Читать книгу Кинф, Блуждающие зведы. Плеяда Эшебии - Кира Снежная - Страница 1

Оглавление

Глава 1. Начало всех начал

Тяжкие дни настали для Эшебии, земли карян и эшебов, и белостенная столица, Хрустальная Мунивер, пала в одну ночь. Сломленная, опозоренная, некогда державная, она теперь стояла черной и разоренной на вершинах Дюжины Великих Холмов, и далеко был виден блеск рубина – короля, прикрепленного на шпиле самой высокой башни, отражающийся из-за пожара, объявшего город. Клубы удушливого дыма поднимающегося с разбитых городских стен, пахли горелым мясом и тем сандаловым деревом, которое так любили аристократы столицы, и которое теперь горело в пожарищах; мрамор белостенных дворцов был закопчен и треснул от жара, а пьяные сонки – победители доламывали то, что ещё не было разрушено и карабкались на пики Великих Небесных Башен – выколупывать золотую инкрустацию и драгоценные изумруды.

По дорогам, теряющимся в лесах и болотах, путая следы, таясь, уходили из Мунивер люди. Как воры или трусы. Весь цвет, вся знать Эшебии, точнее, те немногие, кто остался жив. Рыцари и легионеры войска Короля – Солнечного Брата, Андлолора Одина, братья из Ордена Солнечного Меча. Те, кто не убежали, горели сейчас на стенах города, у порогов своих домов, а косматые сонки дрались из-за побрякушек и оружия, стащенного у мертвецов.

По одной дороге, в лужах жидкой грязи, среди цепких кустов еле плелась маленькая группа, человек пять. Шестой, раненый и немощный, лежал на телеге, которую еле тащила по болоту тощая кляча.

Позор.

Кинф Андлолор Один, принцесса Эшебии, княгиня провинции Тал, властительница Долины Луны, едва плелась впереди. Со времени их бегства из дворца прошли сутки, но ей казалось, что свет рубина – короля все еще виден над вершинами бесконечного леса, и свет этот жег её. О, это твой грех, Кинф Андлолор Один! Не ты ли желала волнений и тревог, дорог и битв?! Не ты ли мечтала нарушить сонный покой и просила тайком богов о войне?! О, глупая юность!

Она закрывала усталые глаза, полные до краев стыдом и шла вперед, пока не натыкалась на дерево. Тогда чернокожий раб, бережно и почтительно взяв её за плечи, вновь выводил её на дорогу. Она отстраняла устало его руки и крепче сжимала рукоять меча, королевского символа власти – это был знаменитый Инушар Один, Око Света, Меч царственного её брата, принца Крифы, подаренный Великим Божественным Яром их далекому предку.

– Царственная Кинф, дозвольте мне нести меч, – тихо произнес раб, низко кланяясь. – Вам тяжело.

Кинф покосилась на склоненную курчавую голову и чуть поморщилась: кто он? Как зовут? Она не помнила; там, в прохладных коридорах дворца, он никогда не осмелился бы даже подойти к ней из боязни смертной казни.

– Нет, – её потрескавшиеся губы еле шевельнулись. – Не смей прикасаться ко мне… Я сама понесу его.

Раб отступил. Путь продолжился.

О, Боги! За что продлили вы скорбные дни мои?! За что услышали грешную меня в дни молитв? Принцесса Кинф Андлолор Один, Блуждающая Звезда, этого ли ты просила у светозарного Яра? Память, беспощадная память вернула её в те далекие дни, в прохладу и сумрак летнего дворца, где она, пятнадцатилетняя наследница Кинф, скучала среди бесчисленных хрустальных фонтанов. Луч солнца, пробравшегося сквозь плотные занавеси, сверкал в ярких каплях, а она, лениво играя ниткой алмазных бус, свисающих у неё с прически, ела виноград и смотрела как вода, пузырясь и играя, поднималась верх по причудливо изогнутым трубам фонтана и извергалась тугой светлой струёй, распадающейся на мягкие зонтики. Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь листву плюща, обвивающего белоснежный мрамор колонн, яркими сияющими пятнами пляшут на мозаичном полу и её черному рукаву, рождая тысячи серебряных искр на колдовской ткани, по светлой воде в фонтане и но золотом лике Яра, выложенного мозаикой на стене…

– Царственная Кинф, – тихий, как шипение змеи, голос придворного учителя Сизи заставил её обернуться к затемненному столу в дальнем углу зала. Звякнули на шее золотые цепи с талисманами, солнце блеснуло на рыжеватых волосах и на королевском венце. – Думаю, я порадую вас. Ваши занятия закончены. В своем знании Высокого Слога вы затмили своего царственного брата… и даже меня, вашего покорного слугу.

– К демонам, на Холодную Гору, твой Высокий Слог! – она подскочила, и солнце запуталось во многочисленных браслетах на тонких руках, осветило её тонкую фигуру.– Сизи, разреши мне пойти на посвящение Крифы в рыцари, ну, пожалуйста!

Сизи строго поджал тонкие губы.

– Но, царственная Кинф, женщина – среди рыцарей?! Это невозможно.

Кинф заходила по темному полу, нервно сжимая кулаки:

– О великий Яр! Благословенная Мунивер! Сверкающая столица! Стоячее болото, проклятая тишина! О, Боги, прервите эту тишь! Как я ненавижу её! Ну, хоть бы заморские гости, хоть бы турнир какой, ну хоть один!

– Царственная Кинф, если ваш отец узнает, что вы мечтаете держать оружие, он вас накажет!

– Пусть узнает! Я сбегу и буду свободна! Недаром же меня зовут Кинф, Блуждающая Звезда!

– Проклятое имя, – зашипел Сизи. – Принцесса, убойтесь! Если я скажу хоть кому-нибудь о ваших словах…!

Но Сизи не скажет никому. Он мертв, как и город. Этого ты хотела, о, Блуждающая Звезда?

Они убегали ночью, но в свете пожаров видели все, и она с ужасом понимала, что любила «ненавистный город», его тишину и прозрачную, возвышенную красоту, роскошь, тенистые аллеи на Фонтанной Площади, храмы под Великими Башнями, улицы, мощенные серым камнем, свой дворец, утонувший в зелени и заваленный и изукрашенный золотом, которое дарил любящий отец, как дарят верующие древнему идолу.

Теперь улицы были ограблены и вместо легких светлых фигур горожан по тротуарам носились толпы озверевших сонков в шкурах медведя-вонючки, закованные в железо головы беспрерывно гудели что-то хриплыми голосами …

Стены и хрусталь разбиты, в её светлом замке белые колонны закопчены, на мозаике лежит слой пепла от сгоревшего плюща. На стенах и у подножия трона, где золотом и серебром были выложены светлые лики Яра, зияют дыры: варвары выколупали драгоценности. Мраморные статуи Богов низвергнуты с пьедесталов, а посреди тронного зала теперь стоит мерзкая козлоногая фигура из низкой меди, во лбу которой горит мутный красный камень, и ей с хриплым воем поклоняются эти животные с голыми задницами! Этого ты хотела, о, Кинф?

Позади на телеге застонал и зашевелился Крифа, и Кинф обернулась. С сожалением глядела она в бледное лицо, на тонкие руки принца – Свари, придворный маг-целитель, сказал, что брат умрет к заходу солнца. Бедный Крифа! И на твою светлую голову навлекла проклятье Кинф – Блуждающая Звезда!

Когда сонки ворвались во дворец, старый Король Андлолор и юный принц, едва посвященный в рыцари, взялись за оружие. Рабы и слуги, в ужасе визжа, разбегались, бросая копья, а дворцовая стража, выставив алебарды вперед, шла против целой орды завоевателей, чтобы быть убитыми уже через десять минут. А завоеватели все шли и шли, как крысы, заполняя своими крысиными телами залы.

Верных людей было мало, почти все они были перебиты, маленькая горстка не смогла защитить королевскую семью. Сонки стали стрелять, и в числе первых был убит Король, закрывший своим телом детей – так утверждал рыцарь Горт, бредущий теперь по болотной грязи вместе с Кинф. Стрела застряла в плече Крифы, но он выдернул её и в следующую минуту его меч напился кровью. Рыцари во главе с Крифой вступили в бой с сонками, удерживая их на лестнице, а её, принцессу, схватил чернокожий раб, и, сунув как узелок под мышку, вынес какими-то темными коридорами на задний двор. Там были готовы лошади, и старый опальный маг Савари, ещё вчера высланный из столицы в провинцию, а теперь таинственным образом здесь оказавшийся, схватил её и бросил в телегу, завалив вонючими невыделанными шкурами. Через минуту рядом положили израненного Крифу.

Минуту, еще минуту назад он был жив и полон сил, а теперь лежал с нею изрубленный и почти мертвый… о, Боги, почему вы не забираете её жизнь вместе с жизнью брата?!

– Кинф, – позвал Крифа и открыл темные глаза. Принцесса, едва не свалившись в грязь, рванулась к нему.

– Крифа!

Лошадь остановили, и девушка вскарабкалась на шкуры, к брату. Он долго смотрел в её лицо покрасневшее от солнечных лучей, на её растрепанные волосы… Когда-то они были увенчаны короной а теперь из них медленно падали алмазы с разорванной нитки. В глазах сестры дрожали слезы.

– Не плачь, – он легко коснулся её щеки своей прозрачной, почти ничего не чувствующей рукой. – Все так, как должно быть. Дай мне мой меч; я хочу еще раз ощутить его тяжесть в своей ладони…

– Ты умираешь, Крифа, а так быть не должно!

– Знаю; и все же ты должна выслушать меня. Принцесса Кинф, Блуждающая Звезда, – его голос стал торжественным, – признаешь ли ты меня королем Эшебии, законным наследником трона?

– Да, мой господин, – давясь слезами, ответила Кинф.

– Готова ли ты выполнить мою волю, волю наследного правителя и твоего повелителя?

– Да, Король Крифа Андлолор Один.

– Кто с нами?

Юноша, одетый в царское облачение, не мог уже видеть сам. Кинф отерла слезы и оглядела хмурые вздрогнула; слова брата были частью ритуала посвящения в короли, но…

– Крифа, женщина не имеет права восходить на престол! – зашептала она, но он перебил её.

– Женщине – нельзя, но тебе, моему близнецу, союзнику и другу, можно. Царь Чет, что напал на нас, хочет получить корону, нашу с тобой корону, и ты должна будешь отомстить ему. Он должен умереть.

– С нами рыцарь Горт, твой учитель Савари и два раба.

– Хорошо, – Крифа закрыл глаза. Его рана на груди снова открылась и по молодой руке, свисающей с телеги, потекла яркая кровь. – Это именно то, что нужно. Великим Богам угодно было разделить нас, и вместо одного существа родились два. Мне достались ум и сила, тебе – ум и твердость духа. Теперь настало время нам соединиться, словно мы опять одно существо в утробе матери… Знаешь ли ты легенду о трех братьях, породненных железом?

Кинф! Можно ждать, можно выбрать тебе мужа и родить наследника трона, но это слишком долго! Я хочу увидеть Чета в Чертогах Богов раньше, чем истлеют в земле мои кости, и сказать, что он зря старался – он не стал настоящим королем, убив нас! Чет не получил символ королевской власти – Инушар Один, и не должен получить ни одного Меча из Трех, понимаешь? Два из них неизвестны и забыты, их истинные имена знают лишь их хозяева – ну, и я. А Инушар Один… Если я умру королем, вы должны будете похоронить его вместе со мной. Чет может найти мою могилу и достать его. Поэтому я не должен умирать, ясно? Ты станешь мной, а я – тобой. Умрет Кинф, – Крифа открыл глаза. – Отец уже смеется в Небесных Чертогах.

Выдать себя за Крифу, воевать…О, Боги!

– Хорошо, – согласилась она, – давай же скорее!

– Об этом будем знать лишь мы. Ты должна это сделать! Мы с отцом будем смотреть с небес, и смеяться над Четом! Как мне хочется посмеяться…

Кинф, Кинф, это искупление твоего греха!

– Но Король! Принцесса не умеет владеть оружием! – возразил рыцарь Горт. – Всем сразу станет ясно, что она – женщина, и тогда…

– Умеет, – возразил Крифа, глянув на сестру. – Я учил её, она держала в руках Инушар Один. Мы вместе играли в залах для воинов. Вам остается лишь умножить её мастерство.

– Но Крифа, я же женщина! – простонала Кинф. – Меня поймают и сожгут на костре, если узнают!

– Нет, этого не будет. Я уже вижу отца, и он говорит, что ты соберешь войско и отомстишь Чету. Клянись! – торжественный голос Крифы снова разнесся над болотом:

– Знаешь ли ты легенду о трех братьях, породненных железом?

– О, да, мой Король.

– Расскажи.

– Солнцеликий Яр позвал к себе трех воинов, равных по силе, и разложил перед ними три меча: Инушар Один (Око Солнца), Этим Один (Блеск Солнца) и Айон Один (Луч Солнца). И велел он им ответить на вопрос: «Что есть смерть?» И первый из Андлолоров ответил: «Это лишь промежуток между двумя жизнями». И отдал ему Яр Око Солнца, чтобы, дабы защищал он короля.

Второй воин ответил: «Это честь на поле боя». И отдал ему Яр Блеск Солнца, чтобы могучий воин прославлял величие его.

А третий воин рассмеялся и беспечно ответил: «Смерть? Кажется, это то, что случается с человеком в конце жизни. Странно, что ты, Бог, не знаешь такой простой вещи!». И отдал Яр Луч Солнца весельчаку, чей язык остер, как меч.

Крифа вдруг дернулся судорожно и до боли сжал руку сестры; его потемневшие глаза на бескровном лице были как черные провалы.

– Хорошенько помни эту легенду! Её имеют право знать лишь наследники королевской крови. Её и имена мечей и их обладателей. Они знают… знают и еще одну тайну. О венце и Лесной Деве. Это древние реликвии… По этим знаниям в спорном случае выбирают короля. Я рассказывал тебе о них. Хорошенько помни! Теперь найди своих братьев по оружию, – сказал он; он уже не видел и не слышал, даже её вопли и причитания не доходили до его сознания. – Меч Этим Один у рыцаря Натаниэля, он еще на прошлой неделе бежал из Мунивер от гнева отца. Айон Один у… – договорить он не успел, голос его вдруг осекся и причитания Кинф взлетели над деревьями:

– Крифа! Крифа!

Юноша, совсем еще хрупкий мальчик, удивленно раскрыв рот, удивленно смотрел в небо мертвыми глазами. Тонкие пальцы разжались, освобождая от своих объятий рукоять меча; рыдала женщина, молчали рабы, и промежуток между жизнями был долог и скорбен.

– Королева, – Савари, старый маг, с высохшим от времени лицом откинул капюшон и склонил седую голову. Рабы опустились на колени прямо в грязь. Хмурый старик вынул из слабых рук клинок и протянул его девушке, рыдающей у изголовья умершего. – Теперь ты наша королева. Идем, мы должны выполнить последнюю волю нашего бывшего короля.

– Да, – она больше не плакала; тонкие пальчики, украшенные перстнями, перепачканные в болотной тине и грязи, сжались на гладкой, еще теплой рукояти. Тепло рук брата Крифы… она навсегда запомнит его.

Рыцарь Горт снял с Крифы шлем и подал ей.

– Мы должны будем уехать из Эшебии, – сказал Савари. Она глядела в мертвые глаза брата:

– Да.

– Надолго.

Ответа не было.

Черный раб закрыл лицо покойного принца её черным покрывалом.


**************************

В далекой Пакефиде, разделенной на множество Мирных Королевств, была открыта пещера…

**************************


Шут был голоден, но не побит (побить его, правда, не пытался никто, кроме царя Чета, но и тому не удавалось), и это было хорошо, потому что означало, что он все ещё жив. Убить его хотели многие, но никто не мог, включая царя, а сытость представлялась ему возможной лишь у Врат Небесного жилища Яра, а побитым (точнее, испинанным) мог быть только его труп.

«Удачно складывается жизнь»,– отметил Шут, удобно устраиваясь на разрушенном пьедестале из-под бога, низвергнутого сонками с крыши, куда тот предварительно был втащен на веревке. Статуя разлетелась вдребезги под громкий одобрительный рев толпы. Очень, очень зрелищно и весело было.

Сапоги Шута были истрепанны (но все-таки были), темно-фиолетовый костюм с серебряными заклепками почти новый (всего третий год ему), длинные светло-пепельные волосы вымыты (на прошлой неделе), а ножны внушительных размеров меча были начищены до блеска, и это было странно вдвойне. Или втройне.

Во-первых, Шут был карянином-аристократом. Карянин – и вдруг Шут. Во дворе царя сонков – завоевателей. Его, конечно, пытались вздернуть, но не так-то просто успокоить лучшего поединщика и фехтовальщика в Эшебии.

Прежде, чем он успокоил самых отчаянных сонков, его оставили в покое. И он остался шутом. Шут – карянин. Шут – дворянин. Странно. Во-вторых.

В-третьих – это его ножны. И меч. Ну, это-то было объяснить легко, зная, что собой представляет сам Шут. Меч был старинным и драгоценным уже одним своим лезвием, отточенным острее бритв цирюльников и отполирован яснее, чем все зеркала Эшебии… которых, впрочем, осталось не так уж много: сонки не любят смотреть на себя с похмелья, а похмелье у них было почти каждый день.

Рукоять меча была украшена золотом и рубинами; меж узоров на гарде змеилась изящная надпись.

Правда, буквы были старые и забытые; черт знает, что там было написано. В общем, меч был дорогой, но будь он даже посыпан бриллиантами, или украшай его рубин-Король (величиной с голову слона), никто из сонков и подумать не посмел бы о том, чтоб украсть его. Вот не подумал бы, и все.

Итак, голодный Шут сидел в разграбленной зале бывшего короля Андлолора, ожидая обеда – а что? Его и кормили при дворе. Если ограбить карянина побоялись, то дворец – нет. И ограбили. А потом подожгли. А еще потом приехал царь Чет и переколотил идиотов – грабителей дубиной, но было поздно, и ему пришлось жить в том, что от дворца осталось.

Посередине грязного закопченного зала на опаленных жаром плитах поставили мерзкое сонское божество: похабный козлоногий Чиши из низкой меди. Сонки, пытаясь прославить себя в веках, наградили бога всеми своими национальными чертами, добавив от себя ещё кое-какие детали, и несчастная статуя была похожа на пьяненького вдрызг сонка, идиотски ухмыляющегося, пропившего последние штаны, да еще и награжденного неверной женой парой отличных коровьих рогов. Из толстой, как у непотребной уличной девки, задницы торчал хвост (опять-таки коровий), а на мерзейшей физиономии вместо единственного глаза сиял редкий, мутно–красный, как розовое вино, алмаз. Конечно, рога, хвост и всего один глаз – это была отсебятина, ни рогов, ни хвостов у сонков не было, и глаз было два (если, конечно, второй никто не выбил в драке), но если отбросить вольные изыски неизвестного ваятеля, то божок, конечно, походил на сонка как две капли воды.

И сему гибриду коровы с сонком поклонялись все сонки, но не царь Чет. Конечно, как и завоеватели, он явился из соседней Пакефиды, но он не был сонком. Он был регейцем, и потому в Чиши не верил. Вследствие этого статуя была изрядно оплевана и обпинана им – на ней он вымешал свою пятилетнюю злобу (а может, и досаду оттого, что Чиши не подарил хоть немного разума своим детищам-сонкам…хотя откуда разум у такого-то божества?!). А злиться было на что: завоёванная пять лет назад огромная Эшебия лежала в руинах оттого, что не покорилась до сих пор, и то там, то сям бунтовали города и провинции, и сонки косматыми медведями катились по дорогам, и снова звенело оружие и горели дома… Похоже, самим сонкам такая жизнь даже нравилась (а что? Грабь да грабь), но не Чету. Ремесленники бежали, а которые не бежали – тех убивали в постоянных набегах сонки, не сильно разбираясь, кто прав, а кто виноват; разоренные крестьяне прятались и не хотели платить податей; собирая подати силой, сонки попутно предавались своему любимому делу – грабили; за это их подкарауливали на лесных дорогах потемнее и поуже и убивали, возвращая и подати, и награбленное; разрушенная страна все больше и больше сопротивлялась и, как следствие, все больше разрушалась, попутно уничтожая некогда огромную армию Чета. Война все ещё длилась, и Чет ощущал себя так, словно он живет на помойке. Можно было б идти и покорить соседнюю страну, но силы были уже не те, солдат было мало, да и те годились лишь на то, чтобы запугивать тупых крестьян… И вся жизнь протекала в разрухе, хаосе и нищете – а ведь он-то рассчитывал на царскую роскошь и красоту! Но сонки испоганили все, а потом как-то незаметно исчезли сами, огромная армия вдруг пропала; истребив, разрушив страну, они принялись разрушать собственные жизни. Чет понимал, что застрял здесь навсегда, и это его злило. И не помогал ничего этот толстозадый гад Чиши, как бы ему ни молились.

– Вороны Черных Ущелий! – рявкнул Чет, долбанув кулаком по подлокотнику так, что едва не разбил себе перстнем мизинец. Скривившись от боли, он попытался комфортнее устроиться на неудобном каменном троне и плюнул в ненавистную статую. Но не попал. Шут хихикнул, но Чет не услышал. Или сделал вид, что не слышит.

– Ты, идиот! – рявкнул Чет, потирая ушибленную руку. – Ну-ка, повтори, что там с этими мечами… проклятые железки!

– По каким-то там сказкам Мунивер основал Яр, – послушно отозвался Шут, разглядывая свои ногти.– И подарил вместе с мечом Первому из Андлолоров. И меч является священным доказательством того, что тот, кто им владеет, законный наследник престола, благословленный самим Яром.

– Это я знаю, тысячу раз слышал, – раздраженно зарычал Чет.– Что написано на мече-то?

– А Ин его знает, – беспечно ответил Шут. – Вообще обычно имя меча пишется.

– Вы еще и имена им даете? – взревел Чет.– А на королевском мече-то что написано было?

– Думаешь, ритуал какой, от которого тебя сразу признают королем – ты на это намекаешь, что ли? Очень может быть; формула, или её кусочек – а остальное на других мечах, – спокойно ответил Шут. Его тон начинал – а может, и продолжал – бесить царя.

– Это надо же! А знал это один Андлолор! А тупые сонки…

– …опьяненные победой и вином из ограбленных подвалов, великодушно дали уйти всем оставшимся в живых рыцарям и издыхающему щенку Крифе, которого, кстати, посвятили в рыцари, и он уже мог знать Королевскую тайну, – закончил Шут фразу, слышанную сотни раз. Чет соскочил с трона и заметался по залу, о дороге пару раз пнув развратное божество, итак уже порядком ободранное. От пинка статуя печально и гулко загудела и тут же, как по сигналу, появился некто в черном в темном провале дверей, почти освобожденных от остатков разбитых в щепы дверей.

– Слушаю, мой царь, – голос человека, почти слившегося с темнотой, был подобен сладенькому блеянию – но то блеяла б змея, если б умела.

– Не называй меня царем! – почему-то разозлился Чет. – Не то я поставлю тебя сюда вместо этого чучела! Какой я, к демонам, царь, если все чихать на меня хотели?! От последнего неумытого крестьянина до тебя, засранец! Ну, что там за событие в Мунивер?

Черный коротышка скосил пакостливые глаза на Шута, неторопливо грызущего ногти, и неуместно хихикнул.

– Да-а, – неопределенно протянул он.– Не знаю, говорить ли?

– Говори-говори, – вмешался Шут, отрываясь о своего важного занятия. – Ты, наверное, о могиле Кинф? Разыскали сестричку щенка Крифы, Чет, – не обращая внимания на скисшего коротышку, который, должно быть, думал, что он единственный знает эту важную новость, и первый расскажет её царю.– Мертвым – мертвехонька лежит себе она и косточками белеет…

– Демоны! – выругался Чет, багровея. – Девку разыскали, а где же сам Крифа? Его же ранили при захвате дворца? – подчеркнув слово «ранили», произнес Чет. Черная тень у двери торопливо поклонилась, но Шут опередил её с ответом.

– Ну да, ранили… Как тростинку изрубили, руку-ногу оттяпали да сердечко проткнули. И дался тебе этот Крифа с его мечом! Согласись, царь: один клинок, пусть даже и царский, не решит ни-че-го. У тебя столько воинов, и все вооружены, и уж коль скоро ты не смог с такими-то тысячами оружия завоевать Эшебию, то один Инушар Один тебе не поможет.

– Эй, ты, помолчи-ка! – рявкнул Чет. – Я, кажется, не тебя спрашиваю, а Первосвященника!

Шут пожал плечами.

– Что поделаешь, если твой Первосвященник так глуп, что и ответить толком сам не может?

– Шут, ты ходишь по лезвию!

– Все мы ходим по лезвию. Одни, правда, по наточенному, как бритва, а другие – по тупому, как бревно. Иногда вовсе и не грех пройтись по такому…

– Придержи-ка свой язык, Шут!

– Держу, царь!

– И не называй меня царем! – взревел взбешенный до крайности Чет.

– О, извини, царь! Я и забыл, что слово «царь» тебя бесит, царь! Попытаюсь быть сдержаннее.

– Заткнись! Лучше ответь – раз уж ты у меня служишь и ешь мой хлеб, – похож ли Крифа на своего отца? И сколько ему лет должно бы быть?

– Опять-таки ты не прав, царь, – Шут соскочил с пьедестала. – Разве я служу тебе? Я ежедневно оскорбляю и злю тебя, а вместо обещанного много раз топора получаю пищу и кров…

– Ничего, это можно быстро исправить!

– Но, с другой стороны, я действительно знаю, что Крифа не похож на своего отца, так как сильно похож на мать. Можешь мне верить, потому что я раньше часто бывал при дворе и знавал всю династию в лицо.

– Да ты же врешь, ублюдок! – заорал Чет вдруг. – Ну, конечно, врешь! Ты же служил им, а теперь врешь мне, чтобы я не нашел Крифу! – Царь ухватил скипетр, но не успел им даже замахнуться – на запястье у него сомкнулись железные пальцы, и холодные серо-зеленые глаза глянули во взбешенное лицо Чета.

– Мне кажется, мы оба знаем, почему я служу тебе, – угрожающе произнес Шут, и царь моментально остыл. Более того – дыхание ужаса коснулось его лица, и он съежился под угрожающим взглядом Шута. – И ещё: никогда не смей называть меня ублюдком. В отличие от тебя я – законнорожденный.

Шут отпустил руку царя и, развернувшись, быстро вышел вон. Скипетр, тускло поблескивающий в руке царя, неуверенно дрогнул и опустился; у царя почему-то не родилось желания запустить его в удаляющуюся спину Шута. Более того – он испытал стыд, какой испытывают люди, незаслуженно обидевшие друзей; а когда глаза друга становятся страшнее глаз врага – не лучше ли благоразумно спрятаться?

Что, собственно, Чет и сделал.

А в Мунивер произошло событие. И молва об этом тут же разнеслась аж до самого дворца. И об этом-то, собственно, и пришел оповестить царя Первосвященник.

Так что же случилось?

А случилось следующее: в Мунивер, серую и мрачную, пропахшую насквозь перегаром, в старую Мунивер, где сонки чувствовали себя как дома а добрые горожане двигались бочком-бочком, и то вдоль стен – одним словом, в Мунивер, уже пять лет не видевшей нормальных лиц (рожи сонков не в счет), ступил рыцарь.

Впрочем, что удивительного в том, что в столице страны, охваченной войной, появился ещё один вооруженный всадник? Ну, едет себе и едет, и даже никого не трогает. Ну, плетется за ним свита. Ну, одет по-иностранному, по-пакефидски… ну, есть длинный меч да породистый конь… Вот, собственно, и все. Рыцарь как рыцарь. Но! Сонки, завидев его, разбегались по темным закоулкам, как тараканы по щелям, ибо рыцарь-то был не сонк.

Карянином, эшебом или регейцем он был, тот рыцарь, и ехал не таясь.

Странно!

Впрочем, нет, не эшеб он и не карянин. Ну, какой же карянин (а тем паче – эшеб) добровольно наденет эти зеленые тряпки поверх расшитого серебром красного камзола? Какой карянин позволит собрать волосы серебристой (а хоть бы и золотой) лентой? И у какого карянина вы видели такие дикие, светящиеся зеленым фосфорическим светом глаза?! Ясное дело, не эшеб он и не кар. И потому убегали в страхе сонки, зная, что новоприбывший – регеец, из покинутой ими Пакефиды, а с ним никто и связываться не хотел. Даже прилично хлебнув.

Был и другой щекотливый момент.

Царь Чет. Он вечно был недоволен, что бы ему ни докладывали. Ругался, когда подавили бунт на Мельничьем Хуторе, ругался, когда загнали и убили карянского рыцаря, невесть откуда взявшегося на границе, ругался, когда сожгли непокорные Дан и Норторк. Говорит, по-другому надо было. А как по-другому-то? Подъезжаешь к мельницам, а они тебе – на в дыню камнем…Осерчали и сожгли, конечно. И рыцарь этот, чего удирать стал? Небось, шпион? Конечно, его непременно надо было убить!

А этот иностранец… по его лицу сразу было видно, что с ним нужно «по-другому»; только вот ведь незадача – не умели сонки по-другому. И еще морда у него такая была…словом, не факт, что с ним получилось бы «по-другому», даже если б кто умел; да он сам первый в морду даст!

А убьешь – Чет снова недоволен будет. Пусть-ка он сам разбирается!

А про регейцев пакефидских много чего занятного рассказывали. И что неимоверной силой они обладают, и что колдуны они все, и что в одиночку спускаются их принцы – да и за принцессами водятся такие грешки,– в Черное Ущелье и рубят там диких псов, а утром возвращаются целые и невредимые – это из Ущелья, где при переходе в Эшебию нашли свою смерть не самые трусливые сонки!

А самые же отчаянные и смелые удостаиваются великой чести – дружбы Дракона, и тот дарит другу своему из людей каплю своей крови, и становятся у друга Дракона глаза Драконьи – светятся они светом зеленым, фосфорическим. И потому бежали сонки.

Конечно, с ним надо по-другому! А ну, как укусит?!

А приехавший – ясное дело, принц! – пакефидец ехал себе спокойно по улицам, грубо и добротно сколоченным из серого булыжника с высеченными на нем мерзкими мордами Чиши, ехал по главной площади, где еще сохранился фонтан, сложенный, правда, уже не из хрусталя, а из черного мрамора. Мерзкое сплетение тел было вырезано в камне, черная вода волновалась и поблескивала, когда серо-стальные холодные струи извергались из ушей и оскаленного рта одноглазого каменного божества. И башни сохранились, и вершины их по-прежнему украшали рубины… Пакефидский принц был на редкость маленьким и хрупким. Можно сказать – женственным. Ни внушительных размеров меч, ни окованные железом перчатки, ни пояс тяжелый, украшенный дорогими камнями и зеленым металлом, мужественности ему не придавали. Скорее наоборот. Молод был принц, что еще скажешь. Едва ли стукнуло ему семнадцать. И, как и всякий молодой человек, он был любопытен донельзя.

– Савари, – позвал он, обернув голову в серебристом шлеме, увенчанном длинными перьями, к всаднику слева, сидящему на черном жеребце. Седовласый старик, прячущий темное морщинистое лицо под капюшоном черной рясы, почтительно склонился:

– Что, мой господин?

– Это что, и есть та самая прославленная статуя царя Чета?! – и рыцарь звонко расхохотался, закинув голову, а его свита позволила себе слегка улыбнуться, разделяя веселье хозяина.

Статуя-храм была громадна, и все же то, что о ней говорили, было явным преувеличением. А рабы, что её ваяли, были лишены и капли художественного вкуса. В подножии статуи, в складках одеяния сидящего будто бы Чета, был устроен вход в храм, что придавало какой-то неприличный оттенок всему виду. В храме свершались обряды в честь сонских богов, и дым из курильниц и жертв, сжигаемых на алтарях, выходил из каменных ноздрей царя, отчего нос статуи закоптел донельзя; вытаращенные глаза статуи были с ненавистью обращены к импровизированному дымоходу.

– Забавно, – подвел итог рыцарь, посмеявшись. Бесстрастный Савари кивнул головой, соглашаясь.

– Что забавляет тебя, о, высокий господин? – раздался внизу сладенький голосок и рыцарь перевел взгляд на мостовую.

На серых плитах стоял маленький тощий сонк с гадливой хитрой физиономией, слишком маленький для сонка. Как и у прочих сонков, у него была чрезмерно развита нижняя челюсть, стриженные под горшок сальные волосы и торчащие уши. Однако вместо шкур вонючего медведя на нем была не то сутана, не то мантия из чистого и нового черного бархата, а на грудь спускалась массивная золотая цепь с прикрепленной к ней медалью (на ней был изображен рогатый Чиши), словом, перед приезжими стоял сам Первосвященник собственной персоной.

Рыцарь не ответил и сонк еще раз поклонился, улыбнувшись еще гаже и уставившись в лицо собеседника добрыми немигающими круглыми глазами голодного крокодила.

– Меня зовут Тиерн, высокий господин, – пропел сонк, стыдливо поджимая пальцы грязных ног, с обломанными и нечищеными Бог знает с какого времени ногтями. – И я очень рад приветствовать вас в столице. Что привело сюда столь высокого господина со столь пышной свитой?

«Высокий господин» неторопливо оглядел черную фигуру Первосвященника и ответил:

– Я путешествую.

Слова, вырвавшиеся из суровых губ гостя, вдохновили Тиерна на новые излияния, и он тотчас продолжил:

– Ну, конечно же, высокий гость путешествует! Это так трогательно – посетить Мунивер! Я догадываюсь, что высокий господин из знати, так сказать… Хе-хе… Но ему нечего опасаться: царь Чет не будет преследовать вас, наоборот, он будет очень рад вашему визиту!

«Высокий гость» уничтожающе глянул вниз, слегка тронув меховую накидку из шкур волков, переброшенную через седло, и усмехнулся: его, наследного принца, пытаются успокоить!

Какая, однако, дерзость…

– Я принц из Пакефиды, – холодно оборвал он восторженные излияния Тиерна. – И в Мунивер я впервые. Очень мне неприятно слышать, что здесь принято преследовать иностранную знать. Но, как бы то ни было, я не привык отступать в испуге. Так что оставьте свои успокоения при себе и скажите мне лучше, зачем вас послал царь Чет – или в Мунивер всех приезжих гостей встречает Первосвященник?

Это было ново; Тиерн даже на минуту ошарашено умолк, судорожно перебирая пальцами засаленные и вытертые края рукавов своей сутаны (видно, приступы нервозности случались у него довольно часто, раз он успел так порядочно истрепать новую ткань), усиленно пытаясь сообразить – как это приезжий догадался о его высоком сане; но придумать ничего не удалось, и потому пришлось отвечать:

– О, сколь проницателен блистательный принц! Вы, конечно, правы, светозарный: не каждого гостя встречаю я лично (чаще их встречает стража с дубинами…), но вы – особенный. К нам редко заезжают рыцари, а тем более – принцы (а и в правду, слушай! Ты-то как сюда добрался? Почему еще на границе не зарезали?! Странно…), и потому царь Чет велел оказывать самый почтительный прием высоким гостям.

Принц усмехнулся и многозначительно переглянулся со своей свитой (у Тиерна скучно и противно заныл живот; кажется, он знал, почему гостя не зарезали на границе… по ходу дела, резать там больше некому…).

– Кажется, мы нашли ночлег на сегодня, – самому себе сказал рыцарь, натягивая поводья, и Тиерн закланялся вновь.

– И на сегодня, и на столько времени, на сколько сами пожелаете! Царь Чет приглашает вас к себе во дворец. Он велел мне торжественно встретить вас и проводить.

– Это мы поняли, – небрежно бросил рыцарь, глядя на жалкую фигурку, шарахнувшуюся от копыт коня и усмехаясь. – Да уж, торжественная встреча…

Но это было далеко не все.

Первосвященник, позабыв вдруг о своем великом и, несомненно, высоком сане, неожиданно сунул тощие пальцы в рот и свистнул громко, по-разбойничьи (собственно, это была его первая профессия); из-за всех углов раздался громкий топот, и скоро маленький отряд был взят в кольцо, окружен целой армией сонков на диких мохноногих лошадках, скалящих зубы и шарахающихся о лошадей приезжих. Сонки тоже скалились, стараясь изобразить на своих опухших рожах приветливую улыбку.

– Да-а, – на лице принца появилось легкое недоумение, и даже изумление по поводу появления такого множества косматых, обезьяноподобных фигур. – Вот это действительно торжественная встреча!

Он чуть тронул поводья и крепче сжал рукоять меча; слева черноволосый рыцарь, звякнув железом об изукрашенную ручку хлыста, положил твердую руку на оружие:

– Это ловушка, господин, – тихо произнес он. – Прикажешь разогнать сонков?

– Не стоит, Горт, – спокойно ответил принц, не выпуская, однако, оружия из рук.– Мы ведь приехали с миром. Пока. И нас пригласили в гости. Не будем нарушать законов гостеприимства.

Тем временем двое сонков (поздоровее и почище остальных (впрочем, и одного хватило бы за глаза)) закинули тщедушную тушку Первосвященника на великолепную белую лошадь, крытую фиолетовым ковром с золотым шитьем и опушкой, заседланную новым седлом («Ворванная коняга, – подумал с усмешкой принц, прикрыв лицо краем плаща, чтобы никто не видел его издевки,– как пить дать – ворованная».), и тот, тяжело отпыхиваясь, взял в руки поводья и ударил лошадь грязными пятками в бока. Сильный скакун покорно затрусил по улице, а вслед за ним потянулись и остальные…


********************************************


Теперь перехожу к самому интересному в этой истории.

Ну, с нами-то все понятно: мы, переодевшись в пакефидцев, шлялись по стране с группой исследователей (да и отдельно от них), всюду совали свой нос и искали возможное место того непонятного временного переброса – что это такое мы понятие не имели, но посмотреть хотелось. А вот она-то…

Она тут вообще была не при чем. И даже её здесь не было. И она, наверное, никогда не бывала тут, в нашей Вальхалле. Запутал? Сейчас объясню.

Она была неудачницей (Ничего себе, объяснил! Ко всей путанице прибавил ещё и это! Ты, Белый, яснее выражайся, а то тебя, как писателя, на мыло…), притом классической. На вечеринках на неё обязательно что-нибудь проливали и опрокидывали, на лестницах у неё ломались каблуки на новых туфлях, на работе обязательно раз в неделю что-то замыкало, и её стол встречал её дымом, шипящим оплывшим пластиком и тучами искр из всех ящиков… в общем, та еще жизнь была у бедолаги. Для совсем уж классической неудачницы – бедняжки ей не хватало лишь очков в жуткой оправе на носу, а так – все по писанному.

Итак, девушка-неудачница. И она вовсе не удивилась, когда однажды нашла в своем столе странную записку – сделанную, кстати, не на электронной карточке, а на бумаге. Обыкновенной бумаге, какую уже лет сто никто не использовал в её конторе.

На грубой шероховатой поверхности были наклеены неровные буквы, вырезанные – опять же! – наверняка допотопным неудобным инструментом из железа, с ручками из пластмассы (или же просто покрытыми густым слоем облупливающейся зеленой краски…), называемыми «ножницы», и вырезаны они были из допотопных журналов, какие, может быть, сохранились в Доме Знаний на самом верхнем этаже, где мыши-уборщики ежедневно ломались, не успевая истреблять сладковатый запах бумажной пыли.

Она лишь устало ругнулась, скользнув взглядом по трем коротеньким словам, составленным из разноцветных квадратиков.

«Я тебя убью».

Так просто – я тебя убью. И все. Никаких объяснений.

Отругав как следует любителя старины, чертова идиота, она скомкала листок бумаги и кинула его на пол. Три мыши-уборщицы вцепились в белый комочек, и через минуту его не стало.

«Опять какой-то идиот решил меня столкнуть на линию, – хмуро подумала она, разглядывая сумочку, в которой лежал газовый баллончик. – Ну и пусть толкает! Черт с ним!»

Она открыла ящик стола и достала все, что ей нужно было для работы, и…


******************************


Во дворце царило оживление; издалека, с дороги, был виден крепостной вал, а за ним черные стены, на которых то тут, то там, загорались золотые квадратики окон – сонки готовились к приезду гостя. Узкие переходы были похожи на муравьиные тропки – слуги-сонки сновали туда- сюда, волоча тысячи вещей, нужных и не нужных. И все этим мельтешением и хаосом командовал неутомимый Чет.

– Эй, вы, там, у колонны! – орал он через весь зал, который торопливо приводился в порядок ордой сонков. – Сильнее трите эту сажу, мрамор должен блестеть!

Раньше, при короле Андлолоре, это был самый прекрасный зал из всех залов; он и теперь сохранил былое величие. Огромные колонны, хоть и закопченные (иногда царю готовили еду прямо здесь же, разводя костер посередине зала), были почти не тронуты, мраморные плиты пола, наспех выметенные и отмытые, ещё хранили былой рисунок – светлые лики богов, составленные из мозаики, – ступени у подножия трона все ещё были украшены резьбой, и каменные львы по бокам скалили зубы… Эх! Но где былая воздушная белизна, изящные драпировки, ковры и цветы, зеркала и хрусталь..?

Сонки приволокли шелковые подушки, какими-то подобиями ковров застелили дыры в полу (там, где раньше золотом и изумрудами были выложены имена династии Одинов), кое-как прикрыли голые стены трофейным оружием…Чет, взъерошенный, черным вороном метался с лестницы на лестницу, раздавая пинки и тычки, и его плащ развевался за спиной, как крылья:

– Уберите эти жалкие лохмотья! – орал он, выбив из рук сонка вазу с какими-то нелепыми колючими цветами. Вода окатила его парадный плащ, попала на черный халат, промочила пушистую, из блескучего меха безрукавку и добралась до нижней рубашки (скажи проще – Царь облился с головы до ног и промок насквозь. Вот спасибо, подсказал!), но царь словно не замечал этого; в пылу приготовлений не замечал он и того, что ему то и дело наступают на ноги, толкают, оставляя синяки на боках, тычут в него тупыми саблями, кое-как заткнутыми за пояса. – А вы, идиоты, куда прете ковер?! Закройте им дыру у трона! Больше, больше подушек у пиршественного стола…Вы, олухи, я не хочу опозориться! – орал он, подпинывая не к месту довольных сонков (а они и правда были рады: царь, хоть и ругался, был доволен, а значит, они раз в кои-то веки угодили ему, ничего совершенно не делая для этого). Его черная борода встопорщилась, волосы растрепались, царский Венец съехал набок, но сам он был оживлен и весел, словно наступил праздник.

– Советник! – закричал Чет, и, скользкий как угорь, сонк вынырнул из толпы работающих и усердно заегозил рядом. – Как думаешь, что нам сулит приезд принца? Не забудь, он – регеец, пакефидский принц!

Сонк – опрятный, необычно подтянутый для сонка, даже приятный на вид, – задумчиво пригладил волосы и поправил какую-то одному ему видимую складку на одежде.

– Пакефидский принц – это хорошо,– задумчиво произнес он, пытливо – настороженно вглядываясь в оживленное лицо царя. – Если он едет один, да еще и с такой маленькой свитой, то наверняка он едет с дипломатической миссией. А таковая миссия из Пакефиды – это вдвойне хорошо. Заключать какие-либо договоры с такими странами, как Мирные Королевства…

– Я знал, я знал, – Чет готов был плясать от радости, даже подпрыгивал, отчего его многочисленные побрякушки – подвески, цепочки, пряжки, – издавали звон. – О, я знал, что эта Эшебия приведет-таки меня к величию! Пусть теперь катятся к чертям эти упрямые эшебские мастера, пусть скрываются по подземным шахтам – сюда придут наемники, целые полчища работников из Пакефиды, и они будут для меня разрабатывать рудники, ведь Эшебия стоит на золоте, копни – и добудешь, – и строить замки, прославляющие меня в веках, и я буду богат, сказочно богат, и я вернусь, вернусь в Пакефиду, но не как жалкий царек засранной страны, а как равный им, как Чет Великий!!!

Дело в том, что начал свою карьеру Чет простым пакефидским угольщиком; отца-матери своих он не знал, добрые люди отдали его в подмастерья, чтоб его обучили, и ему было бы на что жить.

Многие лета его прошли серо и однообразно – крик сизого петуха на рассвете, клочья тумана в ложбинке над крышей ветхой, пахнущей плесенью и сыростью избушки, покосившейся от старости и насквозь проточенной червями, алая полоска рассвета над вершинами смолистых столетних сосен, блеклое серо-голубое небо, словно выцветший лоскут старого шелка, плошка дымящейся фасоли с морковью и пыльная дорога – дорога туда, в лес, где можно было бы раздобыть угля. Незаметно, непамятно он женился – попросту украл первую попавшуюся женщину из близлежащего селения. Жена его отнеслась к тому спокойно и, нарожав ему пять штук детишек (из которых, впрочем, четверо померли во младенчестве), так же спокойно ушла в Последний Путь…

Кто знает – дочка ли, подросшая и поумневшая, подсказала или сам он додумался, но вскоре после смерти жены зачем-то он вздумал разыскать гонимое всеми племя сонков, и…

Зал был отмыт и отчищен, кости и мусор были выброшены. Сонки отмыли даже Чиши, и он стал еще гаже. На столы поставили настоящие цветы в старых бронзовых вазах, приборы и посуду добыли в личной кладовой Чета, несказанно довольного, потирающего руки.

– Можно подумать, у нас праздник, – мрачно произнес кто-то, и Чет, мгновенно разозлившись, стремительно развернулся, занося руку для удара…но бить не стал: перед ним стояла его дочь, принцесса Тийна. Мрачно горели карие глаза её, темные брови сошлись на переносице, и пасмурно было лицо под синим, как ночное звездное небо, покрывалом, расшитым золотом и скрепленным в черных, смоляных волосах золотыми же застежками.


**************************************


– Ты уверен, что ждешь гостя, а не врага? – мрачно спросила Тийна, играя ниткой бус, спускающейся с её пояса. – Вспомни-ка, как любят Драконьи выкормыши людей. А эта птичка, которая летит к нам – Драконий принц.

– Ой, вай, дочь моя! – отмахнулся Чет, нахмурившись. – Пора забыть. Мы сами были виноваты. И нынче мы правители Эшебии, а не кнента в Мирных Государствах. Зачем бы этому принцу нести нам войну? К чему Пакефидским государствам ссориться с Эшебией?

– Я смотрела на звезды, – ответила Тийна, опустив свободно руки. – Они пророчат мне гибель.

Широкие синие рукава скользнули по тонким запястьям и накрыли белые пальцы, унизанные серебром, и Чет, поморщившись, оторвал взгляд от драгоценных браслетов и колец на руках дочери.

– Тебе? – переспросил он. – А мне?

– Не знаю, – буркнула Тийна. – Но я…

– Ты – женщина, – перебил её царь. – А он – рыцарь. Еще бы тебе не погибнуть! – он отстранил её. – Иди-ка, переоденься! Надень что-нибудь повеселее, что ли….

– Отец! – она вспыхнула до корней волос. – Да что с тобой?! Или боги забрали твой разум?! Ты ведешь в дом врага, а мне приказываешь надеть праздничное платье?

– Иди! – прикрикнул на неё Чет, злясь. – Мне знать лучше. Если он действительно враг, то это послужит нам лишь защитой. Пусть думает, что ему тут действительно рады. А, может, он вообще засмотрится на тебя и забудет, зачем приехал?

Тийна покорно склонила голову, покрытую синим покрывалом, и неслышно вступила в тень тщательно отмытой колонны. О, боги, за что караете?! Что за затмение нашло на Чета?! Разве хоть раз обманывала его Тийна, разве хоть раз лгали её пророчества? Горько сетовала принцесса, бредя в свою комнату; под дорогими сафьяновыми туфельками на подкованных каблучках звонко цокали ровные плиты винтовой лестнички, громилы-сонки расступались перед маленькой фигуркой в синем, а старый горбатый карлик-урод бережно поднимал с пола её шлейф и длинную черную фату, прикрепленную к покрывалу брошами-жуками с жемчужными глазками.

– Что случилось, принцесса? – гортанный приятный голос раздался у неё над ухом, коверкая и без того неуклюжий сонский язык. Он раздражал, и принцесса, не раздумывая, влепила пощечину прежде, чем как следует рассмотрела лицо, полускрытое тьмой. Шут, задумчиво потерев побитое место, залитое краской, пожал плечами.

– А много ли потеряет свет, если приезжий завтра вздернет тебя на башне?

Лицо Тийны под темной вуалью вспыхнуло багровым румянцем, она яростно сжала кулаки:

– Молчи, раб! В моей воле приказать отрубить тебе голову!

– Но не в твоей воле исполнить это, – лениво бросил он в злобные глаза. – Я хотел лишь узнать, не могу ли я чем помочь, но ты предпочитаешь пить яд обиды одна, как я вижу… Ну так пей, скорпион, пей до дна! Но, говорят, и эти твари издыхают, отравившись…

Он бесцеремонно оттолкнул её и сбежал вниз по лестнице. Тийна яростно вырвала шлейф из рук карлика и, ворвавшись в свою комнату, громко хлопнула дверью.

Верхом роскоши была комната принцессы, верхом роскоши и богатства; что стоили ковры по сравнению со стенами, на которых висели – на стенах с сохранившимися золотыми ликами богов с жемчужными глазами и губами; что стоили изысканные меха по сравнению с полом, на котором лежали – с полом, покрытом бронзовыми пластинами, украшенными диковинными узорами и старинными священными письменами? Что стоили жаровни из золота и курильницы, украшенные крупными рубинами, по сравнению с благовониями, что жглись в них? И что стоили все эти золотые и серебряные украшения, подмигивающие разноцветными глазками драгоценных каменьев из причудливо изогнутых завитушек – все эти тяжелые серьги в виде чешуйчатых ящериц с изумрудами вместо глаз и подвесками, свешивающимися из пасти на золотой цепочке, все диадемы и венцы, блистающие чистейшей воды бриллиантами, все вензеля, причудливо переплетенные, в которые вкраплены были янтарь и прозрачные изумруды, эти бесценные коралловые, рубиновые, жемчужные и янтарные бусы, грудами лежащие на дорогих подносах, браслеты – широкие, массивные обручи и тонкие, легкие стопки звенящих колец, скрепленные легкой цепочкой, – что стоили они в сравнении с ларцами, в которых лежали, с ларцами, выточенными из цельных кусков чистейшего горного хрусталя, с прожилками золота?

Но даже это великолепие не могло зажечь улыбки на лице Тийны; и не хватило бы богатства всей страны, чтоб оплатить её радости. А потому, сорвав покрывало, принцесса ринулась к зеркалу и со слезами на глазах смотрела на себя в ярком свете факелов по бокам от темной резной рамы.

Левую щеку красавицы Тийны искорежил жуткий багровый шрам. Мерзкий и рваный, неровный, отчего щека стянулась и перекосилась; и это зрелище наводило смертную тоску на принцессу.

Этим шрамом наградил её когда-то давно Дракон, тот, которого отец её жег в подвале. Неизвестно, как дознались Драконьи приемыши о том, где он, но они дознались, и выпустили его. И он улетел (Но обещал вернуться. Милый, милый…). И вернулся – да не один, с войсками, и пожег их с отцом замок. А её, юную красавицу, перепуганную, полузатоптанную, в разорванном платье, с порванным ухом (зацепилась где-то серьгой, да там её и оставила), со всклоченными волосами поймали окружившие замок воины, и отдали на суд своему господину.

Он ухватил её своей стальной лапой, и навек запомнила она блеск безумных глаз его, жаждущих крови.

– Что, страшно умирать? – прошипел он. – Молода, красива, гореть не хочется… Куда только подевалась твоя жестокость? Подлое ты существо, самое подлое.

И он острым когтем – тем, что обычно рисуют Драконы знак свой на запястьях любимых принцев, даря им каплю своей крови, – распорол ей лицо, и вздрогнула горящая равнина от крика её, и затрещали волосы на её горящей голове. А он кинул её на землю и улетел. Молодой был Дракон, злой. Старый бы просто убил. Колдуньи, у которых училась Тийна, вылечили голову её, и отросли заново волосы, но вот шрам, начертанный Драконом, ни одна из них заговорить не смогла.

И стой поры ни один мужчина не смотрит на Тийну; хоть и прекрасны глаза её, и вьются, словно вешние ручьи, сбегающие с гор, её черные кудри, рассыпавшиеся по плечам, и нос словно выточен искусным резчиком, и губы, словно спелые вишни – нет, никто не смотрит на неё. Потому что ни для кого не секрет, отчего носит принцесса Тийна черные вуали. И этим попрекает её Чет – знает он, как легко влюбляется дочь его, погибая в этом чувстве, и как косо смотрят на неё воины, считая уродом.

А Шут…

Это был тот человек, в которого влюблялась каждая женщина, и служанки с кухни, и наложницы из гарема. И каждую не обходил он вниманием: служанок щипал за бока, наложниц страстно ласкал и целовал, прижав где-нибудь в темном уголке. И лишь Тийну избегал; не заговаривал с ней лишний раз, не смотрел в её сторону. Легко она влюбилась в него – и как было не полюбить такого красавца! Хорошо сложен, красив лицом, смел, остер на язык и весел – а уж что рассказывали бесстыжие наложницы о нем, вечером оставаясь одни в своих покоях! И, к тому же, он был родовит. Порода чувствовалась во всем: в посадке головы, в тонком гордом профиле, в форме рук и ног… мучительно кусала губы Тийна, со слезами рассматривая себя в зеркало, поминала жуткими ругательствами Дракона, и думала – ну, отчего же не смотрит на неё Шут?! Ведь даже одноглазую посудомойку он не далее чем вчера прижал на кухне, не побрезговал…чем же не хороша для него принцесса?

Об этом и спросила она его, потеряв от любви голову и остатки гордости.

Холодно поглядел он на неё. Равнодушны были его зеленые глаза.

– Принцесса? – переспросил он. – Что-то не вижу я тут принцессы. И дело не в твоем шраме, поверь. Ты, прости уж меня, просто хорошенькая замарашка из варваров, которую слегка отмыли и нацепили тряпок покрасивее, но ни эти тряпки, ни дорогие побрякушки не сделали тебя принцессой. Ты груба и невоспитанна, зла, как голодная собака, пинаешь ногами слуг и выражаешься такими словами, которых не услышишь даже в казарме у солдат. Ни разу я не видел и тени нежности в твоем лице, даже своих верных псов ты со злобой гонишь прочь, когда они выпрашивают у тебя кость со стола. Нет в тебе ни женского лукавства, ни загадки, ни прелести. Только глупое, ни на чем не основанное высокомерие. С тобою не хочется говорить, потому что все твои разговоры – либо болтливая похвальба, либо злоба, полная ядовитой желчи. Нет в тебе и королевского величия, достоинства, которое украшало бы тебя больше, чем все эти никчемные побрякушки, и не будет, как ты ни пыжься. Чем ты хочешь понравиться мне? Да еще и этот шрам. Он не самое уродливое, что я видел на свете, но, думается мне, что заработала ты его не от большого ума. Так зачем мне злая, грубая, глупая, невежественная и уродливая баба?

Так ответил Шут; и крепко запомнила это ответ Тийна, и возненавидела Шута так же пылко, как любила. Ибо есть на свете женщины, которые могут быть только врагами, и не могут этого изменить никак.

Крепко выругавшись, швырнула Тийна в зеркало тяжелый браслет, но зеркало лишь загудело в ответ. Оно был из бронзы.

Синей тенью метнулась принцесса к звездным занавесям, и, отдернув их, оказалась перед белым мраморным пьедесталом, укрытым тончайшей черной тканью. Сорвав покрывало, она на секунду зажмурилась от яркого голубого света, хлынувшего от кристалла величиной с кошачью голову, круглого, тщательно ограненного чьей-то трудолюбивой рукой. Бережно взяв его в ладони, она почувствовала, как его тепло пропитывает ей кожу, и спросила:

– О, Свет, скажи, кто еде к нам? – при её словах голубоватая муть зашевелилась, ожила, и ровный голос пророка ответил ей:

– Враг. Смерть.

– Кому, кому несет он погибель?

– Тебе.

– Но за что?!

– За смерть раба.

– Кто же пожелает смерти какого-то презренного раба?!

– Сами приезжие.

– Так при чем же тут я?!

Кристалл молчал.

Кинф, Блуждающие зведы. Плеяда Эшебии

Подняться наверх