Читать книгу Яотего. Я о тебе говорил - Клёмка Четырли́ - Страница 3

Французам в принципе везёт. И без принципа тоже. Чтобы нам так жить. Вся эта заварушка с дедушкой Лёпой4 быстро закончилась, мини-кризис национального сознания завершился без кровопролития. Истосковавшаяся по «справедливости» молодёжь (мондиализация уже имеет привкус вчерашних щей), восторженно повизгивая, геройски и с песнями бросилась защищать республику, голосуя за «нормальных» правых.

По поводу песен и героизма: Кузя там был, в толпе. Беззвучно открывал рот под звуки «Марсельезы», смотрел на возбуждённых людей, сравнивал с Москвой девяносто первого года. Факт Кузиного присутствия в эпицентре этих событий объясняется просто. Последнее время он как бы состоял при одном энергичном молодом артисте. Молодой и энергичный многим давал заработать, в том числе и Кузе. В его радиотелевизионной передаче «артист» Дуплинский смело толкал русскую культуру французским обывателям и, что самое удивительное, тот ему за это ещё и платил. Делал ли это он из симпатии к Кузе или по какому-то сложному геополитическому расчёту, мы пока сказать не можем, будущее покажет.

Так вот, когда весь «шестиугольник»5 заколыхался, как желе на тарелочке, от этих политических катаклизмов, Кузиному благодетелю пришла в голову мысль собрать на эспланаде у Трокадеро парижскую интеллигенцию и сочувствующую ей публику.

На какой предмет? Как бы сказал украинский поэт: «Шобы они уси разом заспивалы ту самую „Марсельезу“, и шобы та писня у этого самого Лё Пена колом у горле встряла, нехай он ей подавится». В не столь отдалённые времена собрать такую толпу знаменитостей за три дня и мечтать не могли, а сейчас всем по интернету одни и те же три слова послал – оно и вася.

Дело было не где-нибудь, а, как уже было сказано, в самом Трокадеро. Кузиному покровителю стоило только бровью повести, ему бы и Лувр отдали под пикник с его участием. Когда Кузя, морда лопатой, протиснулся за заграждения в огромный зал, первым, кого он увидел, был «Я-о-тебе-говорил», сокращённо – Яотего. Этот индивидуум был таким же хроникёром, как и Кузя в той же передаче и у того же покровителя. Он делал пятиминутную рубрику под броским названием «Письма с моей Мельницы». Слово «мельница» – так удачно совпало – является не только корнем его французской фамилии Мулино, но также и названием романа Альфонса Доде, который каждый второгодник во Франции знает наизусть. Целую неделю Яотего мотался по выставкам и салонам, а в пятницу рассказывал и показывал в лицах, чего насмотрелся. Часто оказывалось смешно. В этот ясный парижский день он оделся, как обычно, городским сумасшедшим: соломенные волосы начёсаны высоко и в разные стороны, озабоченный голубой глаз, кафтан люрексный цвета пьяной вишни поверх застиранной маечки с блёклым портретом и подписью: «Nestor Makhno le cosaque libertaire – 1888—1934». Сам в лиловых шортах. На волосатых ногах жёлтые бутсы до середины сухой икры. Лет мальчику за полтинник, он чуть моложе Кузи будет. Яотего своё прозвище на слух узнавал, но не интересовался его значением по-французски. Облобызавшись, он завопил Кузе в мочку уха: «Дуй на террасу через этот зал, все наши уже там!». Он впихнул Дуплинского в небольшой салон с баром и закрыл за ним дверь.

Перед Кузей, как бы указывая проход на террасу, в два ряда стояли приодетые люди. Народ был сложения крепкого, батонистый. Мужчины при галстуках, пиджаки застёгнуты только на верхнюю пуговицу. Дамы в розовом и белом, некоторые в шляпках с финтифлюшечками. Все радостно смотрят на Кузю и начинают аплодировать. Как начали, так и кончили. После трёх хлопков лица вытянулись, и некоторые, собрав пальцы щепоточкой, как итальянские мафиозники в «Сопрано», начали поворачиваться к своим соседям, как бы спрашивая у них: «А это что ещё за поц?!» Кузе показалось, что кто-то плачет сзади, и он обернулся. За его спиной, держась за ручку двери, икал от смеха согнутый Яотего. Вдруг он распрямился, пробежал мимо Кузи на террасу, схватил за кожаный рукав какую-то звезду и, тыкая пальцем в направлении Дуплинского, начал изображать в лицах вышеописанные события. Особенно хорошо у него получалась Кузино лицо с открытом ртом. «Надо будет, всё-таки, дать ему по морде», – привычно подумал Кузя, зная, что навряд ли. После каждой пакости Яотего бросался обниматься, показывал октябрятский значок с маленьким Володей на груди и клялся в своей страстной любви к России. Если Кузя продолжал злится, Яотего пускал в ход последний козырь: «Вчера я был на просмотре… (назывался фильм), сидел рядом с… (называлось известное имя), и мы обсуждали нашу передачу…». Яотего делал лёгкую паузу. «Я о тебе говорил». И снова пауза, но уже со значением. Вначале Кузя не понимал, какой реакции ждал Яотего, и, если это было правдой, то зачем он это делал? Вероятность, что кто-то всемогущий (продюсер, режиссёр, издатель) запомнит фамилию Дуплинский, была так же мала, как встретить любезного таксиста в Париже. Потом Кузя стал всё-таки благодарить, видя, что окружающие вроде как понимают немаловажность оказанной услуги. Через две секунды появился дуэт модных комиков, и тут уже народ захлопал в ладоши по-взаправдашнему. Два сытых дяди выделились из рядов и, взяв юмористов под ручки, подтащили их к молоденькой девушке в белом платье. Расцеловавшись с невестой, они тихо удалились под радостное гудение публики, уже аплодирующей новому появлению. «Ага! – догадался заторможенный Кузьма, только сейчас заметив, что почти все мужчины были в ермолках. – Это же еврейская свадьба!» В этот момент всё что было артистов, киношников, певцов, радио и телевидения повалило с террасы в салон. Волна творческого люда накрыла Яотего, и кожаный рукав знаменитости, и еврейскую свадьбу с Кузей. Она покатилась по ступеням в огромные залы и выплеснулась на верхнюю часть эспланады перед запаркованной за железными барьерами толпой сочувствующих.