Читать книгу Падение Элизабет Франкенштейн - Кирстен Уайт - Страница 5

Атмосфера за завтраком была невеселая. Несмотря на все мои усилия, фрау Готтшальк не поддавалась моим чарам. Возможно, я переоценила силу их воздействия, а возможно, за годы жизни в доме Франкенштейнов я так заточила их под одну семью, что на других людей они попросту не действовали.

Мысль была неутешительная.

Фрау Готтшальк отказалась расставаться с ключом от нашей комнаты – ради нашей «безопасности», как будто стоять на страже добродетели молодых женщин было одной из ее обязанностей как хозяйки пансиона. Поданый хлеб подгорел и одновременно не пропекся, молоко было столь же свежим, как я после бессонной ночи, а компания нашей хозяйки была совершенно невыносимой.

Мы покинули пансион при первой же возможности. Едва дверь за нами закрылась, а в замке повернулся ключ, я облегченно вздохнула. По крайней мере, наша первая ночь в этом доме может стать последней. Как только мы найдем Виктора, мы устроимся где-нибудь в другом месте.

И все будет хорошо.

Я вытащила последнее письмо Виктора, написанное почти полтора года назад, – я невольно сжала пальцы, оставляя на дате борозды от ногтей, – и проверила адрес. Хотя я помнила его наизусть, письмо было талисманом, который должен был привести нас к нему.

– Может быть, стоит нанять экипаж? – Жюстина с сомнением задрала голову. Тяжелые тучи обещали новый дождь. Но я не хотела тратить время на поиски возницы и уж тем более не собиралась возвращаться в дом и просить о помощи фрау Готтшальк.

– После такой долгой поездки небольшая прогулка пойдет нам на пользу.

Два года назад, когда Виктор готовился к отъезду, я сделала копию карты Ингольштадта. Я постаралась на славу, украсив ее всевозможными завитками и целой россыпью художественных деталей, чем привела его в восторг. Он посмеивался над бесполезностью моего занятия, но с неизменной гордостью демонстрировал результат моих трудов редким гостям.

С собой у меня был оригинал. Без завитков – потому что эта карта предназначалась для меня и тратить время на бесполезные занятия не было нужды.

Я провела пальцем по улицам, словно гадалка, которая предсказывает будущее по ладони, и постучала по бумаге в такт своему сердцебиению.

– Вот, – сказала я. – Здесь мы найдем Виктора. И мы с Жюстиной рука об руку осторожно зашагали по грязным мощеным тротуарам, следуя за ручейком чернил на моей карте.

***

– Виктор Франкенштейн? – повторил по-французски бледный худосочный мужчина с жесткими, как проволока, усами. – Что вам от него нужно?

– Я его кузина, – сказала я.

Это была неправда, но именно так нас с Виктором приучили обращаться друг к другу. Его родители тщательно следили, чтобы мы не называли друг друга братом и сестрой. Хотя они кормили, одевали и обучали меня вместе с ним, пока он не уехал в городскую школу-пансион, а потом в университет, они сохранили мне мою фамилию и официально так и не удочерили.

Я только жила в доме Франкенштейнов. Я не была одной из них. И я ни на секунду об этом не забывала.

Мужчина покряхтел, дергая за кончики усов.

– Я не видел его больше года. Он сказал, что ему нужно больше места. Заносчивый сукин сын. Заявил, будто бы я шпионил за ним. Как будто меня интересуют каракули полоумного студентишки. Между прочим, я и сам доктор!

– Вот как? – Жюстина, огорчившись при виде его возмущения, попыталась его успокоить. – А доктор чего?

Он почесал в затылке и завращал зрачками вверх и в сторону, словно что-то попало ему в глаз.

– Восточных языков. Я специализируюсь на поэзии. Я владею китайским и японским – и еще немного корейским.

– Не сомневаюсь, что эти знания необходимы вам, хозяину пансиона для студентов, каждый день. – Колкие слова я сопроводила острой, как кинжал, улыбкой. Как он смеет оскорблять моего Виктора!

Он прищурился.

– Да, я определенно вижу семейное сходство.

Я поняла, что выбрала неверную тактику, и быстро изменила выражение лица. Опустила ресницы ниже, чуть наклонила подбородок и улыбнулась так, будто никогда в жизни не держала ни одного секрета.

– Поэзия – это чудесно! Вашим постояльцам очень повезло. Страшно представить, как тягостно было бы жить под кровом какого-нибудь математика! Одни бездушные числа вокруг. Ваши комнаты, должно быть, пользуются огромным спросом. Могу предположить, что Виктору потребовалось больше места из практических соображений.

Мои слова и такая резкая перемена привели его в замешательство; он явно засомневался, не привиделась ли ему моя недоброжелательность.

– Гм… Да, пожалуй. Он не говорил, зачем ему нужно больше места.

– У вас есть его новый адрес?

Он сдвинул брови, отчего его лицо приобрело одновременно недовольное и виноватое выражение.

– Мы не поддерживали связь с тех пор, как он назвал меня болваном, у которого голова набита шелком.

Я прижала пальцы к губам в притворном ужасе. На самом деле я сделала это, чтобы скрыть ухмылку. Как же я скучала по Виктору!

– Вероятно, напряжение от учебы было действительно велико, если оно заставило его так себя вести. Должно быть, он не писал вам из чудовищного чувства вины за свое недостойное поведение. – Я достала одну из визитных карточек, которые сделала утром. Стоимость чернил фрау Готтшальк приписала к нашему счету. – Если вы что-нибудь вспомните, или если он придет извиниться, не могли бы вы сообщить об этом мне? Мы ненадолго остановились в пансионе для девиц у фрау Готтшальк.

Я вложила карточку ему в руку, задержав пальцы на его ладони чуть дольше, чем это было необходимо. На этот раз он был не растерян, а скорее заворожен.

Нет, я определенно знала подход не только к Франкенштейнам. Проблема была во фрау Готтшальк. Хотя мы, покидая старое жилище Виктора, ни на шаг к нему не приблизились, ко мне отчасти вернулась уверенность.

По предложению Жюстины мы зашли в кафе выпить чаю. С точки зрения вкуса и элегантности обстановка оставляла желать лучшего. Но внутри было относительно чисто, а чай был горячим. Мне хотелось склониться над дымящейся чашкой и позволить душе завариться в горячей воде вместе с чайными листьями.

– Что нам теперь делать?

Жюстина держала руки под столом и обеспокоенно поглядывала по сторонам. Мы были единственными женщинами – в остальных посетителях без труда угадывались студенты с пятнами от чернил на пальцах и мертвенной бледностью на лицах. Глядя на их сосредоточенно нахмуренные лбы, я еще острее ощутила тоску по Виктору. Однако эти лбы один за другим разглаживались и с интересом приподнимались над столом всякий раз, когда мы с Жюстиной открывали рот. Я притворялась, что ничего не замечаю. Жюстине притворяться было не нужно: она в своем простодушии даже не догадывалась, какой эффект мы с ней производим на мужчин. Я, напротив, прекрасно знала, что я красива. Свою красоту я считала умением – таким же, как владение французским, английским, итальянским и немецким. Она тоже была своего рода языком – языком, понятным в любых обстоятельствах.

– У вас есть другие его письма? – спросила Жюстина. – Контакты, которые мы могли бы использовать?

Теперь я заметила, что она сжимает в руках маленького свинцового солдатика и потирает его, как талисман. Скорее всего, солдатик принадлежал Уильяму. Из трех младших Франкенштейнов мне был нужен только Виктор. Двух оставшихся Жюстина любила за нас обеих.

Я помешала чай, постукивая выщербленной серебряной ложечкой по простенькому фарфору. Ингольштадт – город небольшой, но и не маленький. Студентов в нем полно. И в домах, предлагающих комнаты для студентов, недостатка здесь нет – если, конечно, Виктор поселился в одном из них.

– Это тайна, – заговорщически улыбнулась я Жюстине. – Совсем как те, о которых я тебе рассказываю.

Мои слова вывели ее из раздумий – несомненно, мыслями они была с Уильямом и Эрнестом, которые остались дома.

– А в этой тайне есть похититель драгоценностей и безрассудная ночная засада?

Я бросила Жюстине в чай два кубика сахара. Она любила сладкое, но никогда сама не брала больше сахара, чем кто-либо еще из сидящих за столом.

– Ну, раз уж мы охотимся на студента, полагаю, о драгоценностях речи быть не может. А наша хозяйка оставит нас на улице, если мы вернемся за полночь. Но, обещаю, рано или поздно мы разоблачим злодея.

Жюстина засмеялась очаровательным смехом, и теперь я знала наверняка, что все глаза в кафе обращены к нам. Я чувствовала на себе их взгляды, они были словно еще один слой одежды. Легкий, но немного сковывающий движения.

Я подавила желание вцепиться в свой высокий кружевной воротник. Закрыла глаза и едва заметно поежилась, ощущая рамки, в которые меня заключала моя чистая дорогая одежда.

Когда Франкенштейны сочли, что Виктор готов к жизни в коллективе и может вместо домашнего обучения посещать местную школу, для меня это стало одновременно облегчением и мукой. У меня появилось больше свободного времени на протяжении дня – и в это время мне не нужно было играть роль; достаточно было продолжать учить языки и не забывать про живопись. Да, я отчаянно завидовала Виктору. Каждое утро его перевозили на лодке через озеро, к другим детям и другим умам, где он учился и рос, пока я сидела дома. Каждое утро я стояла на пристани, пока лодка не исчезала из виду, и каждый мускул моего тела был напряжен, потому что я мечтала быть с ним и в то же время мучительно хотела убежать.

В свободное время я блуждала по окрестностям. До Франкенштейнов я вела наполовину одичалый образ жизни, но теперь в моих вылазках меня неизменно сопровождал Виктор, а потому я никогда не могла расслабиться до конца. Мне приходилось помнить о его присутствии каждую минуту, контролируя эмоции, реакции, выражение лица.

В одиночестве я открывала непричесанную красоту природы заново. Заснеженные вершины маячили на горизонте, наблюдая за каждым моим движением. Я дала им имена: Судья и Мадам Франкенштейн. Озеро, умиротворенное, красивое и таинственное, я назвала Виктором. Но деревья – деревья были только моими.

Обычно по утрам я должна была приходить к мадам Франкенштейн и играть с маленьким скучным Эрнестом. Я была к нему равнодушна, но мадам Франкенштейн любила посмотреть на наши игры. Как-то раз, когда она еще носила Эрнеста и ее раздувшийся живот ужасал меня по непонятным мне самой причинам, она сказала, что именно благодаря мне наконец смогла родить еще одного ребенка.

Я бы с удовольствием вообще не виделась с младенцем. Но я не давала ей повода это заподозрить и ворковала над ним столько, сколько требовалось, чтобы он заснул, а я наконец могла улизнуть на прогулку.

Когда дом исчезал из поля зрения, я снимала свое белое платье и, аккуратно сложив, прятала его в пустом дупле дерева. И тогда, не опасаясь испортить одежду и принести домой свидетельство своего непослушания, я бродила среди деревьев, как дикий зверек.

Я находила гнезда, кроличьи и лисьи норы, укромные жилища тех, кто ползал, скользил, прыгал, скакал, летал и бегал среди темно-зеленой листвы и глинисто-коричневых стволов. Хотя сердце мое среди них наполнялось радостью, мои вылазки служили двойной цели: выяснив, где обитают мои любимые животные, я могла сознательно обходить их стороной, когда была с Виктором.

Когда гулять было нельзя – зимой или вечером, после возвращения Виктора, – я изучала его школьные тетради, разглядывала картины или читала стихи. Франкенштейны были в восторге. В живом интересе к искусству в таком раннем возрасте они видели подтверждение моего благородного происхождения. В действительности это был способ вернуться к природе, когда я вынуждена была сидеть дома.

Если бы я могла носить одно только белье, я бы так и делала. Но одежда была частью моей роли. И я никогда не выходила из образа там, где меня могли увидеть.

– Элизабет?

Я прекратила помешивать чай, который успел остыть, пока я вглядывалась в туман за окном. Я улыбнулась Жюстине, пытаясь скрыть, что пропустила мимо ушей все, что она говорила. Она улыбнулась в ответ, показывая, что она не в обиде. С Жюстиной так было всегда. Она не умела на меня сердиться. С ней я могла не задумываться над каждым словом и выражением и испытывала от этого огромное облегчение. Но иногда наши отношения казались мне столь же фальшивыми, как отношения с моими благодетелями. Иногда я начинала сомневаться, действительно ли она настолько добра или же только делает вид, чтобы ее не отправили назад к ее чудовищной матери.

Нет. На самом деле я не сомневалась. Если в мире и существовало абсолютное добро, что-то чистое и незапятнанное, как свежевыпавший снег, это было сердце Жюстины.

– О чем вы задумались? – спросила она.

– Я вспоминала день, когда Виктор впервые уехал в школу. Ему было тринадцать, и это была обычная местная школа в Женеве. Он приносил домой все свои учебники, чтобы я тоже могла учиться. А еще он приносил уморительные жалобы своего несчастного директора.

Мне с трудом верилось, что это было всего пять с половиной лет назад. Сейчас Виктору было девятнадцать, и он ничего не привез домой – даже себя.

– Ах! – Я отложила ложку и отодвинула от себя остывший чай. – Его директор! Я вдруг поняла, что у нас есть еще одна зацепка. В одном из своих первых писем Виктор подробно описывал двух своих профессоров. С одним из них он хотел работать особенно сильно, хотя знаниями, которые он надеялся получить, обладали оба. Наверняка они смогут нам помочь!

Я достала тощую стопку писем Виктора. Всего четыре письма, три из которых он написал в течение первого месяца вне дома. После этого прошло семь месяцев, прежде чем я получила еще одно. А потом письма прекратились.

Еще у меня было письмо от Анри, полученное шесть месяцев назад. Но оно было всего одно, и я не собиралась его перечитывать. Он мог бы, по крайней мере, оставить нам новый адрес Виктора, прежде чем бросить нас обеих. Но со временем мой гнев остыл и сменился сосущим чувством страха. Продолжительное молчание Виктора можно было объяснить его нелюдимым характером. В конце концов, смягчить его было моей работой. Столь длительное время без меня не могло пойти ему на пользу. И мне тоже.

Я поднялась, намереваясь покончить с делами немедленно.

– Предлагаю навестить пару профессоров.