Читать книгу Окно в доме напротив - Кирилл Берендеев - Страница 3

В последнее воскресенье октября шестнадцатого года в гавань города Бар вошел потрепанный годами трехмачтовый барк. Паруса посерели от колких морозов и проливных дождей, небрежно залатанные, они шумно трепыхались на ветру. Им вторил поскрипывавший рангоут, жаловавшийся на судьбу, заставлявшую столько лет бродить по просторам всех пяти океанов – судно было китобоем и носило имя «Хоуп», никак не вязавшееся, или уж очень схожее, как посмотреть, с жалким внешним видом. Барк медленно подходил к пирсу, проплывая меж тяжелых портальных кранов, несмело выискивая место для краткой остановки.

Первым его увидел Иштван Галь; он давно проснулся и теперь стоял у окна, напитываясь морем. Паренек, до появления в Баре ни разу не видевший водных просторов, теперь вбирал каждое мгновение, проведенное в их созерцании, будто пытаясь не то породниться, не то разделить тринадцатилетнее одиночество – Иштван, едва родившись, стал сиротой.

– Парусник… – прошептал он будто в забытьи. – Настоящий парусник.

Барак медленно просыпался, мальчики задвигались, поднимали головы, потягивались и вставали. Первым к окну подошел Горан.

– Парни, ей же ей, парусник. Да еще какой! – крикнул он, немедля прогнав сон у всех. – Кровь из носу, если не китобой. Ивица, ты у нас дока, ну-ка, глянь!

Иштвана немедля отпихнули, всем хотелось поглядеть на судно, впрочем, для Иштвана чудо кончилось, он отошел и сел на кровать. Туман просыпался на улицы мелкой взвесью. Тучи наглухо закрыли небо, оставив воспоминания о солнце, тепле и лете. Не этом, – давнем, одиннадцатого еще года. Последнего предвоенного, растаявшего где-то далеко в прошлом, а в нынешнем одна война, сменяя другую, продолжается без перерыва уже четыре года и будет длиться еще невесть сколько. Кажется, можно приспособиться и к ней. Особенно тем, чей век очень короток и тем, чья злость, отчаяние, зависть, попеременно перекипев, оставили в юной душе то незнакомое опустошение, что не всякому взрослому доведется пережить.

Барк немедля оцепили. Офицер восьмого класса вместе с десятком солдат в трепаных синих мундирах взошел на борт, так и не дождавшись схода командира судна. Пробыв там от силы десяток минут, видимо, досмотр заключался в пополнении кошелька обыскивающего, майор вернулся на берег и стал отдавать распоряжения то подчиненным, то замершим неподалеку жителям. Но больше всего за судном следил десяток пар глаз, сменяя друг друга у маленького слухового оконца. Даже учитель Крстич, пришедший к ученикам, сам не мог оторвать взгляда от парусов. Покуда дверь склада, некогда переоборудованного под ночлежку, где прибывшие ожидали решения военных властей, не отворилась, и двое солдат не рявкнули что-то про приказ. В этот миг показалось: их, так и не нашедших в Баре подходящего пристанища, повезут обратно. Ведь в районе всего Скадарского озера вот уже две недели как проходила операция по поиску инсургентов. А господина учителя власти держали на заметке, – его брат, партизанивший в горах, давно стал занозой у оккупационных правителей. Крстича неоднократно вызывали на допросы, иногда затягивавшиеся до утра, но всякий раз отпускали. А в начале сентября, когда в приюте должны были начаться занятия, власти приказали оставить помещения под лазарет и отправляться сперва в один склад, затем другой, после вообще в Вирпазар, а когда выяснилось, что и этот город переполнен беженцами, дезертирами и саботажниками, уже в Бар. Как раз перед отъездом господин учитель попросил разрешения приюту покинуть страну через миссию Международного комитета Красного креста.

Поначалу имелась в виду Швейцария. Но Женева не дала добро, видимо, всех, кого могла или хотела принять, уже вместила в свои невеликие границы. Речь зашла о Североамериканских соединенных штатах, по слухам, охотно принимавших всех, кто захочет сменить разоренную войной родину на тихую, изолированную от всего мира гавань благополучия. Учитель Крстич, рассказывая об Америке, неоднократно поминал президента Вильсона, старавшегося положить конец страданиям простого народа – а хотя бы и бегством, как поначалу назвали свой грядущий переезд ученики.

Военком согласился. Американец прибыл на три дня позже, теперь ему надлежит быстрее освободить место для прибывающих мониторов и канонерок. Пусть проваливает в Нантакет, раз уж ни у Североамериканских штатов, ни у «Красного креста» не нашлось посудины поприличней. Солдаты смеялись собственным шуткам и приказывали шевелиться – барк получил разрешение пробыть в порте всего восемь часов.

Подростки спешно одевались и скучивались у входа. Их должно быть не менее семидесяти, но оккупационные власти предпочли отправить только старший класс, самых беспокойных. Приют расформировали, оставив во главе группы Крстича; младшие классы перевезли в Цетине.

Господин учитель задержался проверить, не забыли ли чего, но что можно забыть, если всех пожитков – заплечный мешок? Он оглядел склад и едва не наткнулся на Ивицу; подросток растерянно глядел на господина учителя, сжимая в руках котомку. Крстич смешался, Ивица с самого появления прилепился к наставнику, видя в нем куда больше, нежели просто воспитателя. Он-то в приюте не с малых лет, как большинство сверстников, а всего ничего. Ни к чему не привык, да и друзей не завел. Отца и старшего брата убили еще во время войны за независимость, мать умерла; его, девятилетнего, взяла на попечение двоюродная тетка, но после первых поражений королевской армии предпочла уехать, оставив Ивицу одного.

Так он и попал в подгорицкий приют, где, наряду с преподаванием, проводились и общественно-полезные работы, ведь до четырнадцатилетия ребенок принадлежал государству, а затем его вбрасывали в мир. В том приюте полагались на столярное дело, памятуя о самом знаменитом плотнике. Ивица в занятии не преуспел, зато стараниями господина Крстича влюбился в чтение, свободное время проводя в скудной библиотеке: этим став объектом насмешек среди товарищей. Вот и сейчас, когда все прочие поспешили к пирсу, он остался дожидаться учителя, в минуты тревоги боясь отойти от него дальше, чем на шаг.

Крстич молча закрыл двери склада, легонько подтолкнул Ивицу следом за другими и сам пошел к потрепанному барку. Нетерпеливый заводила Горан приплясывал возле сходен. Вечно сам по себе, пришедший в приют в восемь, – сбежал от родителей, – Горан не признавал авторитетов. Он и старшую сестру пытался увести из дому, но та отказалась; на сыне же свет клином сошелся, так утверждал сам Горан, отчаянно этим гордясь или пытаясь лишний раз выделиться – трудно сказать. Так же трудно, как и то, почему сошелся с Ивицей, почему сам поколачивал его, при этом никому не позволяя и пальцем тронуть. Больше всего этого не понимал сам Ивица, но разойтись с приятелем не мог, не то боялся, не то привык к колючему нраву товарища. Не разделял только отношения к господину учителю, ведь для «названого брата» авторитетом наставник никогда не был. Горан терпел его уроки исключительно для получения документа. Он и выглядел на добрые семнадцать, даже пушок на верхней губе появился. Без документа никуда, не раз говорил парень, а с ним устроиться можно подмастерьем, везде рукастые люди нужны. Ухватистый Горан мог хоть канаты плести, хоть ботинки подбивать, – лишь бы платили. Полной противоположностью ему был Борис.

Он никуда не спешил, шел последними, выказывая собственную независимость, покуда не заслышали звонкий перестук сапогов – по причалу быстрым шагом приближались четверо: оберлейтенант в новенькой серой шинели, очевидно, из штаба и трое таких же серых фельдфебелей. Сердце упало.

– Милан Крстич? – холодно спросил обер. Тот только кивнул в ответ, ком в горле не дал возможности говорить. Всякий шум мгновенно стих. – Вы задержаны на неопределенный срок для дачи показаний.

Сердце господина учителя остановилось. Ни звука в ответ, только кто-то толкнулся в бок. Ивица?

– Пройдемте.

– Вы его арестовываете, но за что!?

Офицер не посмотрел в сторону мальчугана.

– Вы задержаны, – повторил он. – Только сейчас пришел «воздух» из Вирпазара: ваш брат Милослав пойман, мы обязаны провести очную ставку.

– Но я не видел его два года, – господин учитель впервые растерялся, не зная, что ему предпринять. Ведь судно скоро отойдет, его ребята, как они будут, ведь… А Милослав… он и вправду всем сердцем желал бы увидеть, не при таких, конечно, условиях. Но, если брату нужна помощь…

– Заметьте, мы вас пока только задерживаем. Вероятно, после очной ставки вас отпустят. А они, – кивок, – подождут вас в Нантакете.

Добра он желал или кривил душой? Крстич неожиданно почувствовал новое прикосновение – в бок уперлось дуло маузера.

– Не дурите, Крстич, ваши воспитанники сами доплывут.

Побледнев, он кивнул. Обернулся к ребятам, те немедля окружили господина учителя, Ивица попытался встать меж ним и офицером, но Горан оттащил его. Учителя подтолкнули, споткнувшись, он обернулся, задрожавшей рукой помахал. Горан схватил Ивицу едва не в охапку, будто боялся, что тот мог броситься на выручку, – а ведь мог бы. Крстич прокричал, «держитесь, я скоро», подростки заорали в ответ и разом смолкли. Фельдфебели старательно загнали их на палубу барка и немедля покинули судно. Сходни попадали на причал. Издалека донесся властный голос: «Отчаливай». Снова начало темнеть, будто день уже закончился, а они по-прежнему одни, и теперь отправляются в неведомое. Протяжный гудок паровоза, на нем, быть может, увозили Крстича, тоскливо пропел в ответ. А меж пирсом и бортом ширилась полоска воды, дощатый помост резко закончился, корабль, почувствовав волю, стал уходить быстрее.

– Hey, boys, listen to me! – дверь скрипнула, послышался стук шагов по корме. Все это время стоявшие недвижно, они разом вздрогнули, осознав всю непривычность своего положения. Уже давно на барке кипела работа, взбегавшие по вантам матросы ставили паруса, поворачивали реи, чтобы барк скорее подхватил попутный ветер. Вся эта подвижность, немыслимое быстрое перемещение множества людей, напоминало работу муравьев. Странно, что за этим ни один из прибывших не наблюдал, подростки не могли отойти от борта, если бы не оклик капитана.

– Evening, boys, – продолжил он, крепко сложенный, невысокого роста, в помятом длинном сюртуке до колен и широкополой шляпе иссиня-черного цвета, матросских расклешенных штанах и ботинках, на высоком каблуке и с пряжками. Седые волосы выбивались из-под шляпы, мешаясь с черными, так что казалось, головной убор свой он никогда не снимал. – I shall…

И замолчал, понял, что его не понимают. Перешел на немецкий, поневоле заученный всеми:

– Вы, парни, переходите в мое распоряжение до конца путешествия. Проезд мне никто не оплачивал, придется отработать. Не волнуйтесь, без дела не останетесь. Если кто-то ходил под парусом, шаг вперед, – молчание, весьма продолжительное. Берег, медленно превращаясь в черную полоску, тонул в тумане. – Команда научит. Теперь два слова о правилах. Меня зовут Хоуп, обращаться либо «сэр», либо «господин капитан», и всегда отвечать, когда задают вопрос. Это старший помощник Стабб, когда меня нет, для вас он – это я. Все поняли? Не слышу.

Разноголосье стало ответом. Он потребовал повторить, с третьего раза «да, сэр!» вышло, на его взгляд, прилично.

– Кто-то мечтал из вас удрать в море? – Иштван зачем-то поднял руку. – Значит, радуйся, парень, твоя мечта осуществилась. Первое время будете драить и тянуть, а потом выясним, кто к чему годен. В Нантакете способные всегда пригодятся, – он зыркнул на Горана, словно ему адресовал последние слова и сойдя со шканцев, скрылся в каюте.

Стабб подошел к паренькам, молча позвал за собой. Сжавшейся, будто пружина, толпой, они двинулись вслед, постоянно озираясь. Не в силах привыкнуть к новому положению. Перед ними распахнулась дверь, обнажившая крутую лестницу в темные корабельные недра: один поворот, другой, третий, они оказались в кубрике, сейчас пустовавшем. Старпом молча покидал мешки собравшихся на свободные двухъярусные кровати, так определяя места отдыха, затем, по-прежнему без слов, повел в столовую. Познакомил с коком, тут только у Стабба обнаружился голос, сухой, надтреснутый, чем-то схожий с самим обладателем – узколицым, невысоким, но старавшимся выглядеть чуть выше: Стабб ходил и сидел так, что к спине хоть линейку прикладывай. А после обеда вновь поднял ребят на палубу.

Туман сделался еще гуще, «Хоуп» плыл в нем, как в вате. Одежда сразу промокла.

– Вы все новобранцы, а потому занятия дам простые: убирать, драить, найтовать. Кто-то умеет вязать узлы? Сейчас покажу.

К вечеру без дела никто не остался. Как ни старался Ивица, с Гораном его разлучили, так что до позднего вечера, когда рында пробила десять склянок – время отбоя, – с единственным товарищем не свиделся. А после отбоя говорить сил уже не оставалось. Оба намаялись, обоих разбросали по разным углам узкой комнатки, ужом извивавшейся в недрах барка, да какие тут разговоры, когда пришедшие матросы немедля затянули храповецкого? Ивица посидел немного на постели, с непривычки руки и ноги ломило от боли, увидел невдалеке Бориса, но тот уже спал. Лег и не заметил, как погрузился в тревожный, беспокойный сон, не то прорывавшийся временами явью, не то подававший сновидения о самом кубрике. А едва прозвенели шесть склянок, рожок вытряхнул его из постели.

Распорядок на судне поддерживался неукоснительный: в шесть подъем, в десять отбой, меж ними один перерыв на обед, и всегда, хоть в штиль, хоть в шквал, находилось уйма дел, которые надо непременно закончить. Поначалу казалось, капитан дает им нарочно столько заданий, чтоб пассажирами не ехали, чтоб матросы отдохнули. Но все работали много, а отдыхали мало. Больше молчали.

Хотя да, Стабб разбросал приютских по разным углам нарочно. Всех причин не понять, но верно, чтоб осваивались на судне быстрее. И то: команда немецкого почти не знала, первое время общаться приходилось жестами, объяснять руками и ими же поколачивать непонятливых. К подобному каждый из приютских сызмальства приучен, это только господин учитель волю рукам не давал, а все прочие пользовались деревянным метром исключительно в назидательных целях. Говаривали, будто в уставе приюта писано: непоротый ученик к познанию неспособен.

Здесь наука подавалась проще. Стабб заметил слабые мускулы Ивицы и отправил его в камбуз. Горана определили к плотнику, присмотрев его умения, Иштван стал в помощь кузнецу, их компания, и так не шибко сплоченная, дала новую трещину. И поговорить ни сил, ни времени.

Хоуп собирался остановиться на острове Пантеллерия, пополнить припасы, раз уж этого не дали сделать в Баре, прикупить пеньки и парусины побольше, октябрь наступил, а с ним в море пришли шторма, это сейчас незаметные, а при пересечении Атлантики неслабо потреплющие утлую посудину. Оставалось одно вакантное место, Стабб спрашивал, знает ли кто в достаточной степени английский, чтоб помогать ему вести дневник. Увы, не сыскалось. Было непонятно, почему он не подрядил кого-то из матросов, хоть команда «Хоупа» и представляла сборную солянку с половины планеты – от Аравии до Квебека – все владели языком в должной мере.

Но первую неделю не до вопросов, она, неясная и сырая, действительно проскочила как в тумане, что окружал их почти все время плавания по Адриатике. Только когда барк повернул на запад, дни стали проясняться, а ночи светлеть. Как раз в этот момент Ивица получил повышение: старший кок, увидев его усердие и даже увлеченность, стал посылать со стряпней в кают-компанию, разделив обязанность обносить экипаж снедью с молчаливым помощником-ирландцем. Оба – и хозяин кухни и его ассистент – многим походили друг на друга. Ивица, теперь находя время оглядеться, мрачно размышлял, что за месяцы пути заразится этой суровой немногословностью и станет схожим с ними. Чего не хотелось. Но ни с кем не поговорить толком, каждый спешит поделиться своим, а слушать – не слушает.

Вот только по прошествии недели, когда небо вызвездилось, а судно повернуло на запад…

Ивица принесся к Горану как на крыльях, хоть до склянок и оставалось порядком.

– Газета. Не поверишь, капитан читает газету.

Поначалу Горан не понял, потом посмеялся, затем посерьезнел, дал затрещину и потребовал объяснить в деталях. В другой раз Ивица надулся бы, но сейчас подзатыльник – как новое подтверждение отношений с «названым братом». И зачастил: когда только что уносил тарелки из кают-компании, вдруг заметил хрусткий номер некоего «Обзервера», из номера понял совсем немного. Да и времени не было, в комнату входил капитан. Успел прочесть два заголовка: землетрясение в Японии и захват Италией Корфу. Дату не успел посмотреть. Но главное, итальянцы все же выступили против австрияков, несмотря на тот ужас, что навел на них дредноут «Тегетгоф», заставивший взять слова об объявлении войны назад и сидеть тихо. Значит, живем. Горан еще раз перетряхнул Ивицу, точно, ничего не напутал? Это действительно новая газета? Действительно новая, отвечал приятель, сам смотри, пальцы в чернилах, когда взял. Но откуда? Телеграф, радио? А не все ли равно?

Оба неожиданно обнялись, вдруг охваченные позабытой в далеком Баре надеждой. После Горан рассказывал о захвате Корфу уже в кубрике, мальчики трепетали в неясном предвкушении чего-то прекрасного, что ждет их впереди. По обыкновению молчал только Иштван, но и он долго ворочался, вздыхая глубоко и легко. Радоваться вместе со всеми, как и печалиться, он так и не научился.

Наутро Хоуп собрал экипаж на носу. Коротко прошедшись перед матросами, он похвалил новобранцев за усердие и труд, а затем сообщил: барк не будет останавливаться на Пантеллерии, до которого всего ничего, Мальту они проскочили, теперь остановятся на Менорке или другом острове, он подумает, в каком из портов.

– Мы можем узнать причину вашего решения, господин капитан?

– Фамилия? – хрипло буркнул Хоуп, пристально разглядывая Горана. Тот представился по всей форме, капитан кивнул.

– Мне не нравится установившийся в Италии режим. Несколько дней назад они захватили греческий остров.

– Но ведь это значит, они наконец-то вступили в войну, – не сдавался Горан. Хоуп пристально посмотрел на него.

– Вот именно поэтому. Инцидентов по дороге мне еще не хватало. Все, вопросов больше нет, мы идем дальше, – круто развернулся на каблуках и поднялся на вахту.

День прошел в тревоге, мальчишки сбегали с работы, шепчась друг с другом и передавая слухи и домыслы от одного к другому. Продался австрийцам еще в Баре или раньше? И, если так, куда он их везет, может, не в США, а продаст работорговцам в Алжире? К вечеру страх стал паническим, спали плохо, наутро Стабб едва навел порядок, напомнив о долге. Иштван, всегда молчавший, вдруг возмутился – один за всех, – потребовал объяснений уже у старпома. Спросил, не поменял ли господин капитан маршрут следования. Стабб нахлестал его по щекам, холодно, размеренно, после чего потребовал заткнуться и работать – никаких перемен в маршруте не предвидится. Наказание получишь вечером.

После склянок Иштвана отхлестали прутом и отправили в кубрик приходить в себя. Но вот странно, несмотря на так и не прояснившееся положение, приютским стало легче. И в самом деле, еще несколько дней, всего ничего, они доберутся до берегов королевства, а там…

Три дня прошло в томительном ожидании. Судно проследовало мимо острова, вдали были видны скалистые уступы, остроглазый Ивица даже разглядел катера, курсировавшие у берега. Миновав Менорку, барк резко взял на юг, видимо, намереваясь пристать к какому-то еще из Балеарских островов. Прошли Мальорку, со стороны скалистой Драгоньеры, Форментеру, лениво купающуюся на ярком солнце, еще дальше.

Ивица под разными предлогами подольше задерживался в кают-компании, а стоило капитану и старпому покинуть ее, начинал лихорадочные поиски. Так нашел целую стопку «Обзервера», но какую-то странную, потрепанные листы за самое начало двадцатого века и даже конец девятнадцатого. Не подшивка, а разрозненные номера, покопавшись, он даты так и не нашел, только год, на некоторых месяц. Выходит, это ежемесячник? Но тогда почему его доставляют каждый день капитану? Да и откуда.

Горан с Борисом разбили барк на сектора, обшарили весь в поисках хоть какого-то приемника. Но ни скрытых антенн, ни тайных проводов, ни мимеографа, на котором могла прямо здесь, по сообщениям радио или телеграфа, печататься газета, они не нашли.

Вопрос отложили на потом – когда Ивица стал приносить известия о свержении короля Альфонсо Тринадцатого, вооруженных выступлениях на островах, мимо которых проплывал барк. Противостояние новоизбранному президенту Саморе стремительно усиливалось. Когда Форментера осталась за кормой, сперва в Астурии, а затем и по всей стране началось восстание. Последнее сообщение, полученное Ивицей из газеты, сообщало, что Италия вмешалась в гражданскую войну и захватила Мальорку. Эту статью Ивица прочитал насколько мог внимательно, благо время оказалось – в небольшой врезке внизу страницы рассказывалось, что за последние годы Италия в значительной степени расширила зоны влияния, захватив немало территорий: Ионические и Додеканесские острова, Корфу, Албанию, Далмацию, Сомали, Эфиопию, Эритрею… список вышел пугающим. Конечно, Англия и Франция могли похвастаться куда большими колониями, но не за такой срок и не в Европе. Да и не во время войны со столь мощным противником.

За стеной послышались шаги, у Ивицы оставались последние секунды, чтоб положить газету на место. Он и успел только глянуть на шапку «Обзервера», разглядеть дату издания, вздрогнув от неожиданности. Непонятную, нелогичную – май тридцать девятого года: «1939 a.d. May». Так и выскочил на палубу. Где столкнулся с Хоупом, бледным как рубашка, с искаженным лицом – он чем-то напомнил мальчугану скверного театрального актера, переигрывающего роль Мурада или Сулеймана.

Впрочем, все последние дни Хоуп выглядел худо. Если и показывался на глаза, то лишь для того, чтобы переговорить со старпомом и снова скрыться в каюте. Обеды стал пропускать, носить же еду капитану Ивице строго воспрещалось, это делал лично Стабб. Оставляя для мальчишки лишние минуты нахождения без присмотра в кают-компании: чем он и пользовался, когда охватывала безудержная, отчаянная смелость – старательно обшаривал помещение. Как в тот раз, когда нашел кипу старых номеров «Обзервера», или как сегодня, когда детально смог прочесть, пусть через слово, статью об основателе новой империи и великом председателе правительства Италии с неприятным лицом. Чем-то оно напомнило Ивице капитана, неприятно, до дрожи. Статья о премьере находилась на второй странице, паренек уж было решился перелистнуть, да шаги спугнули.

– Проклятая лохань! – ругнулся Хоуп, будто не видя Ивицу, но и не давая тому уйти. – Мы тут как в мышеловке. Не одна страна, так другая: не погромы, так революции. Нет, к черту их всех, идем в Алжир, – он глянул на помощника кока так, будто только его увидел. – Вам надо поразмять ноги, засиделись на корабле. А дальше в океан, только в океан, пропади эти моря и проливы пропадом.

Ивица содрогнулся. Алжиром его пугали давно, с времен тетки, вот ведь далекая французская колония, а дурная слава на всю Европу. Вздрогнув, он вдруг осмелился спросить у Хоупа об этом. Тот хохотнул.

– Мальчик, у меня и так недобор экипажа. Сам боюсь, как бы кого не стащили. Вот что, – вдруг наклонясь к нему, произнес он, – тебе ведь нравится здесь, вижу, нравится. Корабль у нас годный, и неважно, сколько ему стукнуло, экипаж спокойный. Подумай: может, останешься с нами? И друзей своих спроси. Подумай, – лицо приблизилось, Хоуп смотрел на него в упор, – время летит ох, как быстро. А я здесь всегда.

Паренек не заметил, как домчал до камбуза. Столкнулся с Гораном – ему сегодня ночью дежурить, капитан решил проверить мальчишек на пригодность, начав с заводилы. Принялся сбивчиво тараторить, позабыв про тарелки. Про Алжир, про рассказ капитана: Горан только плечами пожал.

– А по мне, почему бы нет. Место доброе, меня тут даже приветили. Посмотрим, как шторм пройдет, а то вдруг укачает, обидно перед сэром будет, – обращение к Хоупу в третьем лице в его устах звучало удивительно запанибратски. – И Иштван возражать не будет, он и в Подгорице никого не знал, кроме нас, на кой ему Нантакет… А когда сэр будет набирать, по прибытии или чуток позже? А ты сам? Ведь столько всего про корабли знаешь – и хоть бы раз себе помог. Ну что за дело, поваренок на кухне.

– В камбузе, – машинально поправил товарища Ивица и замолчал. В самом деле, в подгорицком приюте книги собирались больше на приключенческую тематику, а не только богословские трактаты и наставления старцев. Видно, прежний директор, да и сам господин Крстич старались хоть немного да потакать вкусам отроков, с малолетства оторванных от семьи и принужденных искать утешения в чем-то ином, кроме компании себе подобных. Стивенсон, Сабатини, Буссенар, Верн, Лондон, Миклухо-Маклай и другие авторы представляли новых друзей. Ивица особенно любил героев двух последних – одиночек, ищущих испытания для тела и спокойствия для души. Трудностей и в его жизни хватало с избытком, а за чтением можно представить, как, пусть нелегко, пусть непросто, но можно преодолеть их все, одну за другой. Больше всего имелось книг о море, они же и больше всего приходились по душе: потому, наверное, что у самого Ивицы путешествия на пароходе, до войны, с родителями, оставались самыми приятными воспоминаниями.

Не сказать, что его мечтания исполнились ныне – «Хоуп» походил на другой приют, для тех, кто постарше. Он не знал, что в его ждет в Нантакете, не особо верил в лучшее, как наверное, и все здесь, но предложение капитана оставило холодный отпечаток в душе. Да и Борис воспротивился

– Не буду я тут годы корячиться ни за грош. Из Нантакета махну в Нью-Йорк или Бостон, там, поди, работу получше сыскать можно, чем паруса трясти да канаты плести, – и усмехнулся собственному каламбуру.

Перед склянками Хоуп собрал экипаж. Был бледен, кусал губы. Словно получил еще одно послание, новую газету. Может, и так.

– Война расползается, – зло бросил он в матросов, оглянулся на Стабба. Тот стоял подле, на шканцах, изредка касаясь помятой куртки Хоупа, под которой виделась застиранная рубаха и кое-как повязанный шейный платок. Точно успокаивал этими прикосновениями. Капитана бурлило. – Вся лохань Средиземного моря ей охвачена. Америка пока не в войне, но не так давно крупно вляпалась, может вляпаться повторно. Я не знаю, как отреагируют на наш флаг, – махнул на изодранную полосатую тряпку с кругом звезд в синем крыже, – в Баре мне уже высказали пару ласковых. Я бы мог поднять испанский, это судно когда-то носило королевский штандарт, но сейчас там республика, а за неправильный флаг в любом порту могут вломить. Особенно ныне, – и прервав собственное, какое-то детское недовольство, продолжил: – Мы идем в Оран. Но если и там… поспешим.

Пробурчав последние слова, круто развернулся и бухнул дверью каюты. До самого порта его почти никто не видел. Да и не до него было – на следующий вечер Ивица утащил две газеты по настоятельному требованию Горана, который должен был сам своими глазами все увидеть и во всем разобраться.

«Бутафория», – буркнул поначалу Горан, заполучив номера, английский давался ему с трудом. Проще всего Борису, но тот, как всегда, когда просили, заломался. Пришлось напомнить, кто главный. Не совсем номера, пояснил тот, подборка статей с такого по такой-то месяц, потому газета и толстая, на тридцать две полосы. Может, капитан увлекается фантастикой? – тут много чего непонятного написано, особенно про передвижные цистерны с пушками, ракетные бомбардировки и много чего еще. «На Верна похоже», – произнес Ивица несколько разочарованно. И вспомнил, как господин учитель рассказывал: в Северной Америке любят фантастику, у них даже журналы такие выходят. Совсем другой мир, вот увидите, говорил не раз он. Иштван разглядывал номера последним, долго листал, прежде чем вернуть, пробурчал: «Все может быть». И добавил: «Я, наверное, останусь», сделав ударение на слове «наверное», чтоб стало понятно, с кем он теперь. Тем более, следующую ночь вахтовать ему.

Иштван вернулся поутру сосредоточенней обычного, на лице написано, что хочет многим поделиться. Но только натура не позволяла, оставшись один, Иштван забылся непамятным сном, а после разыскал Ивицу. Слова давались с трудом.

– Странный прибор видел. Что-то вроде шара. Господин капитан его каждую полночь проверяет, мне Вилл, рулевой, сказал. Не компас, не астролябия, там деления от одного до одной к тремстам шестидесяти пяти по кругу, вот так: один, одна вторая, одна треть, четверть… На «Кодак» похоже, помнишь, у господина учителя… – Ивица невольно вздрогнул, Иштван немедля продолжил: – Сам посмотришь, скоро тебе стоять.

– На скольких сейчас стоит? – вдруг спросил он. Иштван замялся.

– Одна двадцать четвертая.

– Как ты думаешь, насчет газеты, это правда? – приятель пожал плечами, и оба замолчали, не умея подобрать нужных слов. Ивице хотелось еще посидеть, но не получилось, так и разошлись, думая об одном, да порознь. Спускаясь в трюм, он видел, как Иштван подошел к борту и долго вглядывался в море, будто надеялся увидеть стремительно приближавшийся берег – барк шел ходко, крепчавший ветер раздувал паруса, подгоняя судно. Вечером перешел в шквал, но приказа снимать паруса или хотя бы брасопить реи не поступило. Судно рвалось на юг, подгоняемое колючим ветром. Поздней ночью на горизонте показалась земля, «Хоуп» буквально ворвался в порт.

Суета, шум, гам, матросы загрохотали коваными башмаками по палубам, стремительно взлетали по вантам, травили гики, выбирали фок и грот: судно теряло ход, истошно визжа под напором безумствовавшего ветра, направляясь к самому дальнему пирсу – бетонной скале, одиноко белевшей в свете быстро развидняющегося неба. Пара минут, начался и закончился восход, выпущенное из темницы светило стремительно поднималось по небу, спеша в зенит. Перед высыпавшими на палубу мальчишками открылась картина полупустого порта, чей век или уже прошел, или еще не настал: величавые портальные краны, сгрудившись, позванивали, жалуясь на долгий простой. Капитан крикнул портовым на скверном французском, его едва поняли, но швартовы приняли, сходни подали, кто-то из начальства поднялся на борт, объяснился, польстившись на золото, незамедлительно согласился на все и принялся отдавать распоряжения. Хоуп развернулся и стал командовать своими, новая беготня, в которой задействованы оказались все, включая и Стабба: старпом ушел в трюм и там руководил разгрузкой. Ивица уже не выбирался с кухни: капитан пригласил отобедать начпорта, а тот взял и свою семью и помощников, собственно, она семьей и являлась, так что коку и его поваренкам работы прибавилось вчетверо.

Все ждали вечера. Хоуп уже предупредил новиков: без его команды никто борт не покидает, только вечером, как работы стихнут. Но за работой мало кто смотрел на дразнящей устойчивой надежностью берег, нет времени: матросы меняли марсели и стаксели, принимали и найтовали груз. Хоуп распорядился с ходу сменить часть бегучего такелажа, пока хозяин Орана столь щедр. Истертые центнеры пеньки отправили в трюм на размотку.

К вечеру, когда гости убрались, экипаж едва держался на ногах. Зато Хоуп выбил у начпорта две недели спокойной стоянки, надо осмотреть судно от бушприта до кормы, проверить, поправить. Всем будет время прогуляться.

Наутро Ивица понес завтрак в кают-компанию, долго искал газету, так и не нашел, позвал капитана и старпома, чьи комнаты находились по разные стороны офицерской столовой, не дозвался. Услышал только странные сдавленные стенания из каюты Хоупа, мелькнула мысль, может, ему плохо. С сердцем, может, что, как у покойной матушки. Игла впилась в мозг, Ивица, не постучавшись, ворвался в каюту и замер. Хоуп сидел на кровати, покачивая головой, закрытой ладонями и…. плакал? Паренек уж не знал, что ему и делать.

Капитан поднял осоловевшие красные глаза, лицо багровело пятнами.

– Стабб ушел, – глухо изрек он. Встряхнул головой и болезненно куснул губы. – Еще ночью ушел в город.

– Надолго?

– Насовсем. Если ушел, то насовсем. Как я без него, что я… ведь он один тут взрослым, он мне с самого Бостона, с чаепития, он для меня всё. Не знаю, почему, не знаю, не знаю, – несколько раз повторил он, позабывшись, потом снова поглядел на закаменевшего Ивицу. – Не понимаешь? И я сначала не понимал. Видишь ли, мальчик, я тут, на корабле, с десяти лет обитаю. Не знаю даже, сколько лет прошло, сколько стран, морей, сколько. Самого себя не знаю. Первое, что помню: очнулся посреди океана, вцепившимся намертво в крышку рундука, ко мне подплывала лодка и люди махали, ободряли. Потом подняли на борт. Этот вот. Тогда «Хоуп» именовался иначе, неважно как, потом, когда я стал старше, намного старше, и прежний капитан ушел, я назвал его так – не в честь себя, я ведь лаже имени своего не знаю, да что имени, рода. Говорил на английском, вот и назвал «Надеждой». А как еще? Только ей и жив, – он поднялся, – Когда капитан ушел, было очень тяжко. Одному, среди таких же как я, пацанов, набранных по всем углам мира. Стабб стал мне как отец, он мудрый человек, он…. Он все-таки ушел.

Хоуп приблизился к Ивице, оглядел его с высоты своего роста.

– Сэр, я могу…

– Можешь. Идем. Новобранцам пора на берег, – и положив руку на плечо, повел Ивицу к борту. Сжав крепко, паренек съежился от боли, но виду старался не подавать.

Хоуп приказал созвать новобранцев, при этом Ивицу так и не отпустил, вгляделся в девятерых, вставших нестройным рядом перед ним, пробормотал негромко: «Мал у меня экипаж», – а затем разрешил сойти.

Единогласное «ура!» сотрясло судно – мальчишеские ноги в неудобных, не в размер, башмаках сотрясли сходни. Мчались по одному, по два, едва не падая на бетон пирса, норовя поскорее добраться до твердой земли, ощутить, почувствовать ее, прикоснуться. Ивица рванулся также, но захват не ослабевал. Хоуп очнулся.

– Иди, что ж ты, – и несильно толкнул в спину. Он побежал, споткнулся и замер у самых сходен. Там, на берегу, происходило что-то немыслимое. Сошедшие с корабля, начали стремительно прибавлять годы, проведенные в странствии, в считанные минуты возвращая позабытые дорогой десятки лет. Или не успевая потратить. Как Горан, что едва успел осмотреться по сторонам, как немедля истаял горсткой пепла, развеянного по ветру. Ивица будто услышал голос, прошелестевший в голове: взят вместе с Крстичами у Скадарского озера, погиб при попытке бежать. Еще один скончался в фильтрационном лагере от холеры. Другой, чуть позже, забит чернорубашечниками…

Невозможно оторвать взгляда, невозможно и смотреть. Ивица оглох и ослеп, не видел и не слышал. И нового захвата за плечо не почувствовал.

– Назад! – заорал Хоуп, что было сил. – Все на борт!

Подростки не успевали стареть. Двадцать лет, двадцать пять. Кто-то поехал освобождать Корфу, кто-то отправился на помощь республике в Испанию. Господин учитель воспитал достойных людей, свято верящих в идеалы братства и справедливости. Теперь за убеждения учителя им всем приходилось расплачиваться.

Борис и Иштван бросились к барку последними, кто еще оставался на пустынном пирсе. Иштван переселился в Венгрию, пытаясь хоть там найти родные корни. Его, убежденного коммуниста, сдали властям, обвинив в мятеже; по приказу регента Хорти Иштвана и еще двадцать сторонников расстреляли. Борис, единственный, кто обрел семью, переехал в Скопье, обзавелся собственным делом. После убийства усташами и болгарскими нацистами короля Александра Первого попал в сербский список как предатель своего народа; тяжело ранен во время погромов, а через три дня…

– Быстрее же, быстрее!

Борис споткнулся на последней ступеньке, грохнулся на пол барка, пятная его кровью. Ивица бросился к приятелю, нагнулся, пытаясь проверить пульс, щупая, но находя лишь тишину.

– Корабль Красного креста не дошел до Бара, – произнес Хоуп. – не то наткнулся на скалы, не то австрийцы потопили. Меня по дороге приняли за него, сообщили, я должен принять сирот и отвезти в Нантакет. Мне говорили о семидесяти, видимо, отпустили не всех. А раз так… мне нужен был экипаж. Первый раз останавливался во время войны, представить не мог, что она настолько затянется и затянет вас всех в жернова.

Борис вдруг резко поднял голову, Ивица даже отскочил в изумлении. Встряхнулся, поднимаясь на ноги – живой, невредимый. В чуждой одежде с чужой жизнью за плечами. И там, где никак не должен оказаться.

– Мне что, привиделось? – Хоуп кивнул.

– Ты умер и попал сюда. Я был должен отвезти тебя в Нантакет, но теперь ты точно преставишься, если сойдешь с барка. Тебе повезло, что успел подняться на борт до начала тридцать девятого.

– Значит, и газета, и что там Иштван наговорил про астролябию или как там…, – он вздрогнул всем телом, – говорил, все это… – Хоуп закивал.

– Я даже не знаю, сколько мне лет по времени судна. Двадцать, вряд ли больше. Последний раз я сходил с барка… задолго до Стабба и бостонского чаепития, – он наконец разжал руку на плече Ивицы. – Не будем ждать. Запасов много, денег на судне всегда найдется, так уж оно устроено, а куда плыть, узнаем из газет. Думаю, нам не стоит навещать Европу раньше, чем лет через пятьдесят. Но я надеюсь, вы будете отличной командой. Ведь я видел ваши жизни, – он замолчал, а затем, обернувшись, отдал сигнал к отплытию. Слова потонули в грохоте ботинок, эхом прозвучавшим над блеклыми от жары пустынными небесами.

К вечеру барк покинул акваторию Орана, а через несколько дней вышел в Атлантический океан.