Читать книгу Мумия из Бютт-о-Кай - Клод Изнер - Страница 6

9 сентября

Как ни жаль, но Жану-Пьеру Верберену не удалось отстоять свои права на хижину в Жантийи. Бренголо находил в ней приют с зимы до середины лета, не уставая благодарить приютившего его хозяина, а тот, верный своему обещанию, делился с ним собранным урожаем. Их повседневной пищей были сырые и вареные овощи, а импровизированный стол – сбитые вместе и положенные на две бочки доски – буквально ломился от даров земли.

Но настал день, когда сюда явились почтенные господа в костюмах, с гербовой бумагой и складным метром в руках. Когда с замерами было покончено, хозяин лачуги и бродяга расстались. Первый направился в Порт де Брансион, в меблированную квартирку, где он прозябал на жалкую пенсию бывшего переписчика, второй – просто в город. Он не пошел дальше XIII округа, чтобы как можно чаще навещать своего приятеля Жано, как он его называл. Удача ему сопутствовала, и, проведя несколько ночей под открытым небом, он наконец добрался до приюта на улице Жан-Мари-Жего, возле артезианского источника Бютт-о-Кай. Тем, у кого не было за душой ни гроша, подавали там краюху хлеба и миску похлебки. А за десять сантимов, которые раздобыть несложно, прося милостыню, можно было и попировать: поесть рагу, сосисок, макарон или батата. Клиентами таких приютов были не только нищие, но и рабочие, которым не доставало времени заниматься домашней стряпней. Ребятишки, жившие в этом самом убогом столичном квартале, могли помыться в приютской больнице, где их к тому же поили молоком, а также снабжали лекарствами и одеждой.

Некто Полен Анфер организовал раздачу бесплатного супа в бывшем здании театра на улице Мартен-Бернар, построенного из материалов, что остались после выставки 1889 года. Бреголо регулярно наведывался туда за похлебкой, которую им выдавали под девизом: «Мы не должны отказывать беднякам в крошках хлеба, которые скармливаем воробьям».

Как-то Бренголо забрел в заброшенное поместье обувщика с улицы Комартен. И хотя от дома остались только стены и местами провалившаяся крыша, Бренголо счел это жилье роскошным. Он заложил дыры в стенах камнями, затолкал в оставшиеся щели соломы, и теперь ему оставалось соорудить печь и вывести наружу трубу.

– Я теперь богат! У меня свой замок! – хвастал Бренголо приятелю. Сообщив Жано адрес замка, он пообещал, едва все доделает, пригласить того на новоселье, поесть до отвала лапши.

– А пока пойдем промочим глотку в забегаловке на пустыре. Я угощаю!

Взобравшись на вершину холма, они увидели цыганский табор. Яркие повозки стояли полукругом. Из котелков, висевших над огнем, доносился аппетитный пряный запах мясного рагу. Смуглые стройные женщины стирали белье, лущили фасоль и раздавали подзатыльники ребятне. Мужчины с важным видом курили трубки. Старик плел корзину, прислонившись спиной к дереву, к которому был привязан ослик. Бренголо и его приятеля пригласили поужинать, и они согласились. Бренголо чувствовал себя в таборе, как дома. Жан-Пьер Верберен, напуганный гортанным языком и грубыми манерами, немного оттаял, когда ему налили стакан самогона. Две девчонки в пестрых юбках сплясали перед ними, стуча, как в бубны, в пустые кастрюли.

– Подайте су на свадьбу, мсье!

– На свадьбу? Но вы же еще маленькие! – удивился Жан-Пьер Верберен.

– Ну, на понарошечную свадьбу, вон с ними! – Маленькие цыганки показали на двух мальчишек в узких брючках и огромных шапках.

– А ну-ка прочь отсюда, негодницы! – прикрикнула на них старуха, запахивая шаль на тощей груди. – Еще стаканчик, мсье?

– Почему бы нет? – оживился Бренголо. – Эх, Жано, вот это жизнь! Полная свобода! Твой дом там, где твоя повозка… и женщины! Да, женщины мне не хватает. Как устроюсь, подыщу себе какую-нибудь.

Выпив залпом третий стакан, Бренголо вспомнил о девушке Луизе, которая тридцать лет назад обучила его искусству любви и наполнила его жизнь смыслом, пока вдруг не выставила вон. Он все еще хранил в душе ее образ, но уже не мог вспомнить ни голос, ни черты лица. Еще помнил название деревушки на берегу речки… как же она называлась… Бенез?.. Да, кажется, Бенез. Ах, как страстно он обнимал Луизу, когда они отплывали подальше от берега на лодке! Она была очень красива, но в деревеньке слыла то ли колдуньей, то ли сумасшедшей. А однажды утром она вдруг захотела погадать ему по руке.

– Тебя, мой блондинчик, не заарканит ни одна женщина. Ты увидишь мир, а потом состаришься и окажешься на небесах. Если бы ты знал, как там чудесно!

Покидая приют Монморийон, Жан-Батист Бренгар еще не был Бренголо. Ему было всего четырнадцать. Он был безусым коротко стриженным юнцом, со взглядом, полным любопытства, когда отправлялся в Шательро, где собирался поступить в ученики к столяру. Но после приюта с его казарменной дисциплиной учиться парню не хотелось.

– Ах! Это было чудесное время, Жано. В любом городке я легко находил работу. Летом ночевал на лугу или в лесу на берегу ручья. Голодать мне не приходилось: уж кусок хлеба с сыром у меня был всегда. А зимой я прятался в амбарах или зарывался в стог сена.

– Неужели у тебя никогда не было желания остепениться?

– Было! Только я не люблю об этом вспоминать. Ее звали Луиза, она была стегальщицей обуви. Темноволосая, пухленькая. Это она подарила мне этот ножик. Видишь, я даже вырезал на рукоятке сердечко.

Глаза Верберена увлажнились.

– Моя Монетт… мне ее никто не заменит… Она была такая нежная… Почему она меня покинула?

– Не переживай, Жано, как только подцеплю бабенку, я с тобой поделюсь! – пообещал Бренголо. – Знаешь что, приходи послезавтра, одиннадцатого. К пяти часам. Я приготовлю царский ужин!

– Сельдерей с пармезаном несъедобен, – заявил Виктор.

– Зато куриные окорочка по-римски – просто объеденье! – отозвалась Таша. – Причем после плотного ужина тебя почему-то не тянуло в сон, и мне ты тоже не давал заснуть, – заметила она, вытянувшись рядом на развороченной постели. – Настоящее поле битвы, правда, Кисточка? – спросила она у кошки, свернувшейся клубком на подушке на полу.

Они расправили простыни и снова легли, но прежде Виктор запер кошку на кухне. Он не знал, что она научилась, подпрыгивая, открывать дверные ручки, а это значило, что как только хозяева уснут, готова была пробраться в спальню.

Они пожелали друг другу спокойной ночи, но сон все не шел – каждого терзали свои проблемы.

Таша продолжала задаваться вопросом о том, когда наконец у них будет ребенок. И если с ребенком ничего не выйдет – расстанутся они или нет. Она гнала эти мысли, придумывая иллюстрации к «Эмалям и камеям» Теофиля Готье, заказанные ей одним швейцарцем, представляла, как оформила бы «Вариации на тему “Венецианского карнавала”»: под высокими сводами, на ступенях лестницы, танцуют под дождем из блесток Арлекин, Коломбина и Пьеро, на которых равнодушно смотрит случайный прохожий в рединготе и цилиндре. Видение растаяло и уступило место воспоминаниям о посещении салона Общества французских художников: «Мадам Дождь» – женщина в вуали, рядом с горгульей Собора Парижской Богоматери, «Литургия в церкви Капри», «Выпуск голубей на борту миноносца в Ла-Манше», или «Пастушка из Ролльбуаза». Вот что нравится публике. Так стоит ли удивляться, что ее картины не покупают? И все же ей грех жаловаться, разве сэр Реджинальд Лимингтон не приобрел ту, где изображена ярмарка, и в толпе бродят легендарные исторические личности? Он отправлял всех своих знакомых англичан, прибывавших в Париж, к ней в мастерскую на улицу Фонтен, и двое из них уже стали ее постоянными покупателями. А между тем многие коллеги Таша были в гораздо худшем положении.

Она переживала из-за того, что, много лет занимаясь живописью, так и не обрела известность. Остался ли у нее шанс добиться успеха? А вдруг Виктору все это надоест? Нет, конечно, ведь он ее любит! А она терпит его приступы ревности и безумные полицейские расследования. Конечно, так будет и впредь. Ведь они созданы друг для друга.

«В следующем году мне исполнится тридцать. Это – рубеж. И почему мне не достался дар Камиля Писсарро?»

Она закрыла глаза, и перед ее внутренним взором встали нарядные руанские крыши, которые восхитили ее в галерее Дюран-Рюэля[23]. Щелкнула кухонная дверь – это Кисточка бесшумно прокралась в спальню, – и Таша наконец провалилась в сон.

Виктор пребывал на грани сна и бодрствования. Он тяжело переживал кончину Поля Верлена. Бедный Лелиан, разделявший с уличной девкой[24] убогое жилище на улице Декарта, скончался в январе. Ужасная судьба!

«А во мне, изнеженном комфортом, есть ли хоть искра священного огня, горевшего в душе поэта и озаряющего работы Таша? Талантливы ли мои фотографии? Или образ Таша на велосипеде достоин лишь семейного альбома?»

Виктор наконец решился воспользоваться аппаратом «Pocket Kodak», подаренным ему Таша 14 января на тридцатишестилетие. Он был горд и счастлив, что два его увеличенных фотоснимка были выставлены в помещении парижского фото-клуба, в галерее на Елисейских Полях. И тем не менее его снедали сомнения. Портреты андалузского кузнеца и пастушки из Ларзака, те, что он отобрал для выставки из множества снимков, сделанных во время восхитительных летних каникул с Таша, вряд ли могли соперничать с «Лозерским извозчиком», «Современной Мадонной» и «Ястребами в гнезде». Виктор страстно желал научиться использовать все возможности фотоаппарата. Он уже закрыл глаза, и в тот момент, когда кошка укладывалась клубочком у него на животе, сон перенес его на парижский бульвар. Таша шла рядом, они разглядывали газовые фонари и прохожих, толпившихся у лотка уличного торговца. Черно-белый сон стал цветным, появился звук; ветер раскачивал замшелые ветви каштанов, словно дергал за ниточки огромных марионеток.

10 сентября

Первые восемь месяцев 1896 года были богаты природными катаклизмами. Более сорока гроз обрушилось тогда на столицу. 26 июля парижане пережили целых четыре грозы, а ливень с градом нанес значительный ущерб Ботаническому саду.

Но в тот четверг, 10 сентября, ничто не предвещало беды.

Бренголо проснулся, когда от голода подвело живот. Он зажег два фонаря, которые стащил ночью на стройке, и сварил на керосинке кофе. Представив себе сочное жаркое с картошкой, судорожно сглотнул слюну.

– Вот незадача: в брюхе пусто и мне нечем его набить. Ведь коли есть хоть корочка хлеба, ты вроде и не голоден.

Было еще слишком рано для благотворительных обедов, и он решил стянуть кувшинчик молока из тех, что молочник ставил возле дверей домов. Усталые ноги нещадно болели, но пришлось пройти довольно далеко, на площадь Италии. В своем квартале, среди развалюх с окнами, затянутыми промасленной бумагой, он вряд ли раздобыл бы себе еду. Потому, перекинув через плечо сумку, в которой лежала пустая бутылка, Бренголо доковылял до площади Италии и, не замеченный консьержем, потихоньку проскользнул в один из домов. Там он отлил молока из кувшина и направился в обратный путь.

Проскользнув в парк через прореху в заборе, скрытую зарослями крапивы и жимолости, он пробрался в чащу, где притаился его дворец. Там он выпил полбутылки молока, порылся среди старых удочек, выбрал одну и открыл жестяную банку с червями.

Бренголо подошел к пруду, мимоходом погладив по щеке потрескавшуюся Деву Марию.

– Ну что, красавица моя, помоги мне поймать пару рыбешек. Карпик меня бы вполне устроил, я продал бы его матушке Аделаиде и на пять франков купил бы добрый кусок говяжьего филе. Ты не захотела помочь мне с силками… Но рыбы-то тут полно.

Дева безмолвствовала, зато ворона согласно закаркала. Бренголо перекрестился и посмотрел на другое божество, царствующее посреди пруда, – хотя было бы правильнее назвать эту статую чудовищем, а не божеством, настолько устрашающим было ее лицо. Бренголо питал к ней отвращение, но вел себя почтительно, опасаясь, что в противном случае она принесет ему несчастье.

– Ну и видок у тебя… Не то человек, не то волк… но ты не думай, я вовсе не хотел тебя оскорбить… – Он вздохнул. – Пожалуй, не такой уж ты и урод, старина. В любом случае, ты не помешаешь мне поудить рыбку. Я вижу там, в воде, какое-то движение, и чутье подсказывает мне, что меня ждет неплохой улов!

Он опустился на четвереньки и вгляделся в мутную воду, где отражались пролетавшие над прудом птицы. А вот и водомерки заскользили по поверхности.

– Наверное, там есть и глубокие места. А ты, – снова обратился он к статуе, – напоминаешь мне водяного. Нас пугали таким в приюте, якобы он хватает за ноги мальчишек, которые уходят купаться без спроса, и утаскивает на дно… К черту этот вздор, пора заняться делом! – Он взял червяка и стал старательно нанизывать его на крючок. – Не получается! Ну и кривые же у меня руки!..

Вдруг сильный ветер зашумел в кронах деревьев, и над парком повисли грозовые тучи.

– Пора закругляться, похоже, сейчас пойдет дождь, и сильный!

Бренголо не знал, что несколькими мгновениями раньше над центром Парижа зародился ветер. Усиливаясь с каждой минутой, он поднимал с земли опавшие листья. Устремился на улицу Мабийон, к Новому мосту, к воротам де Пантен через Шатле, Репюблик и Бютт-Шомон. Уже собираясь пересечь Сену, он не смог устоять перед искушением и дохнул в направлении Ботанического сада. А потом, настоящим ураганом, обрушился на поместье на улице Корвизар.

Пригнувшись под его резкими порывами, Бренголо огляделся в поисках укрытия. Между кустов орешника была небольшая канавка, и он поспешил туда. Он повидал на своем веку немало бурь, поэтому та, что трепала сейчас парк, его не испугала. Он лег в канавку, свернулся калачиком и приготовился заснуть, но громкий треск ломавшихся веток мешал ему. Бренголо на всякий случай обеими руками ухватился за самую толстую ветку. В этот момент торнадо достиг пруда, и перед Бренголо предстало фантастическое зрелище: воду, рыб, кувшинки завертело и подняло в воздух в огромной воронке. Казалось, какое-то гигантское существо через огромную соломинку пытается втянуть в себя пруд и всех его обитателей. А статуя словно ожила. Бренголо похолодел, увидев, как она зашевелилась на пьедестале и склонилась, словно приветствуя кого-то, но тут же верхняя ее часть обрушилась: торс покатился к берегу, руки отвалились, и из обрубков потекла вязкая зловонная жижа. Бренголо казалось, что настал конец света. Он прижался к земле, обхватив руками голову, но потом сообразил, что его может придавить упавшим деревом, и вскочил.

Казалось, сад околдовали злые чары. Деревья были изломаны, по земле бежали потоки воды, на мокрых листьях фосфорически светились какие-то зловещие искорки. А вдруг это они вдохнули в статую жизнь? Надо бежать! Но куда? Его прибежище от таких мощных ударов могло вообще распасться на куски. Все вокруг гудело, стонало и завывало, резкие порывы ветра сбивали несчастного с ног. Он присел на корточки, не в силах отвести взгляд от обломков ужасной статуи. Ему хотелось оглохнуть и ослепнуть!

И вдруг ветер резко стих. Над парком еще висели мрачные грозовые тучи, но бледный луч солнца прорвался сквозь них и осветил акации на берегу пруда. Мимо Бренголо проскользнула ондатра. Решив, что опасность миновала, он встал и отряхнулся, но тут ливень и ураган обрушились на сад с новой силой, и рядом с Бренголо, чуть не задев его, на землю с треском упала толстая ветка.

– Да это просто какая-то казнь египетская! – воскликнул он и поднял голову к небесам: – Эй, вы там, наверху! Вы ошиблись, я не фараон!

Он опустился на землю, голова у него кружилась. Пережитые невзгоды оставили его, отпустив в мир видений. Не чувствуя тела, он воспарил над землей…

Через некоторое время Бренголо очнулся. Все тело у него затекло. Он шевельнулся, чихнул, перекатился на спину и увидел над собой безмятежно синее, без единого облачка небо. Неужели ураган ему привиделся? Нет, он еще не сошел с ума – это подтверждала лежавшая неподалеку береза, вырванная из земли с корнями. Но это было не самое худшее. Бренголо наткнулся на что-то носком башмака, посмотрел, что это, и застыл от ужаса: собачья голова статуи уставилась на него пустыми глазницами. И хотя она лежала отдельно от изуродованного тела, Бренголо стало не по себе: ему показалось, что поверженное чудовище вот-вот оживет. Он затаил дыхание и попятился. Подойдя к пруду ближе, Бренголо с изумлением увидел, что уровень воды в нем понизился на две трети, и было видно, как на дне бьется уцелевшая рыба.

– Вот это да! – обрадовался Бренголо, тут же позабыв все свои страхи. – Эх, жаль, нет с собой сачка! Придется обойтись терпением, хитростью и смекалкой!

Он огляделся: поблизости был чудом уцелевший куст дикой смородины. Бродяга отломал раздвоенную ветку, снял рубаху. Оставшись в одних штанах, начал безудержно чихать. Бренголо привязал рубаху к ветке, соорудив из нее что-то вроде верши, и вошел в воду, осторожно обходя обломки статуи, а потом опустился на четвереньки прямо в грязь, сея панику среди рыб.

– Это ж надо – достаточно нагнуться, и вот он, чудесный улов! Жаль, шарахнуло по голове, реакция не та. Ох, какая там, подальше, с золотистой чешуей… Да это карп!

Он гонялся за добычей добрую четверть часа, карп сопротивлялся гораздо серьезнее, чем можно было ожидать. Это была славная схватка. Когда Бренголо прижал к груди рубаху с рыбиной, он закоченел так, что пальцы у него не разгибались, а кожа посинела.

– Придется довольствоваться этим, не то заработаю пневмонию. Красавчик! Жирный, как щука. Что ж, за остальными можно вернуться позже, если, конечно, они не подохнут в этой маленькой лужице…

Одеваясь, он с опаской поглядывал на обломки статуи, готовый удрать, если та возобновит попытки пошевелиться.

– Вот проверну сделку с рыбой, приду и раздроблю тебя на мелкие кусочки!

Юбка, пальто, чулки и туфли Мишлин Баллю так запачкались, будто она побывала в трясине. План кузена сводить ее в парижские катакомбы удался. А поход в Оперу было решено перенести на четверг. Мишлин не сомневалась, что не скоро забудет груды черепов вдоль стен парижских катакомб. Гордясь тем, что ему выдали в префектуре пропуск, Альфонс провел ее сквозь толпу туристов, предвкушавших жуткое зрелище подземного некрополя. Ей не слишком улыбалась перспектива бродить по лабиринту, но разве могла она отказать любимому кузену? И она утешила себя мыслью, что это гораздо лучше, чем если бы они, как планировали раньше, отправились в Оперу: в тот самый день, 20 мая, огромная люстра не удержалась на крюке, сорвалась и упала в зал, прикончив на месте одну из зрительниц.

Подходя к дому на улице Сен-Пер, Мишлин заметила какую-то женщину, украдкой проскользнувшую в дверь, хотя в столь поздний час книжная лавка была уже закрыта.

– Ну да, конечно! Я давно это подозревала. С тех пор как мсье Мори живет один, он вряд ли избегает женского общества! Неужели они думали, что я ничего не замечу? Не выходят из комнаты, опасаясь, что я их выдам… Да если б я захотела, давно бы оповестила об этом весь город, но я не скажу ни слова, ведь мать мадам Таша несомненно лучше, чем прежние подружки мсье Мори.

Кэндзи встречал Джину Херсон на пороге. Он обнял ее и поцеловал в губы, а его пальцы уже расстегивали ее корсаж.

– Не торопись, дай мне отдышаться, – шепнула она. – Экипаж довез меня только до бульвара Сен-Жермен, пришлось идти пешком… Что случилось? У тебя неприятности? Твое письмо меня напугало, ведь сегодня еще только четверг!

– Знаю, – прошептал Кэндзи. – Я больше не мог ждать, так соскучился…

Он с трудом перенес разлуку с Джиной, которая почти всю прошлую зиму провела в Кракове у своей старшей дочери Руфи и новорожденного внука Маркуса. «Неужели я стал сентиментален, – спрашивал себя Кэндзи, – оттого, что от меня съехали Айрис, Жозеф и Дафнэ?» Теперь в его полном распоряжении были две квартиры, и он мог позволить себе принимать Джину гораздо чаще, и каждый раз набрасывался на нее, как голодный на еду.

Он даже приобрел широкую двуспальную кровать, но оставил все по-прежнему в своей аскетической спальне, где на дощатом настиле лежали лишь циновка, деревянный валик вместо подушки и тонкое хлопчатобумажное одеяло. Он спал там, когда был дома один, чтобы оставаться в форме.

Джина не решалась показываться с Кэндзи на людях. Конечно, она знала, что близкие догадались о том, что происходит между ней и Кэндзи, и не стыдилась этого, но ей не хотелось обыденной семейной жизни. Она уже познала ее со своим мужем Пинхасом, который жил теперь в Нью-Йорке. Сознание того, что она снова желанна, воодушевляло ее всю неделю и помогало забыть о том, что ей далеко за сорок.

– Твоя экономка дома?

– Я дал ей выходной.

Кэндзи нанял экономку в апреле, он отдыхал от деспотичной Эфросиньи. Мели Беллак рекомендовала ему тетушка мсье Шодре, аптекаря с улицы Жакоб. Шестидесятилетняя вдова родом из Брив-ля-Гейард оказалась скромной и работящей. Правда, у нее была привычка постоянно напевать:

Песенка оказалась привязчивая, и Кэндзи часто пел ее Дафнэ, когда приходил ужинать на улицу Сены. Он так привык к лимузенскому диалекту, что иногда в разговоре путал гласные звуки, чем вызывал удивление клиентов и насмешки Жозефа.

Еще одним недостатком новой экономки, с точки зрения Кэндзи, было увлечение блюдами из картофеля, яиц и фарша – вкусными, но слишком тяжелыми для него.

Однако во всем остальном он был доволен Мели – краснощекая, с черными виноградинами глаз и носом картошкой, в чистеньком светло-сером платье, она всегда была весела и приветлива.

– В таком случае, раз уж мы тут одни, я бы хотела принять ванну, – сказала Джина и, прежде чем он успел ответить, высвободилась из его объятий и поднялась по винтовой лестнице.

Ванная располагалась в дальнем конце квартиры. Джина постояла перед зеркалом, любуясь своим нарядом, который Кэндзи подарил ей в начале весны: темно-синим барежевым[26] платьем с высоким воротником, вельветовым палевым жакетом и серой бархатной шляпкой, украшенной жемчугом.

«Ты уже не в том возрасте, чтобы вертеться перед зеркалом, – сказала она себе. – Хотя у Таша еще нет детей, младшая дочь уже сделала тебя бабушкой!»

Она пустила воду и начала раздеваться, стараясь не смотреть на фотографию, стоявшую на мраморной полке. На ней была изображена молодая брюнетка и очень похожий на нее мальчик лет двенадцати. Подпись гласила: «Дафнэ и Виктор. Лондон, 1872 год».

Джина ревновала Кэндзи к этой Дафнэ, и тот факт, что соперницы давно уже нет в живых, ничего в ее чувствах не менял.

«Мог бы и убрать отсюда это фото», – подумала она.

– Можно посмотреть, как ты раздеваешься? – раздалось у нее за спиной.

Джина вздрогнула и смущенно прикрыла грудь нижней юбкой, которую только что сняла.

– Надеешься увидеть что-то вроде «Невинных забав инфанты»? Вряд ли я могу составить конкуренцию знаменитой Фьяметте[27]… У меня не хватает смелости выставлять свое тело напоказ!

– Забудь о ней! – сказал Кэндзи и сам стал ее раздевать. Правда, задача оказалась сложнее, чем он предполагал. В конце концов Джине пришлось прийти ему на помощь, и вот наконец последние предметы туалета скользнули на пол.

– Вода сейчас польется через край! – спохватился Кэндзи. – Какое мыло ты предпочитаешь, лавандовое или жасминовое?

– Постой-постой! Думаешь так легко отделаться? Теперь моя очередь.

До поездки в Краков собственная смелость шокировала бы Джину, но из Польши она вернулась свободной от предрассудков. По пути в Париж, в поезде, какой-то усатый господин бросал на нее красноречивые взгляды, а на перроне ее ждали пылкие объятия Кэндзи. И если у нее иногда и случались приступы стыдливости, ей уже не сложно было их побороть.

Она стянула с Кэндзи пиджак и расстегнула рубашку. Он сам снял остальное, и они вместе шагнули в воду. Постояли немного, держась за руки и любуясь друг другом. Потом их тела переплелись, и у Кэндзи вдруг промелькнула неуместная мысль о том, что после таких водных упражнений он бы с аппетитом съел булигу[28] Мели Беллак.

– Я так счастлива! Наконец-то мои Белинда и Шерубен обручились!

Затянутая в корсет, в красной юбке, Рафаэль де Гувелин, обмахиваясь веером и едва сдерживая слезы, смотрела на своих собачек, сидевших на усыпанном флердоранжем возвышении. Оставшись вдовой, она посвятила себя собакам, которые заменили ей детей. Она заказывала им у модного портного Ледубля пальто для путешествий, резиновые сапожки, пляжные туалеты из кремового батиста и матроски с вышитыми на воротниках якорями.

Роль шафера исполнял позаимствованный у ювелирши с улицы Колизея йоркширский терьер с длинной шелковистой шерстью.

– Невеста похожа на Клео де Мерод[29], вы не находите? – спросила Рафаэль де Гувелин, обращаясь к гостям.

– На воспитанницу Национальной музыкальной академии? Сколько шумихи подняли в Париже из-за этой интриганки! Ее называют прелестной и соблазнительной, а между тем ходят слухи, что она носит прическу, как у красавиц с картин Боттичелли, чтобы скрыть оттопыренные уши.

Гостей на свадьбе было немного. Рафаэль де Гувелин пригласила Виктора и Таша, поскольку хотела заказать мадам Легри свой портрет.

Завтрак был накрыт в роскошном салоне, декорированном в серебристо-зеленых тонах, с мебелью в стиле модерн и множеством прелестных вещиц работы Лалика и Галле, которые хозяйка имела обыкновение приобретать в художественной галерее Самюэля Бинга[30].

– Дорогая моя, у вас трехметровые потолки! – заметила слегка завистливо Бланш де Камбрези, которую в книжной лавке «Эльзевир» с легкой руки Жозефа за глаза звали Козой.

Виктора раздражала абсурдность ситуации, в которой он оказался. Он отошел к книжному шкафу и стал рассматривать книги, надеясь угадать, что намерена заказать им мадам де Флавиньоль.

Таша чувствовала себя не лучше. Она сослалась на то, что ей надо припудриться, поднялась по лестнице, украшенной гобеленами и комнатными растениями, и случайно попала в спальню, где стояла кровать из палисандрового дерева с позолоченными бронзовыми статуэтками. К спальне примыкал будуар с раскладным диваном. При виде его Таша подумала, что, вероятно, покойный Октав де Гувелин страдал бессонницей и нередко покидал супружеское ложе. На круглом столике лежала пачка перевязанных ленточкой газет и распечатанная почта. Одна из карточек привлекла внимание Таша. Она взяла ее в руки и прочитала. Нет, этого не может быть! Это не он! Быть может, это приглашение прислано давно, несколько лет назад? Но дата на карточке не оставляла никаких сомнений: он прибыл в Париж, чтобы принять участие в празднествах по случаю приезда Николая Второго, и пробудет здесь до начала октября. Таша медленно положила карточку на место. Она не готова была встретиться с прошлым, о котором так долго старалась забыть.