Читать книгу Опа! Опа! Опа! - Кирилл Баранов - Страница 2

На ночной дороге и суслик – волк…

Камандарская пословица

Говорят, когда Теван только родился, когда только появился он на свет сами знаете как, когда вырвали его из рук матери, он так посмотрел кругом и такую матерную состроил физиономию, словно бы говорил: «Э, какое местечко, бех-бех! Угораздило же меня!»1

Удрученный лекарь, державший в руках новорожденного, не удержался и выпалил:

– Вуй, ну у вашего сына, простите за выражение, рожа, да продлится его жизнь!

– Конечно, рожа, – подтвердил отец, разглядывая ребенка. – Ара, какой скучный человек появился в мире…

Врут, может быть, – кто его знает, – но говорят, что первый раз в жизни Теван улыбнулся на десятый год после рождения. Его отец, да будут благословенны его предки, устав от каждодневных трудов в поле, устав от упреков властной жены, сел на стул в кухне, покачал головой и произнес:

– Вуй, в такой жизни одно развлечение – смерть.

И вот эти-то безрадостные слова и нарисовали на физиономии Тевана злую улыбку. Значила она: «Опять же, я давно говорил».

Окружающий мир представлялся Тевану пасмурной пустошью, где всюду прелая трава и тоска без перерыва. В детстве, когда другие дети бесились на улице, швырялись камнями и колотили друг другу морды, Теван валялся где-нибудь в сторонке и даже вздыхать ему было неохота. Деревенские говорили, что от вида его постной рожи немеют птицы, а коровы хандрят и не дают молока…

Теван был человеком таким подавленным, таким хмурым, что уважаемый автор этих строк стал уже четвертым по счету монахом, который пытается закончиться его краткое жизнеописание. Трое других спились от скуки2…

Повзрослев, Теван понял, что односельчанам так надоела его мрачная физиономия, что они готовы либо вешаться, либо вешать, и он подумал тогда, что, может быть, есть в этом мире такие луга и такие болотца, где и на его голову будут падать солнечные лучи. Теван решил попутешествовать. В те безбожные времена это проще всего было сделать, записавшись в войско ишхана. Были годы междоусобиц – солдаты жили бесконечными грабительскими походами. Но Теван не терпел рабства воинских уставов и потому, после недолгих раздумий, записался на обучение в артель музыкантов.

Учеба была недолгой. Назначенные к такому опасному школяру учителя если не убивались, то сбегали в какой-нибудь монастырь. Или в бордель, в те времена разница была не такой и…3

С горем пополам Теван разобрался с основами артельной работы и стал музыкантом, но музыкантом таким, каких еще не было на свете! Он не притрагивался к вину, жил по распорядку, стирал белье в положенное время и, что совсем неслыханно, ни в какую не признавал прелестей женского пола. Наткнувшись, был случай, на бултыхающуюся в озере девицу приятной красоты, он вроде бы и уселся на пригорке, но смотрел при этом то на каких-то несчастных лягушек, то на каких-то жучков, тараканчиков, то вообще куда-то в небо. Ничто на свете не было ему мило и интересно. Даже своя рожа в зеркале вызывала у него зевоту.

Он бродил по деревням Камандара и Хазы и пугал духов шумом трехструнного антара. В артели подсчитали, что за три года своих путешествий Теван изгнал шесть сотен духов. Оно и понятно. В отличие от безалаберных коллег музыкантов, Теван не засиживался неделями в кабаках и духанах, не пропадал в темницах за драки и дерзости и не гонялся за женщинами. Завистники, однако, отмечали, что музыкальное мастерство Тевана не лучше его физиономии. Говорили, будто его занудная и тягостная игра на антаре отгоняет духов не мастерством сочетания звуковых волн, а угнетающей тоской, и что несчастные духи чуть ли не топятся, наслушавшись его заунывных стонов.

Кто бы чего ни болтал и как бы ни чесал своим немытым языком, Теван блуждал бескрайними полями и горами родного Камандара и искал то, что заинтересует его бездвижное сердце.

И вот случилось наконец, что артель музыкантов поручила ему изгнать духа из одной деревенской женщины. Теван спустился с высокогорья, где раскинулся в те годы еще совсем небольшой Мегеранц, и через два дня добрался до безветренной долины, где в колосящихся полях работали улыбчивые крестьянки в потных одеждах и с острыми серпами, где у дороги колыхались жаркие полевые цветы, где жужжали хлопотливые насекомые, где светило в сияющих облаках солнце и стоял мягкий запах бродившего вина.

Теван остановился у дороги и посмотрел в тонкое лазурное небо, а увидел грязные и рваные, как штаны нищего, тучи. Теван покосился на бесцветные, гниющие цветы, потом на злобных, ядовитых крестьянок с серпами. И пошел себе, ненормальный, дальше…

– Поля какие-то, – ворчал Теван. – Кустики, веточки. Цветочки тоже, что такое. Бабенки вот, опять же…

На входе в деревню стоял осел. Серый осел перед серой деревней, как, морщившись, думал Теван, смотрел на серые персики.

Стоило Тевану пойти в обход, осел, строго глядя в глаза, перемещался следом и закрывал дорогу. Теван заходил с другой стороны, осел шел наперерез. Теван совсем было отчаялся справиться с надоедливым зверем, но тут с дерева сорвался персик, и осел побежал поднимать.

Деревня Тевану не понравилась.

И арык ему показался пересохшим, и деревья кривыми, и люди как люди – ничего особенного.

– Дети, опять же, какие-то, – брюзжал себе под нос музыкант, – пихаются все, мужики, что ли, пьяные, арба гнилая посреди дороги, купец торгуется слипшейся солью, прямо во дворе кувырки пасутся, петухи еще. Бабенки, опять же, заурядные…

Что за кувырки автор, признаться, не знает. Он простой монах, он просто переписывает, что сказано в летописях, проклинать его за недобросовестность не следует, и если читатель, скажем, и сам не знаком с тем, что такое кувырки, то он ничуть не лучше скромного автора и пусть…4

В деревне Тевана встретили сухо. Оказалось, что в прошлом месяце артель уже присылала музыканта, если это волосатое безобразие и вправду было музыкантом. Приходил, как выяснилось, кот. Большой, пузатый, барственный. Три раза он раскладывал свои инструменты у постели больной – и три раза засыпал посреди игры. Он брыкался во сне, требовал еды, но так ничего не сделал и среди ночи пропал. Потом, правда, его видели валяющимся брюхом кверху среди поля, но, может, это был какой-то другой кот. Положи туда любого – любой и ляжет.

У дома одержимой духами Тевана встретила женщина, сестра пострадавшей, а еще какой-то дед с пухлым красным носом и кустистой бороденкой. Сестру звали… летописи умалчивают, как ее звали, но, говорят, женщина была… впрочем, и это летописи тоже умалчивают, какой она была. Скромный автор смеет предположить, что женщиной она была длинноногой, задиристой и остроумной, к примеру.

– Ара, еще один пришел, – такими словами встретила она тоскливого музыканта. – Потихоньку не спеша.

– Перед деревней меня задержал осел, – проворчал Теван.

– А вы бы на него не обращали внимания. Он всегда к дуракам пристает, чтоб персиков ему достали.

Теван протиснулся в двери, пока позади собирались крестьяне.

В темной комнате ступить нельзя было, чтоб не залезть в волосы! Самые настоящие черные волосы струились жирными потоками по стенам, по лавочкам, по небольшой печурке, по столу, липли к закрытым ставнями окнам. Волос здесь было как сена на сеновале.

Одержимая, владелица этой чудовищной шевелюры, лежала на лавочке в углу и громко сопела.

Теван тут же догадался, что случилось в доме. Поразившего женщину духа артель обозвала «Бородатой тетей». Его часто встречали в горах восточного Камандара, хотя в других странах о нем почти не писали. Духа вызывала обыкновенная нерешительность – это выяснил кто-то из давних музыкантов. От напастей «Бородатой тети» страдали люди робкие и неуверенные, которым вдруг надо было принимать много непростых решений. От сильного волнения жертвы духа впадали в полусонное состояние. Их волосы начинали расти небывалыми темпами, стремительными рывками. Они лезли, как мясо из мясорубки, отовсюду, откуда им положено лезть. И автор имеет вовсе не то место, откуда подумал читатель, а имеет ввиду нос и уши, подмышки, руки, ноги, впрочем, и то место скромный автор тоже имеет ввиду…

Стоило «Бородатой тете» проникнуть в тело несчастного одержимого, как тот буквально покрывался волосами! Они отрастали так стремительно, что уже через день-два с макушки висели до пола, путались в ногах и пальцах, лезли в рот, обматывали зубы. Жирные пучки из носа падали в тарелки с пловом. Из ушей торчали такие мотки, что хоть косами заплетай! Да и в том месте, о котором постоянно думает читатель, не все бывало благополучно. И сколько волосы не срезай, они сочатся только быстрее с каждым днем. И в том самом… впрочем, идет настоятель…

– Ну вот, опять же, волосы какие-то, – бурчал Теван, протискиваясь в двери, – кружка, дед в окно суется, сейчас еще дождь пойдет, опять-таки…

Пока он бранился на все вокруг, половина деревни собралась у дома. Вон там, где колодец, стали кучкой братья Мцали, ковыряли в носах, переговаривались с матерью. У калитки переминался с ноги на ногу танутэр, вздутый, пугливый, подленький. На дереве сидел и грыз абрикосы мужчина по имени Чаха, жених одержимой. Еще какие-то бабы с серпами выглядывали из-за ограды; в толпе ходил мужик и пытался продать козу; даже осел, любитель персиков и забияка, пришел на представление.

– Вот что, ханум, – сказал Теван, отодвигая пучок бровей над дверями, – приготовь отвар мечхе и открой ставни.

Теван нашел в клубке волос из подмышек стул и принялся его выпутывать.

Мечхе – это что-то вроде наркотической травы. Она растет в высокогорьях Камандара, где ее жуют козы и кабаны, а потом, бешеные и сволочные, бегают с криками по виноградным садам. Один из монахов нашего монастыря не так давно бросил пучок высушенного с семенами мечхе в кружку с вином. Бедный брат до сих пор ходит на руках и читает шаралы петушиным голосом задом наперед.

А вообще, нужно оговориться. Насколько известно автору, запертому в стенах монастыря, шумовая игра музыкантов артели не требует употребления ни мечхе, ни вина, ни еще чего-нибудь этакого. Детских слез, например. Музыканты артели, как правило, обходятся игрой на инструментах, но иногда используют какие-то ведомые им одним мази, щеточки, кисточки, привешивают колокольчики, иногда, говорят, проливают на инструменты разные всякие жидкости, поплевывают, полизывают. Но лично музыканту никаких возбуждающих напитков употреблять не положено и часто вредно – в дурном пьяном виде легко попасть мимо струн.

И, однако же, отвар мечхе несколько раз встречается в артельных формулах, наряду со звукосочетаниями, тональностями, ритмическими фигурами, музыкальными приемами, короче говоря, всей музыкальной наукой, непонятной приличному человеку. Общее у всех этих формул то, что их написал один человек, легендарный музыкант седой старины Боха Боха, знаменитый не только своими талантами, но и неуемной страстью к мечхе, гашишу, опиуму, медовому самогону и пышнотелым женщинам. И хоть что-нибудь из этого списка он включал обязательным пунктом в разработанные им музыкальные рецепты. Одной флейтой, или барабаном, или гаюдуном не отделаетесь – примите опиума. Или пригласите куртизанку хотя бы – так мыслил старик Боха Боха.

Так, справедливости ради, мыслят музыканты и наших дней.

Они-то хорошо понимают, что ни гашиш какой-нибудь, ни самогон, строго говоря, делу никак не помогут, но, до сих пор беззаботные и испорченные, они, музыканты, всегда строго соблюдают рецептуру Бохи Бохи, потому что какой же нормальный музыкант откажется от мечхе, медового самогона и пышнотелых женщин?..

Так и вот, сестра одержимой, чертыхнувшись и взмахнув кулаками, не обрадованная запросами музыканта, пошла варить мечхе, а красноносый дед и еще какие-то обтрепанные мужики полезли раздвигать ставни – это было нужно затем, чтоб не ставить в темную комнату, полную волос и ресниц, никаких лучин и свечей.

Потихоньку смеркалось, воздух пах гнилым арыком и ослами, где-то падали с дерева абрикосы, дрались дети. Теван устроился на стуле, взял в руки антар. Пока перестраивал инструмент, пока подвешивал под колками какую-то висюльку с маленькими колокольчиками и ждал вздорную бабу с отваром мечхе, подозрительные курчавые волосы опутали ему ноги.

– Опять же, – думал Теван, – волосы откуда-то, темно, сыро. Стул скрипит. Дед какой-то в окно лезет.

Красноносый дед и правда сунул морду в окно.

Наконец вернулась сестра одержимой, поглядела на ворочающееся тело на лавке и дала Тевану теплую чашу с отваром. Теван, нужно сказать, в жизни не пил отвара мечхе и вообще какие-то крепкие напитки, поэтому кружку опорожнил одним шумным глотком, отчего наблюдавшие снаружи выпучили глаза. Даже вздорная баба, горячая, как уголь в печи, похолодела на миг, и Тевану померещилось, что у нее от неожиданности руки связались узлом…

– Опять же, – сказал Теван с немалым трудом, – вон из дома, не мешайте.

Слова теперь давались ему кое-как. Язык словно бы восстал против эксплуататора и зажил своей жизнью.

– И пусть отсохнут ваши несчастные уши, если кто-нибудь скажет хоть звук, – добавил Теван. – Дух выйдет наружу и всю вашу проклятую деревню…

Он не договорил – не смог. Задвоилось в глазах.

Опять же, мечхе какой-то, подумал Теван, еще не хватало…

Он принялся быстренько перебирать струны антара, а самого повело и стало качать из стороны в сторону, как будто в бок его пихала мордой корова. Или осел. Теван повернулся, не переставая играть. Осел торчал в дверях. Он скалил клыкастые зубы, а глаза у него горели демоническим огнем. Опять же, подумал Теван, и заиграл быстрее, но потом вспомнил формулу Бохи Бохи и успокоился.

Волосы лезли ему в штанины, носатый дед бесцеремонно фыркал, а сестра одержимой поймала какого-то шаловливого мальчугана, и Тевану показалось, что она, как гусю, скрутила горемычному шею. Впрочем, ребенок тут же раздвоился и побежал в разные стороны.

Теван задумался, но играл дальше. Одержимая на кровати хрипела и стонала; волосы у нее на голове так разрослись, что стали похожи на усевшуюся за подушкой псину. Они шевелились, завивались и лезли быстрее обычного. Теван торопливо перестроил игру, стал скользить по струнам пальцами, царапать ногтями, и шум был такой, что волосы полетели клочками по всей комнате, как перья в развоевавшемся курятнике. Больная зачихала, зачихал и Теван, зачихал красноносый дед в окне. Теван повернулся к нему со злостью, и вдруг, покачиваясь вяло на стуле, увидел, что в окне никакой не дед, а краснорожий демон с рогами! Демон хрюкал и чихал.

Опять же, чтоб тебя петух в нос клюнул, подумал Теван, просил же не хрюкать…

Теван смешался и снова посмотрел на одержимую. Теперь она стояла возле кровати, вся окруженная мечущимися волосами, глазастая, как лягушка, и таращилась на музыканта. Волосы, как перепуганные пауки, струились у нее из носа и ушей, змеями вились на голове, а она смотрела угрожающе на музыканта, будто он ей на ногу наступил. Страшная, с почерневшими глазами, она подняла волосатые руки, и Теван отступил в испуге. Он еще не перестал дергать струны, но тут снова хрюкнуло. Жирный, огромный, как баклажан, но красный, как пламя, нос демонического деда полез в окно. Теван размахнулся и грохнул его звонким антаром. Инструмент треснул, но музыка не кончилась, а только забухала еще многоголосым воплем, загремели невидимые барабаны, завизжали скрипки и флейты, а Теван схватился в ужасе за голову и бросился к дверям.

На пороге встала широкая, зеленая вся какая-то женщина с когтями и замахнулась свистящим бичом на Тевана. Он с визгом пал на колени и просочился под обидный хохот у нее между ног, скатился с крыльца и лицом упал на курицу. Курица сказала: «Ара, что такое?!» – и раздвоилась, потом эти две раздвоились еще и еще. Целая стая куриц замельтешила перед глазами. Теван вскочил на ноги, запутался в шипастых кустах с кусачими цветами и увидел, что вместо абрикосов на дереве висят человеческие сердца!

Покатившись с перепугу по земле, Теван наткнулся на давешних детей. Рогатые кровопийцы, они встали друг другу на плечи и колыхались над крышами домов, как двухголовый вишап! Внизу дурашливо пукала демоническая коза, которую силился продать говорящий скелет. Откуда-то выпрыгнула беззубая ведьма, кинулась на детей и стала сшибать головы вишапа колотушкой. На ведьму кинулся то ли демон с красным носом, то ли еще что-то такое же одинаковое.

Теван поспешил воспользоваться неразберихой, рванул к калитке, но споткнулся и повалился на осла. Тот взбрыкнул, подскочил и завыл, как медведь: «Ада, скорее за персиками, кирва!» И тут же поскакал по дороге к персиковому дереву. Следом за ним топотали разгоряченные демоницы с серпами, а луна в небе превратилась в воспаленный красный глаз!

Осел оступился и сошвырнул Тевана в пенистый, как бурливая речка, арык. Музыкант закрутился в потоке, завертелся. Его понесло вверх тормашками черт знает куда, под хохот звезд и вопли нечисти, а он протянул руку, ухватился за какую-то ветку и вывалился на траву…

Рано утром Теван очнулся. Помятый, перепачканный, раздавленный, как упавшая под ноги слива, он валялся в высокой траве солнечного цвета, а над ним, не сдерживая волнительной улыбки, стояла веселая крестьянка с серпом, и в ее глазах сияло лазурное небо.

– Вуй, как хорошо вы здесь отдыхаете, музыкант! – сказала девушка. – Не заметь я вас вовремя, ковырнула бы серпом, вы бы мне все платье кровушкой испачкали. Не мешайте работать, поваляйтесь хотя бы в кустах.

Подошли другие крестьянки, все светлые, росистые и утренние, подняли истрепавшегося музыканта, поцеловали так, что у него, бедняги, подкосились ноги, и пустили его по дороге в деревню. А на обочинах росли цветы – красные и сиреневые, желтые, как пшеница, и совсем белые, как одежды невесты. И небо над головой было ослепительно синим, немного розовым у горизонта, но без единого облачка, без единой серой тучи. Небо смеялось над потерянным Теваном. И над добродушным ослом, лежавшим под персиком.

– Опять же, мечхе, – прошептал Теван, – никак не попустит…

Персики были цвета золота и вина, и осел под деревом мирно ревел. Музыкант перешагнул тихий арык с сияющей водой, посмотрел с опаской на чинивших крышу мужиков, звонко орудовавших молотками и шутливо переругивавшихся на всю деревню. Двое детей хитро улыбнулись Тевану и повели дальше небольшое стадо коз. Поздоровался купец, тащивший в арбе соль.

Теван пошатнулся и зашел во двор того дома, где вчера разыгрался шабаш. Под стенами покачивали лепестками цветы, жужжали пчелы и пахло абрикосами. В дверях показалась женщина, сестра вчерашней одержимой. Она вся была праздничная, цветущая, лучезарная, с красивыми косами и с пьянящей улыбкой.

– Опять же, – пожаловался про себя музыкант. – Пьяные миражи…

– Ара! – воскликнула женщина, увидев Тевана. – Вернулся, смешной человек! Хорошо же тебя вчера закрутило, молодец! Ну-ка, расцелую!

Она схватила опешившего Тевана и впилась в него губами сладкими, как дыня.

В дверях показалась вторая женщина, жертва духов. Она держала одной рукой длинную волосину из уха, а другой – нож. Женщина ойкнула и спряталась.

– Эх, – начал было Теван.

– Пусть будет благословен твой отец, музыкант! – воскликнула целующаяся сестра. – Пусть не погаснет свет твоих глаз и все поколения будут мудрыми и пьяными! Волосы сестры больше не растут. Держи, в благодарность!

Она вытащила из дома ведро с персиками. В калитке показался вчерашний носатый дед. Нос у него и сейчас был красным. «Э, дорогой!» – воскликнул дед и тоже полез целоваться.

– Персики съедите – верните ведро, – сказала женщина.

– А инструмент что же? – спросил Теван.

– Инструмент в щепки, – виновато произнес старик. – Моя голова, извини, крепче.

Теван промычал невнятное и, покачиваясь, поплелся прочь из деревни.

– Вуй, как его скрючило, – усмехнулся старик, когда музыкант пропал за калиткой. – Ничего себе, до чего крепкий мечхе ты ему дала!

– Какой мечхе? – женщина махнула рукой. – Да будут умнее тебя твои потомки, старик! Дурная я, что ли, где б я его на ночь глядя тебе нашла? Разбавила вино водой из арыка и все.

Веселились и подмигивали проходившие мимо девушки, трепали за плечи хохочущие мужики, кланялись добродушные старушки и совали в руки кто репу, кто горшочек с медом, кто пахлаву, а Теван вышел на дорогу и побрел по цветущим полям. Под ногами тихо сыпалась земля, и ветерок колыхал колосья пшеницы. Пели шепотом песни деревья у дороги, а Теван все смотрел в синее небо и ждал, когда же его отпустит этот бешеный мечхе, когда же снова навалятся тучи.

Следом за музыкантом потихоньку брел хитрый осел, почуявший запах персиков…

Еще много лет бродил Теван по холмам родного Камандара, овеваемым сладкими ветрами, любовался рассветами, закатами и улыбками, пил вино и танцевал, волочился за шуршащими юбками и даже умудрился жениться; много лет он распугивал вредных духов и недоумевал, когда же наконец выветрится из организма мечхе.

Осел же, к слову сказать, вскоре стал знаменитым камандарским певцом. Его многозначительную песню «Нет лучше, чем персик, лишь персик другой», говорят, любил петь сам ишхан, валяясь где-нибудь под деревцем. Но это, конечно, уже никому не интересно…