тут два раза побывала.

– Что? – Берия вцепился в край стола, чтобы не вскочить и не выдать своего изумления. – Ты… снова вернулась?

– Странно, что вы не слышали об этом. Здесь народу не так много, а вы тогда уже здесь были, – сказала девушка. – Я думала, все знают.

Он в самом деле что-то слышал об этом. Давно. Но что? Опять подводит память – она должна быть безукоризненной, и все должны об этом знать.

– Я недолго здесь пробыла. Несколько дней. Еще не успела заразиться… ведь можно до недели. Вы же знаете.

– Знаю.

– А потом мне удалось бежать. Вернее, меня отпустили. Меня отпустил император Киевского вокзала в Москве. Неужели вы и о нем ничего не знаете?

– Знаю, знаю! – Берия вспомнил. – Так это тебя он вернул через шесть лет, чтобы жениться? Он думал, что сможет жениться, идиот!

– Это я была, – призналась Людмила, – меня украли и притащили сюда, это была плата одного человека за то, что ему дадут тут место… не обычным путем, не под Новый год – а через дырку…

– Да, через дырку, и это самое ужасное, – вздохнул Лаврентий Павлович. – Мы здесь погибнем из-за этих дыр. Тебе известно, что через них просачивается смертельная для нас субстанция?

– Нет, я не слышала.

– Я покажу, я обязательно покажу.

Лаврентий Павлович поднялся со стула и пошел по кабинету. Он подошел к окну. «Когда-то в это окно смотрел сам Владимир Ильич. А в то время уже существовал наш мир… как бы у него под ногами. Наверное, когда заболел, он был бы рад сюда уйти, но не догадался. Вот гений, а не догадался. А жаль – мы бы с ним вдвоем тут славно поработали. Как мне не хватает рядом умного, решительного человека. Ведь остальные – сборище неполноценных уродов».

А с этой девицей все выходило как нельзя лучше. В смысле, что он правильно на нее вышел. Интуиция сработала. «Нас, старых ищеек, не проведешь. Конечно, она уже бывала в своем времени, вернулась, снова ушла. И я должен всему этому верить? Да она же камикадзе, она пожертвовала собой, чтобы держать нас под контролем… а вдруг не пожертвовала? А вдруг есть способ остаться здоровым? И она, эта Людмила Тихонова, – член заговора, полна живой кровью?»

– А как у тебя с половой жизнью? – неожиданно спросил Лаврентий Павлович.

– Так же, как у вас.

– Не употребляешь?

– Мы мертвецы, – сказала Людмила.

– Про Александра Матросова помнишь? – спросил Берия.

– И про Муция Сцеволу, – сказала девушка.

Про Муция Сцеволу Лаврентий Павлович не слышал. Потому ее слова как бы не услышал.

– Некоторые, – сказал он, – жертвуют собой ради работы. Мне это понятно. Я таких людей уважаю. Разведчик всегда уважает настоящего разведчика.

Он с ожиданием впился в нее очками.

– Вы ошибаетесь, Лаврентий Павлович, – нет здесь шпионов сверху. По крайней мере я таких не видела.

– А почему?

– Я думаю, что невозможно, – сказала Людмила, – никто там не верит, что мы живы. А дырки если возникают, то они, как я понимаю, непостоянные. Не уловишь…

– А как же у императора Киевского вокзала дырка была?

– У него был особенный человек, в кресле. Я его видела. Он чувствовал, когда и как образуется дыра. Его убили.

– Правильно, – согласился Берия. – А в остальном ты сделала ошибку.

– Какую ошибку? – Тонкими дугами высокие брови поползли наверх, к краю волос. – Я сделала ошибку?

– Лучше бы настаивала на одной версии, – сказал Лаврентий Павлович. Он говорил поучительно, заботливо. Как с собственным агентом, которого готовил к серьезной операции. – Стояла бы на своем, и я бы в конце концов тебе поверил, что глаза обманули старика. А ты сначала сказала, что была одна, а потом плохо придумала местного жителя. А здесь нет местных жителей. Это проверено.

Люся смотрела мимо него, не отвечала.

– По твоим реакциям я все понимаю, – усмехнулся Лаврентий Павлович, – ты сейчас в тупике.

Люся пожала узкими плечами. Упрямилась.

– Жаль, ты мне нравишься, – сказал Берия. – И я сначала просто хотел проверить, не подозревал ничего серьезного. Но интуиция меня не подвела. Тут все очень серьезно. Кому-то важно было знать, о чем мы говорили? Враги у нас могут быть двоякого рода. Или внутренние враги, скажем, какая-то организация в Ленинграде. Сейчас такой организации я не знаю. Была группа интеллигенции – мы ее разогнали… Или не разогнали?

У него была манера: говорить, говорить, а потом прервет поток речи и задает неожиданный вопрос.

– Не знаю, – сказала Люся.

Может, и в самом деле не знает?

– Тогда остается враг внешний. Вот это серьезно, потому что сегодня совет заседал именно для того, чтобы выяснить вопросы, касающиеся внешней опасности. Вопросы секретные. И тут появляешься ты, с неизвестным мужиком, с твоей загадочной биографией. Ну что бы ты стала делать на моем месте?

– Отпустила бы меня, – сказала девушка.

– Зачем? Кто тебя ждет? Что тебя ждет? Нет, я тебя не отпущу. Я сначала попытаюсь узнать о тебе все, что можно. Я ведь не один, у меня есть агентура. Есть и список жителей Ленинграда. Могу затребовать список из Москвы. Так что я твоего мужика найду. А ты пока посиди у меня, благо пищи не просишь. Или тебе надо пищу подавать?

Лаврентий Павлович ждал ответа с нетерпением – от него многое зависело. Потому что, когда больной узнает о том, что кто-то вылечился от его безнадежной болезни, в нем просыпается надежда касательно самого себя.

– Меня не надо кормить. – Люся чуть улыбнулась, потому что догадалась о цели вопроса.

Лаврентий Павлович подошел к двери, открыл ее, там в белом коридоре стоял охранник.

– Здесь есть надежное место спрятать ее или надо везти на Литейный? – спросил он.

Вопрос был ритуальный. На Литейном никого не было. Дом НКВД пустовал, не хватало людей, чтобы его поддерживать в боевой форме. Да и не было дел – как ни придумывай, слишком мало здесь населения и слишком мало это население желает.