Читать книгу Истории нашего двора - Клара Калашникова - Страница 4

Старуха Абрамова, которая Нина, сбрендила. Случилось такое дело на поминках сестры, с которой прожила она в родительской сталинке больше шестидесяти лет.

Старшая сестра, покойная Зося, была ростиком ниже и, как раньше говаривали, косточкой тоньше. Поседевшие волосы не красила, стригла коротко, укладывая серебристо-русой меланжевой шапочкой. Ситцевые платья в мелкий горошек носила с белым воротничком и носочками, храня верность послевоенной моде. Нина же вышла телом плотнее, крепче, но оказалась близорука. Жидкие волосы тщательно приглаживала, забирая на затылке в куцый узел, похожий на фигу. Любила носить брюки, мятые отцовские рубахи и тайком от сестры покуривала. Обе были старыми девами, совместное хозяйство вели лишь условно, в быту же сёстры всё делили и прятали друг от дружки подальше.

Зося занимала небольшую квадратную спальню с солнечной стороны, Нина – комнату-пенал метражом больше и окнами во двор. Соединяла их проходная гостиная – просторное поле для мелочных стычек и временных перемирий. Соседи давно привыкли к шуму у Абрамовых, и когда через прогнившие перекрытия слышалась ругань старух, весело стучали по батарее, привычно выполняя усмиряющее действо.

Предметом последней, свежей склоки стала жилплощадь. Зося посчитала квадратные метры и делить поровну квартплату отказалась: мол, её метраж меньше. Нина как обычно развернула партизанскую деятельность в тылу сестры. Она сыпала соль во вражескую сахарницу и замачивала какую-то ветошь в общей ванне на неделю, от чего та покрывалась серой вонючей слизью, резко шибавшей в нос. Но солоно хлебавшая и немытая сестрица не сдавалась. Главным аргументом было то, что общая гостиная по выходным служила местом общественных сборов и политических дебатов пенсионеров, созываемых неугомонной Ниной. А значит, квартира в эти дни была непригодна для нормальной жизнедеятельности, что и вызвало очередной сход словесных лавин.

– Ущемляешь права и свободы?… – заводилась Нина.

– Не вопи, не на митинге!

– Мы равноправные члены общества…

– Эти члены ссут мимо унитаза! – огрызалась сестрица.

– Чего?

– А членские взносы где?

– Мещанка ты, Зоська! Совести у тебя нету.

– Зато у тебя с излишком, – ты и плати!

– А ещё в церковь ходишь, богомолка…

На удивление сестрицы упрёк сработал, и Зося, поджимая губы в тонкую кривую складочку, поспешила закрыться в своей спальне.

– Не хочешь ты по-хорошему, не хочешь… Ну, будет тогда по-моему! – пригрозила запертой двери Нина.

По-нининому была повестка в суд на выделение долей. Два раза Зося показушно наряжалась и выходила из дому, но на слушание дела не являлась. В третий на помощь Нине пришли её общественники, которые сопроводили пререкающихся сестёр до зала суда. Но как ни крутили, а равноценные доли не выделялись, на мировую же сёстры ни за что не шли. Слушание дела было отложено опытным судьёй на месяц. Родительская трёшка оказалась неразменной, прочно связав жизнь сестёр, крепко скрутив две нити в один канат.

Вечером того же дня с Зосей случился удар. Когда безмолвную сестру увезла мигающая синим глазом скорая, Нина зашла в её спальню, принялась рассеянно открывать и закрывать дверцы и ящички. Она трогала руками давно знакомые и почти забытые пыльные безделушки, перебирала какие-то вещицы. Бесцельно шаря в комоде, наткнулась на восковые церковные свечки. Подпалив тоненький фитилёк под иконами зажигалкой, от неё же и прикурила. В Бога Нина не верила, но свечку поставила. Так, на всякий случай.

Вспомнилось, как однажды Зося уже навела шороху, загремев в больницу, хотя в тот раз всё обошлось. Тогда у постели слабой, беспомощной и жалкой сестры Нина то и дело поправляла край серой, грубо подрубленной простынки, не замечая, что машинально, несколько раз подряд повторяет уже сказанное. Разлепив отёкшие веки и едва сверкнув чёрным огоньком зрачка, больная тонко проскрипела:

– Тошно тебе без меня, Нинок?

– То-ошна, – подтвердила сестра, обрадовавшись верному слову.

– Погоди, вот оклемаюсь и задам тебе, – едва сжала сухой кулачок сестрица.

– И задай, – согласно кивнула Нинок, – задай.

Зося выкарабкалась, как и обещала. И всё завертелось по-старому: колкие словечки перетекали в громкие скандалы с клятвами не разговаривать до самой смерти. Но не проходило и двух минут – у Абрамовых, как на кошачьей свадьбе, поднимался крик. То Нина явится на кухню, где возится Зося, встанет, посмотрит на всё и спросит: «А зачем я пришла?» И начнёт придираться к ерунде, – не уходить же просто так. Или Зося вдруг припомнит, как в дремучем шестьдесят каком-то году сестрица не дала надеть туфли на собрание, – и понеслось.

Нина поджала озябшие ноги, щурясь на пламя свечи с разбегающимися призраками теней. На столе тускло мерцали сестрины бусы – две нитки незрелого речного жемчуга, похожего на пузатые шлифованные рисинки. С этими бусами была история.

Девушкой Зося нравилась парням, имела поклонников. Ухаживания она принимала, но сердце не ёкало, и отношения увядали. И вот, однажды, случилась та самая, особенная встреча, о которой пела королева патефона Изабелла Юрьева. Мужчина был капитан рыболовецкого судна, ленинградец. Носил шкиперскую бородку, был надёжно женат, обожал суровое молчание Балтики и дочек-близняшек. Как метко говорил о себе он сам: «Красавец-мужчина, любимец фортуны, гроза женщин». Познакомились они в Москве, когда командированный капитан навещал друга юности – мужа зосиной сослуживицы. Девичья крепость дрогнула от вида капитана и пала, как только он взял баритоном первые ноты знаменитого романса.

Родители, конечно, категорически возражали, но их любимица всё глубже погружалась «в пучину страсти», как назло, слишком заметно светясь от счастья. Надо было срочно спасать сестрицу от столь глупого и порочного чувства, и Нина две ночи усердно выводила левой рукой на листочке в клеточку аморальный облик любимца фортуны, чтобы отправить письмо, куда следует. Анонимка принесла быстрый результат – грозу женщин как прибоем слизало. Остались только несколько немногословных открыток с видами Невы и эти мелкие матовые жемчуга. Веря, что нить и правда была порвана судьбою, Зося тогда впервые поделилась переживаниями с сестрой, надеясь хоть на крупицу сочувствия. Но, переполненная гордостью исполненного долга, Нина не сдержалась, наговорив сестрице много обидного и незаслуженного. И без того шаткое доверие между сёстрами дало трещину и окончательно сломилось. С тех пор сёстры стали заложницами непримиримой вражды, пускающей всё новые и новые метастазы.

Словно в отместку, личная жизнь у «правильной» Нины тоже категорически не сложилась. Женихов за все годы набежало ни два ни полтора. Худющий студент, смотревший на бойкую комсомолку преданными глазами, которого Нина прикармливала сушками, пока тот проходил практику у них в отделе, исчез, так и не сказав ни слова. Да однажды нарисовался овдовевший пятидесятилетний сосед по даче. Эта история была и вовсе анекдотичной: вдовец активно намеревался жениться на шести сотках, а приданым готов был взять Нину, ловко орудующую лопатой.

Свеча вспыхнула и погасла, Нина невидящими глазами всматривалась в сумрак, словно пытаясь нащупать что-то важное, глубоко запрятанное в прошлом.

Скандалили, вредничали, но было же и хорошее… Было? – припоминала далёкое детство Нина. И вспомнилось: гостиная, в репродукторе плещется «Марш энтузиастов», приглушая разговоры взрослых, – у родителей десятая годовщина свадьбы. Стол накрыт накрахмаленной скатертью, под столом сидит Зося с растрёпанной косичкой, прижимая палец к губам. Нина опускается на коленки, подползает к сестре. Та жарко шепчет Нине в ухо, щекочет, но смеяться нельзя… Давай играть в догонялки? – и уже пятки мелькают перед нининым носом. Вдруг сухой треск и рёв – это Зося стукнулась лбом о крепкую ножку стола. Взрослые кинулись утешать, прикладывать ко лбу большую ложку, а папа сказал: «Щас пройдёт!» – и сочно чмокнул Зосю в лоб. И немножко заплаканная, но довольная сестрица, дразнясь, высунула розовый язычок. Нина не утерпела, – с воем шарахнулась со всей мочи о другую ножку. И снова шум и возня, Нине очень больно, но папа, любимый папа, почему-то рассердился: «Что такое? Ты специально?» За руки за ноги выволокли ревущую хулиганку, – и носом в угол. И так всю жизнь: за одно и то же Зосе поцелуй, а Нине шлепок.

Нина попыталась сдержать слёзы, хотя рядом не было привычного свидетеля тщательно скрываемых переживаний, – Зоси. И от этого вдруг стало нестерпимо больно и обидно. За долгие-долгие годы сестра незаметно заполнила собой душевные пустоты после потери родителей, – от человеческой невостребованности и чудовищной недолюбленности в суете обывательской жизни. Так бывает, когда два дерева растут на маленьком клочке земли, сплетаясь корнями, врастая ветками, – одновременно борясь и поддерживая друг друга.

Промаявшись воспоминаниями на старенькой ребристой тахте ночь, Нина зашаркала на кухню, варить куриный бульон, – вернейшее средство от всяких недугов.

Утром в пропахшей унынием больнице усталый доктор без лишних слов утешения повел Нину в Холодильник, где из-под куцей простыни торчали голые сестрины ноги. Ничем не выдав волнения перед уже покойной Зосей, Нина деловито принялась за ритуальные хлопоты.

На похоронах Нина стояла как оглушённая и не могла выжать из себя ни слезинки. А когда Зосю закопали в сухую кладбищенскую землю и приехали помянуть да погреться за тем самым круглым семейным столом, Нина вдруг вышла к гостям в подозрительно знакомом гороховом платье, которое жало в плечах и неприглядно открывало опухшие от артроза колени. Нервно теребя на шее словно душившие её жемчуга, она резким голосом крикнула: «Я теперь Зося!» – и победно показала всем язык.