Читать книгу Заповедник для академиков - Кир Булычев - Страница 2

Утром Лидочка с трудом проснулась – за окном была такая дождливая мгла, такая полутемная безнадежность, словно дом оказался на дне аквариума, полного мутной воды.

Марта уже поднялась и приводила перед зеркалом в порядок прическу. В комнате пахло одеколоном «Ландыш». Лидочка потянулась – кровать отчаянно заскрипела. Марта резко обернулась.

– Ты меня испугала! Как себя чувствуешь?

Лидочка попыталась сесть – все тело ломило.

– Меня, по-моему, всю ночь палками били.

– А ты больше с физиками гуляй! Я удивлюсь, если ты не простудишься, – сказала Марта. – Давай вставай, скорей беги в умывалку. А то там очередь, наверное, а гонг зазвенит – опоздаешь. Филиппов тебя уморит воспитательными беседами.

– А я их не буду слушать.

– Значит, ты никуда не годная общественница. А ты знаешь, что у нас делают с никуда не годными общественницами? Их отправляют на перевоспитание трудом. Я знаю, что президент нашей республики уже разработал систему трудовых наказаний – опоздавшие ко второму удару гонга сегодня направляются на сбор опавших листьев. Под дождем.

– Откуда ты все это узнала?

– Я уже была в умывалке, все новости узнала, все сенсации.

– Даже сенсации?

Лидочка встала с постели, и ее повело – так трещала голова. Она ухватилась за спинку кровати.

– У тебя очень красивые ноги. – Марта критически осмотрела Лидочку. Ночная рубашка была ей коротка, и Лидочке стало неловко, что ее так рассматривают. – Хороши по форме, и щиколотки узкие – знаешь, я очень люблю, когда у девушек узкие щиколотки. А вот грудь маловата.

Не выпуская расчески и продолжая лениво расчесывать кудри, Марта кошечкой поднялась с табурета, подошла к Лидочке и поцеловала ее в щеку.

– И щечка у тебя пушистенькая. На месте мужиков я бы на тебя бросалась, как тигра.

– Не дай бог, – рассмеялась Лидочка. Она взяла со спинки кровати свой халатик.

– Ты не знаешь главной сенсации, – сказала Марта, возвращаясь к зеркалу, – сегодня ночью кто-то взломал дверь в погреб. Знаешь погреб по дороге к вышке, ну тот самый!

– И что?

– Больше ничего не известно.

– А в погребе что-нибудь лежит?

– В погребе пусто – какие-то доски, но ничего ценного. Замок сломали, а в воде, там вода, нашли спички – видно, они уронили спички и не смогли зажечь свечу.

– Кто «они»?

– Почти наверняка мальчишки из деревни.

– Здесь есть деревня?

– Это условное название – деревня Узкое, я тебе потом покажу, пойдем гулять и покажу – это флигели для слуг и несколько домов – там жила прислуга. Это в сторону Ясенева, напротив конюшен.

Ударил гонг.

– Да беги же! – закричала Марта, подталкивая Лиду к двери. – Даже мыться не надо – пописай и сразу в столовую. Если не хочешь под дождем листья собирать.

– Не хочу, – сказала Лида и побежала в туалетную комнату. Тем, к счастью, никого не было. Все уже ушли в столовую.

Кто-то залез в погреб. Лидочка знала, что это была подавальщица или ее сообщники. У нее здесь есть сообщники? Наверное, это сама графиня Трубецкая, которая пытается отыскать свои драгоценности. Разве так не бывает?

Приведя себя в порядок, Лидочка побежала обратно в комнату. Марты уже не было – она ушла в столовую. Лидочка натянула юбку и фуфайку: в доме было прохладно.

Верный Ванюша-рабфаковец – как она могла забыть о его существовании – ждал ее у входа в столовую, не входил, хотя уже прогремел второй гонг. Все сидели за столами, мрачная погода и темное утро подействовали на всех так уныло, что никто не стал хлопать в ладоши и изображать общественное осуждение опоздавшим. Лидочка с Ванюшей прошли к своим местам, и тогда президент Санузии поднялся во весь свой микроскопический росточек и натужно воскликнул:

– Объявляю свою президентскую волю! Опоздавшие к завтраку, среди которых есть Иваницкая, опоздавшая уже дважды, отправляются на сбор листьев в парке. Все, кто посчитает решение президента справедливым, прошу поднять руки.

Над столами поднялось несколько рук. Другие ели кашу, которую разносила пожилая, незнакомая Лиде подавальщица.

– Дружнее! – завопил президент Филиппов.

«Кто же его вырастил? – думала Лидочка. – Кого он приговаривал и расстреливал раньше? Наверное, был исполнителем в ЧК».

Дружное осуждение не получилось. Тем более что тут же случился казус, потому что дверь снова отворилась, и, оживленно беседуя, вошли Алмазов с Альбиной, а за ними сонный астроном Глазенап.

Лидочке так хотелось подсказать президенту: «Ну давайте, посылайте их на сбор листьев под дождем, я согласна идти с ними!» Но президент сделал замкнутое на замочек личико и отвернулся от вошедших, которые, ничего не подозревая, прошли к своим местам, раскланиваясь и здороваясь. Но тут не выдержал Ванюша.

– Почему же вы молчите, товарищ Филиппов?! – закричал он петушиным голосом. Голос сорвался, Ванюша закашлялся. – Почему же вы других товарищей под дождь в грязи копаться не выгоняете? Нет, вы не отворачивайтесь, вы не морщитесь. Чем они лучше нас?

Поднялся сразу шум, словно все ждали, чтобы начать кричать и стучать чашками, будто все хотели скандала и вот – получили!

– Я не позволю! – вопил махонький Филиппов. – Я не позволю подрывать авторитет моего поста! Меня утвердила общественность санатория, и я сам решаю, кого наказывать, а кого благодарить.

– Вы еще не ячейка! – завелась Марта Крафт. – Вас сюда не для репрессий прислали!

– Я президент!

– Вчера президент, а сегодня мы вас переизберем!

В зал вошел Борис Пастернак, ничего не понял в этом хаосе. Усаживаясь, отыскал глазами Лидочку, кивнул ей и поднял брови, спрашивая: что происходит?

Постепенно шум утих, правда, пришлось вмешаться самому Николаю Ивановичу Вавилову, который призвал не терять чувства юмора и как можно больше заниматься физическими упражнениями на свежем воздухе. Алмазов смотрел в тарелку.

Каша была с комками, но чай крепкий, к нему дали пончик. Лида почувствовала, что не наелась. Голова прошла. Марта говорила в ухо, что Филиппова давно уже надо гнать, но у него рука в Президиуме.

Потом Лидочка взяла свой стакан и пошла в буфетную – аппендикс между залом и кухней, где на столе мирно пыхтел большой трехведерный самовар. Она подождала, пока подавальщица наполнит заварочный чайник.

– Скажите, – спросила Лидочка, – а где вчерашняя женщина, которая нас обслуживала?

– Полина? – спросила подавальщица. – Так сегодня не ее смена. Она завтра будет.

– Вы ее сегодня видели? – спросила Лидочка.

– А вам чего?

– Она мне обещала мяты дать, – сказала Лидочка.

– Откуда у нее мята?

– Не знаю. – Лидочка подставила стакан под струю кипятка из самовара.

Позавтракав, отдыхающие расходились из столовой. Матя подошел к Лидочке и сказал:

– Не обращайте внимания. Если хотите, я с ним поговорю.

– Ничего, – сказала Лидочка, – я сама с ним поговорю.

– Я буду в библиотеке, – сказал Матя, – если вам будет скучно, приходите.

Лидочка вышла в гостиную. В большом алькове висела картина, изображавшая красивую девушку, склонившуюся к источнику. Ванюша, который шел за Лидочкой, сообщил ей тут же, что это возлюбленная князя Трубецкого, которую по приказу Петра Первого заковали в цепи в подвале дворца.

– При чем тут Петр Первый? – строго спросила Лидочка.

– Вот именно. – Ванюша был склонен заранее соглашаться с любой мудростью, которую подарят человечеству уста Лидочки. – Он ее туда отправил за измену старому князю с одним иностранцем.

Походкой Наполеона, спешащего к Аустерлицу, в гостиную ворвался президент Филиппов. Он повел тяжелым носом и вынюхал невольно замерших у роковой картины нарушителей.

– Вот вас мне и надо, – сообщил он. – Будем трудиться или хотим уклоняться?

Лидочка поглядела сверху на его высушенный, обтянутый пергаментом лобик и поняла, что с таким Наполеоном надо обращаться решительно, как то делал герцог Веллингтон.

– Никуда мы не пойдем, – сказала Лидочка.

– Отлично, – сразу согласился президент, будто именно такой ответ входил в его планы.

– Мы приехали отдыхать, – сказала Лидочка. – Мы приехали на отдых после ударной работы.

– Вот именно, – сказал Ванюша, – я могу показать мою книжку ударника.

– Не надо, – сказал президент, сверля Лидочку отчаянными голубыми глазами. – У меня самого их четыре. Продолжайте ваши тезисы, Иваницкая.

– Я все сказала.

– А я вас призываю не работать, а творчески отдыхать, – сообщил тогда президент. – Потому что каждый врач скажет, что уборка листьев на свежем воздухе – это физкультура и зарядка.

– Вот когда врач скажет, тогда я и пойду, – сказала Лидочка и намеревалась уйти из гостиной, но президент, приподнявшись на цыпочки от боевого энтузиазма, которым он был охвачен, умудрился встать на ее пути.

– А ну бери грабли и пошли! – прошипел президент. Видно, ему не хотелось, чтобы звуки скандала донеслись до библиотеки, высокая белая дверь в которую была приоткрыта.

– Не смейте так с нами разговаривать! – прошипела в ответ Лида, которой-то нечего было скрывать от читателей библиотеки. Но президент как бы задал тон, и Лидочка ему подчинилась.

– Послушайте, молодые люди, – говорил президент. – Мне про вас известно куда больше, чем вы подозреваете. У меня выписки из личных дел на всех лежат – присылают из Президиума. Я знаю, что ты, Иван Окрошко, в аспирантуре держишься на ниточке, хоть и внешне пролетарского происхождения, ввиду общей неграмотности. Так что ты сейчас надеваешь ватник и с песнями идешь в парк. И еще будешь мне благодарен до конца срока, что я не сигнализировал, как ты вредно отзывался о диктатуре пролетариата.

– Я никогда не отзывался, – напыжился Ванюша. Но он был уже сражен.

– А еще вопрос – кому поверят, а кому нет. У меня революционный стаж и верная служба, а у тебя? Еще надо проверить.

– А вы проверьте, – рискнул рабфаковец.

– Он идет, идет, – сказала Лидочка, которой стало жалко Ванюшу не потому, что он был раздавлен мелким мерзавцем президентом, а потому, что делалось это с садистским наслаждением в ее, Лидином, присутствии, а Ванюша, не смея достойно ответить, видно, сам не был уверен в чистоте своего пролетарского происхождения. – Иди, Ваня, – повторила она. – Я тебя догоню.

Ванюша еще колебался. Он сделал шаг, остановился.

– Ватники на первой вешалке висят, там для них специально сделано, – показал Филиппов, который понимал, что Лидочка уходить не хочет, – значит, впереди второй бой и грядущая его, Филиппова, победа.

Ванюша ушел, повесив голову. Президент расправил плечики, и Лида могла дать голову на отсечение, что за последние минуты он подрос.

Мимо прошел один из Вавиловых. Президент на секунду отвернулся от Лиды, потому что надо было стать во фрунт и поклониться власти, и спинка его, узкая и согнутая, стала жалкой и патетической, его хотелось пожалеть, погладить. Наверное, он собирает марки, подумала Лида, сидит вечерами над альбомом, горбится и боится, что за ним придут. У него не может не быть, как говорят англичане, скелета в шкафу – страшной тайны прошлого.

Особенность времени заключалась именно в том, понимала Лида, что в обществе было очень мало людей, не несших в себе страха. Причем каждый боялся не только за себя, за своих близких – он боялся самого себя. Некий президент Филиппов мог подойти к тебе и напомнить о существовании забытой тетушки, которая угодила в ссылку, либо о твоем юношеском романе с дочкой генерала, а то, что еще опаснее, о том, как ты на первом курсе или даже еще в школе подписал какое-то обращение в защиту Троцкого или его платформы. Ты уже и думать забыл о Троцком и о платформе, а твоя подпись, попав в соответствующее учреждение, уже зажила собственной жизнью, и вот уже допрашивают других, оставивших свои легкомысленные автографы на пожелтевшем листе бумаги. Кто таков? Не то Иванов, не то Ивашко… кто так неразборчиво подписался? Не он ли – ваш организатор и вдохновитель, не он ли держал связь со Львом Давидовичем, нашим врагом и известным шпионом? Как? Вы думаете, что это подписался Коля Ивашкин из параллельного класса? Замечательно. Давайте подумаем, где нам теперь отыскать этого мерзавца, который втравил вас в авантюру, лишившую вас образования, свободы и, может быть, жизни… И вот ты уже в паутине.

А так как подобные случаи происходили нередко и были всем известны, скелеты, выпадая из шкафов, пришибали своих бывших хозяев хуже кирпичей, и за исключением уж самых глупых или сиротских пролетариев каждый просыпался ночью в ужасе – в шкафу зашевелился проклятый скелет! И становилось страшно проговориться в гостях или на службе о каком-то родственнике или знакомом, потому что если ты давно не видел человека, то за эти месяцы он мог превратиться во врага.

К осени 1932 года всеобщий ужас перед скелетами, ужас перед приговором, который каждый носил в себе, еще не стал всеобщим. Пройдет года три, прежде чем страх подавит собой государство. Но и тогда власть демагога или доносчика была, как и положено в сходящем с ума обществе, преувеличена настолько, что он мог погубить соседа, сослуживца или человека, от него зависящего, одной строчкой или фразой, и чем подлее он был или чем больше боялся собственного скелета, тем страшнее становился для окружающих. Ибо такой человек был подобен тонущему, который, размахивая в ужасе руками, нащупывает головы тех, кто плывет рядом, и тащит их в глубину, только бы самому остаться на поверхности.

Лидочка подумала, что в будущем ей следует больше опасаться Ванюши, чем президента Филиппова, и попробовала организовать линию обороны.

– К счастью, – сказала она президенту, – у вас на меня черных карточек нету. И я свободна.

– Нет, не свободна, – ответил президент. – Не могу я вас, гражданка Иваницкая, отпустить. Потому что я приговорил вас к общественному наказанию в присутствии многих людей, в том числе профессоров и академиков. А скажите мне, голубушка, сколько из них ждут не дождутся моей гибели? Одни по нелюбви ко мне, другие из зависти, что я получаю дополнительное питание в столовой, третьи потому, что мечтают занять мое место. Лучше уж ты иди, потаскай листья полчасика, больше мне от тебя ничего не нужно.

– Значит, ничего на меня в своих папках не нашли? – спросила Лида.

– Не надо так грубо, Иваницкая. Найти можно на каждого. А если на тебя в той папке не было, значит, в другой есть, которая не у меня лежит, а у товарища Алмазова. Может быть, ты еще хуже обречена, чем тот перепуганный Окрошко.

Он был противен, он был циничен и нагл, и он был совершенно прав. Папка с делом Лиды Иваницкой лежала, конечно же, в ОГПУ. А если не лежала, то это было чудо, а кто верит в чудеса в наши дни?

– Какой же вы мерзавец, Филиппов, – тихо сказал Александрийский, появившийся из библиотеки и подошедший незамеченным. – А я вас полагал безобидным дураком.

Президент вовсе не растерялся. Он ответил разговорно, как бы продолжая беседу:

– А теперь безобидных дураков, Пал Андреевич, не осталось. Их всех скушали. Времена голодные пришли. Если хочешь жить, приходится крутиться.

– За чужой счет, – сказал Александрийский. Он был на полголовы выше и, даже несмотря на болезненность и худобу, куда массивнее президента.

– Не за свой же. – Президент шмыгнул носом, и Лидочка поняла, что он пытается скрыть робость. – Я ведь тоже старые времена предпочитаю. Чтобы мы с вами сейчас в шарады поиграли, аспиранток в темных углах пощупали и на лыжах с горки – ау-у! Я вам всегда лучшие лыжи подбирал.

– Ну тогда я думаю, что мы с вами отлично друг друга понимаем, – сказал Александрийский. – Вы тут же забудете об инциденте и более приставать к Лиде не будете. Я ей обязан и стараюсь всегда платить по счетам.

– Я рад бы, – печально сказал президент. – Да не могу. Я уж говорил гражданке Иваницкой – здесь доносчиков человек десять найдется, кто по злобе, а кто из страха… Придется ей поработать.

– Филиппов, не надо меня сердить!

– Ой, только вы меня не пугайте, – разозлился президент. – Вам хорошо, профессор, паек, машина, квартира, похороны по первому разряду на Новодевичьем. Вы можете и не крутиться – вас и так пощадят. А для меня это президентство – единственная зацепочка. Может, защитит, а может, и нет – если я не профессор, а научный сотрудник без степени во Всесоюзном центре по научной организации труда. Вы ведь даже и не знали, где я числюсь.

– Это где-то на Мясницкой, – сказал Александрийский, – дом три, если не ошибаюсь.

– Ну и память! – ахнул президент.

– И не только память, – сказал Александрийский. – Во мне еще остались какие-то силы – нет, не физические. Но меня поддерживает ненависть к таким, как вы, которые приспособились и научились лизать им задницы. Именно из-за вас, а не из-за Алмазова происходят все мерзости и преступления в нашей России. Вы готовы отнести на плаху собственную мать…

– Пал Андреевич!

– Не перебивайте меня!

– Я же за вас волнуюсь. А что, если кто услышит?

– Пускай слышит! К счастью, я настолько приблизился к настоящей смерти, что могу себе позволить пренебречь смертью, которую придумали ваши наниматели и друзья. Я стал свободен только потому, что завтра умру. И я познал истину – умрете и вы, Филиппов, и Алмазов, и Ягода, и Менжинский – и даже эта девочка Лида. Поэтому скорпионья возня, которую вы ведете, лишена смысла. И когда вас через три года расстреляют, то вы перед смертью еще успеете позавидовать мне, который ушел в могилу мирно и солидно, и даже с похоронами по первому разряду.

– Бог с вами, Пал Андреевич!

– Идем, Лидочка, он тебя больше не тронет.

Александрийский тронул Лиду за рукав.

– Посидим на веранде. Там крыша, и мы не промокнем.

– Давайте я все же немножко поубираю листья, – сказала Лидочка.

– Вы его боитесь?

– Мне неловко перед Окрошко. Он там один.

– Если он джентльмен, то уберет за вас.

– Идите погуляйте с профессором Александрийским. Это будет мое вам задание, – сказал, вдруг просветлев, президент. – Я заменяю уборку территории прогулкой с профессором.

– Ох, хитрец! – Александрийский приподнял трость, словно хотел ударить Филиппова, но тот быстро, не оглядываясь, пошел прочь, на кухню.

– Будет брать пробу с супа, – сказал Александрийский. – Каждый вечер приезжает его жена, и он выносит ей целую сумку продуктов. Научный организатор труда, глаза бы мои на него не смотрели!

Они стояли в прихожей. Справа был гардероб, где висели пальто и плащи отдыхающих, слева за дверью – раньше Лида не замечала – была вешалка, на которой было несколько ватников и прорезиненных плащей, – оказывается, там одевались наказанные.

Из бильярдной доносились редкие удары. Пока Александрийский одевался, Лида заглянула туда – это была очень светлая комната с громадным дореволюционным столом и даже специальными высокими скамеечками для зрителей. По стенам висели фотографии и акварели. Вокруг бильярда лениво бродили братья Вавиловы, отыскивая удобные для удара шары.

– Видите черный диван? – спросил Александрийский, подойдя сзади.

Под окном и на самом деле стоял диван, обыкновенный, черный, кожаный.

– На нем умер философ Соловьев, – сказал Александрийский. – Он был в друзьях с князем Трубецким, часто гостил здесь. И умер. Впрочем, откуда вам знать философа Соловьева?

– Мой папа о нем рассказывал, – сказала Лидочка.

– Папа? А кто он?

– Он был морским офицером.

– Он жив?

– Надеюсь, – сказала Лидочка, и Александрийский не стал спрашивать далее.

* * *

Они вышли в парк, обогнули дом и перешли под колонны перед фасадом. Там под портиком была скамья, куда не доставал мелкий дождь. Александрийский сразу сел – он быстро уставал. Лидочка не стала садиться, она прошла к краю веранды – хотела поглядеть, как там трудится аспирант Окрошко. Аспиранта она не увидела, но зато на дорожке, ведущей к холму с вышкой, увидела высокую обтекаемую фигуру Мати Шавло. Он шагал, медленно покачивая вперед и назад зонтом, словно подчеркивая им свои мысли.

Матя остановился, видно, намереваясь повернуть обратно к дому, но тут из-за угла дома появилась подавальщица Полина – Лиде было ее хорошо видно – и окликнула Матвея. Дул ветер, поскрипывали высокие лиственницы, росшие у кухни, шумел дождь – звуки беседы до Лиды не долетали, зато видно было, как Матя резко обернулся к женщине, которая остановилась шагах в десяти от него, и стал ее слушать, наклонив зонт в сторону, чтобы не мешал. Подавальщица говорила быстро, прижав руки к груди. Она была без зонта, во вчерашней шинели.

Полина сказала что-то неожиданное, удивившее Матю. Настолько, что он откинул зонтик назад, как ружье, на плечо, а сам сделал шаг вперед. Женщина выставила руку, как бы останавливая его движение. И заговорила вновь. Но он не хотел больше ее слушать. Это видно было по тому, как зонтик принял вертикальное положение, а сам Матя развернулся и пошел к дому. Женщина не пыталась его задерживать. Она стояла под дождем, прижав кулаки к груди.

Матя уходил от женщины все быстрее, вот-вот побежит. И буквально врезался в Алмазова, который шел в ту сторону, где гулял Матя, Алмазов был в кожаной куртке и кожаной фуражке – к такому наряду зонта не требовалось.

– Что вы там увидели? – спросил Александрийский.

– Ваш любимец Шавло беседовал с одной таинственной женщиной, – сказала Лидочка. – Она ищет сокровища Трубецких. Она предложила Матвею Ипполитовичу долю, если он ей поможет таскать сундуки.

– А он, конечно же, отказался, – сказал Александрийский.

– Судя по поведению, да. Но почему, профессор?

– Неужели, девушка, вам это не ясно? – удивился профессор. – Матя Шавло бескорыстен, и слухи о том, что он привез из Италии два вагона барахла, сильно преувеличены.

– Вы ему завидуете, профессор? – спросила Лида. – Нет, не отрицайте, по глазам вижу, что завидуете.

– Разумеется. Я меняю костюмы только четыре раза в день, а он – восемь.

Лидочка продолжала наблюдать за Матей. Сквозь стволы и переплетения почти голых ветвей ей было видно, как он перекинулся несколькими словами с Алмазовым. Матя махнул рукой назад – этот жест мог сопровождать рассказ о подавальщице, которая приставала к ученому. А может быть, разговор шел о другом.

– Что еще нового? – спросил Александрийский.

– Теперь они беседуют с Алмазовым.

– Не может быть, чтобы столько людей любило гулять под дождем.

Александрийский поднялся со скамейки и, опираясь на трость, подошел к Лиде. Алмазов и Матя все еще продолжали говорить. Потом Алмазов пошел обратно к дому. Получалось, что он специально выходил под дождь, чтобы перекинуться несколькими словами с Матей. Или Матя что-то сказал, заставившее Алмазова изменить свои планы?

– Подглядывать плохо, – сказал Александрийский. – Идите ко мне. Хотите, пойдем в дом? Здесь холодно и неуютно.

И в самом деле в парке было холодно и неуютно. Снова поднялся ветер, он трепал листья, все еще висевшие на мокрых черных ветках. Лист жести на крыше круглой беседки оторвался и неровно бил по дереву. Лидочка проводила Александрийского до дома, но тут увидела Ваню Окрошко.

– Я добегу до него, – сказала Лида.

– Она принесла кусок сухаря белому рабу, – сказал Александрийский.

– И среди рабов есть люди с черной кожей, но белым сердцем.

– Беги, благородный ребенок, но опасайся самой себя.

– Почему себя?

– А потому что в России слово «жалеть» синоним слову «любить». Пожалеешь – влюбишься.

– Еще чего не хватало! – искренне вырвалось у Лидочки. – Я тысячу лет замужем!

– Простите, не знал. Вы так молодо выглядите.

Сбежав с веранды, Лидочка увидела, что Матвей Шавло идет один, Алмазова он где-то потерял. Матвей заметил Лиду, но не сделал попытки к ней приблизиться и заговорить. Словно не заметил. Он был чем-то удручен или опечален, но Лидочке не было его жалко – каждый в наше время заводит себе друзей по вкусу.

В движениях людей, в запутанном и совсем не санаторном рисунке их действий, в напряжении их отношений Лидочка ощущала предчувствие беды, которая должна скоро обрушиться на этот тихий уголок.

«Я как черепаха – мне тысяча лет, – думала она, – я знаю, что будет наводнение, что идет ураган, а никто не хочет этого видеть. Вы все погибнете в его волнах… И ты, Матя Шавло, талантливый физик с усиками а-ля Гитлер, погибнешь раньше всех».

Сзади Александрийский окликнул Матю:

– Матвей Ипполитович, вы не спешите?

– Я совершенно свободен.

– Ваш собеседник вас отпустил?

– Если вы имеете в виду Алмазова, то они, по-моему, никого и никогда не отпускают на волю.

– Может, у вас найдется минутка, чтобы просветить меня по поводу излучения нейтронов?

Лидочка пошла дальше и уже не слышала, о чем они разговаривали.

* * *

Ванюша сгреб громадную кучу листьев и стоял, рассматривая ее, как муравей глядит на Эверест.

– Я готова вам помочь, – сказала Лидочка.

– Вы? Зачем вы пришли? Не надо было приходить.

Ванюша промок. Кепка была ему велика, а ватник висел на нем, как на вешалке. Он был карикатурен. Оказывается, если человека обрить, а потом дать обрасти щетиной, если его малость поморить голодом, затем натянуть на него грязный ватник и рваный треух или кепку, он становится непривлекательным и неумным. Как правило. В том сила ватника и лагерной стрижки, что любой лейтенант охраны искренне считает себя умнее, добрее и лучше, чем заключенный, имеющий гражданское звание академика или писателя-сказочника.

– Я не шучу, я на самом деле хотела вам помочь.

– Я все сделал. Уходите, пожалуйста.

– А если бы на мне тоже был такой ватник? – спросила Лидочка.

– В том-то и беда, – сказал аспирант, – что вы смогли остаться человеком, а я сдался. Я всегда им сдаюсь. Мне так хочется быть свободным, что я всегда им сдаюсь. Вы даже не представляете, что они со мной делают!

Он готов был заплакать и потому повернулся и быстро пошел прочь, в чащу, не разбирая дороги. Он волочил за собой грабли, и они подпрыгивали зубьями вверх.

Наверное, надо было вернуться – без зонтика совсем промокнешь. Но Лидочке так не хотелось в комнаты, что она решила чуть пройтись и тут же, как назло, натолкнулась на Алмазова. Лидочка понадеялась, что он ее не заметит, но он заметил, широко улыбнулся. Он был очень здоровым и хорошо скроенным человеком. И мог бы показаться приятным, но от улыбки его лицо становилось подлым.

– Иваницкая, – сказал он. – Я до сих пор испытываю неловкость от вчерашнего инцидента. И я постараюсь искупить свою вину. Знаете, что я предлагаю? Заходите к нам с Альбиной. У меня есть чудесные конфеты – вишня в коньяке. Не приходилось пробовать?

– Большое спасибо, – ответила Лидочка с легким придыханием. Так королева Виктория отвечала индийскому набобу на предложение подарить ей алмаз Кохинор.

– Замечательно, – сказал Алмазов. – Вы меня обнадежили. Теперь я буду в нетерпении ждать.

И неожиданно он схватил Лидочку за подбородок так крепко, что стало больно, и повернул ее голову к себе, чтобы заглянуть ей в глаза. А его глаза казались слепыми.

Лидочка рванулась, правда, несильно – уж очень растерялась, а Алмазов уже отпустил, как бы отбросил за ненадобностью ее лицо и сказал, делая первый шаг в сторону:

– Молодец, девочка. Мы будем дружить.

Лидочке хотелось крикнуть ему вслед что-нибудь обидное, но разве найдешь слова, когда тебя шлепнули и тут же ушли.

Без сомнения, если бы Александрийский увидел сейчас эту сцену, он бы съязвил что-нибудь о Лидочкиной жалости к мужчинам. Хорошо, что он не видел.

И гулять расхотелось – и дождь стал таким отвратительно мелким, холодным, словно ее посадили в яму, полную лягушек.

Лидочка вернулась в дом, разделась под стеклянным взором медведя, прошла сквозь лабиринт, образованный раскрытыми и оставленными сушиться зонтами, к бильярдной. Там все шла партия. На диване, на котором умер философ Соловьев, сидели три похожих друг на друга розовощеких научных сотрудника в толстовках, которые они, видно, специально взяли в Узкое, чтобы донашивать. Если они и знали о кончине философа, то не спешили последовать его примеру.

Лидочка прошла дальше, в библиотеку. Она была невелика, но высока, и с верхних полок застекленных шкафов никто никогда книг не брал. Рыхлая скучная библиотекарша лениво вязала в мягком кресле. За столиком сидел старичок, который вел пальцем по передовице в «Известиях», и молодая женщина с круглым лицом короткими пальцами листала модный журнал двухлетней давности и вздыхала, вглядываясь в рисунки.

Лида подошла к полке с подшивками московских журналов «Вокруг света» и «Всемирный следопыт». Эти журналы и им подобные, недостаточно идейные издания, были уж два года как закрыты, и их постепенно извлекали из библиотек и сжигали. Но до Узкого, видно, еще не добрались.

Лидочка взяла подшивку «Всемирного следопыта» за тридцатый год, отнесла ее к столику и, как только раскрыла, обнаружила, что отлично помнит все, что там было напечатано. Тут раздался гонг на обед, и Лидочка не стала испытывать судьбу – она уселась за стол одной из первых.

Ванюша вяло ел борщ, избегая встречаться с Лидой взглядом. Пастернака не было видно. За «академическим» столом сидел один старик Глазенап и крутил головой в поисках собеседника. Почувствовав такую нужду, президент Филиппов оставил свое место в торце «академического» стола и подсел к Глазенапу. Алмазов смотрел на Лидочку в упор, а Альбине был виден и понятен этот взгляд. Она дважды тронула рукав спутника белыми пальчиками, но тот не обращал на нее внимания.

«Мне еще не хватало такого поклонника», – подумала Лидочка и впервые здесь почувствовала, что страх, владевший прочими людьми, вторгся и в ее, казалось бы, защищенное от него сердце. До этого момента Лидочке казалось, что бояться может лишь тот, кому есть что терять. Ей же нечего было терять в 1932 году нашей эры… Но пока ты существуешь здесь, ты хочешь жить. Между твоей жизнью и смертью стоят Алмазов и другие люди, которые при исполнении служебных обязанностей надевают фуражку с голубым околышем. Ты можешь сейчас же встать из-за стола и уехать в Москву. И вернуться в свое тесное, населенное тараканами и людьми общежитие, а завтра дверь откроется без стука, и, растянув до ушей слишком красные губы, войдет чекист Ян Алмазов и пригласит тебя в кино.

Есть не хотелось. Здесь кормили куда лучше, чем в городе, куда лучше, чем в институтской столовке или диетической столовой на Мясницкой. Марта говорила, что подсобное хозяйство еще тикает, поставляет ученым то поросенка, то яички. Но жители Узкого сильно воруют – идет война между директором санатория и прислугой.

Не дождавшись третьего, Лида поднялась и пошла прочь. В дверях она встретила Марту, за которой топал Максим Исаевич.

– Лидуша, ты куда пропала? – спросила Марта.

Лида хотела было ответить, но мужская рука легла ей на плечо.

– Ты что не доела казенных котлет? – спросил Шавло. – Желания нет или мяса в них нет? Это я сам сочинил только сейчас и поспешил догнать тебя и сообщить.

– Это замечательные стихи, лучшие в мире стихи, – сказала Лидочка.

– Вы курите? – спросил Матя.

– Нет, но вы курите, курите, я не возражаю.

– Пошли в бильярдную?

В бильярдной было пусто. Они сели на черный диван, и Лиде было неловко перед покойным философом – как будто бы они подвинули его, беспомощного, к стенке.

– Вы знаете, – сказала Лидочка, – что на этом диване умер философ Соловьев?

– Который был другом хозяина дома, который с другими был тоже знакомый… вы любите детские стихи? Я люблю детские стихи.

– Вы очень веселый. Что случилось? – спросила Лида. В конце концов, это он ее сюда завлек, поэтому она имеет право задавать ему вопросы.

– Голова работает, работает, – сказал Матя, – а потом в ней – щелк – и есть идея! Мы с Александрийским разговаривали. Он меня замучил – зануда отечественной физики. Если бы он не был таким занудой, из него получился бы второй Резерфорд.

– Или маэстро Ферми?

– Нет, маэстро Ферми – любимец богов. Это выше, чем талант.

– Вы его уважаете?

– Я его обожаю. Я расставался с ним, как с недолюбленной девушкой.

– А почему вы уехали?

– Потому что кончился срок моей командировки и для меня оставался лишь один выход – вернуться домой.

– Или?…

Сигареты Мати испускали иностранный аромат. Приятно было нюхать их дым.

– Или изменить родине, – сказал Матя, – что для меня исключено. Да не улыбайтесь, это не от страха. Я вообще не такой трус, как вам кажется.

– А мне не кажется.

– Тем более. Передо мной стояла дилемма – либо остаться за границей, уехать в Америку, куда меня звали, либо же покорно вернуться сюда и снова стать одним из научных работников, имеющих право выезжать на научные конференции в Бухарест или Ригу… Пока кто-то из твоих коллег не сообщит, что ты во сне видел Троцкого…

– И вы выбрали такой путь?

В бильярдную вошел Алмазов, уселся на высокую скамеечку. Между ними был зеленый, очень пустой стол, Алмазов сидел на голову выше.

– А что ему оставалось? – спросил Алмазов, глядя на Лидочку. – Если у него в Москве старая мама и сестра, страдающая последствиями менингита.

Он тоже закурил, у него были папиросы «Казбек», и запах от них был неприятным.

Матя не обиделся на то, что Алмазов подслушивает и выдает его семейные тайны. Он вообще был добродушно настроен и, как большой, красивый, талантливый и даже избалованный жизнью человек, обижался куда труднее, чем люди несчастные и маленькие. В нем была снисходительность к чужим слабостям.

– Подслушивать плохо, Алмазов, – сказал Матя. – Я уединился с прекрасной дамой не для того, чтобы терпеть ваши угрозы.

– А куда вы от меня денетесь, – усмехнулся Алмазов.

– Не думайте, что вы всесильны, – сказал Матя, – вы даже больше слуга, чем я.

– Вы тоже слуга.

– Чей?

– Директора вашего института, например.

– Слуга Якова Ильича? Да вы с ума сошли! Для него такая мысль была бы оскорбительной.

– Вы слуга нашего государства, нашей партии и в конечном счете вы мой слуга, – сказал Алмазов, затягиваясь. Он был одет странно, но никто этой странности не замечал, – на нем был широкий модный пиджак, но брюки галифе и блестящие сапоги.

– Давайте не будем спорить, каждый все равно останется при своем мнении. Мне кажется, что скорее вы мой слуга, Ян Янович, – сказал Матя. – Я вам нужнее, чем вы мне.

– Вы нужны не мне, а нашей родине, – сказал Алмазов.

– Мы договорились обходиться с вами без громких слов.

– Куда от них денешься, Шавло. Кстати, доктор Шавло, сбрейте фашистские усы. Предупреждаю, это для вас плохо кончится.

– Потому и не сбриваю.

– Вы любите Гитлера?

– Не выношу. Но лучше Гитлер, чем некоторые другие.

– Не рискуйте, Шавло.

– Гитлер – борец за права рабочего класса. Вы не читали его работ, комиссар. Не сегодня-завтра мы найдем с ним общий язык!

– Немецкие рабочие во главе с товарищем Тельманом не покладая рук борются с призраком фашистской диктатуры. Фашизм не пройдет!

Лидочка вдруг поняла, что Алмазов не такой умный, как кажется сначала. Что она и другие люди награждают его умом, потому что видят в нем не человека, а представителя страшной организации, а значит, и частицу ума этой организации. И вот когда Алмазов говорит как часть организации, его надо слушать и бояться, но если он вдруг начинает говорить от себя, значит, говорит еще один человек, который боится. И значит, уже не очень умный.

– Все, – сказал Матя, разводя руками, – вы меня убедили, Ян Янович, я готов занять место в одном ряду с товарищем Тельманом и Розой Люксембург.

– Ее убили, – сказал Алмазов.

– Ай-ай-ай, – сказал Матя. – Вы?

– Нет, фашисты… – Алмазов улыбнулся по-мальчишески, взял себя в руки. – Ладно, вы меня поймали, Шавло. Но это случайность, которая только подтверждает общую закономерность. Все равно вы сдадитесь.

– Ни в коем случае. А на что вы претендуете?

Алмазов рассмеялся. Подмигнул Лиде и сказал:

– Вы уступите мне девушку.

– Никогда!

– Не зарекайтесь, Шавло.

– А меня кто-нибудь спросил? – вмешалась в разговор Лидочка.

– А тебя, голубушка, и не спрашивают. Ты комсомолка и должна подчиняться дисциплине.

– Я такая же комсомолка, как вы ветеран Бородинского сражения!

– Грубо, Иваницкая, – сказал Алмазов. – Но я вас прощаю.

– Даже если бы вы не были таким противным, – сказала Лидочка, отважная в тот момент отвагой кролика, который прижался к человеку и потому может скалиться на волка, – я бы все равно на вас не поглядела, потому что вы предатель.

– Я?

– Вот именно! Вчера вечером вы умудрились бросить меня на дороге вместе с больным человеком. Где же была ваша галантность?

– Лидочка, вы не правы, – вмешался Матя. – Вы были плохо одеты и не причесаны. Как же нашему другу было разглядеть за этим вашу красоту?

– Вы выходите за рамки! – громко сказал Алмазов и поднялся. Он быстро вышел, преувеличенно стуча сапогами, а Матя сказал ему вслед:

– У нашего оппонента не нашлось достойных аргументов в споре.

Он откинулся на спинку дивана, раскинул руки, так что правая рука лежала за спиной Лиды.

– Мы оба были не правы, – сказал он. – Мы дали увлечь себя эмоциям.

– Он тоже!

– Для него это не играет роли. Никто, кроме нас, не видел его лица и не слушал его оговорок. А если вы захотите напомнить… вам же хуже.

– Вы в самом деле обеспокоены? – спросила Лида.

– Да. Всерьез. – Матя посмотрел на приоткрытую дверь.

– Закрыть? – спросила Лида.

– Нет. Я думаю, он не подслушивает… Черт побери, я не хотел бы, чтобы мое дело сорвалось.

Лидочка не задавала вопросов, захочет – сам скажет. Не захочет – она переживет. Большая теплая ладонь Мати по-хозяйски улеглась на ее коленку. Тыльная сторона кисти была покрыта редкими темными волосами – как же она раньше не заметила этого?

Лидочка стала сталкивать пальцы Мати с коленки, пальцы сопротивлялись. Матя был доволен этой небольшой схваткой.

– Повышенная чувственность, – ворковал он, – свойственна творческим натурам. Не исключено, что это одно из выражений таланта.

Лидочке удалось справиться с пальцами Мати, и тот принялся рассматривать свои ногти.

– Пушкин с точки зрения обывателя – козел, – сказал физик.

– Матя!

– Обывателю куда интереснее узнать, завалил ли поэт жену Воронцова в приморской пещере, чем твердить с детства: «Мой дядя самых честных правил… когда простой продукт имеет».

– Вы не правы и знаете, что не правы!

– Вы сердитесь! Вам это идет. Ноздри раздуваются, глазки сверкают.

– Я не сержусь. Почему я должна сердиться на санаторного донжуана?

– Лидочка, вы ангел! Найти такие точные слова!

– К тому же далеко не все великие люди были… сладострастными.

Лидочка чуть было не сказала: «Ленин, например», но испугалась. А Матя ее почти понял.

– Дайте пример! Наполеон? Наполеон был слаб… физически слаб. Но в меру своих сил очень старался.

– А ваш Муссолини?

– К счастью, он не мой. Но совсем недавно один из его романов чуть не кончился трагедией. Одна французская актриса решила его соблазнить и в том отлично преуспела.

Почувствовав, что завладел вниманием собеседницы, Матя достал трубку, принялся ее набивать табаком. Лидочка вдруг поняла, что ждет, когда он зажжет трубку, ей нравился запах дорогого табака.

– Она сдуру начала афишировать эту связь, и ее пришлось выслать из Италии.

– Почему?

– Это же католическая страна, в конце концов!

– Но он же фашист! Ему все можно.

– Ему многого нельзя. Диктаторы, моя душечка, куда более ограничены в явных грехах, чем обыкновенные люди.

– И чем все это кончилось?

– Актриса стреляла во французского посла и ранила его. И попала в тюрьму.

– Ну в посла-то зачем?

– За то, что он хотел выгнать ее из Италии.

– Ваша история ничем не подтверждает идею о чувственности знаменитостей.

– Или возьмем, к примеру, Гитлера, – продолжал Матя. Он раскурил трубку, и Лидочка втянула ноздрями волнующий запах. Это был запах хорошей дореволюционной гостиницы – табачный дым, кожа, одеколон и кофе… – У Гитлера, конечно же, были любовницы. Мне рассказывал о его романах один приятель – немецкий чиновник от науки. Партиец.

– Коммунист?

– Нет, наци. Они тоже называют друг друга товарищами по партии.

В словах Мати была крамола, хотя, казалось бы, он не сказал ничего предосудительного.

– И он знал о любовницах этого фашиста?

– Вся Германия шепталась о его драме. Гитлер выписал из Австрии свою сестру, фрау Раубал.

– Почему из Австрии?

– Потому что он австриец, и вроде бы у него фамилия Шикльгрубер.

– Ну и что? – Лидочка чуть отодвинулась, потому что рука Мати вновь пришла в движение.

– Его сестра должна была помочь Гитлеру по хозяйству – все-таки холостяк, а у него дома бывают разные люди. Сестра привезла с собой дочку, которую звали Гели. Гели Раубал. То есть родную племянницу Гитлера, совсем еще девочку.

– А Гитлеру сколько лет?

– Ну уж точно больше сорока! В общем, Гитлер без памяти влюбился в племянницу.

– Не надо. Зачем об этом рассказывать?

– По той простой причине, что это – чистая правда.

– Я видела в «Вечёрке» рубрику «Зверский оскал империализма».

– Вы бы тоже могли стать моей племянницей. И я бы в вас влюбился. Не надо морщиться – я говорю вам: никакого секрета в том не было. И никто не считал, что это кровосмесительство или что еще… Гитлер открыто показывался с Гели, она даже поселилась в его большой квартире в Мюнхене. И Гитлер решил на ней жениться.

– Когда же это было?

– Недавно. Я уже жил в Риме. Года два назад Гитлер ревновал, просто с ума сходил. Гели хотела ездить в Вену – она брала уроки пения. А он ее не выпускал из постели.

– Матя!

– Из дому не выпускал. Он даже стал забывать о делах, влюбленность – беда для великого человека.

– Зачем вы так сказали? А вдруг кто-то услышит?

– Негодяи тоже бывают великими.

– Ничем таким ваш фашист себя не проявил! – Конечно же, Матя питает слабость к фашистам.

– Проявит! – уверенно ответил Матя. – Поглядите, как мастерски они устроили поджог Рейхстага и уничтожение коммунистов и социал-демократов.

– Можно подумать, что вы любуетесь ими.

– Бывает совершенство кобры, – ответил Матя. – Я не боюсь вас, Лидочка, вы вовсе не доносчица. У меня чутье. Хотите узнать, чем кончился роман Адольфа Гитлера?

– А он кончился?

– В один прекрасный день, осенью тридцать первого года, между Гитлером и его юной любовницей произошел скандал. А когда он вернулся домой вечером, то Гели лежала застреленной в своей комнате.

– Что? Кто ее застрелил?

– Следствие установило, что это было самоубийство. Она украла у Гитлера пистолет и выстрелила себе в сердце.

– Потому что они ссорились? Или она не хотела выходить за родного дядю?

– Она не оставила и записки – ничего.

– Вы думаете, что ее убил Гитлер?

– Мать увезла тело в Австрию. Там ее и похоронили. Гитлер, говорят, был вне себя от горя и гнева. Он добился у австрийского правительства визы, поехал в Вену и провел несколько дней почти не отходя от могилы своей племянницы-невесты.

– Это странно, правда?

– Мне говорили, что есть разные версии… Что на самом деле ее застрелил Гитлер в припадке гнева. Он не терпел сопротивления.

– А какие другие версии?

– Ее убил Гиммлер.

– Я не знаю, кто это такой. Я знаю в Германии Гитлера и Геринга, потому что этот толстый Геринг выступал на процессе Димитрова.

– Там есть и Гиммлер – он начальник его охраны. Он мог испугаться влияния, которое оказывала на Гитлера Гели.

– Она же молоденькая девушка.

– Вот буду в Германии – спрошу у Гитлера, – сказал Матя.

– Даже не шутите так!

– Говорят, что у него в кабинете и в спальне висят большие портреты племянницы. И когда он вспоминает о ней, то начинает плакать.

– Вы мне рассказываете о каком-то ягненке.

– Я вам говорю о том, что великие натуры – натуры чувственные.

И тут все-таки что-то потянуло Лидочку за язык.

– А Сталин? – спросила она, понизив голос.

– То же самое, – ответил Матя обыкновенно, словно она спросила об их соседе.

Лидочка невольно оглянулась на дверь. Матя чуть улыбнулся и, прервав паузу, произнес:

– В Италию они меня снова не выпустят. Это понятно. Но и сидеть в тихом уголке у Френкеля, который не понимает, куда несется сегодня атомная физика, я не желаю.

– Переходите в другой институт.

– Нет такого института.

– Что же делать?

– Получить свой институт. Только так. Получить свободу работы. Лидочка, девочка моя, меня ведь на самом деле в жизни интересует только работа. Настоящая работа, чтобы в руках горело, чтобы голова раскалывалась!

– Зачем? Работа ради работы?

– Ах, поймала! – Матя легонько притянул ее за плечо к себе и поцеловал в щеку, в завиток выбившихся пепельных волос. – Конечно, не ради головной боли, а ради того, что может дать работа, и только работа. А работа дает власть! Сегодня я ничто, и какой-нибудь Алмазов, ничтожество, может изгаляться надо мной, угрожать мне и даже… даже приводить свои угрозы в исполнение. Если я буду самостоятелен, если то, что я могу сделать, изобрести, придумать, исполнится, тот же Алмазов будет приползать по утрам ко мне в кабинет и спрашивать разрешения подмести пол…

– Ой-ой-ой!

– Ты еще ребенок, Лидия. Ты не понимаешь, насколько я прав. Я прав для любой ситуации, для любого государства и трижды прав для нашей Советской державы! Мы как были страной рабов, так и остались таковой. Только поменяли вывески. Наше рабство похуже рабства, которое затевал царь Иван Васильевич… В силу своей натуры я не могу быть рабом, я хочу быть господином. Умным, справедливым господином – но не ради того, чтобы повелевать людьми, а ради того, чтобы мной никто не смел повелевать. Я не хочу просыпаться ночью оттого, что кто-то поднимается по лестнице, и ждать – в мою квартиру или в твою. Не отмахивайся, ты не знаешь, а я только что из Италии, я жил в фашистском государстве и знаю, что может сделать страх. Завтра это случится в Германии, и с каждым днем эта спираль все круче закручивается у нас. Все тирании схожи.

– Вам надо было уехать в Америку, – сказала Лида.

– Глупости, вы же знаете, что у меня мать и сестра – они бы на них отыгрались. Я уеду в Америку только на моих условиях.

– Я хотела бы, чтобы вам так повезло.

– Не верите?

– Я уже научилась их бояться.

– Ничего, у меня все рассчитано.

– Вы приехали сюда отдыхать? – спросила Лида, чтобы переменить тему. Но Матя не поддался.

– Разве вы еще не догадались, что я приехал, потому что мне надо решить тысячу проблем? И для себя, и с Алмазовым, который тоже находится здесь в значительной степени из-за меня.

– Вы хотите, чтобы ГПУ дало вам свой институт?

– ГПУ не хуже любой организации в этой стране. По крайней мере они быстрее догадываются, что им нужно, чем Президиум Академии или пьяница Рыков.

– Если вы живете в Ленинграде, может, вам лучше поговорить с Кировым?

– Я не хочу оставаться в Ленинграде. Это великолепная, блестящая и обреченная на деградацию провинция.

– Ну и как идут ваши переговоры?

– Об этом тебе рано знать, ангел мой, – сказал Матя. – Главное, чтобы они поверили в мою исключительность и незаменимость. Чтобы они заплатили за мою голову как следует.

– Разве Алмазов годится на эту роль?

– А он у них один из лучших. Он даже почти кончил университет. Впрочем, дело не в образовании, а в понимании момента. У них идет отчаянная борьба за власть…

– Вы рискуете, гражданин Шавло!

– Да, я рискую. Но я знаю, ради чего, и у меня высокая карта!

– Может, смиритесь?

– Девочка моя, вы не жили до революции, вы не жили за границей. По наивности, внушенной вам комсомолом и партией, вы полагаете, что во всем мире крестьяне мрут с голоду, горожане покупают хлеб по карточкам, и за всем вплоть до булавки по милости кремлевских мечтателей надо маяться в очереди. Есть другой мир. И я хочу либо жить в нем, либо заставить их перенести сюда часть этого мира – для меня лично.

– А вы?

– А я взамен дам им новое оружие, о котором Гитлер и Муссолини только мечтают.

– Они возьмут, а потом вас выкинут.

– Так не бывает. – Матя был убежден в себе. – То, чем я занимаюсь, их пугает. Отношение ко мне почти религиозное. Я – колдун. И если я покажу им мой фокус, то стану страшным колдуном. Они не посмеют меня обидеть. Они просты и религиозны.

Рука Мати снова перекочевала на колено Лидочке. Рука была тяжелая, теплая, и коленке было приятно оттого, что такая рука обратила на нее благосклонное внимание. Но Лидочка понимала, что хорошие девочки не должны разрешать самоуверенному Мате класть руки куда ни попадя. Потом его не остановишь.

Пришлось руку вежливо убрать, Матя вздохнул, как вздыхают уставшие от скачки кони.

– Вы забываете, что я великий человек, – сказал он как будто шутя.

– Я ничего не забываю, – возразила Лидочка. – Я буду ждать, пока вы станете великим человеком. Пока что вы, как я понимаю, торгуете воздухом.

– Может быть, до сегодняшнего дня вы имели право меня упрекнуть в этом. Но не сегодня.

– А что произошло?

– Пока мы разговаривали с настырным Александрийским, я понял принцип, который позволит создать сверхоружие! Я сделал шаг, до которого не дошел старик Ферми!

– Он старик?

– Господи, вы меня не хотите понять! Ферми моложе меня, ему только-только исполнилось тридцать. Но он – гений.

– А вы? Разве вы не гений?

– Если бы я был ничтожеством или хотя бы середнячком, я бы на вас обиделся, Лида, я бы вас возненавидел. Но я так велик, что комариные укусы прекрасных девочек меня не раздражают. Каждому свое.

– Вы весело настроены.

– Да, потому что я люблю женщин. Умных женщин. Больше всех я люблю вас, Лидочка, и немолодую австриячку, которую зовут Лизой Мейтнер. Я ее очаровал, она мне доверилась.

– Вы в самом деле любите ее? – Еще не хватало ревновать этого петуха к какой-то австриячке.

– Лизе за пятьдесят. Два месяца назад я провел у нее три недели в Берлинском университете. Она рассказала мне о делении атомов урана. Она считает, что именно в уране можно вызвать цепную реакцию деления атомов. Об этом не думал никто. Что вам говорит понятие критической массы урана? Той, после которой начинается цепная реакция? Ничего? Так вот, кроме меня и Лизы Мейтнер, сегодня это ничего не говорит ни одному из физиков мира. Даже Бор или Ферми сделают большие глаза, когда вы об этом расскажете. А через пять, от силы через семь лет наши беседы с Лизой за чашкой кофе перевернут мир. И на перевернутом мире, как на стульчаке, буду сидеть я, собственной персоной, в новом костюме и лакированных ботинках. А в руках у меня будет бомба, которая может взорвать всю Москву. Смешно?

– Страшно.

– Бояться не надо, бояться будут другие.

– А если эту бомбу сделают?

– Ее обязательно сделают, – сказал Матя. – Не сегодня, так завтра. И все те гуманисты, которые сегодня вопят о сохранении мира, отлично будут трудиться над сверхбомбами или ядовитыми газами. Я лучше их, потому что не притворяюсь ягненком, а понимаю, что происходит вокруг. И, понимая, использую слабости диктаторов. На сеновал придешь, девица?

Лидочка не сразу сообразила, что Матя уже сменил тему, и переспросила его глупым вопросом:

– Что? Куда?

Потом засмеялась. Они оба смеялись, когда пошли прочь из бильярдной. Матя поцеловал Лидочке руку и сказал:

– Прости меня, мой друг желанный, мне надо будет немного почитать в постели – идеи, которые будоражат мой мозг, не дают мне спать спокойно.

Он пошел к себе в правый, северный корпус, где жили академики и профессора, – там у каждого была отдельная комната, а у академиков даже с отдельной уборной.

Лидочка была встревожена разговором с Матей. Матя не шутил и не хвастался. Он был человеком достаточно простым, открытым, он любил нравиться. Вот и Лидочке он хотел понравиться – и если он не мог играть с ней в лаун-теннис, плавать в бассейне, кататься на извозчике по набережной Неаполя, он говорил о своих научных успехах и будущей славе, во что сам верил. Но его решение продаться подороже не показалось Лиде убедительным и безопасным. Алмазов не делает подарков. Сила Алмазовых заключалась в том, что им не были нужны правила игры или порядочность. Если можно было – они брали бесплатно. Если не получалось, платили, но злопамятно помнили, что эти расходы при первой возможности надо возвратить.

* * *

Лидочка поднялась на второй этаж. Ей захотелось спать. Дома она никогда не спала после обеда, но свежий воздух и насыщенность жизни событиями склоняли ко сну.

В дверь своей комнаты она стучать не стала – не пришло в голову. Она толкнула дверь и вошла.

Несмотря на то что день был пасмурным и перед окном длинного пенала, в котором обитали Марта с Лидочкой, стояла колонна, преграждавшая путь свету, Лидочка во всех деталях увидела любовную сцену, которая разыгрывалась на койке Марты. Правда, потом Марта упорно утверждала, что дверь была закрыта на крючок и лишь дьявольская хитрость и коварство Лидочки, которая хотела скомпрометировать Марту в глазах общественности, и в частности ее мужа Миши Крафта, позволили этот крючок откинуть, не повредив. На самом же деле ни Максиму Исаевичу, ни Марте не пришло в голову закрывать дверь на несуществующий крючок, так как они не намеревались грешить. Максим Исаевич заглянул к Марте, чтобы дать ей последний номер журнала «Огонек», который обещал ей еще за завтраком. А уж потом, слово за слово… Ведь не секрет, что санатории и дома отдыха обладают странным и еще не до конца изученным порочным свойством снижать уровень сопротивляемости порядочных женщин перед поползновениями развратников мужского пола. Впрочем, Лидочка могла бы в том убедиться на своем опыте – ведь только что она сидела рядом с Матей Шавло и не возмущалась, когда тот клал руку ей на коленку.

Лидочка настолько не ожидала увидеть то, что увидела, что, войдя в комнату и поглядев на койку Марты, никак не могла понять, почему большие крепкие ноги Марты Крафт, затянутые в серые шелковые чулки, направлены к потолку, а между ними находится округлая спина в розовой рубашке и обнаженные ягодицы, которые подпрыгивают в такт тонким удивленным вскрикам Марты.

– Как? – вскрикивала Марта. – Как? Нет! Что? Где?

На глазах у Лидочки совместное движение полуодетых тел все ускорялось, и вопросы Марты становились все более громкими и настойчивыми.

Объяснение странному поведению Лидочки можно найти лишь в том, что ее собственный опыт в этой области был невелик и ограничивался лишь Андреем и ей никогда не приходилось видеть акт любви со стороны в исполнении иных людей. Надо сказать, что это представление Лидочке не понравилось и показалось некрасивым.

– Да! Да! Да! – торжествующе закричала Марта, и тут оцепенение спало с Лидочки, и, догадавшись, невольной свидетельницей какого таинства стала, она отступила к двери, правда, к сожалению для всех, уйти не успела. Марта, придя в себя, воскликнула:

– Ты что здесь делаешь?

Приземистый Максим Исаевич не стал даже оправдываться – он соскользнул с Марты и ловким движением отыскал на полу возле кровати свои брюки, сделал шаг к окну и быстро стал их натягивать.

– Ой, простите! – сказала Лидочка.

– Шпионка! Диверсантка! – вдруг закричала Марта, натягивая на себя покрывало. Ее черные глаза сверкали ненавистью, и Лидочка поняла, что ей лучше ретироваться.

Так и получилось, что Лидочка оказалась одна в коридоре в половине четвертого пополудни, когда весь санаторий погрузился в послеобеденный сон.

* * *

Она спустилась вниз, прошла в гостиную. В гостиной никого не было, а библиотека была закрыта. По стеклам окон текли струйки воды, ели подступали к окнам, чтобы было еще темнее и сумрачней.

«И зачем я согласилась поехать в санаторий в это мертвое время? Я же не увижу ни капельки солнца, я буду ходить по этим скрипучим лестницам и мрачным, недометенным залам, откуда даже привидения эмигрировали в Западную Европу, я буду избегать Матю, чтобы он меня не соблазнил, и Алмазова, чтобы не прижал в углу, за что ангельского вида Альбина ночью выцарапает мне глазки. А теперь еще осложнятся отношения с Мартой, которая на меня обижена за то, что я не стучусь, входя в дверь, не говоря уж о президенте Филиппове, который меня не выносит…»

Пребывая в таком печальном настроении, Лидочка прошла в альков гостиной, где под портретом молодой женщины, заморенной Петром Великим, стояли павловский диван и два кресла. Возле них торшер. Лидочка решила, что посидит здесь, и хотела зажечь торшер, чтобы не мучиться в полутьме, но торшер, конечно, не зажегся, и Лидочка уселась просто так. Никого ей не хотелось видеть. Ни с кем не хотелось разговаривать.

В тот момент она услышала нежный шепот:

– А я вас искала.

Темная тень скользнула из-за киноаппарата, который стоял перед диваном, и уселась на диван рядом с Лидой.

Лида сразу узнала Альбину, спутницу Алмазова, из-за которой вчера и разгорелся весь сыр-бор. Меньше всего ей хотелось общаться с этой ласковой кошечкой.

– Я как раз собиралась к себе пойти, – сказала Лидочка.

– Ой, не надо врать, – прошептала Альбиночка. – Я же за вами от бильярдной следила. Вы у себя в комнате были, а там Марта Ильинична с администратором из мюзик-холла, правда?

Альбина засмеялась почти беззвучно, но без желания кого-то обидеть. Ей казалось смешным, как Лида стала свидетелем такой сцены.

– Я все замечаю, – сочла нужным пояснить она. – Я даже не хочу, а вижу. Как будто меня кто-то за руку подводит к разным событиям. Вы не думайте, что это Ян Янович, он даже и не знает, как я все замечаю. А зачем ему знать?

Лидочка не стала возражать. «Пускай говорит, потерплю». Но намерение Лидочки отсидеться, пока Альбина кончит свой монолог, оказалось тщетным, потому что уже следующей своей фразой Альбина удивила Лиду.

– Вы, наверное, думаете, чего меня Ян Янович к вам прислал. А все совсем наоборот. Если он узнает, что я с вами разговаривала, он так рассердится, вы не представляете. Он меня может побить, честное слово…

Альбина сделала паузу, как бы желая, чтобы смысл ее слов получше дошел до Лидочки, а Лидочка успела подумать, что Альбина испугалась соперницы: она, видно, решила, что Лидочка готова заступить на ее место при бравом чекисте.

– Вы уже, наверное, догадались, что я вам скажу, только вы неправильно догадались.

Альбина говорила вполголоса, впрочем, говорить громко в той гостиной было бы неприлично – такая тишина царила в доме. Альбина, поудобнее устраиваясь на узком диване, подобрала под себя ноги, и диван заскрипел, будто был недоволен тем, что кто-то посмел забраться на него с ногами.

От Альбины пахло хорошими французскими духами – Лида любила хорошие духи, и ей было грустно, что теперь у нее нет таких духов и вряд ли в жизни ей удастся снова надушиться ими. И как ни странно, этот добрый терпкий запах примирял Лиду с присутствием этой чекистской шлюшки – как будто возможность вдыхать аромат была платой за необходимость слушать ее излияния. А может, и угрозы.

– Мне бы не хотелось, – сказала Альбина, – чтобы вы сблизились с Яном Яновичем. Я человек прямой, я сразу вам об этом говорю, без экивоков.

– А почему вам кажется, что мне этого хотелось?

– Нас редко кто спрашивает, – сказала Альбина и улыбнулась, в полутьме сверкнули ее белые ровные зубы. – Нас, красивых женщин, берут, и от нас зависит лишь умение отдаться тому, кто нам больше нравится. Только, к сожалению, даже этого нам не дают.

– Ваш Алмазов, – сказала Лидочка с прямотой дамы с хорошим дореволюционным воспитанием, – мне ничуть не симпатичен, и я не собираюсь с ним сближаться.

– Я вижу, что вы искренняя, – сказала Альбиночка, – но ваше решение так мало значит!

– Если оно так мало значит, зачем со мной разговаривать!

– Потому что я хочу, чтобы вы отсюда уехали. Тут же.

– Почему?

– Вы ему страшно понравились! Если вы останетесь здесь, Лида, вы обречены. Я клянусь вам.

– Вы ревнуете? – спросила Лида. Чтобы что-то спросить – нельзя же так: слушать и молчать.

– Господи, сколько вам лет?! – Альбина сморщила нос, нахмурилась, сразу стала старше – даже в полутьме видно. Наверное, со стороны они кажутся добрыми подружками, обсуждающими мелкие дела – какую шляпку купить или где достать муфту из кролика. Пустяки… делят чекиста Алмазова, а он Лидочке вовсе не нужен. Не нужен, но как не хочется признаваться в этом мямле с томными глазками. «Боишься потерять паек и защиту, надеешься, что он возьмет тебя в жены и станешь ты комиссаршей на конфискованном фарфоре». Эти мысли неслись где-то в подсознании и никак не отражались на лице Лидочки – она вела себя как ирокез на ответственных переговорах с бледнолицыми.

– Разве мой возраст так важен? – спросила Лидочка.

– Я думаю, вам не больше двадцати, – сказала Альбина. – А мне уже тридцать.

– И что из этого следует? – Лидочкиному тщеславию захотелось поглядеть на себя со стороны. Приятно быть сильнее и знать, что Альбина вымаливает у нее то, что Лидочке не нужно, то, с чем она готова расстаться, не имея. Но пускай помучается.

– Вы его любите? – спросила Лидочка.

– Господи, о чем вы говорите?

– Тогда зачем вы со мной разговариваете?

– Потому что вы еще ребенок, вы не понимаете, на что себя обрекаете, если попадете в когти этому стервятнику.

– А вы?

– Обо мне уже можно не думать, со мной все кончено. Он – моя последняя надежда, нет, не надежда – он моя последняя соломинка.

Лидочке хотелось ей сказать: «Не говорите красиво!» – но нельзя переступать определенные правила поведения. Хорошо бы кто-нибудь сейчас пришел, и тогда бы разговор кончился…

Альбина, как и следовало ожидать, достала из махонькой бисерной сумочки махонький шелковый платочек. Из сумочки вырвался такой заряд запаха французских духов, что Лидочка чуть не лопнула от зависти. Сейчас бы сказать ей: меняюсь – тебе Алмазов, мне духи.

Альбина промакивала глаза, чтобы не потекла тушь с ресниц.

– Я не могу, он для меня все…

– Я даю вам честное слово, – сказала Лидочка, – честное благородное слово, что у меня нет ровным счетом никаких видов на вашего Алмазова. Мне он даже противен. Я скорее умру, чем буду с ним близка.

– Вы честно говорите?

– Я же дала честное слово.

– Тогда вам надо будет скрыться из Москвы.

«Господи, она просто дурочка! Она забыла, где мы живем». Но Лидочка не могла оставить последнего слова за Альбиной.

– Приедет мой муж. Он обещал…

– Ты с ума сошла! – Только тут Лида увидела, как Альбина испугалась. – Умоляю, пускай он не приезжает!

Почему-то тут Альбина задрала широкую шелковую юбку, оказалось, что на ее панталонах был сделан карман – оттуда Альбина вытащила помятую на углах и сломанную пополам фотографию-визитку и протянула ее Лиде. Можно было лишь угадать, что на фотографии изображен какой-то мужчина и рядом с ним Альбина – они похожи друг на дружку, даже головы склонили одинаково, а у Альбины на шее те же бусы, что сегодня, и так же завиты кудри на висках. Значит, фотография снята не так давно.

Альбина обернулась – никого близко не было, – дом Трубецких застыл, сонно зажмурился в полумраке дождливого дня. Она спрятала визитку на место и оправила юбку.

– Поняли? – спросила Альбина шепотом. – Это мой муж. Вам понятно?

Лиде ничего не было понятно. И она задала глупейший из возможных вопросов.

– Он приедет, да? – спросила она.

Альбина смотрела на Лиду широко открытыми глазами, на нижних веках скопилась вода, которая никак не могла превратиться в слезы и скатиться вниз.

– Когда Георгия взяли, – сказала Альбина как во сне, ровно и невыразительно, – то он меня допрашивал… Ян. Он меня допрашивал и отпустил. Но потом приехал ко мне и сказал, что может нам помочь. Хоть дело очень сложное и помочь почти невозможно. Мой муж грузин, вы понимаете?

Лидочка ничего не ответила.

– Все это очень сложно. У них там все перепуталось. Мой Георгий – дальний родственник Ильи Чавчавадзе, это вам что-нибудь говорит? Тогда не важно, это и мне было не важно. Георгий из очень уважаемой фамилии – мы с ним бывали в Вани, там у них дом на берегу Куры, там очень красиво. Но Георгий мне говорил, что он обречен, – а я смеялась, понимаете, он театральный художник – он даже в партию не вступал… Ян сказал, что я одна могу помочь Георгию. Если я буду покорна. Вы меня поняли? Теперь я понимаю, что я тоже обречена. Даже если он спасет Георгия. Вы верите, что он спасет Георгия? Не говорите – я не верю. Он говорит, что время идет и он старается, но не все от него зависит, я играю в театре, и у меня была роль в кино – я сейчас все бросила. Он сказал, что все зависит от того, смогу ли я его полюбить. Он понимает, что я делаю это для Георгия, но, когда Георгий придет, он меня убьет. Вы не представляете, какой он у меня дикий. Но я же не могу… если есть один маленький-маленький шанс. Я должна сделать, чтобы Ян меня любил, если он меня любит, он сделает что-то – он ведь не совсем плохой, иногда бывает такой забавный… Так вы уедете, Лида?

Лида ответила не сразу. Она не думала над ответом, она думала: а что, если Алмазов начнет раздевать Альбину и найдет эту фотографию? Наверное, он рассердится, – но куда спрятать фотографию?…

– Вы думаете о другом, да?

– Я думаю… что если я сейчас уеду и постараюсь скрыться, то, может, будет еще хуже. Он вас заподозрит.

– Но я не знаю, что делать! Ну просто хоть вас убивай.

И Лидочка вдруг поняла, что Альбина сказала это совершенно серьезно, что она готова убить Лиду, потому что зашла так далеко в своих жертвах Георгию, что смерть Лиды мало что меняла в ее трагедии.

– Не надо меня убивать, – сказала Лида. – Я обещаю вам, что он ко мне не притронется. А если притронется, я уеду.

– Вы мне даете слово?

– Даю.

– Только не уходите. Я вам все рассказала, а теперь вы одна все знаете. А мне обязательно надо вам еще сказать, потому что я не могу все хранить в себе. Вы знаете… – Альбина говорила быстро, скороговоркой, глаза ее лихорадочно блестели. – Я должна вам рассказать, что он со мной делает. Георгий очень целомудренный человек, для него любовь – это слияние двух любящих сердец. Вы давно замужем?

Лидочке не хотелось слушать. Альбина была больным человеком – она уже две недели жила в постоянном обреченном ужасе, она поддерживала себя пустой надеждой на возвращение Георгия, хотя знала, как и все вокруг, наверное, знали, что Георгия она не вымолит и не заработает. А если случится чудо и Георгий останется жив, то он на самом деле либо убьет ее, либо, пожалев, бросит – он не сможет жить с ней, как, впрочем, и она… И мука Альбины усугублялась тем, что она вынуждена была сносить косые взгляды, насмешки и даже оскорбления близких, потому что все видели то, что лежало сверху, – ее жизнь при Алмазове, что вдвойне было предательством мужа.

С каждым днем Альбина все глубже увязала в двусмысленности своей жизни – отказаться от Алмазова и с этим от иллюзорной надежды спасти Георгия было невозможно. Значит, надо было сделать так, чтобы Алмазов полюбил ее, чтобы он ее ценил, чтобы ее тело казалось ему лучшим и самым желанным, чтобы ее поведение, ее послушание и всегдашняя улыбчивость ему нравились и радовали его взор. И тогда он, преисполненный благодарности и нежности к ней, освободит Георгия.

Все в Альбине было расколото надвое. Она ненавидела Алмазова – его пальцы ей были отвратительны, его улыбка страшна, а гнилой обломанный зуб – правый клык – вызывал тошноту. Все было ненавистно в Алмазове – но надо было терпеть, улыбаться ему, разрешать его рукам трогать живот, грудь и ягодицы, вести себя так, чтобы Алмазов не догадался об ее отвращении, наоборот – думал о радости, которую он ей доставляет своими ласками. Ни на секунду Альбиночка, которая всю жизнь до того существовала в атмосфере нежного мужского поклонения, шуток и загородных пикников, мелких театральных интриг и совсем уж пустяковых ссор с ревнивцем Георгием, ни на секунду не могла расслабиться, рискуя показать Алмазову, как на самом деле она к нему относится. Ни на секунду – это было самым страшным, самым трудным, самым невыносимым и вело, как ни странно, совсем уж к неожиданным последствиям. Во-первых – Альбина, опомнившись, сама не могла понять, как такое возможно, – она испытывала порой ненависть к Георгию, даже желала ему смерти. «Как ты смел сделать то, что ты сделал! Обидеть и рассердить товарища Сталина и товарища Алмазова! Как ты смел вести себя так, чтобы тебя арестовали и мне пришлось из-за этой твоей глупости пойти на такое унижение!» Это он, именно Георгий, виновник всех бед Альбиночки, и потому он ненавистен, да, ненавистен! Это настроение проходило, сменялось еще большей виной перед страдающим Георгием и пониманием того, что, как бы она ни любила мужа, на что бы ни шла ради его спасения, сами ее действия – смертный приговор их будущей жизни.

Но даже это было не самым страшным. Оказалось, что человек может пасть еще ниже, чем сам предполагает возможным. С самой первой ночи, проведенной с Алмазовым, с ночи, как и последующие их свидания, переполненной ужасом и отвращением, с Альбиной происходило нечто постыдное и необъяснимое – но происходило. Отчаянно, но лишь мысленно сопротивляясь каждому движению Яна, рукам, которые ее раздевали, тяжелому телу, которое придавливало ее к кровати, губам, которые слюнявили ее губы и щеки, зубам, которые делали так больно ее соскам, Альбина через пять-десять минут подчинялась ритму Алмазова, воистину становилась его любовницей и забывала на секунды об ужасе и отвращении, потому что проваливалась в пучину позорного безумного наслаждения, и руки ее помимо воли прижимали к себе рычавшего Алмазова, и ногти впивались ему в широкую спину, а тело раскрывалось навстречу ударам, которые он наносил ей, а губы искали рот Яна… Когда же обессиленный и потный Ян скатывался в сторону, Альбина прижимала к глазам кулачки и закусывала губу – только чтобы не заплакать, только не показать, какая громадная, удушающая волна ужаса и ненависти к себе накатила на нее… Но Алмазов ничего не замечал, он быстро, но ненадолго засыпал и во сне неразборчиво бормотал и скрипел зубами, а Альбина лежала рядом, на спине, так и не пошевельнувшись, – и мечтала о том часе, когда вернется Георгий, она встретит его, накормит, улыбнется ему, потом пройдет на кухню и выбросится с восьмого этажа: она уже примерилась – створка окна была узкой, но Альбина могла в нее протиснуться…

Не все, но какие-то невнятные обрывки этого внутреннего монолога Лидочка услышала, и поняла остальное, и сжалась в ужасе перед неизлечимой бедой этой милой, очаровательной, элегантной женщины, созданной для милой и элегантной жизни и обреченной теперь на ничтожество и смерть. И выхода не было, и Лидочка ничем не могла ей помочь.

А сейчас Альбина была занята лишь одной мыслью – не потерять страшного ненавистного любовника, потому что тогда никто не захочет помочь Георгию и ни с чем не соизмеримая жертва Альбины окажется лишней. Ты можешь с болезненным наслаждением думать о том, что выбросишься из окна, когда твоя жертва принесет свои плоды, когда рядом будет спасенный такой дорогой ценой Георгий. Но насколько пуста и никому не нужна смерть в одиночестве, в сознании того, что Георгий мерзнет на Соловках или даже стоит у стены в ожидании залпа.

Лидочка как могла утешала Альбину, хотя понимала, что пройдет несколько минут, и Альбина снова начнет терзаться подозрениями…

К счастью, Альбина разрыдалась – она дрожала, пряталась на Лидочкиной груди, словно та была ее мамой, которая утешит и спасет от безвыходности взрослой жизни.

– А я боялась, – бормотала она в промежутках между приступами рыданий, – я боялась, что вы такая… что вы хотите его отнять… а может, я думала, у вас кто-нибудь тоже там… и вы хотите, как я, спасти… А он меня заставляет еще следить, за Матвеем Ипполитовичем велел следить, с кем он разговаривает и о чем… а я совсем не умею следить и не понимаю. Они разговаривают с профессором Александрийским, они говорят про свои дела, а Ян Янович сердится, что я не понимаю… Ой, если он увидит, что у меня глаза распухли, что он со мной сделает…

Лидочке и жалко было Альбину, и хотелось уйти от нее, забыть, как уходят звери от больного собрата – ты не поможешь, но боишься заразиться.

Стало совсем темно, хотя еще не было шести. Лида думала, как сделать, чтобы Альбина ушла, – она так устала от этого разговора и чужого горя. Но никак не могла придумать повода, который заставил бы Альбину подняться.

– Я так боялась, – снова зашептала Альбина, – я так боюсь – у меня неделю назад уже месячные должны были начаться. А ничего нет. Как будто и не должно… Скажите, а может быть, это от нервов? Ведь бывает, что от нервов?

«Господи, – подумала Лида, – за что же Ты так жесток к этому созданию? Чем Альбина могла прогневить Тебя?»

– Конечно, – сказала Лидочка, – это очень похоже на нервы.

И тут в тишине послышались четкие женские – на каблуках – шаги.

Шаги завернули из прихожей в гостиную. Альбина вскочила.

И тут же щелкнул выключатель и зажегся свет.

В гостиной стояла Марта Ильинична, жмурилась, вертела головой, приглядывалась – увидела.

– Так я и думала, – заявила она. – Где ты могла быть? Свет нигде не горит, в бильярдной Вавилов с Филипповым шары катают… Извините, я помешала, у вас интимная беседа?

Альбина сказала:

– Ничего особенного, – и пошла из гостиной, отворачиваясь от Марты.

Марта смотрела ей вслед и, дождавшись, пока та вышла, спросила:

– Лида, ты что, забыла, кто эта тварь?

– Вы не все знаете.

– Я знаю то, что видят мои глаза. И единственное возможное оправдание для тебя, что она тебе нравится как девочка.

– Я не понимаю.

– Отлично понимаешь, котенок. Но я не об этом.

Марта уселась на диван рядом с Лидой.

– Ох, уморил он меня, – сообщила она.

Лида никак не могла вернуться к мелочам санаторной жизни после монолога Альбины. Она даже не сразу вспомнила, что была свидетельницей романа Марты, и та теперь намерена каким-то образом подвести итоги этой сцене.

– Мне надо идти, – сказала Лида.

– Погоди, успеешь, я только два слова.

Марта дотронулась до плеча Лидочки.

– Мое горе в том, – сказала она торжественно, – что я люблю одинаково страстно и мужчин, и женщин. Видимо, я существо высшего порядка.

Марта тихо рассмеялась и показала ровные желтоватые зубы.

– Максимка – мой старый приятель. Ты еще под стол пешком ходила, когда мы с ним подружились. Я это говорю на случай, если ты что-нибудь подумала.

– Я ничего не подумала!

– Нет, вижу, что подумала! Признавайся, подумала?

– Марта, клянусь вам, я даже ничего не видела!

– Как так не видела? – Этого Марта не смогла перенести. – Я думала, что всю подушку зубами изорву, а она – не видела!

– Ну видела и забыла.

– Вот и хорошо. У меня к тебе одна просьба – Мишка Крафт не должен ничего знать. У него слабое сердце и нет чувства юмора.

– Он ничего не узнает, – сказала Лида.

– Вот и отлично.

От бильярдной послышались голоса, в гостиную вошли какие-то мужчины, но Лидочке из-за колонн не было видно кто.

– Предупреждаю, – сказала Марта, поднимаясь с дивана, – если этот сексуальный маньяк будет к тебе лезть, отшей его немедленно! Иначе будешь иметь дело со мной.

– Вы о ком?

– Как о ком? О Максиме!

Марта пошла прочь, исчезла за колоннами, и оттуда послышался ее оживленный голос:

– Ну как бильярдные страсти? Надо играть на коньяк, товарищи. А коньяк отдавать дамам.

И Марта заразительно рассмеялась.