Читать книгу Я отпускаю тебя - Клер Макинтош - Страница 3

Я не хочу чая, но принимаю предложенную кружку и опускаю лицо к поднимающемуся пару, пока не становится нестерпимо горячо. Боль щиплет кожу, от нее немеют щеки и жжет глаза. Я борюсь с инстинктивным желанием отодвинуться – мне нужно одеревенеть, утратить всякую чувствительность, чтобы выдержать воспоминания, не тускнеющие ни на миг.

– Принести тебе что-нибудь поесть?

Он стоит надо мной, и я знаю, что должна поднять голову, но я не в силах совладать с собой. Как он может предлагать мне еду и питье, будто ничего не произошло? Изнутри поднимается волна дурноты, и я сглатываю едкий, кислый вкус. Он винит в этом меня. Он не сказал прямо, но ему и не надо, все читается в его глазах. И он прав – это моя вина. Надо было возвращаться домой другой дорогой. Я не должна была болтать, я должна была его остановить…

– Нет, спасибо, – тихо отвечаю я. – Я не голодна.

Наезд снова и снова прокручивается у меня в голове. Я хочу нажать на паузу, но этот видеоролик неумолим: тело, распластанное на капоте, раз за разом. Я снова подношу чашку к лицу, но чай остыл, его тепла недостаточно, чтобы обжечь. Я не чувствую, как выступают слезы, но увесистые горячие капли падают мне на колени. Я смотрю, как они впитываются в джинсы, и скребу ногтем по пятну глины на своем бедре.

Я обвожу взглядом комнату в доме, который столько лет создавала. Занавески той же ткани, что и диванные подушки, статуэтки – некоторые мои, остальные я увидела в разных галереях и не смогла пройти мимо. Я думала, что вдыхала в дом душу, а оказалось, лишь украшала стены. Пустая скорлупа.

Рука болит. В запястье бьется пульс, быстрый и легкий. Я рада боли; лучше бы болело сильнее. Жаль, что это не меня сбила машина.

Он снова говорит. Полиция повсюду ищет автомобиль… Свидетелей происшествия попросят откликнуться через газеты… Несчастный случай попадет в выпуск новостей…

Комната кружится, и я начинаю пристально смотреть на кофейный столик, кивая, когда это кажется уместным. Он делает два шага до окна, потом возвращается. Я бы предпочла, чтобы он сел: это заставляет меня нервничать. Руки у меня дрожат, и я поспешно ставлю нетронутую чашку чая, боясь ее уронить, однако при этом громко звякаю о стеклянную столешницу. Он с досадой смотрит на меня.

– Прости, – говорю я. Во рту металлический вкус, и я догадываюсь, что прокусила губу. Я сглатываю кровь, не желая привлекать внимание просьбой о платке.

Все изменилось. В то мгновение, когда машину занесло на мокром асфальте, вся моя жизнь изменилась. Я вижу это очень ясно, будто со стороны. Я так дальше не смогу.

Проснувшись, я не сразу понимаю, что это за ощущение: все вокруг то же самое, и, однако, все изменилось. Но прежде чем я открываю глаза, в голове возникает шум, подобный звуку поезда метро, и тут же начинают мелькать нестерпимо яркие картинки, которые я не могу прогнать или поставить на паузу. Я прижимаю основания ладоней к вискам, словно стараясь силой подавить воспоминания, но они все равно наплывают, выпуклые, стремительные, будто без них я смогу забыть.

На тумбочке медный будильник, который мне подарила Ева, когда я поступила в университет («Иначе ты нипочем не успеешь на лекции»). Потрясенная, я замечаю, что уже половина одиннадцатого. Ноющая рука отходит на второй план – голова раскалывается так, что в глазах темнеет от любого движения, и когда я буквально выдираю себя из кровати, в теле болит каждая мышца.

Я натягиваю вчерашнюю одежду и выхожу в сад, не налив себе кофе, хотя во рту пересохло, и трудно глотать. Я не нашла свою обувь, и побитая морозом трава обжигает босые ступни. Сад небольшой, но и зима на подходе: дойдя до дальнего края, я уже не чувствую пальцев.

Мастерская в саду служит мне уединенным уголком последние пять лет. Случайному зрителю она может показаться почти сараем, но я приходила сюда думать, работать и отрешиться от всего. Деревянный пол усеян кусками глины, которые падали с гончарного колеса, установленного в центре студии, чтобы я могла ходить вокруг, окидывая свою работу критическим взглядом. Вдоль трех стен тянутся полки, куда я ставлю мои скульптуры в художественном беспорядке, понятном только мне. Незаконченные работы – сюда; обожженные, но не раскрашенные – сюда; готовые заказы – сюда. Здесь сотни статуэток, однако если я закрою глаза, то сразу вспомню ощущение каждой из них под пальцами, влажность глины на ладонях.

Я беру ключ из тайника под подоконником и открываю дверь. Все хуже, чем я думала. Пола не видно под сплошным ковром глиняных черепков; округлые половинки ваз заканчиваются угрожающе острыми зазубринами. Деревянные полки пусты, со стола сброшены все работы, а миниатюры на подоконнике, неузнаваемые, разбиты в крошку, блестящую в лучах утреннего солнца.

У двери лежит маленькая статуэтка – эту серию я делала в прошлом году для магазина в Клифтоне. Мне хотелось воспроизвести что-то реальное, далекое от совершенства, но все равно прекрасное, и я вылепила десять женщин, каждую с индивидуальной фигурой, со своими складками, шрамами и несовершенствами. Моделями мне служили моя мать, моя сестра, девушки, которых я учила гончарному делу, женщины, которых я видела в парке. А вот это как раз я – сходство довольно условное, чтобы не узнавали, но тем не менее это я. Грудь почти плоская, бедра слишком узкие, стопы великоваты. Волосы скручены в низкий пучок. Я нагибаюсь и поднимаю фигурку, кажущуюся невредимой, однако под моим прикосновением глина приходит в движение, и я остаюсь с двумя половинками в руках. Некоторое время я гляжу на обломки, а затем с силой запускаю их в стену, где они разлетаются в крошку, осыпающую стол.

Я глубоко втягиваю воздух и медленно выдыхаю.

Не знаю, сколько дней прошло после аварии или как я прожила неделю, когда мне казалось, что я бреду по колено в густой патоке. Не знаю, что подтолкнуло меня сделать это именно сегодня, но я решилась. Я беру с собой только то, что умещается в дорожной сумке, зная, что если не уеду прямо сейчас, то не уеду уже никогда. Я мечусь по дому, пытаясь представить, что никогда больше сюда не вернусь. От этой мысли становится страшно и одновременно охватывает ощущение свободы и легкости. По силам ли это мне? Возможно ли сбежать от одной жизни и начать другую? Но я должна попробовать; это мой единственный шанс выдержать все это и не умереть.

Ноутбук на кухне; в нем адреса, фотографии, важная информация, которая может понадобиться, я ее нигде больше не сохраняла. У меня нет времени думать об этом сейчас, и хотя ноутбук тяжелый и большой, я засовываю его в сумку. Места в ней остается мало, но я не могу уехать без одной особой частицы моего прошлого. Я выбрасываю джемпер и футболки и опускаю в сумку деревянную шкатулку, где спрятаны мои воспоминания, утрамбованные под кедровой крышкой. Внутрь я не заглядываю – мне это не нужно. Подростковые дневники, которые я вела как попало, вырывая провинившиеся страницы; билеты на концерты, стянутые резинкой для волос; школьный аттестат; газетные вырезки о моей самой первой выставке – и фотографии сына, которого я любила так неистово, что это казалось невероятным. Драгоценные снимки. Так мало от человечка, которого так любили. Такой маленький след для мира и, однако, центр моего личного мирка.

Не в силах удержаться, я открываю шкатулку и беру самый верхний снимок – полароидный, сделанный акушеркой с вкрадчивым голосом в день его рождения. Здесь он еще крошечный розовый комочек в складках белого больничного одеяльца. На фотографии мои руки выдают неловкость неопытной матери, которую захлестывает любовь и изнеможение. Все было таким поспешным, таким пугающим, настолько непохожим на книги, которые я читала во время беременности, но любовь, которую я должна была почувствовать, не подвела и не поколебалась. Вдруг разучившись дышать, я кладу снимок обратно и заталкиваю шкатулку в сумку.

Гибель Джейкоба стала сенсацией для первых газетных полос, кричащей со стены гаража, когда я прохожу мимо, из углового магазинчика, из очереди на автобусной остановке, в которой я стою как все, будто ничем не отличаюсь. Будто я не убегаю отсюда.

Все только и говорят, что о несчастном случае. Как такое могло случиться? Кто это сделал? На каждой остановке в автобус врываются свежие новости, обрывки разговоров доносятся в конец салона, и закрыться от них я не могу.

Машина была черная.

Машина была красная.

Полицейские уже напали на след.

У полиции нет никакой информации.

Рядом со мной сидит женщина. Она разворачивает газету, и мне на грудь вдруг будто ложится камень. На меня смотрит лицо Джейкоба: кажется, что эти затекшие кровью глаза упрекают меня в том, что я не защитила его, не спасла, дала умереть. Я заставляю себя смотреть на него, и горло забивает плотный комок. Перед глазами все расплывается, я не могу разобрать строки, но мне и не нужно – я видела эту статью в каждой газете, мимо которой сегодня прошла. Слова подавленных горем учителей, описание букетов, выложенных вдоль обочины рядом с местом трагедии, расследование – начатое и вскоре закрытое. На второй фотографии венок из желтых хризантем на неправдоподобно маленьком гробике. Женщина с газетой цокает языком и начинает говорить – вроде бы сама с собой, но ожидая от меня реакции:

– Ужасно, правда? И ведь перед самым Рождеством!

Я молчу.

– Ездят, ездят, носятся на такой скорости. – Она снова цокает языком. – Всего-то пять лет пожил… Ну вот какая мамаша отпустит такого крошку одного через дорогу?

У меня невольно вырывается рыдание. Я не заметила, что плачу, однако горячие слезы текут по щекам в платок, который мне кто-то сунул в руку.

– Бедняжка, – с жалостью говорит женщина не то обо мне, не то о Джейкобе. – В голове не укладывается, правда?

Но для меня случившееся в высшей степени реально, и я хочу ей сказать, что бы она себе ни напридумывала, все в тысячу раз хуже. Женщина находит мне еще салфетку, мятую, но чистую, и переворачивает газетную страницу; дальше пишут о том, что в Клифтоне уже включили рождественскую иллюминацию.

Я никогда не думала, что сбегу. Я никогда не думала, что мне придется это сделать.