Читать книгу Битва за Рим - Колин Маккалоу - Страница 5

– Самое примечательное событие за последний год и три месяца, – сказал Гай Марий, – это выступление слона, которого показывал Гай Клавдий на ludi Romani.

Лицо Элии вспыхнуло.

– Не правда ли, чудесно? – воскликнула она, потянувшись к блюду с крупными зелеными оливками, доставленными из Дальней Испании. – Ведь он умеет не только стоять, но и ходить на задних ногах. А танцует – на всех четырех! Еще он сидит на кушетке и ест хоботом!

Окинув супругу презрительным взглядом, Луций Корнелий Сулла холодно произнес:

– Почему людей всегда так восхищает, когда животные подражают человеку? Слон – благороднейшее творение природы. Зверь, представленный Гаем Клавдием Пульхром, кажется мне двойной пародией: и на человека, и на слона.

Последовавшая за этими словами пауза, несмотря на малую продолжительность, успела смутить всех присутствующих. Положение спасла Юлия: ее веселый смех отвлек внимание от злосчастной Элии.

– Что ты говоришь, Луций Корнелий! Он покорил всех, кто его видел! – пропела она. – Меня, к примеру, – совершенно! До чего умен, до чего деловит! А уж когда он поднял хобот и затрубил под барабан – о, это было просто чудо! К тому же, – добавила она, – ему никто не причинял боли.

– А мне понравился его цвет, – заявила Аврелия, которая тоже решила поддержать разговор. – Он такой розовый!

Луций Корнелий Сулла проигнорировал эти речи: опершись на локоть, он завел беседу с Публием Рутилием Руфом.

Погрустневшая Юлия вздохнула.

– Полагаю, Гай Марий, – обратилась она к мужу, – нам, женщинам, пора удалиться, чтобы вы, мужчины, могли вволю насладиться вином. Примите наши извинения.

Марий протянул руку над узким столом, отделявшим его ложе от стула Юлии. Она с теплотой прикоснулась к ладони мужа, заставляя себя не печалиться при виде его кривой улыбки. Столько времени минуло с тех пор, однако лицо Мария все еще несло следы коварного удара, который хватил его так некстати. Кое в чем она, как преданная и любящая жена, не могла признаться даже самой себе: после удара разум Гая Мария уже не был таким кристально-ясным, как прежде. Теперь он легко выходил из себя, придавал преувеличенное значение малейшим признакам неуважения (хотя зачастую они существовали исключительно в его воображении), стал более жесток к недругам.

Юлия поднялась, отняв у Мария руку с особенной улыбкой, предназначенной ему одному, и обняла Элию за плечи:

– Пойдем, дорогая, побудем в детской.

Элия встала. Аврелия последовала ее примеру. Трое мужчин прервали беседу в ожидании ухода женщин. Повинуясь жесту Мария, слуги проворно вынесли из столовой освободившиеся стулья и тоже удалились. В зале оставались только три ложа, составленные буквой П. Чтобы удобнее было беседовать, Сулла переместился с места, которое занимал возле Мария, на свободное третье ложе напротив Рутилия Руфа. Теперь все трое хорошо видели друг друга.

– Итак, Свин возвращается домой, – произнес Луций Корнелий Сулла, удостоверившись, что постылая вторая жена его не слышит.

Марий беспокойно шевельнулся на среднем ложе, хмурясь, но не столь зловеще, как прежде, когда паралич превращал левую половину его лица в посмертную маску.

– Какой ответ тебе хотелось бы услышать, Луций Корнелий? – спросил он наконец.

Сулла усмехнулся:

– Конечно честный. Впрочем, заметь, Гай Марий, в моих словах не содержалось вопроса.

– Понимаю. И тем не менее мне следует ответить.

– Верно. Позволь мне сформулировать ту же мысль иначе: каково твое отношение к тому, что Свин возвращается из изгнания?

– Что ж, я не склонен петь от радости, – ответил Марий, бросая на Суллу проницательный взгляд. – А ты?

Возлежащий на втором ложе Публий Рутилий Руф отметил про себя, что эти двое уже не так близки, как прежде. Три – да что там, даже два года тому назад! – они бы не беседовали с такой настороженностью. Что же произошло? И кто в этом виноват?

– И да и нет, Гай Марий. – Сулла заглянул в свой опустевший кубок. – Мне скучно! – признался он нехотя. – А с возвращением Свина в сенат можно ожидать занятных поворотов. Мне недостает вашей титанической борьбы.

– В таком случае тебя ждет разочарование, Луций Корнелий. Когда Свин вернется, меня в Риме не будет.

Сулла и Рутилий Руф разом приподнялись.

– Тебя не будет в Риме?! – переспросил Рутилий Руф срывающимся голосом.

– Именно, – подтвердил Марий и осклабился с мрачным удовлетворением. – Я как раз вспомнил обет, который дал Великой Матери перед тем, как разбил германцев: в случае победы я совершу паломничество в ее храм в Пессинунте.

– Гай Марий, ты не можешь этого сделать! – молвил Рутилий Руф.

– Могу, Публий Рутилий! И сделаю!

Сулла опрокинулся на спину, хохоча.

– О, тень Луция Гавия Стиха! – проговорил он.

– Кого-кого? – переспросил Рутилий Руф, неизменно готовый внимать слухам, чтобы потом их разболтать.

– Покойного племянника моей покойной мачехи, – объяснил Сулла, не переставая смеяться. – Много лет тому назад он перебрался в мой дом – тогда дом принадлежал моей ныне покойной мачехе. Он намеревался излечить Клитумну от привязанности ко мне, полагая, что сможет меня превзойти. Но я просто уехал – вообще уехал из Рима. В результате бороться стало не с кем. И очень скоро он превзошел самого себя, смертельно надоев Клитумне. – Сулла перевернулся на живот. – Через некоторое время после этого он скончался. – Голос Суллы звучал задумчиво; продолжая улыбаться, он издал театральный вздох. – Я разрушил все его планы!

– Что ж, будем надеяться, что возвращение Квинта Цецилия Метелла Нумидийского Свина окажется такой же пустой победой, – ответил Марий.

– За это я и пью, – сказал Сулла и выпил.

Вновь воцарилось молчание: былое единодушие исчезло, и тост Суллы не мог его возродить. Возможно, размышлял Публий Рутилий Руф, прежнее единодушие зиждилось на общих целях и боевом товариществе, а не на истинной, глубоко укоренившейся дружбе. Но как они могли забыть годы, проведенные в битвах с врагами родины? Как могли позволить домашней римской склоке затмить память о прошлом? Трибунат Сатурнина положил конец прежней жизни. Сатурнин, возжелавший сделаться правителем Рима, – удар, постигший Мария так не вовремя… Нет, все это чепуха, сказал Публий Рутилий Руф самому себе. Оба они – мужи, рожденные для великих дел, таким негоже сидеть дома, маясь от безделья. Случись война, которая потребует от них совместно взяться за оружие, или мятеж, раздуваемый новым Сатурнином, – и они заурчат на пару, словно довольные коты.

Конечно, время не стоит на месте. Ему, Руфу, как и Гаю Марию, уже под шестьдесят, Луцию Корнелию Сулле – сорок два. Не имея привычки разглядывать себя в зеркале, Публий Рутилий Руф не очень-то задумывался, как возраст сказался на нем, однако зрение его пока еще не подводило: сейчас он отлично видел обоих – и Гая Мария, и Луция Корнелия Суллу.

В последнее время Гай Марий несколько отяжелел, из-за этого даже пришлось заказать новые тоги. Впрочем, он всегда был крупным мужчиной, хотя и хорошо сложенным. Даже сейчас лишний вес равномерно распределялся по плечам, спине, бедрам и брюшку, вовсе не казавшемуся оплывшим; дополнительный груз не столько отягощал его, сколько разглаживал морщины на лице, которое стало теперь крупнее, округлее и значительнее, поскольку лоб сделался заметно выше из-за поредевших волос. И эти его знаменитые брови – кустистые, непокорные… Они всегда восхищали Публия Рутилия Руфа.

О, что за бурю священного ужаса вызывали брови Гая Мария в душах многочисленных скульпторов! Получив заказ на изготовление портрета Мария для какого-нибудь города, общины или просто незанятого пространства, куда просилась статуя, ваятели, жившие в Риме и в Италии, еще до встречи с Гаем Марием, уже знали, с чем им предстоит иметь дело. Но какой ужас отражался на лицах хваленых греков, выписанных из Афин или Александрии, стоило им узреть эти брови!.. И несмотря на все усилия мастеров, лицо Гая Мария, и не только на скульптурных, но и на живописных портретах, неизменно превращалось всего лишь в фон для его восхитительных бровей.

Как ни странно, самым лучшим портретом друга, какой доводилось видеть Рутилию Руфу, был грубый набросок, сделанный черной краской на внешней стене его, Рутилия Руфа, дома. Всего несколько линий: чувственный изгиб пухлой нижней губы, блеск глаз – как можно черным цветом передать блеск? – и не меньше дюжины штрихов на каждую бровь. Но Гай Марий был словно живой: горделивый, умный, упрямый, весь как на ладони. Вот только что это за искусство? «Vultum in peius fingere» – «с лицом искаженным»…[1] Когда искажение оборачивается правдой. Увы, прежде чем Рутилий Руф сообразил, как снять кусок штукатурки, не дав ему рассыпаться на тысячу кусочков, прошел ливень – и самого достоверного портрета Гая Мария не стало.

А вот с Луцием Корнелием Суллой этот номер бы не прошел, черно-белый набросок не передал бы его индивидуальности. Если бы не магия цвета, Сулла мало чем отличался бы от тысяч красавцев с правильными, истинно римскими чертами, о чем Гаю Марию не приходилось и мечтать. Портрет Суллы можно было бы написать только в красках. В сорок два года у него совершенно не поредели волосы – и что это были за волосы! Рыжие? Золотистые? Густая вьющаяся шевелюра – разве что длинновата. Глаза – словно горный ледник, светло-голубые, окаймленные синевой грозовой тучи. Сегодня его узкие изогнутые брови, как и длинные густые ресницы, имели темно-каштановый цвет. Однако Публию Рутилию Руфу доводилось лицезреть Суллу неготовым к приему посетителей, поэтому он знал, что тот их подкрасил сурьмой: на самом деле брови и ресницы Суллы были настолько светлыми, что вовсе потерялись бы, если бы не удивительно-белая, даже мертвенно-бледная кожа.

При виде Суллы женщины теряли благоразумие, добродетельность и всякое соображение. Они забывали осмотрительность, приводили в неистовство мужей, отцов и братьев, начинали бессвязно бормотать и хихикать – стоило ему бросить на них мимолетный взгляд. Какой способный, какой умный человек! Великий воин, непревзойденный администратор, муж несравненной храбрости; единственное, чего ему недостает, – так это умения организовать себя и других. И все же женщины – его погибель. Так, по крайней мере, думал Публий Рутилий Руф. Уж его-то внешность, приятная, но ничем не выдающаяся, и мышиный цвет волос никак не выделяли его среди множества других людей. Сулла не был ни развратником, ни коварным соблазнителем – во всяком случае, насколько было известно Рутилию Руфу, вел себя с похвальной сдержанностью. Но у человека с посредственной внешностью было больше шансов добраться до вершины римской политической лестницы: красавцы вызывали у соперников удвоенную зависть, не говоря уже о недоверии, а то и пренебрежении: мол, красавчики все неженки и мастера наставлять ближнему рога.

Рутилий Руф погрузился в воспоминания. В прошлом году Сулла выставлял свою кандидатуру на выборах преторов. Казалось, победа была ему обеспечена: он отличился в боях, о его доблести было хорошо известно, поскольку Гай Марий позаботился, чтобы избиратели знали, какую неоценимую помощь оказывал ему Сулла в качестве квестора, трибуна и легата. Даже Катул Цезарь воздал должное подвигам Суллы в год разгрома германского племени кимвров. (Хотя у Катула Цезаря имелись основания недолюбливать Суллу, который стал причиной его конфуза в Италийской Галлии, когда поднял против командующего мятеж, дабы спасти армию от полного истребления.) Именно Сулла, не ведающий усталости, энергичный и находчивый, вынудил Гая Мария покончить со смутой Луция Аппулея Сатурнина. Гай Марий только издал приказ, исполнение же взял на себя Сулла. Квинт Цецилий Метелл Нумидийский – тот, кого Марий, Сулла и Рутилий Руф дружно именовали Свином, – до своего изгнания неустанно разъяснял всем и каждому, что счастливым завершением африканской кампании против Югурты Рим обязан исключительно Сулле и что Марий приписал себе чужую победу. Ведь только благодаря усилиям Суллы удалось захватить в плен Югурту – а каждому ясно: останься Югурта на свободе, война в Африке продолжалась бы. Катул Цезарь и некоторые другие ультраконсервативные предводители сената согласились со Свином в том, что победа в Африке – заслуга Суллы. Звезда Луция Корнелия начала стремительное восхождение, и его избрание в числе шести преторов не вызывало теперь сомнений. К чести Суллы, следовало признать, что его поведение в этом деле было безукоризненным – он явил образец скромности и беспристрастности. До самого завершения избирательной кампании он настаивал, что пленение Югурты – заслуга Мария, поскольку сам он всего лишь выполнял приказ командующего. Подобное поведение обычно вызывало одобрение избирателей: преданность командиру на поле брани и на Форуме ценилась неизменно высоко.

И все же, когда выборщики от центурий собрались в Септе на Марсовом поле и стали по очереди оглашать результаты голосования, имени Луция Корнелия Суллы так и не прозвучало в числе шести удачливых кандидатов. Сулла был уязвлен таким итогом, тем более что некоторые избранники не могли похвастаться ни личными достоинствами, ни знатным происхождением.

Почему? После голосования Сулла то и дело слышал этот вопрос, однако хранил молчание. Сам он, впрочем, знал причину своего провала; спустя некоторое время она перестала быть тайной и для Рутилия Руфа, и для Мария. Все дело было в одном хрупком создании по имени Цецилия Метелла Далматика, особе всего девятнадцати лет от роду. Она приходилась супругой Марку Эмилию Скавру – консулу в год первого появления германцев, цензору в тот год, когда Метелл Нумидийский Свин отправился в Африку сражаться с Югуртой, и принцепсу сената со времен своего консульства, то есть на протяжении последних семнадцати лет. Далматика предназначалась в жены сыну Скавра, однако тот покончил с собой после отступления Катула Цезаря из-под Тридента, стыдясь собственной трусости. Тогда Метелл Нумидийский Свин, опекун семнадцатилетней племянницы, поспешно выдал ее за самого Скавра, несмотря на сорокалетнюю разницу в возрасте.

Никто, разумеется, не спрашивал у Далматики ее мнения относительно этого брачного союза, да оно и не сразу у нее сложилось. Сперва ей немного вскружили голову auctorias и dignitas новоиспеченного супруга. К тому же она была рада вырваться из дома своего дядюшки Метелла Нумидийского, где в то время обитала его сестрица, чьи порочные наклонности и истеричность делали совместное проживание невыносимым. Однако вскоре молодой матроне суждено было встретиться с Суллой – и вспыхнуло почти неодолимое взаимное влечение, чреватое бедой.

Сознавая, сколь это опасно, Сулла даже не пытался продолжить знакомство с юной супругой Скавра. У той, однако, возникли иные намерения. После того как изувеченные тела Сатурнина и его приспешников были со всеми полагающимися почестями преданы огню, а Сулла начал появляться на Форуме и в городе, набирая политический вес, в преддверии преторских выборов, Далматика тоже зачастила на Форум. Куда бы ни направлялся Сулла, повсюду присутствовала Далматика, должным образом закутанная и скрывающаяся за постаментом или колонной, дабы не быть замеченной.

Сулла скоро научился избегать мест, подобных портику Маргаритария, где женщины из благородных семейств имели обыкновение обходить ювелирные лавки и где их «случайная» встреча могла показаться вполне невинной. Это уменьшало шансы Далматики вступить с ним в беседу. Однако ее поведение все равно воскрешало в памяти Суллы старый кошмар, когда Юлилла буквально засыпала его любовными письмами, которые она или ее служанка запихивали в складки его тоги при любой возможности. Что ж, результатом этого стал брак – воистину нерасторжимый союз confarreatio, который принес обоим немало горестей, докуки и унижений, а завершился самоубийством Юлиллы. Еще одна жертва в нескончаемой череде женщин, жаждавших приручить Суллу.

Тогда-то Сулла и отправился в убогую, зловонную и многолюдную Субуру, чтобы выложить все единственному другу, чья поддержка была ему в тот момент столь необходима, – Аврелии, невестке его покойной супруги Юлиллы.

– Что же мне делать? – кричал он в отчаянии. – Я в ловушке, Аврелия! Повторяется история с Юлиллой: я не могу от нее избавиться!

– Беда в том, что все они изнывают от скуки, – с прискорбием молвила Аврелия. – С их детьми возятся няньки, встречи с подругами – только повод посплетничать, ткацкий станок заброшен, а головы чересчур пусты, чтобы они могли искать утешение в книгах. Большинство не питает никаких чувств к мужьям, ибо их выдают замуж по расчету: либо их отцам нужен дополнительный политический вес, либо их мужьям – приданое и знатность. Проходит год – и они готовы на любовную интрижку. – Аврелия вздохнула. – В конце концов, Луций Корнелий, хоть в любовных делах у них есть свобода – где еще она им предоставлена? Те, кто поумнее, развлекаются с рабами. А дуры влюбляются всерьез. Именно это, на беду, и случилось с Далматикой. Глупышка потеряла голову! Причина ее безумия – ты.

Сулла закусил губу и принялся рассматривать свои руки, чтобы не выдать потаенных мыслей.

– Я этого не хотел, – был его ответ.

– Я-то знаю. А как насчет Марка Эмилия Скавра?

– О боги! Надеюсь, он ни о чем не догадывается.

– А я полагаю, что он неплохо осведомлен, – возразила Аврелия.

– Почему он не ищет встречи со мной? Может, мне самому следует к нему явиться?

– Об этом я и размышляю, – ответила хозяйка инсулы, которой многие поверяли свои секреты, мать троих детей, одинокая жена, деятельная натура, удивительным образом сочетавшая кипучесть и такт.

Аврелия сидела у своего рабочего стола, просторного, но заваленного свитками и отдельными листочками; впрочем, на столе не было беспорядка: все свидетельствовало о большой занятости.

«Если она не сможет помочь, – размышлял Сулла, – то не поможет никто». Она – единственная, к кому он мог обратиться. Аврелия была искренним другом – и только. Метробий, другой давний и преданный друг Суллы, был еще и его любовником, а это всегда влечет дополнительные сложности. Накануне Сулла встречался с Метробием, и молодой греческий актер позволил себе едкое замечание по адресу Суллы и Далматики. Сулла был поражен: он впервые осознал, что о нем и Далматике судачит, должно быть, весь Рим, поскольку миры Метробия и Суллы почти не соприкасались.

– Так следует ли мне встретиться с Марком Эмилием Скавром? – повторил Сулла свой вопрос.

– Мне кажется, тебе стоит поговорить с Далматикой, только пока не соображу, как это устроить, – ответила Аврелия, закусив губу.

– Может, пригласишь ее сюда? – воодушевился Сулла.

– Об этом не может быть и речи! – возмутилась Аврелия. – Луций Корнелий, ты слывешь умным человеком, но порой здравый смысл тебе изменяет! Разве ты не понимаешь? Марк Эмилий Скавр наверняка следит за женой. Если что и спасало до сих пор твою белую шкуру, так только отсутствие улик.

Ее собеседник показал длинные клыки, и то была не улыбка: на мгновение Сулла сбросил маску, и Аврелия вдруг увидела кого-то совсем незнакомого. Но явилось ли это для нее неожиданностью? Вернее было бы сказать, что она догадывалась о существовании незнакомца, но никогда прежде с ним не сталкивалась. Лишенное человеческих свойств, оскаленное чудовище, способное только выть на луну. Впервые в жизни она испугалась всерьез.

По ее телу пробежала дрожь. Это насторожило чудовище и заставило спрятаться; Сулла снова укрылся за маской и застонал:

– Так что же мне делать, Аврелия? Что?

– Последний раз, когда я слышала от тебя упоминание о ней, – это было два года тому назад: ты говорил, что влюблен, хотя встречался с ней всего единожды. Опять-таки очень похоже на Юлиллу, и тем невыносимее. Конечно, она ничего не знает о Юлилле – за исключением того, что у тебя когда-то была жена, которая покончила с собой. Но это только прибавляет тебе привлекательности в ее глазах. Ведь это значит, что женщине опасно водить с тобой знакомство и уж тем более любить тебя. Каков соблазн! Нет, я боюсь, что малютка Далматика безнадежно запуталась в твоих сетях, хотя раскинул ты их ненамеренно.

Она немного поразмыслила, потом посмотрела ему прямо в глаза:

– Ничего не говори, Луций Корнелий, и ничего не предпринимай. Дождись, чтобы Марк Эмилий Скавр сам явился к тебе. Так тебя ни в чем нельзя будет упрекнуть. Только не дай ему повода для подозрений, даже самого пустякового. Запрети жене уходить, пока ты дома, чтобы Далматика не могла подкупить твоих слуг и таким путем проникнуть к тебе. Беда в том, что ты не понимаешь женщин и не слишком их любишь. Поэтому, когда они сходят по тебе с ума, ты теряешься и в тебе просыпается все самое худшее. Ее муж обязательно объявится у тебя. Но постарайся быть с ним любезным, заклинаю! Ему будет ох как неприятно наносить тебе визит – ведь он старик, муж молодой жены! И не носит рогов только из-за твоего безразличия. Поэтому ты должен сделать все, что в твоих силах, чтобы не задеть его гордость. В конце концов, он занимает не менее высокое положение, чем Гай Марий. – Она улыбнулась. – Знаю, Гай Марий с этим не согласился бы, но это так. Если ты стремишься стать претором, тебе нельзя оскорблять его.

Сулла выслушал советы, однако последовал не всем из них. Итак, он обзавелся непримиримым врагом, ибо не проявил должной обходительности – и не приложил ни малейших усилий, чтобы поберечь самолюбие Скавра.

Шестнадцать дней после его встречи с Аврелией прошли без происшествий, теперь он держался настороже, опасаясь соглядатаев Скавра и стараясь не дать ему ни малейшего доказательства неверности жены. Друзья Скавра и друзья самого Суллы обменивались понимающими ухмылками; уж они бы не пропустили ничего интересного; однако Сулла нарочито не замечал их.

Хуже всего было то, что он по-прежнему вожделел Далматику – или любил ее, или был ослеплен ею, или все вместе. Одним словом, история с Юлиллой повторялась: боль, ненависть, желание ринуться на любого, кто встанет ему поперек дороги. Мечты о любовных ласках Далматики сменялись мыслями о том, как он свернет ей шею и заставит плясать в агонии на залитой лунным светом поляне в Цирцеях, – о нет, так он убил свою мачеху! И все чаще Сулла выдвигал потайной ящичек шкафа, где хранилась посмертная маска его предка Публия Корнелия Суллы Руфина, фламина Юпитера, и вынимал пузырьки с ядами и коробочку со смертоносными порошками – так он убил Луция Гавия Стиха и силача Геркулеса Атланта. Грибы? Ими он отравил свою любовницу Никополис – отведай-ка их, Далматика!

Однако со времени смерти Юлиллы он многое переосмыслил и теперь лучше понимал самого себя; он не мог убить Далматику – так же как не мог лишить жизни Юлиллу. С женщинами из древних благородных семейств не существовало иного пути, кроме одного: довести дело до самого конца. И Сулла хорошо знал, что настанет день, когда они с Цецилией Метеллой Далматикой доведут до конца то, что он пока не решался даже начать.

Наконец Марк Эмилий Скавр постучался в его дверь – дверь, словно источавшую злодейство, помнившую руки тех, кто давно обратился в тени. Стоило Скавру коснуться этой двери, как яд проник внутрь, а у него лишь мелькнула мысль, что разговор будет тяжелее, чем он предполагал.

Усевшись в клиентское кресло, несгибаемый старик не сводил с бледного лица хозяина дома своих ясных зеленых глаз, словно споривших с морщинами на его лице и лысым черепом. Как бы ему хотелось не переступать этого порога, не ронять своей гордости, участвуя в этом фарсе!

– Я полагаю, ты знаешь, почему я здесь, Луций Корнелий, – молвил Скавр, глядя в глаза хозяину.

– Думаю, да, – был краткий ответ Суллы.

– Я намерен принести извинения за поведение моей жены и заверить тебя, что после нашего разговора приму меры, чтобы впредь у нее не было возможности досаждать тебе.

Уф! Кажется, проговорив заранее заготовленные слова, он остался жив и не сгорел со стыда. Однако, как ни бесстрастен был взгляд Суллы, старику все же почудилась в нем тень презрения, – вполне вероятно, только почудилась, но это сделало его врагом Суллы.

– Мне очень жаль, Марк Эмилий.

Ну скажи хоть что-нибудь, Сулла! Сними тяжесть с души старого олуха! Не вынуждай его сидеть перед тобой униженным! Вспомни советы Аврелии! Однако ему на ум не приходило ни единого спасительного словечка. Затем слова начали медленно шевелиться у него в мозгу, но язык будто окаменел.

– Было бы лучше для всех, если бы ты покинул Рим. Удались на время, скажем в Испанию, – наконец произнес Скавр. – Я слышал, что Луцию Корнелию Долабелле требуется помощь опытного человека.

Сулла замигал с деланым изумлением.

– Неужто? Я и не знал, что дело там приняло столь серьезный оборот! Однако, Марк Эмилий, я не могу сейчас сорваться с места и отправиться в Дальнюю Испанию. Я уже девять лет заседаю в сенате; настало время выдвинуть свою кандидатуру на должность претора.

Скавр судорожно проглотил слюну, но заставил себя продолжить учтивую беседу.

– Не в этом году, Луций Корнелий, – мягко произнес он. – На следующий год, годом позже… Сейчас тебе следует покинуть Рим.

– Марк Эмилий, я не совершил ничего предосудительного! – Нет, совершил, Сулла! Предосудительно то, что ты делаешь сейчас, ты топчешь его гордость! – Минуло уже три года с тех пор, как я достиг возраста, когда могу претендовать на должность претора, мое время истекает. Я выдвину свою кандидатуру в этом году, значит я должен оставаться в Риме.

– Прошу тебя пересмотреть это решение, – произнес Скавр, вставая.

– Не могу, Марк Эмилий.

– Если ты выдвинешь свою кандидатуру, Луций Корнелий, то, поверь, тебя будет ждать неудача. Как и на будущий год, годом позже и так далее, – предостерег Скавр, не повышая голоса. – Это я тебе обещаю. Запомни! Лучше уезжай.

– Повторяю, Марк Эмилий: я опечален происшедшим. Но я просто обязан остаться в Риме и добиваться преторской должности, – молвил Сулла.

Вот как обернулось дело. Оскорбленный и в auctoritas, и в dignitas, принцепс сената Марк Эмилий Скавр обладал достаточным влиянием, чтобы воспрепятствовать избранию Суллы. В списке фигурировали мелкие людишки, сплошь ничтожества, посредственности, дурачье. Что не помешало им стать преторами.

Публий Рутилий Руф узнал об истинном положении дел от Аврелии, своей племянницы. И, в свою очередь, пересказал историю Гаю Марию. То, что принцепс сената Скавр воспрепятствовал избранию Суллы, ни для кого не было секретом; но о причинах догадывались немногие. Поговаривали, правда, что виной всему было увлечение Далматики, однако после жарких дебатов общее мнение склонилось к тому, что это объяснение слишком поверхностно. Сам Скавр представлял дело так, будто он дал жене достаточно времени одуматься, а потом поговорил с ней (по его словам, обходительно, но с должной твердостью), из чего опять же не делал тайны ни от своих друзей, ни на Форуме.

– Бедняжка, этого следовало ожидать, – сочувственно делился он с каким-нибудь сенатором, убедившись, что его слышат и те, что прохаживаются неподалеку. – Я, правда, мог надеяться, что она выберет кого-нибудь другого, а не беспомощную креатуру Гая Мария, но, увы… Впрочем, готов признать: внешне он довольно привлекателен.

Проделано все было мастерски: завсегдатаи Форума и члены сената решили, что истинная причина неприятия Скавром кандидатуры Суллы заключается в известной всем и каждому связи между Суллой и Гаем Марием. Ведь карьера Гая Мария, шесть раз избиравшегося консулом, клонилась к закату. Его лучшие дни остались в прошлом, и он не мог заручиться достаточным количеством голосов, чтобы получить цензорскую должность. Это означало, что Гай Марий, прозванный Третьим Основателем Рима, никогда не сравняется с самыми выдающимися консулярами, которые все без исключения становились цензорами. Карта Гая Мария была бита, он слыл скорее любопытным экспонатом, нежели реальной угрозой, человеком, которого поддерживает разве что третий класс.

Рутилий Руф налил себе еще вина.

– Ты действительно намереваешься отправиться в Пессинунт? – спросил он Мария.

– Почему бы и нет?

– Как – почему? Я бы еще понял, если бы речь шла о Дельфах, Олимпии, даже Додоне. Но Пессинунт? Это же где-то в центре Анатолии, во Фригии! Самая настоящая дыра, дикая и полная суеверий! Ни капли благородного вина, ни одной пристойной дороги – только тропы для вьючных ослов! Сплошь грубые пастухи, галатийские дикари! Ну, Гай Марий! Уж не Баттакеса ли ты собрался лицезреть – в его расшитой золотом мантии и с драгоценными камнями в бороде? Так вызови его опять в Рим! Уверен, он будет рад возможности продолжить знакомство с нашими матронами – некоторые из них до сих пор безутешно оплакивают его отъезд.

Марий и Сулла начали смеяться задолго до того, как Рутилий Руф закончил свою пламенную речь; напряженная обстановка этого вечера неожиданно рассеялась, и они снова почувствовали себя вполне свободно в обществе друг друга.

– Ты хочешь взглянуть на царя Митридата, – произнес Сулла, и это был не вопрос, а утверждение.

У обоих его собеседников взлетели вверх брови. Марий хмыкнул:

– Что за невероятное предположение? Откуда у тебя такая мысль, Луций Корнелий?

– Просто я хорошо тебя знаю, Гай Марий. Для тебя не существует ничего святого. Единственный обет, который я от тебя слышал, заключался в обещании надрать легионерам задницы; военным трибунам ты тоже давал такой обет. Есть лишь одна причина, которая побудила бы тебя тащиться в анатолийскую глушь, невзирая на тучность и дряхлость: ты хочешь своими глазами посмотреть, что творится в Каппадокии, и выяснить, насколько в этом замешан царь Митридат.

Говоря это, Сулла улыбался такой счастливой улыбкой, какая не озаряла его лицо уже многие месяцы.

Марий в изумлении повернулся к Рутилию Руфу:

– Надеюсь, не все могут читать мои мысли, как Луций Корнелий!

Пришел черед Рутилия Руфа расплыться в улыбке.

– Сомневаюсь, что кто-то еще мог бы разгадать даже часть твоих намерений. А я-то поверил тебе, старый безбожник!

Голова Мария помимо его воли (во всяком случае, так показалось Рутилию Руфу) повернулась в сторону Суллы, и они снова принялись обсуждать вопросы высокой стратегии.

– Беда в том, что наши осведомители крайне ненадежны, – с жаром принялся объяснять Марий. – Ну скажи, кто из стоящих людей бывал в тех краях за последние годы? Выскочки, мечтающие стать преторами, среди которых я никому не доверил бы написать подробный доклад. Что мы, собственно, знаем?

– Очень мало, – ответил ему увлекшийся Сулла. – С запада в Галатию несколько раз вторгался царь Вифинии Никомед, с востока – Митридат. Несколько лет назад старикан Никомед женился на матери малолетнего царя Каппадокии, – по-моему, она состояла при сыне регентшей. Благодаря этому браку Никомед стал именоваться царем Каппадокии.

– Стал-то он стал, – подхватил Марий, – но, полагаю, очень огорчился, когда Митридат приказал убить ее и посадить на трон мальчишку. – Он тихонько засмеялся. – Не видать Никомеду Каппадокии! Не понимаю, как он мог вообразить, что ему сойдет это с рук, тем более что убитая царица приходилась Митридату сестрой!

– Ее сын правит страной до сих пор, именуясь – о, у них такие чудны́е имена! – кажется, Ариаратом? – спросил Сулла.

– Точнее, Ариаратом Седьмым, – молвил Марий.

– Что же там, по-твоему, происходит на самом деле? – не отставал Сулла, заинтригованный очевидной осведомленностью Мария в запутанных родственных отношениях восточных властителей.

– Обычные трения между Никомедом Вифинским и Митридатом Понтийским. Больше наверняка я ничего не знаю, но сдается, молодой царь Митридат – занятный субъект. Мне и впрямь хочется с ним повидаться. В конце концов, Луций Корнелий, ему немногим более тридцати, а он уже существенно расширил свое царство, раньше он правил только Понтом, а теперь его владения включают лучшие земли вокруг Эвксинского моря. У меня мурашки бегут по коже. Я предвижу, что он станет угрозой интересам Рима.

Решив, что настало время и ему сказать свое слово, Публий Рутилий Руф с громким стуком поставил свой кубок на стол и, когда беседующие подняли на него глаза, произнес:

– Значит, вы полагаете, что Митридат положил глаз на нашу провинцию Азия? – Он степенно кивнул. – Вполне резонно: ведь она так богата! К тому же это наиболее цивилизованная область – она принадлежала эллинам испокон веков! Только представьте себе: там жил и творил Гомер!

– Мне было бы легче представить это, если бы ты взялся аккомпанировать себе на кифаре, – со смехом произнес Сулла.

– Нет, серьезно, Луций Корнелий! Вряд ли царь Митридат склонен шутить, когда речь заходит о нашей провинции Азия; поэтому и нам следовало бы отложить шутки в сторону. – Рутилий Руф прервался, восхищаясь собственным красноречием, что лишило его возможности сохранить за собой инициативу в разговоре.

– Я тоже полагаю, что Митридат не станет зевать, если ему представится возможность завладеть Азией, – подтвердил Марий.

– Но он – человек Востока, – уверенно произнес Сулла. – А восточные цари всегда боялись Рима, даже Югурта, который стерпел от Рима больше унижений, чем любой восточный владыка. Вспомните, каким оскорблениям и поношениям он подвергся, прежде чем решился выступить против нас! Мы буквально принудили его к этому!

– А мне представляется, что Югурта всегда был настроен воевать с нами, – не согласился Рутилий Руф.

– Неверно, – бросил Сулла, хмурясь. – Он, конечно, мечтал объявить нам войну, но хорошо сознавал, что это не более чем мечта. Мы сами заставили его обратить против нас оружие, когда Авл Альбин вторгся в Нумидию, желая разграбить ее. По сути, с этого начинаются все наши войны. Жадный до золота полководец, которому не следовало бы доверять командование даже детским парадом, оказывается во главе римских легионов и начинает грабеж – не в интересах Рима, а просто чтобы набить собственную мошну. Карбон и германцы, Цепион и германцы, Силан и германцы – можно продолжать до бесконечности.

– Ты отклоняешься от темы, Луций Корнелий, – мягко остановил его Марий.

– Верно, я увлекся. – Произнес Сулла без тени смущения и тепло улыбнулся своему старому командиру. – Во всяком случае, мне кажется, что положение на Востоке напоминает ситуацию в Африке перед войной с Югуртой. Нам отлично известно, что Вифиния и Понт – исконные враги, а также что оба царя – Никомед и Митридат – спят и видят, как бы расширить свои владения, хотя бы в Анатолии. Там ведь остались два лакомых куска, из-за которых оба владыки исходят слюной: Каппадокия и наша провинция Азия. Царь, завладевший Каппадокией, получает свободный доступ в Киликию с ее баснословно плодородными почвами. Царь, захвативший римскую Азию, приобретает сухопутный проход в Срединное море, с полсотни отличных портов и сказочно богатые земли. Царь должен обладать нечеловеческим бесстрастием, чтобы этого не жаждать.

– Никомед Вифинский меня не беспокоит, – прервал его Марий. – Он связан Римом по рукам и ногам и сознает это. Не думаю также, что Азии, по крайней мере в данный момент, угрожает какая-то опасность, чего не скажешь о Каппадокии.

Сулла кивнул:

– Вот именно. Азия – римская провинция. Полагаю, царь Митридат не настолько отличается от прочих восточных царей, чтобы, забыв страх, вторгнуться в нашу Азию, каким бы бездарным ни было тамошнее управление. А вот Каппадокия Риму не принадлежит, хотя и входит в сферу нашего влияния. Кажется, Никомед и молодой Митридат решили, что Каппадокия слишком далека и слишком мало значит для Рима, чтобы не попытать там военного счастья. С другой стороны, они подбираются к ней, как воришки, скрывая истинные намерения за подставными фигурами и венценосными родственниками.

Марий хмыкнул:

– Я не назвал бы женитьбу старого царя Никомеда на регентше воровской уловкой!

– Твоя правда. Но надолго ли их хватило? Царь Митридат настолько разъярился, что поднял руку на собственную сестру! Никто не успел произнести «Луций Тиддлипусс», а он уже опять посадил на каппадокийский трон ее сына!

– К несчастью, титул друга и союзника римского народа получил Никомед, а не Митридат, – вздохнул Марий. – Остается сожалеть, что меня не было в Риме, когда все это устраивалось.

– Брось! – возмутился Рутилий Руф. – Вифинские цари носят титул наших друзей и союзников более пятидесяти лет! Во время последней войны с Карфагеном царь Понта тоже был нашим союзником. Но отец нынешнего Митридата отверг дружбу с Римом, купив у отца Мания Аквилия Фригию. С тех пор Рим порвал с Понтом всякие связи. Кроме того, мы можем предоставить статус друзей и союзников обеим враждующим сторонам только в том случае, если это предотвратит войну между ними. Но сенат решил, что в случае Вифинии и Понта это еще больше осложнит дело. Кроме того, Никомед получил предпочтение вполне заслуженно, ибо Вифиния всегда вела себя по отношению к Риму более лояльно, нежели Понт.

– О, Никомед – просто старый дурак! – с раздражением произнес Марий. – Он сидит на троне более полувека и уже был немаленьким, когда сковырнул с него своего папочку. Так что ему сейчас наверняка за восемьдесят. Он только усугубляет положение в Анатолии.

– Поскольку ведет себя как старый дурак. Ты это хотел сказать? – Рутилий Руф сопроводил свою реплику проницательным взглядом, напомнившим взгляд его племянницы Аврелии – таким же прямым, хоть и не столь твердым. – А тебе не кажется, Гай Марий, что и мы с тобою приближаемся к возрасту, когда нас можно будет назвать старыми дураками?

– Ну-ну, не хватало только поссориться! – с ухмылкой вмешался Сулла. – Я понял твою мысль, Гай Марий. Никомед стар, и не важно, насколько он способный правитель, – кстати, можно предположить, что весьма способный. Его двор самый эллинизированный среди восточных дворов, но Восток есть Восток. Это означает, что стоит ему хотя бы раз дать слабину, и сынок моментально спихнет его с трона. Итак, Никомед бдителен и хитер. Однако он склонен к ссорам и вообще брюзга. А по другую сторону границы, в Понте, правит боевитый молодец, которому от силы тридцать лет, напористый и самоуверенный. Ну разве сможет Никомед противостоять Митридату?

– Вряд ли, – согласился Марий. – Думаю, мы не ошибемся, если предположим, что, в случае открытого противостояния, силы окажутся неравны. Никомед едва удерживает свое царство в прежних границах; Митридат же – захватчик! Вот видишь, Луций Корнелий, мне необходимо встретиться с этим Митридатом! – Марий оперся на левый локоть и устремил на Суллу пристальный взгляд. – Поедем со мной, Луций Корнелий! Что ты теряешь? Еще год проскучаешь в Риме, в сенате будет заправлять Свин, а его Свиненок припишет себе все заслуги в возвращении tata.

Но Сулла покачал головой:

– Нет, Гай Марий.

– Я слышал, – молвил Рутилий Руф, кусая ноготь, – будто официальное письмо, вызывающее Квинта Цецилия Метелла Нумидийского Свина с Родоса, подписано нашим старшим консулом Метеллом Непотом и самим Свиненком, скажите пожалуйста! Ни слова о народном трибуне Квинте Калидии, который добился постановления о прекращении ссылки! Подпись сенатора-молокососа, да еще выступающего как privatus!..

– Бедняга Квинт Калидий! Надеюсь, Свиненок хорошо ему заплатил за труды. – Гай Марий взглянул на Рутилия Руфа. – А Цецилии Метеллы совсем не меняются, сколько бы ни минуло лет, верно? Когда я был народным трибуном, они и меня топтали ногами.

– И поделом, – отрезал Рутилий Руф. – Ты только и делал, что ставил палки в колеса любому Цецилию Метеллу. А потом они вообразили, что окончательно запутали тебя в своих сетях. Но ты… О, как разъярен был Далматик!

При звуке этого имени Суллу передернуло, и он почувствовал, как его щеки заливает краска. Ее отец, покойный старший брат Свина! Что сейчас с Далматикой? Как поступил с ней Скавр? Со дня визита старика Сулла ни разу ее не видел. Ходили слухи, что Скавр вообще запретил ей выходить из дому.

– Между прочим, – заметил Сулла, – я слышал из одного надежного источника, что Свиненок скоро заключит весьма выгодный брак.

Поток воспоминаний тут же оборвался.

– А я ничего такого не слышал! – проговорил несколько обескураженный Рутилий Руф – а он-то считал свои источники самыми надежными.

– И тем не менее это истинная правда, Публий Рутилий.

– Так просвети меня!

Сулла положил в рот миндальный орешек и, прежде чем заговорить, некоторое время жевал.

– Славное вино, Гай Марий, – одобрил он, наполняя свой кубок из кувшина, который слуги, уходя, поставили рядом с гостем. Потом он не спеша разбавил вино водой.

– О, не томи его, Луций Корнелий! – взмолился Марий. – Публий Рутилий – самый заядлый сплетник в сенате.

– С этим я готов согласиться. Будь иначе, мы не получали бы в Африке и Галлии столь увлекательных писем, – улыбнулся Сулла.

– Кто она? – вскричал Рутилий Руф, не желая менять тему.

– Лициния-младшая, дочь нашего претора по делам римских граждан Луция Лициния Красса Оратора собственной персоной.

– Да ты смеешься! – отпрянул Рутилий Руф.

– Вовсе нет.

– Но она совсем ребенок!

– Я слышал, что накануне свадьбы ей как раз стукнет шестнадцать.

– Чудовищно! – промычал Марий, сводя брови.

– О, этому нет оправдания! – искренне опечалился Рутилий Руф. – Восемнадцать – вот подходящий возраст для замужества, и ни днем раньше! Мы – римляне, а не восточные дикари, лакомые до малолетних девчонок!

– В конце концов, самому Свиненку немногим больше тридцати, – отмахнулся Сулла. – Что тогда сказать о жене Скавра?

– Чем меньше говорить об этом, тем лучше! – отрезал Публий Рутилий, беря себя в руки. – Заметьте, Красс Оратор заслуживает всяческого восхищения. В этой семейке нет недостатка в деньгах, однако он все равно отлично пристроил своих дочек. Старшая – за Сципионом Назикой, ни больше ни меньше, а младшую теперь выдают за Свиненка, единственного сына и наследника. Я склонен скорее пожалеть Лицинию-старшую: надо же, выйти в семнадцать лет за такого грубияна, как Сципион Назика! Представляете, она уже беременна!

Марий хлопнул в ладоши, подзывая слугу:

– Отправляйтесь-ка вы по домам, друзья! Раз беседа превращается в бабьи сплетни, значит все прочие темы уже исчерпаны. «Беременна»! Твое место – с женщинами в детской, Публий Рутилий!

Все гости явились к Марию на ужин с детьми, и все дети уже спали, когда компания разошлась. Одному Марию-младшему не надо было никуда отправляться; остальных родителям пришлось увозить домой. На лужайке стояли просторные паланкины: один – для детей Суллы, Корнелии Суллы и Суллы-младшего, другой – для троих детей Аврелии, Юлии-старшей (по прозвищу Лия), Юлии-младшей (по прозвищу Ю-ю) и Цезаря-младшего. Пока взрослые негромко переговаривались в атрии, слуги осторожно переносили спящих детей в паланкины.

Мужчина, хлопотавший над Цезарем-младшим, сначала показался Юлии незнакомым, но затем она порывисто ухватила Аврелию за руку и с ужасом выдохнула:

– Это же Луций Декумий!

– Он самый, – удивленно ответила Аврелия.

– Как ты можешь, Аврелия!

– Глупости, Юлия! Для меня Луций Декумий – надежная опора. Как тебе известно, путь к моей инсуле мало напоминает прогулку по респектабельным кварталам. Я уже семь лет хожу среди притонов воров, разбойников – словом, разного сброда! Мне нечасто доводится выбираться из дому, но, когда это случается, Луций Декумий и двое его братьев всегда провожают меня обратно. Между прочим, Цезарь-младший спит очень чутко. Но если с ним Луций Декумий, он никогда не просыпается.

– Двое братьев? – ужаснулась Юлия. – Ты хочешь сказать, что держишь таких слуг?

– Нет! – досадливо ответила Аврелия. – Я говорю о его товарищах из братства перекрестка. – У Аврелии вдруг испортилось настроение. – Сама не знаю, зачем я хожу на эти семейные обеды, хоть и изредка! И почему ты никак не поймешь, что я прекрасно со всем справляюсь и надо мной вовсе не нужно причитать?

Юлия не вымолвила больше ни единого слова, пока они с Гаем Марием не улеглись, предварительно отдав все распоряжения, отпустив слуг, заперев наружные двери и воздав должное божествам, покровительствующим любому римскому дому: Весте – богине домашнего очага, Пенатам – ведающим припасами и Ларам – охраняющим семью.

– Аврелия была сегодня несносной, – проговорила она.

Марий чувствовал себя усталым – теперь это случалось куда чаще, чем прежде, и вызывало у него чувство стыда. Поэтому вместо того, чтобы сделать то, чего ему больше всего хотелось, – перевернуться на бок и уснуть, – он лежал на спине, обняв жену, и говорил с ней о женщинах и домашних проблемах.

– Что? – переспросил он.

– Не мог бы ты вернуть Гая Юлия домой? Аврелия превращается в старую весталку: она такая раздражительная, надутая, безжизненная. Вот именно, безжизненная! Этот ребенок вытягивает из нее все силы.

– Какой ребенок? – промямлил Марий.

– Ее двухлетний сын, Цезарь-младший. О, Гай Марий, это удивительное дитя! Я знаю, что время от времени такие дети появляются на свет, но сама не только никогда их не видела, но даже не слышала ни о чем подобном среди наших знакомых. Любая мать радуется, когда ее семилетний сын узнает, что такое dignitas и auctoritas, после первой прогулки с отцом по Форуму. А кроха Аврелии уже знает все это, хотя еще ни разу не видал своего отца! Поверь мне, муж, Цезарь-младший – воистину удивительный ребенок!

Собственная речь распалила ее; к тому же ей пришла в голову еще одна мысль, которая и вовсе не давала ей лежать спокойно.

– Кстати, вчера я разговаривала с женой Красса Оратора, Муцией, и она рассказала, что сын одного из клиентов ее мужа – точь-в-точь Цезарь-младший. – Она подтолкнула Мария в бок локтем. – Да ты знаешь эту семью, Гай Марий: ведь они из Арпина.

Гай Марий не очень внимательно следил за ее рассказом, однако удар локтем заставил его взбодриться, и он спросил:

– Из Арпина? Кто же это?

Арпин был его родиной, там находились владения предков Гая Мария.

– Марк Туллий Цицерон. Сына клиента Красса Оратора тоже зовут Марк Туллий.

– К несчастью, я действительно знаком с этой семьей. Они нам даже какая-то родня. Те еще сутяги! Лет сто назад украли у нас кусок земли и выиграли дело в суде. С той поры мы не общаемся.

Его веки опять сомкнулись.

– Понятно. – Юлия подвинулась ближе. – В общем, мальчугану восемь лет, и он так разумен, что будет обучаться на Форуме. Красс Оратор прочит ему громкую славу. Думаю, Цезарь-младший в восьмилетнем возрасте от него не отстанет.

Марий протяжно зевнул. Жена снова толкнула его локтем:

– Эй, Гай Марий, ты вот-вот уснешь! Ну, очнись же!

Он послушно распахнул глаза и издал клокочущий звук:

– Что, хочешь прокатить меня по Капитолию?

Она со смешком улеглась.

– В общем, я не знакома с маленьким Цицероном, зато неплохо знаю своего племянника, Гая Юлия Цезаря-младшего, и можешь мне поверить: он… ненормальный. Я знаю, что обычно так именуют умственно отсталых, но, полагаю, это слово можно употребить и в противоположном смысле.

– С возрастом ты становишься болтливой, Юлия, – не выдержал измученный муж.

Юлия не обратила внимания на его жалобу:

– Цезарю-младшему нет еще двух лет, а он тянет на все сто! Взрослые слова, правильные фразы – и при этом соображает, что говорит!

Неожиданно сон у Мария сняло как рукой, он забыл про усталость. Приподнявшись на локте, он посмотрел в лицо жене, освещенное мягким светом ночника. Ее племянник! Племянник по имени Гай! Сбывалось пророчество сирийки Марфы, которое он услышал при их первой встрече во дворце Гауды в Карфагене. Она предсказала ему, что он станет Первым Человеком в Риме и семь раз будет избран консулом. Однако не ему суждено стать величайшим римлянином. Это удел племянника его жены по имени Гай! Тогда он сказал себе: «Только через мой труп!» Однако вот он, этот ребенок, – живое подтверждение ее слов!

Марий снова лег, чувствуя, как ломят от усталости суставы. Слишком много времени и энергии потратил он, становясь Первым Человеком в Риме, чтобы теперь скромно отойти в сторонку и наблюдать, как блеск его славы затмит не по годам развитой аристократ, входящий в силу, в то время как он, Гай Марий, старик или вообще мертвец, уже не сможет этому помешать. Как ни любил он свою жену, чье аристократическое происхождение открыло ему путь к первому консульству, он все равно не мог смириться с тем, что ее племянник, представитель ее рода, вознесется выше его.

Консулом он был уже шесть раз, а значит, его ждет седьмое избрание. Никто из римских политиков, впрочем, не верил всерьез, что Гай Марий сможет вернуть славу тех лет, когда центурии голосовали за него, причем трижды в его отсутствие, раз за разом подтверждая свою убежденность в том, что лишь он один, Гай Марий, в силах уберечь Рим от германцев. Что ж, он действительно не раз спасал сограждан. И какова их благодарность? Стена враждебности, кривотолки и козни. Оппозиция со стороны Квинта Лутация Катула Цезаря, Метелла Нумидийского Свина и многочисленной и влиятельной фракции в сенате, объединившейся с единственной целью – свалить Гая Мария. Ничтожества с громкими именами, которым невыносима мысль, что их любимый Рим спасен презренным «новым человеком» – италийским деревенщиной, по-гречески не разумеющим, как охарактеризовал его Метелл Нумидийский Свин много лет назад.

Но нет, битва еще не окончена. Невзирая на удар, Гай Марий станет консулом в седьмой раз, чтобы остаться в анналах величайшим римлянином за всю историю Республики. Не собирается он уступать пальму первенства златовласому потомку Венеры.

– Я тебя прижму, паренек! – произнес он вслух и ущипнул Юлию.

– Что ты имеешь в виду? – удивилась она.

– Через несколько дней мы уезжаем в Пессинунт – ты, я и наш сын.

Юлия села в постели:

– О, Гай Марий, неужели? Как чудесно! Ты правда возьмешь нас с собой?

– Правда, жена. Плевать я хотел на условности. Наше отсутствие продлится два-три года, а в моем возрасте трудно так долго обходиться без жены и сына. Будь я моложе – другое дело. Поскольку я еду как частное лицо, официальных препятствий тому, чтобы я взял с собой семью, не существует. – Он прищелкнул языком. – Я сам отвечаю за все последствия.

– О, Гай Марий! – Иных слов у нее не нашлось.

– Мы посетим Афины, Смирну, Пергам, Никомедию, сотни других мест.

– И Тарс? – с живостью спросила она. – О, мне всегда так хотелось повидать мир!

Ломота в суставах не прошла, зато снова навалилась сонливость. Веки его опять опустились, рот приоткрылся.

Юлия еще какое-то время щебетала, а потом, исчерпав слова восторга, обхватила колени руками и, со счастливой улыбкой обернувшись к Гаю Марию, нежно произнесла:

– Любовь моя, ты?..

Ответом ей был храп. Научившись за двенадцать лет супружества смирению, она легонько покачала головой и, не переставая улыбаться, повернулась на правый бок.

Затушив последние искры разгоревшегося на Сицилии восстания рабов, Маний Аквилий возвратился домой если не триумфатором, то, во всяком случае, героем, заслужившим овацию. На триумф он претендовать не мог, поскольку воевал против порабощенного мирного населения, а не против солдат вражеской армии; гражданские войны и подавления восстаний рабов занимали в воинском кодексе Рима особую нишу. Получить от сената полномочия усмирить мятежников было не менее почетно и ответственно, чем воевать с иноземной армией, однако права требовать триумфа такой полководец не имел. Триумф был призван продемонстрировать народу Рима военные трофеи: пленников, сундуки с деньгами, всевозможное награбленное добро – от золотых гвоздей, выдранных из царских ворот, до мешков с корицей и ладаном. Любая добыча обогащала римскую казну, и народ получал возможность собственными глазами лицезреть, сколь прибыльное занятие война – конечно, для римлян-победителей. Но при подавлении выступлений рабов и гражданских смут не было никакой добычи, а считать приходилось одни потери. Все ранее награбленное добро возвращалось законным владельцам; государство не имело права даже на жалкую долю.

Потому-то и была придумана овация. Процессия двигалась по той же дороге, по которой обыкновенно следовали войска во время триумфа. Правда, военачальник не ехал в старинной триумфаторской колеснице, не красил лица и не облачался в роскошную тогу; вместо труб играли флейты, чьи звуки были совсем не такими духоподъемными. Главное божество в качестве подношения получало овцу, а не быка, довольствуясь, как и военачальник, менее пышной церемонией.

Однако Маний Аквилий не имел причин роптать. Отпраздновав овацию, он снова занял место в сенате и, будучи консуляром – бывшим консулом, – удостоился чести высказывать свое мнение прежде такого же, как он, консуляра, не удостоенного ни триумфа, ни овации. Из-за падавшей на Мания Аквилия тени отцовского позора, он в свое время не рассчитывал подняться и до консула. Некоторые проступки трудно загладить, особенно если семейство не очень знатное; проступок же Мания Аквилия состоял в том, что, воспользовавшись смутами, последовавшими за смертью пергамского царя Аттала III, он продал более половины территории Фригии отцу теперешнего понтийского царя Митридата за золото, которое осело в его кошельке. Территория эта, вместе с остальными владениями царя Аттала, должна была отойти римской провинции Азия, ибо царь Аттал завещал Риму все свое царство. Тогда Манию Аквилию-старшему казалось, что отсталая Фригия, из невежественных жителей которой даже рабы получались скверные, – не большая потеря для Рима. Однако влиятельные лица в сенате и на Форуме не простили Мания Аквилия-старшего и не забыли этого происшествия даже к тому времени, когда на политической арене появился Маний Аквилий-младший.

За звание претора велась нешуточная борьба, на которую ушло почти все понтийское золото, а его у семьи оставалось не много, поскольку папаша не отличался ни бережливостью, ни осмотрительностью. Поэтому Маний Аквилий-младший ухватился за возможность упрочить свое положение, едва таковая подвернулась. После того как германцы разгромили Цепиона и Маллия Максима в Заальпийской Галлии и вознамерились двинуться в долину Родана, а оттуда в Италию, именно претор Маний Аквилий предложил избрать Гая Мария консулом в его отсутствие, in absentia, чтобы противостоять нависшей угрозе. Это сделало Гая Мария его должником, и Гай Марий не замедлил рассчитаться.

Маний Аквилий стал при Марии легатом и помог ему разгромить тевтонов при Аквах-Секстиевых. Доставив весть об этой столь важной победе в Рим, он был избран младшим консулом в пару Марию, когда тот в пятый раз занимал консульскую должность. По истечении года консульской службы Маний Аквилий повел в Сицилию два своих отлично вымуштрованных легиона, состоявших из одних ветеранов, дабы усмирить восставших рабов, бесчинствовавших уже не один год и ставивших под угрозу снабжение Рима зерном.

Вернувшись и организовав себе овацию, он надеялся выставить свою кандидатуру на должность цензора, когда подоспеет время выбирать очередную пару. Однако влиятельные лица тоже не дремали. Попытка Луция Аппулея Сатурнина захватить власть в Риме пошатнула положение Гая Мария, и Маний Аквилий остался без поддержки. В результате он был привлечен к суду за злоупотребления. Народный трибун, инициировавший процесс, имел влиятельных друзей среди всадников, служивших как присяжными, так и председателями судов; звали трибуна Публий Сервилий Ватия. Он происходил из знатного семейства плебейской ветви Сервилиев и был весьма честолюбив.

Суд состоялся на Форуме, на котором не утихали страсти со времени выступлений Сатурнина. Павда, все надеялись, что смерть этого народного трибуна положит конец насилию на Форуме, приводящему к гибели магистратов. Однако ни насилие, ни даже убийства не прекращались, а все из-за сына Метелла Нумидийского Свина – Свиненка, который стремился свести счеты с врагами отца. Своей отчаянной борьбой за возвращение Метелла-старшего из ссылки он заслужил более благозвучный когномен, нежели Свиненок, и теперь именовался Квинтом Цецилием Метеллом Пием, ибо «Пий» значит «почтительный». После успешного завершения этой борьбы Метелл Пий Свиненок намеревался поквитаться с отцовскими недругами. К недругам причислили и Мания Аквилия, который, как все знали, был ставленником Гая Мария.

Плебейские собрания обычно были малочисленными, и на этот раз народу в нижней части Римского форума, где должны были проводиться слушания, собралось немного.

– Все это дело не стоит выеденного яйца, – говорил Публий Рутилий Руф Гаю Марию, когда они явились на Форум в последний день суда над Манием Аквилием. – Ведь это была война с рабами! Сомневаюсь, чтобы он нашел чем поживиться от Лилибея до самых Сиракуз. Кроме того, эти сицилийские скряги-землевладельцы наверняка глаз с Мания Аквилия не спускали! Так что ему не удалось бы прикарманить и бронзовой монетки!

– Просто Свиненок целит таким манером в меня, – ответил Гай Марий, пожимая плечами. – Об этом известно и Манию Аквилию. Он поплатился за то, что поддерживал меня.

– И за то, что его папаша продал половину Фригии, – сказал Рутилий Руф.

– Верно, и за это.

Разбирательство велось по новым правилам, установленным покойным Гаем Сервилием Главцией, который вернул суды всадникам, оставив сенаторам возможность выступать только в качестве ответчиков. Жюри присяжных состояло из тщательно отобранных виднейших представителей римского делового мира в количестве пятидесяти одного человека; обвинение и защита уже обращались к суду, были заслушаны и показания свидетелей. На последний день было намечено двухчасовое выступление обвинения и трехчасовое – защиты, после чего присяжным надлежало незамедлительно огласить свой приговор.

Сервилий Ватия блестяще выступил от имени государства: сам он был недурным законником, его помощники тоже оказались на высоте; однако не было сомнений, что публика – а ее в последний день разбирательства собралось побольше, чем в предыдущие, – дожидается залпов тяжелой артиллерии, то есть речей адвокатов Мания Аквилия.

Первым говорил косоглазый Цезарь Страбон – молодой, въедливый, хорошо образованный и красноречивый. За ним выступал человек, заслуживший когномен Оратор, – Луций Корнелий Красс. Красс Оратор уступил место еще одному Оратору – Марку Антонию. Для того чтобы называться Оратором, мало было упражняться в красноречии на публике; требовалось также тончайшее знание риторических приемов и принципов построения речи. Красс Оратор блестяще разбирался в законах, но Антоний Оратор превосходил его красноречием.

– Все мимо, – высказался Рутилий Руф, когда Красса Оратора сменил Антоний Оратор.

Марий что-то невнятно проворчал в ответ; он внимательно слушал речь Антония Оратора, желая убедиться, что не даром тратил деньги. Не сам же Маний Аквилий оплачивал услуги таких видных адвокатов! Всякому было известно, что расходы несет Гай Марий. Согласно законам и традиции, адвокаты не претендовали на оплату своих услуг. Однако им не возбранялось принимать дары – как свидетельство высокой оценки их усилий. И по мере того, как Республика клонилась к своему закату, одаривать адвокатов все больше стало входить в обычай. Сперва в качестве даров преподносились произведения искусства и предметы мебели; но если адвокат нуждался, ему приходилось продавать подарки. В конце концов все свелось к тому, что адвокату вручались деньги. Об этом, естественно, никто не упоминал, и все делали вид, что такой практики не существует вовсе.

– Как же коротка ваша память, досточтимые заседатели! – восклицал Антоний Оратор. – Постарайтесь припомнить события, происходившие всего несколько лет назад, когда Римский форум наводнили толпы неимущих, в животах которых было так же пусто, как в государственных зернохранилищах. Помните ли вы, как некоторые из вас, – среди присяжных было не менее полудюжины торговцев зерном, – брали за модий зерна по пятидесяти сестерциев, – так мало пшеницы оставалось в закромах? А неимущих день ото дня становилось все больше, они не сводили с нас глаз и глухо роптали. А все потому, что Сицилия, наша житница, лежала в руинах, превратившись в Илиаду бед…

Рутилий Руф вцепился Марию в руку и гневно произнес:

– И он туда же! Да сожрут черви этих словесных воров, не гнушающихся чужими находками! Ведь это моя фраза! Илиада бед! Вспомни-ка, Гай Марий, я употребил это выражение в письме, которое отправил тебе в Галлию много лет назад! А потом его стащил у меня Скавр! И что же теперь? Оно у всех на слуху, и приписывают его именно Скавру!

– Помолчи! – прикрикнул на него Марий, не желая упустить ни слова из речи Марка Антония.

– …окончательно разоренную из-за невиданных упущений правительства! Теперь мы наконец-то знаем имя главного виновника, не так ли? – Проницательные покрасневшие глаза уперлись в одну из наиболее безразличных физиономий во втором ряду присяжных. – Не припоминаете? Ну так я освежу вашу память! Молодые братья Лукуллы разоблачили его, лишили гражданства и отправили в изгнание. Я имею в виду, конечно же, Гая Сервилия Авгура. На Сицилии уже четыре года кряду не собирали урожая, когда туда прибыл досточтимый консул Маний Аквилий. Позвольте напомнить вам, что на Сицилии выращивается половина нашего хлеба.

Подошел Сулла, кивнул Марию и обратился к Рутилию Руфу – тот все еще возмущался.

– Ну, как идет дело?

– О судьбе Мания Аквилия ничего нельзя сказать определенно. Присяжные постараются найти малейший повод, чтобы его осудить, и, полагаю, своего добьются. Это станет хорошим уроком всем, кто рискнет поддержать Гая Мария.

– Цыц! – опять шикнул на него Марий.

Рутилий Руф отошел, чтобы не мешать, и потянул за собой Суллу:

– Ты ведь и сам поддерживаешь теперь Гая Мария не столь рьяно, как прежде, Луций Корнелий?

– Мне надо думать о карьере, Публий Рутилий, вряд ли я преуспею, если займу сторону Мария.

Рутилий Руф кивнул:

– Да, это вполне понятно. Но, друг мой, он не заслуживает такого отношения! Напротив, все, кто его знает и ценит, должны подставить ему свое плечо.

Что он несет? Суллу передернуло, но он постарался не показывать, как неприятно ему это слышать.

– Тебе хорошо говорить! Ты – консуляр и добился всего, чего хотел. А я еще нет! Можешь называть меня предателем, но клянусь тебе, Публий Рутилий, что и я возьму свое! И да помогут боги тем, кто встанет мне поперек дороги!

– В том числе Гаю Марию.

– В том числе и ему.

Рутилий Руф больше ничего не сказал, а только удрученно покачал головой. Сулла тоже немного помолчал. Потом произнес:

– Я слышал, что кельтиберы теснят нашего наместника в Ближней Испании. Долабелла в Дальней Испании так завяз с лузитанами, что не может выступить ему на помощь. Видимо, Титу Дидию придется в его консульский срок отправиться в Ближнюю Испанию.

– А жаль, – откликнулся Рутилий Руф. – Мне нравится стиль Тита Дидия, пусть он и «новый человек». Разумные законы – и теперь консульское кресло опустеет.

– Значит, по-твоему, их автор не наш любимый старший консул Метелл Непот? – с усмешкой спросил Сулла.

– Здесь мы с тобой сходимся во мнении, Луций Корнелий. Чем был озабочен Цецилий Метелл, занимаясь совершенствованием государственного механизма, если не собственным положением? Зато два скромных закона Тита Дидия важны и благотворны. Теперь отпадает необходимость проталкивать законопроекты через собрания, раз между обнародованием и принятием должны истечь три нундины. Отпала необходимость сводить воедино совершенно несвязанные вещи, отчего закон терял всякую ясность. Даже если в текущем году в сенате и комициях больше не произойдет ничего стоящего, у нас хотя бы есть законы Тита Дидия, – с удовлетворением заключил Рутилий Руф.

Однако Суллу законы Тита Дидия не интересовали.

– Ты совершенно прав, Рутилий Руф, но я толкую не об этом. Если Тит Дидий отправится в Ближнюю Испанию разбираться с кельтиберами, то я присоединюсь к нему в качестве старшего легата. Я уже переговорил с ним об этом, и он отнесся к моему предложению весьма благосклонно. Война обещает быть долгой и непростой, так что есть основания надеяться и на трофеи, и на славу. Кто знает, вдруг мне доверят командование?

– Ты уже завоевал репутацию дельного полководца, Луций Корнелий.

– Но одно дело – тогда, другое – теперь! – воскликнул Сулла в сердцах. – Они все забыли, эти болваны-избиратели, у которых денег куда больше, чем здравого смысла! Пойми, что происходит: Катул Цезарь предпочел бы, чтобы я подох, только бы не открывал рта и не заговаривал о бунте; Скавр преследует меня вообще непонятно за что! – Он показал зубы. – На месте этой парочки я бы поостерегся! Если наступит день, когда я решу, что они навеки разлучили меня с креслом из слоновой кости, я заставлю их пожалеть о том, что они вообще родились на свет!

«И я склонен верить ему, – пронеслось в голове у Рутилия Руфа, по всему телу которого пробежал холодок. – О, этот человек опасен! Лучше бы ему убраться куда подальше».

– Что ж, отправляйся в Испанию с Дидием, – произнес он вслух. – Ты прав, это кратчайший путь к преторской должности. Новое начинание, новые подвиги… Жаль только, что ты не можешь участвовать в выборах на должность курульного эдила. Ты умеешь покорить публику, в организации игр тебе не было бы равных. После этого ты бы прошел в преторы как по маслу.

– На должность курульного эдила у меня нет денег.

– Тебе помог бы Гай Марий.

– Я не стану его просить. По крайней мере, так я смогу сказать, что всего достиг сам. Я не привык просить – я привык брать.

Эти слова заставили Рутилия Руфа вспомнить слух, пущенный Скавром перед выборами: якобы для того, чтобы стать всадником, Сулла убил любовницу, а потом, чтобы пролезть в сенаторы, расправился и с мачехой. Рутилий Руф, как правило, не доверял слухам об инцестах, педофилии и приготовлении пищи из экскрементов. Однако порой Сулла говорит такое!.. Поневоле задумаешься…

Слушания подходили к концу: Марк Антоний Оратор завершал свою речь.

– Перед вами – не обычный человек! – надрывался он. – Перед вами – образцовый римлянин, доблестный воин, патриот, верящий в величие Рима! Чего ради такому человеку отнимать у крестьян последнюю миску супа, обкрадывать слуг и хлебопеков? Я адресую этот вопрос вам, досточтимые заседатели! Разве кто-нибудь из вас слышал, что он был виновен в растратах, убийствах, насилиях, присвоении чужого? Нет! Просто вас заставили сидеть и слушать мелких людишек, хнычущих из-за горсти бронзовых монет!

Он глубоко вздохнул и расправил плечи, чтобы выглядеть еще внушительнее: он был красив, как все представители рода Антониев: вьющиеся золотистые волосы, открытое простое лицо. Заседатели все как один были заворожены его речью.

– Они у него на крючке, – довольно подытожил Рутилий Руф.

– Интересно, что он станет делать с ними дальше, – отозвался Сулла с заинтересованным видом.

Раздался изумленный возглас: Антоний Оратор кинулся к Манию Аквилию, сорвал с него тогу, потом с подозрительной легкостью разорвал его тунику. Маний Аквилий предстал перед судом в одной набедренной повязке.

– Глядите! – гремел Антоний. – Разве перед вами белокожая saltatrix tonsa? Обрюзгший домосед и папенькин сынок? Нет, перед вами покрытый шрамами солдат! Храбрый воин, доблестный римлянин, военачальник, пользовавшийся полным доверием Гая Мария, который поручил ему зайти противнику в тыл! Это тело свидетельствует о том, что его обладатель – не из тех, кто в панике удирает с поля боя, едва его коснется кончик вражеского меча, едва ему в ногу ткнется чужое копье или мимо просвистит камень. Это тело человека, который, несмотря на тяжелые раны, продолжает разить неприятеля. – Руки адвоката, воздетые к небу, бессильно упали. – Все. Я закончил. Жду вашего решения, – оборвал он свою речь.

Вердикт был озвучен: ABSOLVO.

– Притворщики! – поморщился Рутилий Руф. – И как только присяжные на это купились? Туника у него рвется, как бумага, и он щеголяет перед всем миром в набедренной повязке – дивись, Юпитер! О чем это говорит?

– О том, что Аквилий с Антонием заранее обо всем договорились, – сказал Марий, широко улыбаясь.

– А мне это говорит о том, что Аквилий не рискнул покрасоваться без набедренной повязки, – вставил Сулла.

Закончив смеяться, Рутилий Руф обратился к Марию:

– Луций Корнелий сообщил мне, что намерен отбыть вместе с Титом Дидием в Ближнюю Испанию. Что ты на это скажешь?

– Скажу, что это самое лучшее, что сейчас может предпринять Луций Корнелий, – спокойно ответил Марий. – Квинт Серторий выставляет свою кандидатуру на выборах военного трибуна, поэтому, полагаю, он тоже отправится в Испанию.

– Ты как будто не очень удивлен?

– Совсем не удивлен. Новость об Испании уже завтра станет всеобщим достоянием. В храме Беллоны собирается сенат. Мы отправим Тита Дидия воевать с кельтиберами, – объяснил Марий. – Он – человек достойный, толковый воин и способный полководец. Особенно когда его противники – галлы, к какой бы разновидности они ни принадлежали. Да, Луций Корнелий, чтобы победить на выборах, тебе лучше отправиться легатом в Испанию, нежели скитаться по Анатолии в компании с privatus.

Privatus отбыл в Тарент через неделю. Сперва он пребывал в некоторой растерянности, поскольку впервые в жизни отправился в путешествие в сопровождении жены и сына. Воину подобает путешествовать налегке, с максимально возможной скоростью и не давать в пути спуску лентяям-солдатам. Однако Гаю Марию предстояло вскоре выяснить, что жены придерживаются на сей счет иных воззрений. Юлия изъявила желание захватить с собой половину челяди, в том числе кухарку, готовившую только для ребенка, учителя Мария-младшего и девицу, творившую чудеса с ее прической. Пришлось брать с собой все игрушки Мария-младшего, все его учебники, а также личную библиотеку его учителя, одежду на все случаи жизни и различные предметы, которых, как была уверена Юлия, невозможно купить за пределами Рима.

– Нас всего трое, а поклажа и свита больше, чем у парфянского царя, отправляющегося из Селевкии-на-Тигре в Экбатану, – ворчал Марий, когда по прошествии трех дней, двигаясь по Латинской дороге, они добрались только до Анагнии.

Однако он мирился с этим еще три недели, пока они, измученные жарой, не дотащились до Венузии (что на Аппиевой дороге), где не нашлось ни единого постоялого двора, способного вместить всю их челядь и скарб.

– Я положу этому конец! – взревел Марий после того, как лишние слуги и ненужные вещи были отправлены на другой постоялый двор и они с Юлией остались наедине – насколько это было возможно в переполненной гостинице на Аппиевой дороге. – Либо ты, Юлия, умеряешь свои аппетиты, либо я отправлю тебя и Мария-младшего проводить лето в Кумы. Нам еще много месяцев не грозит попасть в края, лишенные благ цивилизации, поэтому все это барахло ни к чему. И столько народу – тоже! Особая кухарка для Мария-младшего – не слишком ли?

Юлия выбилась из сил и была готова заплакать. Чудесный отдых превратился в кошмар, конца которому не предвиделось. Выслушав ультиматум мужа, она едва не ухватилась за возможность отправиться в Кумы. Но потом подумала, что в этом случае проведет в разлуке с Марием много лет, а разве можно так надолго разлучать отца с сыном? К тому же в чужих краях Гая Мария может снова хватить удар.

– Но, Гай Марий, я никогда прежде не пускалась в длительные путешествия, не считая поездок на наши виллы в Кумах или Арпине; когда мы отправляемся туда с Марием-младшим, то берем с собой все то, что взяли сейчас. Я тебя прекрасно понимаю и совсем не хочу превращаться в обузу. – Она уронила голову на руки и смахнула слезу. – Но беда в том, что я просто не знаю, как со всем этим быть.

Марий и подумать не мог, что когда-либо услышит от жены признание в беспомощности. Понимая, каких усилий стоили ей эти слова, он попросту сгреб ее в охапку и чмокнул в макушку.

– Не тревожься, я сам обо всем позабочусь, – пообещал он. – Но ты должна мне кое-что пообещать.

– Я на все согласна, Гай Марий!

– Если выяснится, что я выбросил что-то действительно необходимое или отослал незаменимого слугу, прошу тебя не упрекать меня. Ни единым словом! Договорились?

Просиявшая Юлия обняла его крепче.

– Договорились, – отозвалась она.

После этого их продвижение ускорилось, причем Юлия с удивлением обнаружила, до чего ей стало удобно. По мере возможности римская знать останавливалась во время путешествий на виллах друзей или друзей этих друзей, заручившись рекомендательными письмами. Такое гостеприимство впоследствии всегда вознаграждалось, поэтому путешественники нигде не чувствовали себя незваными гостями. Впрочем, за Беневентом им пришлось довольствоваться постоялыми дворами, ни один из которых, как вынуждена была признать Юлия, не вместил бы ее прежней свиты.

Больше всего они страдали из-за жары, ибо южная часть Апеннинского полуострова отличалась засушливым климатом и отсутствием тени вдоль главных дорог. Но поскольку теперь они двигались быстрее, путешествие сделалось менее однообразным, и время от времени им попадались источники, купальни на речках и бани, каковые можно было найти даже в захолустных городишках.

Тем приятнее было наконец очутиться в тенистых плодородных долинах, окружавших Тарент, – а уж в самом Таренте и подавно. Этот город по-прежнему оставался больше греческим, нежели римским, хотя и утратил былое значение конечного пункта Аппиевой дороги. Теперь большинство путников устремлялись дальше, в Брундизий, основной порт, связывавший Италию с Македонией. Белые стены домов резко контрастировали с голубизной неба и моря, зеленью полей и лесов и ржавым цветом окружающих скал. Строгий Тарент как будто радовался прибытию великого Гая Мария. Гостей разместили в прохладном и весьма удобном доме главного этнарха, который, впрочем, уже стал римским гражданином и притворялся, что ему больше нравится, когда его именуют дуумвиром.

Как и во многих других городках, расположенных вдоль Аппиевой дороги, здесь к Марию пришли видные горожане с намерением побеседовать о Риме, Италии и напряженных отношениях, сложившихся у Рима с его италийскими союзниками. Тарент был колонией, обладавшей латинскими правами, то есть здешние старшие магистраты – двое дуумвиров – могли претендовать на римское гражданство для себя и своих потомков. Однако город имел греческие корни, а древностью не уступал самому Риму, а то и превосходил его. Некогда это был аванпост Спарты, и спартанские традиции сохранялись здесь до сих пор.

Марий узнал, что многие местные жители, особенно не принадлежащие к привилегированным слоям, завидуют новому конкуренту – Брундизию – черной завистью и симпатизируют другим городам италийского союза.

– Слишком много солдат, выставляемых членами италийского союза для службы в римской армии, гибнут из-за глупости военачальников, – горячился этнарх в разговоре с Марием. – Земля их приходит в запустение, род прерывается. Лукания, Самний, Апулия обеднели. Италийские союзники вынуждены на свои деньги вооружать легионы ауксилариев и оплачивать их службу Риму. Ради чего, Гай Марий? Чтобы обеспечить римлянам проход из Италийской Галлии в Испанию? Какое до этого дело апулийцу или лукану? Разве ему есть от этого хоть какая-то выгода? Или чтобы Рим мог доставлять из Африки и Сицилии пшеницу и кормить римские рты? Сколько этого хлеба попало в голодную годину в рот самниту? Уже много лет римские граждане в Италии не платят Риму налогов. А мы в Апулии, Калабрии, Лукании и Бруттии все платим и платим! Наверное, нам следует благодарить Рим за Аппиеву дорогу, – во всяком случае, Брундизий благодарит. Но часто ли Рим назначает совестливых управляющих, которые поддерживали бы дорогу в нормальном состоянии? Есть один участок – вы наверняка по нему проезжали, – который размыло еще двадцать лет назад! И что же, дорогу починили? Ничего подобного! Починят ли? Опять-таки нет! А Рим продолжает взимать с нас десятину и тянуть налоги, забирает нашу молодежь, которая воюет за тридевять земель отсюда, защищая интересы Рима, и гибнет, после чего объявляются богатые римские землевладельцы, оттяпывающие у нас все больше земли. Они пригоняют рабов, чтобы те присматривали за их тучными стадами; невольники работают закованными в цепи, спят взаперти и мрут как мухи: не важно, хозяин купит еще! На нас он ничего не тратит, в нас не вкладывает ни гроша. Мы не видим ни сестерция из тех денег, что он здесь зарабатывает, поскольку он не нанимает наших людей. Настало время, Гай Марий, Риму раскошелиться или отпустить нас на все четыре стороны.

Марий выслушал эту длинную и пламенную речь бесстрастно: подобные излияния обрушивались на него вдоль всей Аппиевой дороги.

– Я сделаю все, что в моих силах, Марк Порций Клеоним, – серьезно ответил он. – На самом деле я уже много лет пытаюсь изменить ситуацию. Но воз и ныне там, ведь большинство сенаторов никогда не путешествуют, как это делаю я, и не разговаривают с местными жителями; более того – помоги им, Аполлон! – они не хотят видеть очевидное! Тебе наверняка известно, что я все время говорю о непростительном расточительстве по отношению к римским войскам. Времена, когда нашими армиями командовали бездари, остались в прошлом. Если кто и преподал римскому сенату соответствующий урок, так это я. С тех пор как Гай Марий, «новый человек», показал всем этим выскочкам из благородных семейств, что такое настоящий военачальник, сенат стал чаще доверять командование способным военным из «новых людей».

– Все это прекрасно, Гай Марий, – негромко произнес Клеоним, – но только это не поднимет наших мертвых из могил и не вернет наших сыновей на заброшенную землю.

– Знаю.

Когда корабль вышел в море и распустил свой большой квадратный парус, Гай Марий оперся о борт и устремил взор на Тарент. Так он стоял до тех пор, пока город и окрестности не поглотило голубое марево. Мысли его были заняты невзгодами италийских союзников. Возможно, это задевает его за живое потому, что его самого часто называют италиком, то есть не римлянином? Или потому, что он, при всех своих недостатках и слабостях, наделен чувством справедливости? А может, причина в том, что он не в силах выносить стоящую за всем этим вопиющую глупость? В одном он был непоколебимо убежден: настанет день, когда италийские союзники заставят Рим считаться с собой. Они потребуют предоставления римского гражданства всем без исключения жителям Апеннинского полуострова, а возможно, и Италийской Галлии.

Взрыв смеха отвлек его от этих мыслей. Гай Марий отошел от борта и обнаружил, что его сын – неплохой моряк: корабль бойко бежал вперед, подгоняемый ветерком, и плохого моряка наверняка стошнило бы. Юлия тоже была вполне бодра.

– Вся моя семья любит море, – сказала она, когда Марий подошел к ней ближе. – Это не распространяется разве что на моего брата Секста – все дело, вероятно, в его астме.

Корабль, на котором они плыли в Патры, постоянно сновал между двумя берегами, принося владельцам немало денег, выручаемых за перевозку пассажиров и грузов. Марию была предоставлена сносная каюта. Впрочем, он не сомневался, что Юлия ждет не дождется, когда они сойдут на берег. Зная, что Марий намеревался продолжить путешествие морем по Коринфскому заливу, его супруга, очутившись в Патрах, отказалась двигаться дальше, пока они не совершат паломничество в Олимпию.

– Как странно, – рассуждала она, трясясь на ослике, – что величайший храм Зевса находится на этом захолустном Пелопоннесе! Почему-то мне всегда казалось, что Олимпия – это у подножия горы Олимп.

– Греки есть греки, – ответил Марий, которому не терпелось как можно быстрее попасть в провинцию Азия, но не хватило духу отказать Юлии в столь естественной просьбе. Путешествие в женской компании нравилось ему все меньше.

Однако в Коринфе он оживился. Когда за полвека до этого Муммий сровнял город с землей, все его сокровища были переправлены в Рим. Город так и не поднялся из руин. Вокруг могучей скалы под названием Акрокоринф хлопали на ветру дверьми брошенные, разваливающиеся дома.

– Это – одно из тех мест, где я намеревался поселить своих ветеранов, – поведал Марий с легкой грустью, когда они бродили по пустынным улицам Коринфа. – Ты только посмотри! Тут не хватает разве что жителей! Столько пригодной для возделывания земли, порт на берегу Эгейского моря и порт на берегу Ионического – все, что нужно для процветания торговли. А как они со мной поступили? Отвергли мой земельный закон!

– Потому что его предлагал Сатурнин, – вставил Марий-младший.

– Совершенно верно. А также потому, что болваны в сенате не смогли понять, как это важно – предоставить неимущим солдатам землицу, на которой они могли бы провести остаток дней. Никогда не забывай, Марий-младший, что у неимущих нет ни денег, ни собственности. Я открыл им путь в армию, я влил в жилы Рима свежую кровь, поставив ему на службу сословие, прежде бывшее совершенно никчемным. Между прочим, неимущие солдаты оказались мужественными воинами: они доказали это в Нумидии, в Аквах-Секстиевых, при Верцеллах. Они сражались не хуже, если не лучше, чем солдаты старой выучки, хотя те тоже не подкачали. Что же теперь, отмахнуться от них, смыть в сточную канаву? Нет, их нужно посадить на землю. Я знал, что ни первый, ни второй классы никогда не позволили бы им селиться на римских землях в Италии, поэтому и выступил с законопроектами о колониях ветеранов в таких местах, где как раз требуются новые жители. Они бы принесли в наши провинции римский дух. Да только сенаторы и всадники считают Рим слишком исключительным, чтобы прививать римские привычки и образ жизни остальному миру.

– Квинт Цецилий Метелл Нумидийский, – с отвращением проговорил Марий-младший.

В доме, где он вырос, это имя не произносилось ни с симпатией, ни с почтением. И к тому же всегда с прозвищем «Свин».

– Кто еще? – спросил его Марий.

– Принцепс сената Марк Эмилий Скавр, великий понтифик Гней Домиций Агенобарб, Квинт Лутаций Катул Цезарь, Публий Корнелий Сципион Назика…

– Прекрасно, достаточно. Они заручились поддержкой своих клиентов-плебеев и сколотили фракцию, с которой не удалось сладить даже мне. Потом – это случилось в прошлом году – они изъяли таблицы с законами Сатурнина.

– Его закон о зерне и земельные законопроекты, – подхватил Марий-младший, который теперь, вдали от Рима, отлично находил общий язык с отцом и жаждал его похвал.

– За исключением моего первого земельного закона, который дает право моим солдатам из неимущих селиться на островах у африканского побережья, – напомнил ему Марий.

– Кстати, муж мой, я кое-что хотела тебе сказать, – спохватилась Юлия.

Марий со значением посмотрел на Мария-младшего, но Юлия продолжала:

– Как долго ты собираешься держать на этом острове Гая Юлия Цезаря? Может, пора уже вызвать его в Рим? Ради Аврелии и детей ему следовало бы вернуться.

– Он нужен мне на Церцине, – отрезал Марий. – Военачальник из него неважный, но никто никогда не работал над аграрными проектами так упорно и успешно, как Гай Юлий. Пока он остается на Церцине, работа идет, жалоб почти не поступает и результаты превосходны.

– Но так долго! – не уступала Юлия. – Три года!

– Пускай потрудится еще столько же. – Марий не собирался сдаваться. – Ты знаешь, как медленно продвигаются обычно земельные дела: контроль, возмещение убытков, бесконечные разбирательства, сопротивление местных жителей… А Гай Юлий прекрасно с этим справляется! Нет, Юлия, ни слова больше! Гай Юлий останется там, где он сейчас находится, пока не закончит порученное ему дело.

– Тогда мне жаль его жену и детей.

Впрочем, Юлия заступалась за Аврелию напрасно: ту вполне устраивала ее участь, и она почти не скучала по супругу. Объяснялось это вовсе не отсутствием любви и не пренебрежением супружеским долгом. Просто во время его отлучек она могла заниматься собственным делом, не опасаясь его неодобрения, жесткой критики, а то и запрета – только этого ей не хватало!

Когда они, поженившись, поселились на первом этаже большого жилого дома – инсулы, доставшейся Аврелии в качестве приданого, она обнаружила, что супруг ожидает, что они будут вести такой же образ жизни, какой вели бы, если бы обитали в собственном доме на Палатинском холме, – изящный, утонченный и совершенно бесцельный. Именно такую жизнь она яростно критиковала, беседуя с Корнелием Суллой. Это было бы настолько скучно, что любовная интрижка сделалась бы неизбежной. Аврелия пришла в отчаяние, узнав, что Цезарь не одобряет ее общения с жильцами, занимающими все девять этажей; что супруг предпочел бы, чтобы она прибегала к услугам агентов для сбора квартирной платы.

Однако Гай Юлий Цезарь был патрицием древнего аристократического рода и имел немало обязанностей. Прикованный к Гаю Марию – и родственными связями, и безденежьем, – Цезарь начал свою государственную карьеру в качестве военного трибуна в легионах; наконец, побыв квестором и став членом сената, он был направлен на остров Церцина у африканского побережья организовывать колонию ветеранов из неимущих солдат Гая Мария. Все эти занятия вынуждали его подолгу находиться вдали от Рима. В свою первую длительную поездку он отправился вскоре после женитьбы. Его союз с Аврелией был вознагражден двумя дочерьми и сыном, однако отец не присутствовал при рождении своих детей и не видел, как они растут. Он ненадолго появлялся дома, жена беременела – и он снова отбывал на многие месяцы, а то и на годы.

К тому времени, когда великий Гай Марий женился на сестре Цезаря Юлии, в семье Юлиев Цезарей иссякли последние деньги. Старшая ветвь рода решила вопрос просто: успешное усыновление младшего сына богатым патрицием дало средства, достаточные для того, чтобы два оставшихся сына могли претендовать на консульскую должность; усыновленный младший ребенок получил имя Квинт Лутаций Катул Цезарь. Но отец Цезаря (Цезарь-дед, как его называли теперь, через много лет после кончины) был вынужден заботиться о двух сыновьях и двух дочерях, денег же хватало только на одного сына. К счастью, его посетила блестящая идея предложить худородному, но несметно богатому Гаю Марию выбрать себе в жены ту из двух его дочерей, которая придется ему по вкусу. Денег Гая Мария достало на приданое обеим дочерям, а также на шестьсот югеров земли вблизи Бовилл, перешедшей во владение Цезаря-младшего, доход от которой позволил ему получить место в сенате. Деньги Гая Мария устраняли все препятствия на пути представителей младшей ветви Юлиев Цезарей – ветви Цезаря-деда.

Сам Гай Юлий Цезарь – супруг Аврелии – оказался достаточно благороден и справедлив, чтобы испытывать искреннюю благодарность к Гаю Марию, в отличие от старшего брата Секста, который задрал нос и после женитьбы постепенно отдалился от остального семейства. Цезарь знал, что, не будь денег Мария, он не смог бы войти в сенат и не был бы в состоянии обеспечить будущее своему потомству. Без этих денег Цезарю никогда не позволили бы взять в жены красавицу Аврелию, представительницу древнего и богатого рода, о руке которой мечтали очень многие.

Безусловно, если бы Марий настоял, Цезарь с супругой перебрались бы в собственное жилище на Палатине или в Каринах. Более того, дядя и отчим Аврелии Марк Аврелий Котта уговаривали молодую чету пустить часть приданого на покупку дома. Однако Цезарь и Аврелия предпочли последовать совету Цезаря-деда и отказались от подобной роскоши. Приданое Аврелии было истрачено на приобретение инсулы – доходного дома, в котором поселились и хозяева, в надежде, что со временем Цезарь сможет купить особняк в более престижном районе. Найти более престижное место было нетрудно, поскольку инсула Аврелии находилась в сердце Субуры, самого многолюдного и бедного района Рима, зажатого между Эсквилином и Виминалом и населенного представителями всех рас и вероисповеданий, а также римлянами, относящимися в основном к четвертому и пятому классам, среди которых попадались и неимущие.

И все же управление инсулой пришлось Аврелии по душе. Как раз тогда, когда Цезарь впервые отлучился надолго, а ее первая беременность благополучно завершилась, она с головой ушла в заботы домовладелицы. Разогнав агентов, она стала вести дела самостоятельно, обзаведясь множеством знакомств среди нанимателей. Она во всем действовала разумно и решительно, ей даже удалось приструнить членов сомнительного братства перекрестков, собиравшихся в стенах ее инсулы. Это братство, состоявшее из местных жителей и зарегистрированное у городского претора, должно было устраивать праздники в честь ларов, алтарь которых был установлен на перекрестке, прилегающем к инсуле Аврелии, а также чистить фонтан и убирать мусор. Квартальным начальником, возглавлявшим эту подозрительную коллегию, был некий Луций Декумий, коренной римлянин, но принадлежавший лишь к четвертому классу. Когда Аврелия занялась управлением инсулой, она обнаружила, что Луций Декумий и его приспешники собирают дань со всей округи, запугивая окрестных лавочников. Ей удалось положить конец их бесчинствам, а заодно приобрести в лице главаря этой бандитской шайки надежного друга.

Поскольку у Аврелии было мало грудного молока, она нашла среди жильцов своей инсулы кормилиц для детей, открыв крошкам-патрициям двери в мир, о существовании которого они иначе никогда не узнали бы. Результат можно было предвидеть: задолго до поступления в школу все трое овладели, хотя и в разной степени, греческим, еврейским, сирийским и несколькими галльскими наречиями и, помимо классической латыни, на которой изъяснялись их благородные предки, усвоили говор низших сословий и жаргон, свойственный исключительно Субуре. Они собственными глазами видели, как живет римский люд, пробовали всевозможную пищу, которую чужеземцы находили вкусной, и водили дружбу с членами братства Луция Декумия.

Аврелия полагала, что все это не причинит детям вреда. Впрочем, она вовсе не была бунтовщицей и не стремилась изменить мир, твердо придерживаясь принципов, в которых была воспитана. Вместе с тем она была натура деятельная, любознательная и не безразличная к людям. Еще в юности, когда Аврелия знать не знала забот, ее вдохновлял пример матери Гракхов Корнелии, которую она считала истинной героиней и величайшей женщиной в истории Рима. Теперь, в зрелом возрасте, Аврелия руководствовалась более практичными соображениями, опираясь главным образом на здравый смысл. Именно здравый смысл подсказывал ей, что болтающие на нескольких языках маленькие патриции – это вовсе не плохо. Более того, она полагала, что для них станет хорошей жизненной школой общение с теми, кому недоступно величие, которое по праву рождения принадлежит ее детям.

Чего Аврелия действительно опасалась, так это возвращения Гая Юлия Цезаря, мужа и отца; на самом деле он никогда толком не был ни тем ни другим. Вероятно, чужеземная любовница и могла просветить его на сей счет, но он был не из тех, кто с легкостью заводит связи. Будучи истинной римлянкой, Аврелия не пыталась выяснять – и не хотела этого делать, – прибегает ли он к услугам других женщин, чтобы удовлетворять естественные потребности, хотя, наблюдая за жизнью своих квартирантов, видела: любовь зачастую доводит женщин до исступления, а то и толкает на убийства из-за ревности. Аврелия не могла этого понять, однако она признавала это как данность и благодарила богов за то, что те наделили ее трезвым умом и научили обуздывать чувства; ей и в голову не приходило, что и среди женщин ее сословия есть немало таких, которым знакомы муки ревности и отчаяние.

Нет, окончательное возвращение Цезаря чревато неприятностями. Аврелия была в этом твердо убеждена. Впрочем, она не истязала себя мыслями о будущем, а получала от жизни удовольствие, не слишком тревожась ни за здоровье своих маленьких аристократиков, ни за язык, на котором они щебечут. В конце концов, разве не так же обстоит дело на Палатине и в Каринах, где женщины доверяют детей нянькам со всех концов света? Разница в том, что там никто не заботится о последствиях, – дети становятся умелыми притворщиками, ищущими наперсниц среди служанок, которых знают гораздо лучше, нежели собственных матерей.

Впрочем, маленький Юлий Цезарь был ребенком особенным и весьма трудным; даже рассудительная Аврелия ощущала в сердце холодок, задумываясь о способностях и будущем своего единственного сына. В гостях у Юлии она призналась ей и Элии, что этот малыш сводит ее с ума, и теперь радовалась, что проявила тогда слабость, поскольку Элия дала ей дельный совет: найти для ребенка педагога.

Аврелия, как и все, слыхала о существовании исключительно одаренных детей, однако полагала, что такие рождаются не у сенаторов, а в гуще простонародья. Родители юных дарований часто обращались к ее дяде и отчиму Марку Аврелию Котте с просьбой дать их детям шанс проявить свои способности, на что у родителей не было возможностей; за это они передавали себя и своего отпрыска под его патронат, обещая быть его верными клиентами. Котта всегда охотно исполнял подобные просьбы, надеясь, что со временем у него и у его сыновей на службе окажутся талантливые люди. При этом Котта был человеком здравомыслящим; как-то раз Аврелия подслушала, как он говорил Рутилии, своей жене:

– К сожалению, дети не всегда оправдывают возлагаемые на них надежды. Либо огонек сразу начинает гореть слишком ярко и преждевременно гаснет, либо их захлестывает тщеславие и самоуверенность, чреватые крахом. Некоторые, правда, оказываются полезными. Такие дети – сокровища. Именно поэтому я никогда не отказываюсь помогать родителям.

Что Котта и Рутилия (мать Аврелии) думают по поводу своего одаренного внука, Аврелия не знала, поскольку не рассказывала им о его способностях и вообще старалась скрывать от них мальчика. Собственно, она прятала юного Цезаря почти от всех. Его таланты повергали ее в трепет и заставляли втайне мечтать об ослепительном будущем. Однако куда чаще это становилось для нее причиной глубокого уныния. Если бы она знала все его слабости и недостатки, ей было бы проще иметь с ним дело. Но кто может похвастаться, что постиг душу ребенка, которому еще не исполнилось и двух лет? Прежде чем продемонстрировать своего необыкновенного сына миру, Аврелия хотела лучше разобраться в его натуре, чувствовать себя с ним более уверенно. Она никак не могла избавиться от опасения, что ему не хватит силенок совладать с тем даром, которым наделила его причудница-природа.

Сын отличался чувствительностью, – это ей было известно. Обескуражить его было не трудно. Но горевал он недолго. Природа наделила его жизнерадостностью, какой сама Аврелия никогда не обладала. Его энтузиазм был воистину безграничным, мозг работал так стремительно, что впитывал сведения, как огромная рыба, втягивающая в себя воды моря, в котором живет. Больше всего Аврелию беспокоила его доверчивость, стремление маленького Цезаря подружиться с кем угодно, его нежелание прислушиваться к ее наставлениям, помедлить и поразмыслить получше, понять, что мир существует не только для того, чтобы удовлетворять его желания, ибо в нем часто встречаются весьма опасные люди.

Одновременно она понимала, что такое копание в душе малыша не имеет смысла. Хотя ум мальчика мог переварить невероятно много, но жизненного опыта ему недоставало. Пока юный Цезарь был просто-напросто губкой, впитывающей любую влагу, в которую погружался; если же субстанция оказывалась недостаточно жидкой, он принимался за нее, стараясь довести до необходимой консистенции. Конечно, у него имелись недостатки и слабости, но Аврелия не знала, носят ли они постоянный характер, или же это просто этапы развития. К примеру, он был осведомлен о своей неотразимости и вовсю этим пользовался, чтобы вить из окружающих веревки. Его беспомощной жертвой становилась среди прочих тетушка Юлия, не способная противиться его уловкам.

Матери не хотелось, чтобы мальчик пускал в ход свое очарование. Самой Аврелии (по ее собственному убеждению) обаяние не было присуще ни в малейшей степени, и она испытывала презрение к привлекательным людям, ибо знала, как легко они добиваются желаемого и как мало его ценят. Обаяние было для нее признаком легковесности, которая никогда не позволит мужчине стать подлинным лидером. Юному Цезарю придется от него избавиться, иначе ему не добиться успеха среди римлян, которые выше прочего ставят именно серьезность. Кроме того, мальчик был просто хорошеньким – еще одно нежелательное качество. Но как сделать некрасивым красивое лицо, тем более что красота унаследована от обоих родителей?

Итогом всех этих тревог, развеять которые могло одно лишь время, стала граничившая с суровостью строгость к маленькому сыну: Аврелия не склонна была закрывать глаза на проступки, часто сходившие с рук его сестрам; готова была скорее пожурить его, чем утешить, часто порицала и бранила. Все остальные души́ в нем не чаяли, а сестры и кузины откровенно баловали; мать же понимала, что ей досталась роль злой мачехи. Если больше некому было проявить строгость, приходилось делать это самой. Мать Гракхов Корнелия не стала бы колебаться.

Задача найти педагога, которому можно было бы доверить воспитание ребенка (мальчику еще несколько лет полагалось бы оставаться на попечении женщин), не пугала Аврелию; напротив, она приступила к поискам с энтузиазмом. Жена Суллы Элия отсоветовала ей останавливать выбор на воспитателе-рабе, – это еще более усложнило проблему. Не питая большого уважения к Клавдии, жене Секста Цезаря, она не собиралась спрашивать совета у нее. Если бы сыном Юлии занимался педагог, Аврелия непременно обратилась бы к ней, однако Марий-младший, единственный ребенок в семье, посещал школу, чтобы не лишаться общества сверстников. Точно так же собиралась в свое время поступить с сыном и Аврелия; однако теперь она понимала, что об этом не может быть и речи. Среди сверстников юный Цезарь превратился бы либо в мишень для насмешек, либо в предмет всеобщего обожания, а она считала недопустимым и то и другое.

За советом Аврелия отправилась к своей матери Рутилии и единственному брату матери Публию Рутилию Руфу. Дядя Публий неоднократно приходил ей на помощь, в том числе и в вопросе замужества.

Она отправила всех троих детей на тот этаж своей инсулы, где проживали евреи, – их любимое убежище в этом многолюдном, шумном доме, – а сама, усевшись в паланкин, приказала доставить себя в дом отчима; спутницей она выбрала преданную служанку из галльского племени арвернов по имени Кардикса. Естественно, к моменту, когда Аврелия покинет дом Котты на Палатине, у дверей ее будет поджидать Луций Декумий со своими подручными: к тому времени стемнеет, и субурские хищники выйдут на охоту.

Аврелия так успешно скрывала ото всех необыкновенные таланты своего сына, что ей оказалось нелегко убедить Котту, Рутилию и Публия Рутилия Руфа, что этот человечек, которому еще не исполнилось и двух лет, нуждается в наставнике. Потребовалось дать десятки терпеливых ответов на десятки недоверчивых вопросов, чтобы родственники наконец поверили.

– Я не знаю подходящего человека, – молвил Котта, ероша свои редеющие волосы. – Твои братья Гай и Марк занимаются сейчас с риторами, а Луций-младший ходит в школу. На самом деле тебе стоило бы обратиться к одному из торговцев рабами-педагогами – Мамилию Малку или Дуронию Постуму. Однако раз ты непременно хочешь приставить к нему свободного учителя, то я просто не знаю, что тебе посоветовать.

– Дядюшка Публий, а ты? Ты уже давно сидишь и помалкиваешь, – сказала Аврелия.

– Помалкиваю, – отозвался сей мудрый муж.

– Не значит ли это, что у тебя есть кто-то на примете?

– Возможно. Только сперва мне самому хотелось бы взглянуть на Цезаря-младшего, желательно при таких обстоятельствах, которые помогли бы мне составить собственное мнение. Ты скрывала его от нас – не пойму зачем.

– Такой славный мальчуган! – с чувством вздохнула Рутилия.

– С ним одни неприятности! – Ответ матери был лишен всякого намека на сентиментальность.

– В общем, я думаю, что всем нам настало время взглянуть на Цезаря-младшего, – заключил Котта, который с возрастом располнел и оттого страдал одышкой.

Аврелия в смятении всплеснула руками и оглядела родственников с таким волнением во взоре, что все были потрясены. Они знали ее с младенчества, но никогда еще не видели такой растерянной.

– О, только не это! – вскричала она. – Нет! Как вы не понимаете? Это может причинить ему огромный вред. Мой сын не должен думать, что он чем-то отличается от других! Что же будет, если сразу трое взрослых начнут глазеть на него и дивиться его разумным ответам? Он возомнит себя невесть кем!

Рутилия раскраснелась и поджала губы.

– Милая девочка, ведь он мой внук! – выпалила она.

– Да, мама, отлично знаю. Ты обязательно увидишь его и сможешь задать ему любые вопросы – но сейчас еще не время! И не все вместе! Пока я просила бы зайти к нам дядю Публия.

Котта толкнул жену локтем.

– Прекрасная мысль, Аврелия, – сказал он одобрительно. – В конце концов, ему скоро исполнится два года. Аврелия может пригласить нас к нему на день рождения, Рутилия. Вот тогда и увидим собственными глазами, что это за чудо, а ребенок даже и не заподозрит, с какой целью мы нагрянули.

Подавив досаду, Рутилия кивнула:

– Как пожелаешь, Марк Аврелий. Тебя это устраивает, дочь?

– Да, – буркнула Аврелия.

Публий Рутилий Руф сразу пал жертвой обаяния юного Цезаря, все более искусно пользовавшегося своей способностью очаровывать людей, и счел его замечательным ребенком. Он едва дождался момента, чтобы поделиться своим восторгом с его матерью.

– Не припомню, когда я чувствовал такую симпатию к кому-либо, за исключением тебя, когда ты, отвергнув всех служанок, которых тебе предлагали родители, сама нашла себе Кардиксу, – с улыбкой проговорил он. – Тогда я подумал, что ты – бесценная жемчужина. Но теперь я узнал, что моя жемчужина произвела не лучик света, а прямо-таки кусочек солнца.

– Оставь всю эту лирику, дядя Публий! – отрезала озабоченная мамаша. – Я позвала тебя не за этим.

Однако Публию Рутилию Руфу представлялось крайне важным довести до ее сознания свою мысль, поэтому он уселся с ней рядом на скамью во дворе-колодце, устроенном посредине инсулы. Местечко было чудесным, поскольку второй обитатель первого этажа, всадник Гай Маций, увлекался цветоводством и достиг в этом деле совершенства. Аврелия называла свой двор-колодец «вавилонскими висячими садами»: с балконов на всех этажах свисали различные растения, а вьющийся виноград за долгие годы оплел весь двор до самой крыши. Дело было летом, и сад благоухал ароматами роз, желтофиоли и фиалок; радуя глаз всеми оттенками розового, синего и фиолетового.

– Дорогая моя племянница, – заговорил Публий Рутилий Руф серьезным голосом, взяв ее за руки и заглядывая в глаза, – попытайся меня понять. Рим уже не молод, хотя пока еще не впал в старческое слабоумие. Но подумай сама: двести сорок четыре года им правили цари, затем четыреста одиннадцать лет у нас была Республика. История Рима насчитывает уже шестьсот пятьдесят пять лет, и за это время он становился все могущественнее. Но многие ли древние роды по-прежнему способны давать Риму консулов, Аврелия? Корнелии, Сервилии, Валерии, Постумии, Клавдии, Эмилии, Сульпиции… Юлии не давали Риму консулов уже четыре сотни лет, хотя думаю, что при жизни теперешнего поколения в курульном кресле все же побывает несколько Юлиев. Сергии слишком бедны, поэтому им пришлось заняться разведением устриц; Пинарии так бедны, что готовы на что угодно, лишь бы разбогатеть. У плебейского нобилитета дела идут лучше, чем у патрициев, и мне кажется, что если мы не проявим осторожность, то Рим окончательно попадет под власть «новых людей», не имеющих великих предков, не чувствующих связи с корнями Рима и поэтому безразличных к тому, во что Рим превратится. – Он сильнее сжал ее руки. – Аврелия, твой сын – представитель старейшего и знаменитейшего рода. Среди доживающих свой век патрицианских родов одни Фабии могут сравниться с Юлиями, но Фабиям уже три поколения приходится усыновлять детей, чтобы не пустовало курульное кресло. Истинные Фабии настолько выродились, что прячутся от людских глаз. И вот перед нами – Цезарь-младший, выходец из древнего патрицианского рода, не уступающий умом и энергией «новым людям». Он – надежда Рима, какой я уж и не надеялся увидеть. Я верю: для того чтобы Рим вознесся еще выше, им должны править патриции. Я никогда не произнес бы этого при Гае Марии, которого люблю, но, любя, осуждаю. За свою феноменальную карьеру Гай Марий причинил Риму больше вреда, чем пятьдесят германских вторжений. Законы, которые он попрал, традиции, которые он уничтожил, прецеденты, которые он создал! Братья Гракхи, по крайней мере, принадлежали к нобилитету и пытались решить назревшие в Риме проблемы хотя бы с подобием уважения к mos maiorum, неписаным заветам предков. Тогда как Гай Марий пренебрег mos maiorum, оставив Рим на растерзание волкам, не имеющим ни малейшего отношения к старой доброй волчице, вскормившей Ромула и Рема.

Речь эта показалась Аврелии такой увлекательной и необычной, что она слушала ее с широко распахнутыми глазами, даже не замечая, как сильно сжал Публий Рутилий Руф ее руку. Наконец-то ей предлагали нечто существенное, путеводную нить, держась за которую она с юным Цезарем могла выбраться из царства теней.

– Ты должна ценить достоинства юного Цезаря и делать все, что в твоих силах, чтобы направить его по пути величия. Тебе следует внушить ему целеустремленность, осознание задачи, которая по силам ему одному, – сохранить и обновить римский дух и римские традиции.

– Понимаю, дядя Публий, – ответила она серьезно.

– Хорошо, – кивнул он и, вставая, потянул ее за собой. – Завтра, в три часа пополудни, я пришлю к тебе одного человека. Пусть мальчик никуда не отлучается.

Так сын Аврелии стал воспитанником Марка Антония Гнифона, галла из Немауза. Его дед был из племени салиев, которое беспрерывными набегами терроризировало эллинизированное население Заальпийской Галлии. В конце концов деда и отца будущего воспитателя поймали отчаявшиеся массилиоты. Дед, проданный в рабство, вскоре умер, отец же был достаточно молод, чтобы из варвара превратиться в домашнего слугу в греческой семье. Паренек оказался смышленым, поэтому умудрился накопить денег и выкупиться на свободу, после чего женился. В жены он взял гречанку-массилиотку скромного происхождения, отец охотно дал согласие на брак, несмотря на варварскую наружность жениха – могучее телосложение и ярко-рыжие волосы. Таким образом, его сын Гнифон вырос среди свободных людей и, как и его отец, оказался юношей весьма способным.

Гней Домиций Агенобарб, превративший побережье Срединного моря Заальпийской Галлии в римскую провинцию, назначил своим старшим легатом одного из Марков Антониев, у которого отец Гнифона служил переводчиком и писцом. После победоносного завершения войны с арвернами Марк Антоний пожаловал отцу Гнифона римское гражданство. Это был наилучший способ выразить свою благодарность – Антонии славились щедростью. Хотя ко времени поступления на службу к Марку Антонию отец Гнифона уже был свободным человеком, римское гражданство позволило ему стать членом сельской трибы Антониев.

Гнифон еще в детстве проявлял интерес к географии, философии, математике, астрономии и инженерному делу. Когда он надел тогу взрослого мужчины, отец посадил его на корабль, отплывавший в Александрию, мировой центр учености. Там, в знаменитой библиотеке при Александрийском мусейоне, он набирался ума под руководством Диоклеса – главного библиотекаря.

Однако лучшие годы александрийского книгохранилища уже миновали, и никто из библиотекарей не мог сравниться с великим Эратосфеном. Когда Марку Антонию Гнифону исполнилось двадцать шесть лет, он решил поселиться в Риме и заняться преподаванием. Сперва он стал грамматиком и обучал молодых людей риторике; потом, устав от чванства юных аристократов, открыл школу для мальчиков помладше. Марк Антоний Гнифон тотчас добился успеха и весьма скоро мог себе позволить без стеснения взимать самую высокую плату. Он с легкостью оплачивал просторное учебное помещение из двух комнат на тихом шестом этаже инсулы вдали от гомона Субуры, а также еще четыре комнаты этажом выше в том же пышном сооружении на Палатине – там он жил. Гнифон содержал еще четырех рабов, которые обходились ему недешево; двое были его личными слугами, а двое помогали в преподавании.

Предложение Публия Рутилия Руфа учитель встретил смехом, заверив гостя, что не намерен отказываться от столь доходного занятия ради возни с сосунком. Рутилий Руф сделал следующий ход: он предложил педагогу готовый контракт, включавший проживание в роскошных апартаментах в более фешенебельной инсуле на Палатине и более щедрую оплату его труда. Однако Марк Антоний Гнифон не соглашался.

– Хотя бы зайди взглянуть на ребенка, – предложил Рутилий Руф. – Когда удача сама идет тебе в руки, не стоит воротить нос.

Стоило преподавателю познакомиться с юным Цезарем, как он изменил свое решение. Теперь Рутилий Руф услышал от него следующее:

– Я берусь быть наставником юного Цезаря не из-за его происхождения и даже не из-за его чудесных способностей, а потому, что он очень мне понравился и его будущее внушает мне страх.

– Ну и ребенок! – жаловалась Аврелия Луцию Корнелию Сулле, когда тот заглянул к ней в конце сентября. – Семья собирает последние деньги, чтобы нанять для него самого лучшего педагога, и что же? Педагог тоже становится жертвой его обаяния!

– Гм, – откликнулся Сулла.

Он пришел к Аврелии не для того, чтобы выслушивать жалобы на ее отпрысков. Дети утомляли Суллу, как бы смышлены и очаровательны они ни были; оставалось гадать, почему он не зевает в присутствии собственного потомства. Нет, он заглянул, чтобы сообщить о своем отъезде.

– Значит, и ты меня покидаешь, – заключила она, угощая его виноградом из своего садика.

– Да, и, боюсь, очень скоро. Тит Дидий намерен переправить войско в Испанию морем, а для этого самое лучшее время года – начало зимы. Я же отправлюсь туда по суше, чтобы все подготовить.

– Ты устал от Рима?

– А ты бы не устала на моем месте?

– О да!

Он беспокойно поерзал и в отчаянии стиснул кулаки:

– Я никогда не доберусь до самого верха, Аврелия!

Но она только рассмеялась:

– Ты еще станешь Октябрьским Конем, Луций Корнелий. Твой день непременно наступит!

– Но, надеюсь, не буквально, – усмехнулся он в ответ. – Мне бы хотелось сохранить голову на плечах – а Октябрьскому Коню этого не суждено. И почему, интересно знать? Беда в том, что все наши священнодействия настолько дряхлы, что мы даже не понимаем языка, на котором возносим свои молитвы. И не имеем представления, зачем запрягаем в колесницы боевых коней попарно, чтобы потом принести в жертву правого из колесницы, выигравшей забег. Что до сражения… – В саду было так светло, что зрачки Суллы превратились в точечки и он стал похож на незрячего провидца; в его взоре, устремленном на Аврелию, отразилось пророческое страдание, которое было вызвано не бедами прошлого или настоящего, а провидением будущего. – О, Аврелия! – вскричал он. – Почему счастье ускользает от меня?

У нее сжалось сердце, ногти вонзились в ладони.

– Не знаю, Луций Корнелий.

Взывать к его здравому смыслу – что могло быть нелепее? Но больше ей нечего было ему предложить.

– Думаю, тебе нужно найти серьезное дело.

Ответ Суллы был сух:

– Вот уж точно! Когда я занят, у меня не остается времени на раздумья.

– И я такая же, – ответила Аврелия ему в тон. – Но в жизни должно быть что-то еще.

Они сидели в гостиной рядом с низкой стеной внутреннего сада, по разные стороны стола; их разделяло блюдо, полное зрелого винограда. Гость умолк, а Аврелия все разглядывала его. Как он прекрасен! Ей вдруг стало очень жаль себя – это случалось с ней нечасто, поскольку она умела обуздывать чувства. «У него такой же рот, как у моего мужа, – подумала она, – такой же красивый…»

Сулла неожиданно поднял глаза, застав ее врасплох; Аврелия залилась густой краской. Что-то изменилось в его лице, трудно определить, что именно, но он вдруг стал больше походить на себя. Сулла протянул к ней руку, лицо его озарилось неотразимой улыбкой.

– Аврелия…

Она ответила на рукопожатие и затаила дыхание; у нее кружилась голова.

– Что, Луций Корнелий? – услыхала она собственный голос.

– Будь моей!

У Аврелии пересохло в горле, и она почувствовала, что должна глотнуть воды, иначе лишится чувств, однако даже это оказалось свыше ее сил; его пальцы, обвившиеся вокруг ее пальцев, казались ей последней нитью, связывавшей ее с ускользающей жизнью: разомкни она их – и жизнь оборвется…

После Аврелии никак не удавалось вспомнить, когда Сулла успел обойти стол, но лицо его внезапно оказалось совсем близко от ее лица, и блеск его глаз, его губ уже представлялся ей мерцанием, исходящим из глубины отполированного мрамора. Аврелия зачарованно наблюдала, как перекатываются мускулы под кожей его правой руки, и дрожала – нет, вибрировала, – чувствуя себя слабой и беззащитной…

Закрыв глаза, она ждала. Когда его губы прикоснулись к ее губам, Аврелия ответила таким пылким поцелуем, словно в ней накопился вековой голод; в ее душе поднялась буря, какой она еще не знала. Аврелия ужаснулась самой себе, почувствовав, что вот-вот превратится в пылающие уголья.

Спустя мгновение между ними уже была комната: Аврелия вжалась в ярко расписанную стену, словно желая слиться с плоским изображением, а Сулла стоял возле стола, тяжело дыша; его волосы горели на солнце ослепительным огнем.

– Я не могу! – тихо вскрикнула она.

– Тогда ты навсегда потеряешь покой!

Стараясь – невзирая на клокочущую в нем ярость – не уронить себя в глазах Аврелии, Сулла величественно завернулся в сползшую на пол тогу и решительными шагами, каждый из которых напоминал Аврелии, что он никогда не вернется, удалился с высоко поднятой головой, словно это он покидает поле сражения победителем.

Однако лавры победителя в несостоявшейся схватке его не удовлетворяли: он понимал, что потерпел поражение, и пылал от негодования. Сулла несся домой, подобно урагану сметая прохожих. Да как она посмела! Как посмела сидеть перед ним с таким голодным взглядом, зажечь его поцелуем – и каким поцелуем! – а потом пойти на попятный? Можно подумать, что она хотела его меньше, чем он – ее! Надо было прикончить ее, свернуть ей хрупкую шею, отравить, чтобы ее личико разбухло от яда, придушить, чтобы насладиться зрелищем вылезающих из орбит глаз! Убить ее, убить, убить, убить! Убить, стучало сердце – ему казалось, что оно колотится у него в ушах; убить, гудела кровь, бурлившая в жилах и заставлявшая раскалываться череп. Убить, убить, убить ее! Его ярость подогревалась сознанием того, что убить ее он не сможет, точно так же как не мог убить Юлиллу, Элию, Далматику. Почему? Что таилось в этих женщинах, чего не было в Клитумне и Никополис?

Когда Сулла, словно камень, брошенный из пращи, влетел в атрий, слуги разбежались, жена беззвучно удалилась, и весь огромный дом ушел в себя, как улитка в раковину. Ворвавшись в кабинет, Сулла подскочил к деревянному ларю в виде храма, где хранилась восковая маска его предка, и вытащил ящик, укрытый под миниатюрной лестницей. Первым предметом, который ухватили его цепкие пальцы, была бутылочка с прозрачной жидкостью; бутылочка легла ему на ладонь, и он уставился на жидкость, безмятежно переливающуюся за зеленым стеклом.

Луций Корнелий Сулла не знал, сколько времени провел так, разглядывая бутылочку на ладони. При этом в его мозгу не вызрело ни единой мысли: от ступней до корней волос его захлестывала злоба. Или, может, то была боль? Горе? Безграничное, чудовищное одиночество? Только что его сжигал огонь; но почти мгновенно он оказался в объятиях лютого холода. Лишь остынув, Сулла сумел взглянуть правде в глаза: он, привыкший видеть в убийстве утешение и весьма удобный способ решения проблем, не находил в себе сил расправиться с женщиной, принадлежащей к его сословию. Юлиллу и Элию он, правда, обрек на страдания, что давало хоть какое-то успокоение. Более того, участь Юлиллы наполняла его душу мрачным удовлетворением, ведь это он послужил причиной ее смерти: он не сомневался, что, не стань она свидетельницей его свидания с Метробием, она по-прежнему пьянствовала бы и сжигала его огнем своих огромных желтых глаз, в которых навечно застыл немой упрек. Однако в случае с Аврелией он и надеяться не смел на то, что она станет горевать по нему после того, как он покинул ее дом. Стоило ему выйти на улицу, как она наверняка справилась с огорчением и нашла утешение в работе. До завтра она окончательно выкинет его из головы. В этом – вся Аврелия! Чтоб ей сгинуть! Да сожрут ее черви! Мерзкая тварь!

Разразившись бессмысленными проклятиями, Сулла поймал себя на том, что его настроение понемногу улучшается. Впрочем, проклятия здесь были совершенно ни при чем. Боги не обращали ни малейшего внимания на огорчения и страсти человеческие, и не в его власти умертвить предмет ненависти, мысленно обрушивая на него свой безудержный гнев. Аврелия по-прежнему жила в его душе, и ему было необходимо избавиться от этого образа, прежде чем он отбудет в Испанию, чтобы посвятить все свои усилия карьере. Ему требовалась какая-то замена экстазу, который охватил бы его, если бы ему удалось разрушить неприступную цитадель ее добродетели. И не важно, что до того, как он заметил вожделение в ее взоре, ему и в голову не приходило пытаться соблазнить ее; порыв был настолько силен, что ему никак не удавалось прийти в себя.

Все дело в Риме! В Испании Сулла излечится. Но как обрести успокоение сейчас? На поле боя его никогда не постигало столь жгучее разочарование – то ли потому, что там нет времени на раздумья, то ли потому, что там повсюду тебя окружает смерть, то ли потому, что в пылу битвы легче убедить себя, что движешься к великой цели. Но в Риме – а он проторчал в Риме уже почти три года! – Сулла безумно тосковал, а против тоски у него было всего одно действенное средство – убийство в буквальном или хотя бы метафорическом смысле этого слова.

Оцепенев от внутреннего холода, он погрузился в мечты: перед его мысленным взором проплывали лица его жертв и тех, кого ему хотелось видеть жертвами: Юлилла, Элия, Далматика, Луций Гавий Стих, Клитумна, Никополис, Катул Цезарь – как было бы славно навеки потушить взор этого надменного верблюда! – Скавр, Метелл Нумидийский Свин. Свин… Сулла вскочил, медленно задвинул потайной ящичек. Однако бутылочка осталась у него в кулаке.

Водяные часы показывали полдень. Шесть часов прошло, шесть осталось. Кап-кап-кап… Более чем достаточно, чтобы нанести визит Квинту Цецилию Метеллу Нумидийскому Свину.

Вернувшийся из изгнания Метелл Нумидийский превратился в человека-легенду. Он с замиранием сердца признавался себе, что, не будучи еще стариком и не собираясь умирать, уже стал на Форуме преданием. Из уст в уста передавался рассказ о его консульской карьере, достойной Гомера; о том, с каким бесстрашием он предстал перед Луцием Эквицием, о перенесенных им ударах судьбы, о том, с какой смелостью он испрашивал себе новых испытаний. В легенду превратились его ссылка и то, как его изумленный сын считал бесконечные денарии, когда над Гостилиевой курией заходило солнце, а Гай Марий ждал момента, чтобы клятвенно подтвердить свою приверженность второму земельному закону Сатурнина.

«И все же, – размышлял Метелл Нумидийский, простившись с последним в этот день клиентом, – я войду в историю как величайший представитель великого рода, самый прославленный Квинт из всех Цецилиев Метеллов». Эта мысль заставляла его раздуваться от гордости и счастья. Он вернулся домой, где встретил радушный прием. Чувство небывалого довольства переполняло Метелла. Да, его война с Гаем Марием длилась долго! Однако ей все-таки настал конец. Он победил, а Гай Марий остался в проигрыше. Никогда больше Риму не придется страдать от подлостей Гая Мария.

Слуга поскребся в дверь таблиния.

– Да? – отозвался Метелл Нумидийский.

– Тебя хочет видеть Луций Корнелий Сулла, господин.

Когда Сулла вошел, Метелл Нумидийский уже направлялся навстречу гостю с приветственно протянутой рукой.

– Дорогой Луций Корнелий, какая это радость – увидеться с тобой! – проговорил он, источая радушие.

– Да, мне давно уже пора лично засвидетельствовать тебе почтение, – ответил Сулла, усаживаясь в кресло для клиентов и напуская на себя виноватый вид.

– Вина?

– Благодарю.

Стоя у столика, на котором возвышались два кувшина и несколько кубков из чудесного александрийского стекла, Метелл Нумидийский спросил, глядя на посетителя и поднимая брови:

– Стоит ли разбавлять хиосское вино водой?

– Разбавлять хиосское – преступление, – ответил Сулла с улыбкой, свидетельствующей о том, что он успел освоиться в гостях.

Хозяин не двинулся с места.

– Твой ответ – ответ политика, Луций Корнелий. Не думал, что ты принадлежишь к этой когорте!

– Квинт Цецилий, пусть в твоем вине не будет воды! – воскликнул Сулла. – Я пришел к тебе в надежде, что мы сможем стать добрыми друзьями.

– В таком случае, Луций Корнелий, станем пить наше хиосское неразбавленным.

Метелл Нумидийский взял в руки два кубка: один поставил на стол рядом с Суллой, другой взял себе; усевшись, он провозгласил:

– Я пью за дружбу!

– И я. – Пригубив вина, Сулла нахмурился и посмотрел Метеллу Нумидийскому прямо в глаза. – Квинт Цецилий, я отправляюсь старшим легатом в Ближнюю Испанию вместе с Титом Дидием. Понятия не имею, сколько времени продлится мое отсутствие, однако мне представляется, что оно затянется на годы. Вернувшись, я намерен немедленно выставить свою кандидатуру в преторы. – Откашлявшись, он отпил еще. – Тебе известна подлинная причина моего провала в прошлом году?

Губы Метелла Нумидийского тронула легкая улыбка, но Сулла не сумел понять, что это была за улыбка: насмешливая, злобная или благодушная.

– Да, Луций Корнелий, знаю.

– Что же именно ты знаешь?

– Что ты сильно огорчил моего друга Марка Эмилия Скавра, испугавшегося за свою жену.

– Вот как! Значит, моя связь с Гаем Марием тут ни при чем?

– Луций Корнелий, такой здравомыслящий человек, как Марк Эмилий, никогда не покусился бы на твою государственную карьеру из-за боевого товарищества с Гаем Марием. Хотя сам я не был здесь и не присутствовал при всем этом лично, у меня сохранилась достаточно тесная связь с Римом, чтобы понимать, что в то время ты был уже не так близок с Гаем Марием, – добродушно объяснил Метелл Нумидийский. – Ведь ты больше не связан с ним родственными узами. – Он вздохнул. – Однако тебе не повезло: едва ты порвал с Гаем Марием, как чуть не стал причиной скандала в семействе Скавра.

– Я не совершил ничего недостойного, Квинт Цецилий, – процедил Сулла, стараясь не давать волю раздражению, но все больше укрепляясь в мысли, что эта тщеславная посредственность заслуживает смерти.

– О недостойных поступках речи не было. – Метелл Нумидийский осушил свой кубок. – Можно только сожалеть, что, когда дело доходит до женщин, в особенности жен, даже самые старые и мудрые теряют головы.

Стоило хозяину приподняться, как Сулла резво вскочил на ноги, схватил со стола оба кубка и отошел, чтобы наполнить их.

– Женщина, о которой идет речь, приходится тебе племянницей, Квинт Цецилий, – проговорил Сулла, стоя к собеседнику спиной и загораживая своей тогой стол.

– Только поэтому мне и известна вся эта история.

Протянув Метеллу Нумидийскому кубок, Сулла снова сел.

– Считаешь ли ты, как ее дядя и добрый друг Марка Эмилия, что я действовал правильно?

Хозяин пожал плечами, отпил вина и скривился:

– Если бы ты был каким-то выскочкой, Луций Корнелий, то не сидел бы сейчас передо мной. Но ты – выходец из древнего и славного рода, ты – один из патрициев Корнелиев, к тому же наделен большими способностями. – Переменив выражение лица, он отпил еще вина. – Если бы в то время, когда моя племянница воспылала к тебе страстью, я находился в Риме, то, конечно, помог бы Марку Эмилию уладить дело. Насколько я понимаю, он просил тебя покинуть Рим, но ты ответил отказом. Не слишком осмотрительно с твоей стороны.

Сулла невесело рассмеялся:

– Просто я полагал, что Марк Эмилий выкажет не меньше благородства, чем я.

– О, как много дали бы тебе несколько лет на Римском форуме в годы юности! – воскликнул Метелл Нумидийский. – Тебе недостает такта, Луций Корнелий.

– Видимо, ты прав. – Сулле еще никогда в жизни не приходилось играть такой трудной роли, как сейчас. – Но я не могу вернуться в прошлое. Я должен двигаться вперед.

– Ближняя Испания под командованием Тита Дидия – что ж, это определенно шаг вперед.

Сулла еще раз встал, чтобы наполнить оба кубка.

– Прежде чем покинуть Рим, мне необходимо заручиться поддержкой по крайней мере одного доброго друга, – молвил он. – Говорю от чистого сердца: мне хотелось бы, чтобы этим другом стал ты. Невзирая на твою племянницу, на твою дружбу с принцепсом сената Марком Эмилием Скавром. Я – Корнелий, а это означает, что я не могу стать твоим клиентом. Только другом. Что скажешь?

– А вот что: оставайся ужинать, Луций Корнелий.

Итак, Луций Корнелий остался ужинать, чем доставил хозяину несравненное удовольствие, ибо Метелл Нумидийский первоначально намеревался отужинать в одиночестве, несколько утомленный своим новым статусом живой легенды. Темой разговора была неустанная борьба его сына за прекращение отцовской ссылки на Родосе.

– Ни у кого еще не бывало лучшего сына, – говорил возвратившийся изгнанник, уже чувствуя действие вина, которого он выпил немало, начав задолго до ужина.

Улыбка Суллы лучилась симпатией.

– Здесь мне нечего возразить, Квинт Цецилий. Ведь я считаю твоего сына своим другом. Мой собственный сын – пока ребенок. Впрочем, отцовское чувство подсказывает мне, что и мой сын будет крепкий орешек.

– Он – Луций, как и ты?

Сулла непонимающе заморгал:

– Разумеется.

– Странно, – протянул Метелл Нумидийский. – Разве в твоей ветви Корнелиев не называют первенцев Публиями?

– Поскольку мой отец мертв, Квинт Цецилий, я не могу задать ему этого вопроса. Не помню, чтобы он при жизни был хоть раз достаточно трезв, чтобы мы могли поговорить о семейных традициях.

– Это не столь важно. – Немного поразмыслив, Метелл Нумидийский сказал: – Кстати, об именах. Ты, видимо, знаешь, что этот… италик всегда дразнил меня Свином?

– Я слышал это твое прозвище от Гая Мария, – серьезно ответил Сулла, наклоняясь, чтобы в очередной раз наполнить вином из великолепного стеклянного кувшина оба кубка. Какое везение, что Свин питает пристрастие к стеклу!

– Отвратительно! – поморщился Метелл Нумидийский, имея в виду прозвище.

– Именно отвратительно! – поддакнул Сулла, наслаждаясь. – Свин… Свин…

– Мне потребовалось немало времени, чтобы заставить всех забыть это прозвище.

– И неудивительно, Квинт Цецилий, – ответил Сулла с невинным видом.

– Детские дразнилки! Обозвать меня cunnus он не посмел! Италик… – Внезапно Метелл Нумидийский порывисто выпрямился, провел рукой по лбу и тяжело задышал. – Что-то мне не по себе. Никак не могу отдышаться…

– Попробуй дышать глубже, Квинт Цецилий!

Метелл Нумидийский стал послушно глотать ртом воздух, но, не чувствуя облегчения, проговорил:

– Мне плохо…

Сулла подвинулся к краю ложа, чтобы нащупать ногами сандалии.

– Принести тазик?

– Слуги! Позови слуг! – Он схватился руками за грудь и упал спиной на ложе. – Мои легкие!

Сулла приблизился к ложу и наклонился над столом:

– Ты уверен, что дело именно в легких, Квинт Цецилий?

Метелл Нумидийский корчился от боли, оставаясь в полулежачем положении; одну руку он по-прежнему прижимал к груди, другая, со скрюченными пальцами, ползла по кушетке к Сулле.

– У меня кружится голова! Не могу дышать…

– На помощь! – крикнул Сулла. – Скорее на помощь!

Комната в одно мгновение наполнилась рабами. Сулла действовал спокойно и уверенно: одних он послал за врачами, другим велел подложить Метеллу под спину подушки.

– Скоро все пройдет, Квинт Цецилий, – ласково проговорил он и, снова садясь, как бы случайно задел ногой стол; оба кубка, а также графины с вином и с водой упали и разлетелись на мелкие осколки. – Вот тебе моя рука, – сказал он раскрасневшемуся и перепуганному Метеллу. Подняв глаза на беспомощно стоящего рядом слугу, Сулла распорядился: – Прибери-ка здесь! Не хватало только, чтобы кто-нибудь порезался!

Он не отпускал руки Метелла Нумидийского, пока раб подбирал с пола осколки и вытирал лужу; не отпустил он его руки и тогда, когда в комнате появились новые люди – врачи и их помощники. К моменту прихода Метелла Пия Свиненка Метелл Нумидийский уже не мог отнять у Суллы руку, чтобы поприветствовать своего горячо любимого сына.

Пока Сулла держал Метелла Нумидийского за руку, а Свиненок безутешно рыдал, врачи взялись за дело.

– Медовая вода с иссопом и толченым корнем каперсника, – изрек Аполлодор Сицилиец, считавшийся в самой аристократической части Палатина непревзойденным целителем. – Кроме того, мы пустим ему кровь. Пракс, подай мне ланцет.

Однако Метелл Нумидийский дышал слишком прерывисто, чтобы суметь проглотить медовую настойку; из вскрытой вены хлынула ярко-алая кровь.

– Но это вена, вена! – пробормотал Аполлодор про себя. Повернувшись к остальным лекарям, он произнес: – До чего яркая кровь!

– Он так сопротивляется, Аполлодор! Неудивительно, что кровь такая красная! – ответил афинянин Публий Сульпиций Солон. – Может, пластырь на грудь?

– Да-да, пластырь, – важно распорядился Аполлодор Сицилиец и, повернувшись к помощнику, повелительно щелкнул пальцами: – Пракс, пластырь!

Однако Метелл Нумидийский по-прежнему задыхался, колотил себя в грудь свободной рукой, вглядывался затуманенным взором в лицо сына и все крепче сжимал руку Суллы.

– Лицо у него не посинело, – обратился Аполлодор Сицилиец к Метеллу Пию и Сулле на греческом, – и этого я понять не могу. В остальном вижу у него все симптомы острой легочной недостаточности. – Он указал кивком на помощника, растиравшего на кусочке ткани что-то черное и липкое. – Наилучшая припарка! Она выведет наружу вредоносное вещество. Толченая ярь-медянка, окись свинца, квасцы, сухой деготь, сухая сосновая смола – все это перемешано в нужном количестве с уксусом и маслом. Вот и готово!

И действительно, припарка была готова. Аполлодор Сицилиец сам намазал ею грудь больного и, скрестив руки, стал с достойным восхищения спокойствием наблюдать за действием пластыря.

Однако ни настойка, ни пластырь, ни кровопускание не помогли: жизнь покидала Метелла Нумидийского, и его рука, вцепившаяся в руку Луция Корнелия Суллы, все больше слабела. Лицо его побагровело, взор угасал, паралич сменился коматозным состоянием, далее наступила смерть.

Покидая комнату, Сулла слышал, как низкорослый сицилийский лекарь робко сказал Метеллу Пию:

– Domine, необходимо сделать вскрытие.

Безутешный Свиненок бросил в ответ:

– Чтобы вы, неумелые греки, искромсали его? Мало того что по вашей вине он умер? Нет, вы больше и пальцем не коснетесь моего отца.

Заметив спину удаляющегося Суллы, Свиненок бросился к дверям и настиг его уже в атрии:

– Луций Корнелий!

Сулла медленно повернулся к нему. Метелл Пий увидел лицо, исполненное скорби: в глазах стояли слезы, на щеках подсыхали ручейки от слез, уже успевших пролиться.

– Дорогой мой Квинт Пий!

Потрясение давало Свиненку силы держаться; его рыдания утихли.

– Не верю! Мой отец мертв…

– Да, и как внезапно! – отозвался Сулла, печально качая головой. Из его груди вырвался вздох. – Совершенно внезапно! Он казался абсолютно здоровым, Квинт Пий! Я зашел к нему засвидетельствовать почтение, и он пригласил меня отужинать. Мы так приятно беседовали! И вот, когда ужин близился к концу, случился приступ…

– Но почему, почему, почему? – На глазах у Свиненка опять появились слезы. – Он только что возвратился домой, он был совсем не стар!

Сулла с великой нежностью привлек к себе Метелла Пия, прижал его вздрагивающую голову к своему плечу и принялся гладить правой рукой по волосам. Однако глаза Суллы, смотрящие поверх головы молодого человека, горели радостью после столь бурного выплеска эмоций. Что может сравниться с этим непередаваемым ощущением? Чего бы еще такого предпринять? Впервые он полностью погрузился в процесс остановки чужой жизни, став не только палачом, но и жрецом смерти.

Слуга, вышедший из триклиния, обнаружил сына скончавшегося хозяина в объятиях утешителя, сияющего, подобно Аполлону, победным торжеством. Слуга заморгал и тряхнул головой. Не иначе игра воображения…

– Мне пора, – бросил Сулла слуге. – Поддержи его. И пошли за родственниками.

Выйдя на спуск Виктории, Сулла стоял на месте довольно долго, пока глаза не привыкли к темноте. Затем, тихонько посмеиваясь про себя, он зашагал по направлению к храму Великой Матери. Завидя бездну сточной канавы, он бросил туда пустой пузырек.

– Vale, Свин! – провозгласил он, воздев обе руки к хмурому небу. – О, теперь мне лучше!

– Юпитер! – вскричал Гай Марий, откладывая письмо Суллы и поднимая глаза на жену.

– Что случилось?

– Свин мертв!

Утонченная римская матрона, которая, по мнению ее сына, не вынесла бы словечка крепче, чем «Ecastor!», и глазом не моргнула: она с первого дня замужества привыкла, что Квинт Цецилий Метелл Нумидийский именуется Свином.

– Жаль, – произнесла она, не зная, какой реакции ждет от нее супруг.

– Жаль?! Какое там! Это хорошо, даже слишком хорошо, чтобы быть правдой!

Марий снова схватил свиток и развернул его, чтобы прочесть все сначала. Размотав бесконечный свиток, он стал читать жене письмо вслух срывающимся от радостного возбуждения голосом:

Весь Рим собрался на похороны, которые оказались самыми многолюдными из тех, какие я только могу припомнить, – впрочем, в те дни, когда на погребальный костер отправился Сципион Эмилиан, я еще не слишком интересовался похоронами.

Свиненок не находит себе места от горя; он так рыдает, так мечется от одних ворот Рима к другим, что вполне оправдывает свое прозвище «Пий». Предки Цецилиев Метеллов были простоваты на вид, если судить по imago, которые, должно быть, вполне достоверны. Актеры, изображавшие этих предков, скакали, словно помесь лягушек, кузнечиков и оленей, так что я заподозрил, не от этих ли тварей произошли Цецилии Метеллы.

Все эти дни Свиненок следует за мной по пятам – потому, наверное, что я присутствовал при кончине Свина, его дражайший tata не отпускал мою руку, что дало Свиненку повод думать, будто все наши разногласия остались в прошлом. Я не стал ему говорить, что оказался в его доме случайно. Интересно другое: пока его tata умирал, а потом шли приготовления к похоронам, Свиненок забыл про свое заикание. Если помнишь, он приобрел этот дефект речи после Аравсиона, так что можно предположить, что его заикание имеет нервную природу. По его словам, этот недостаток проявлялся у него в траурные дни только тогда, когда он о нем вспоминал или когда ему надо было выступать с речью. Представляю себе Свиненка во главе религиозной церемонии! Вот было бы смешно: все переминаются с ноги на ногу, пока он путается в словах и то и дело возвращается к началу.

Пишу это письмо накануне отъезда в Ближнюю Испанию, где, как я надеюсь, мы славно повоюем. Судя по докладам, кельтиберы окончательно обнаглели, а лузитаны устроили в Дальней провинции полнейший хаос, так что мой неблизкий родственник из рода Корнелиев Долабелла, одержав одну или две победы, все никак не может подавить восстание.

Прошли выборы военных трибунов, с Титом Дидием в Испанию отправляется Квинт Серторий. Совсем как в прежние времена! Разница состоит в том, что наш предводитель – не столь выдающийся «новый человек», как Гай Марий. Я стану писать тебе всякий раз, когда будут появляться новости, но и взамен ожидаю от тебя писем о царе Митридате.

– Что же привело Луция Корнелия в дом Квинта Цецилия? – полюбопытствовала Юлия.

– Подозреваю, что желание втереться в доверие, – брякнул Марий.

– О, Гай Марий, только не это!

– Почему, Юлия? Я его не осуждаю. Свин находится – вернее, находился – на вершине славы, он сейчас гораздо популярнее, чем я. В сложившихся обстоятельствах Луций Корнелий не может примкнуть к Скавру; да и к Катулу Цезарю. – Марий вздохнул и покачал головой. – Однако я уверен, Юлия, что еще наступит время, когда Луций Корнелий преодолеет все преграды и отлично поладит с большинством из них.

– Значит, он тебе не друг?

– Видимо, нет.

– Не понимаю! Вы с ним были так близки…

– Верно, – неторопливо ответил Марий. – Тем не менее, моя дорогая, не общность взглядов и душевных порывов нас сближала. Цезарь-дед относился к Луцию Корнелию так же, как я: в критической ситуации или для важного поручения лучшего соратника не найти. С ним нетрудно поддерживать приятельские отношения. Однако очень сомневаюсь, что Луций Корнелий способен на такую дружбу, какая связывает меня, к примеру, с Публием Рутилием: когда принимаешь человека со всеми его недостатками. Луцию Корнелию недостает умения спокойно сидеть на скамье с другом, просто наслаждаясь его обществом. Это противно его натуре.

– Какова же его натура, Гай Марий? Я так и не разобралась в нем.

Марий покачал головой и усмехнулся:

– Не только ты – никто! Даже проведя в его обществе столько лет, я не сумел составить о нем представления.

– Думаю, сумел бы, – проницательно сказала Юлия, – просто не захотел. – Она придвинулась к нему ближе. – Во всяком случае, тебе не хочется делиться своими догадками со мной. А вот моя: если у него и есть друг, так это Аврелия.

– Я заметил, – сухо отозвался Марий.

– Только не торопись с выводами, между ними ничего нет. Просто мне сдается, что если Луций Корнелий и способен открыть кому-то душу, так только ей.

– Гм, – промычал Марий, заканчивая таким образом разговор.

Зиму они провели в Галикарнасе, поскольку добрались до Малой Азии слишком поздно, чтобы предпринять рискованное путешествие от побережья Эгейского моря до Пессинунта по суше. Они слишком задержались в Афинах: этот город привел их в восторг, а оттуда отправились в Дельфы, чтобы посетить оракул Аполлона, хотя Марий отказался обращаться к Пифии за прорицанием. Юлия была удивлена этим отказом и потребовала объяснений.

– Нельзя искушать богов, – был ответ. – Мне уже было дано пророчество. Если я опять стану вопрошать о будущем, боги и вовсе от меня отвернутся.

– А про Мария-младшего?

– Нет.

Они также побывали в Эпидавре на Пелопоннесе, где, воздав должное роскошным сооружениям и замечательным статуям Тразимеда с Пароса, Марий обратился к жрецам бога врачевания Асклепия, славящимся умением толковать сны и лечить от бессонницы. Послушно выпив предложенную настойку и проспав в специальном помещении подле большого храма всю ночь, он так и не вспомнил своих снов, поэтому жрецы смогли посоветовать ему лишь сбросить вес, больше двигаться и не перегружать голову.

– По-моему, все это шарлатанство, – пренебрежительно махнул рукой Марий, однако преподнес в дар божеству дорогой золотой кубок, инкрустированный драгоценными камнями.

– А по-моему, они говорят дело, – отозвалась Юлия, устремив взор на его раздавшуюся талию.

Итак, лишь в октябре они отплыли из Пирея на большом корабле, совершавшем регулярные рейсы из Греции в Эфес. Холмистый Эфес не понравился Гаю Марию, который, поковыляв по тамошним камням, поспешил снова погрузиться на корабль, отправлявшийся на юг, в Галикарнас.

Здесь, в самом красивом из всех портовых городов на Эгейском побережье римской провинции Азия, Марий решил провести зиму, сняв виллу со слугами и бассейном с теплой морской водой: несмотря на то что солнце светило дни напролет, купаться в море было слишком холодно. Могучие стены, башни, крепости, впечатляющие общественные здания вселяли ощущение безопасности и делали это место очень похожим на Рим, хотя даже в Риме не было такой великолепной усыпальницы, как Мавзолей, воздвигнутой безутешной Артемизией, сестрой и женой почившего правителя Карии Мавзола.

В конце следующей весны было наконец предпринято паломничество в Пессинунт, хотя Юлия и Марий-младший пытались протестовать – им хотелось провести на море все лето; однако их маленький бунт был подавлен. В Пессинунт вела единственная дорога, которой пользовались и захватчики, и паломники. Она вилась по долине реки Меандр между побережьем Малой Азии и Центральной Анатолией. По ней и отправились Марий и его семейство, не перестававшие восхищаться благоденствием и великолепным обустройством здешних мест. Оставив позади месторождения хрусталя и термальные источники Иераполиса, где окрашивали шерсть, закрепляя краску в соляных ваннах, они перевалили через высокие горы и, не отдаляясь от Меандра, двинулись вглубь дикой, поросшей лесами Фригии.

Пессинунт, однако, лежал на возвышенности, где вместо лесов зеленели хлебные нивы. Проводник сказал, что храм Великой Матери в Пессинунте, подобно всем великим религиозным святыням, располагал обширными землями и целыми армиями рабов и был так богат, что вполне мог функционировать как полноценное государство. Единственная разница сводилась к тому, что жрецы правили от имени богини и не транжирили скапливающиеся в храме богатства, а направляли их на умножение власти своей неземной повелительницы.

Памятуя о Дельфах, вознесенных на горную вершину, путешественники ожидали увидеть нечто похожее и здесь; велико же было их изумление, когда они обнаружили, что Пессинунт расположен ниже, чем прилегающая к нему равнина, – в известковом ущелье с крутыми стенами. Святилище находилось в северном конце ущелья, более узком и менее плодородном, нежели остальная часть, протянувшаяся далеко на юг; здесь бил из скалы ручей, который впадал далее в большую реку Сангарий. Святилище и храм поражали древностью, хотя многое было возведено здесь уже греками, в привычном классическом стиле. Огромный храм, построенный на небольшом холме, встречал полукружьем ступеней, на которых скапливались в ожидании встречи со жрецами паломники.

– Наш священный черный камень находится у вас в Риме, Гай Марий, – сказал archigallus Баттакес. – Мы добровольно передали его вам в трудное для Рима время. Вот почему убежавший в Малую Азию Ганнибал не дошел до Пессинунта.

Памятуя о письме Публия Рутилия Руфа, который описал визит Баттакеса и его приближенных в Рим в годину германской угрозы, Марий был склонен относиться к собеседнику не слишком серьезно. Баттакес тотчас подметил это.

– Ты улыбаешься потому, что я скопец? – спросил он.

– Я даже не знал, что ты оскоплен! – разинул рот Марий.

– Служитель Кибелы не может сохранить признак мужественности, Гай Марий. Даже от ее возлюбленного Аттиса потребовалась подобная жертва.

– А я думал, что Аттис был оскоплен из-за ревности богини, – ответил Марий, чувствуя, что должен что-то сказать, но не желая углубляться в дискуссию на столь деликатную тему.

– Ничего подобного! Эта история – выдумка греков. Лишь здесь, во Фригии, мы храним культ богини и предания в первоначальной чистоте. Мы – ее верные служители, к нам она явилась из Каркемиша в незапамятные времена.

Жрец спрятался от солнца под портиком огромного храма, откуда сиял теперь золотом и драгоценностями, которыми были расшиты его одежды.

Потом они зашли в святилище, чтобы Марий мог полюбоваться статуей.

– Чистое золото, – самодовольно сообщил Баттакес.

– Правда? – спросил Марий, вспоминая рассказ проводника о том, как изготавливался олимпийский Зевс.

– Совершенно уверен.

Статуя в человеческий рост помещалась на высоком мраморном постаменте; богиня восседала на скамье в окружении двух безгривых львов, возложив руки им на головы. Кибела была увенчана высоким, напоминающим корону убором, сквозь тонкое платье проглядывала красивая грудь, вокруг талии обвивался поясок. Позади одного из львов стояли двое малолетних пастушков: один играл на свирели, другой – на лире. Рядом с другим львом стоял, опершись на пастушеский посох, возлюбленный Кибелы Аттис; голова его была покрыта фригийским колпаком, сдвинутым набок; юноша был одет в рубаху с длинными рукавами, застегнутую на горле, но выставляющую напоказ мускулистый живот; разрез на штанинах спереди скреплялся пуговицами.

– Интересно, – произнес Гай Марий, не находивший статую красивой, независимо от того, из чего она сделана.

– Но ты не восхищен.

– Дело, наверное, в том, archigallus, что я римлянин, а не фригиец. – Отвернувшись, Марий прошествовал по святилищу обратно к высоким бронзовым вратам. – Почему эта азиатская богиня так озаботилась судьбой Рима? – спросил он.

– Она озабочена этим уже давно, Гай Марий. В противном случае она никогда не согласилась бы отдать Риму свой священный камень.

– Знаю, знаю! Но ты не ответил на мой вопрос, – проворчал Марий, начиная раздражаться.

– Богиня не объясняет причин своих поступков даже жрецам, – ответил Баттакес, снова засияв на залитых солнцем ступенях. Там он присел, похлопав по мраморной ступеньке рукой, приглашая Мария сесть рядом. – Вероятно, она предвидит, что могущество Рима будет расти и наступит день, когда он овладеет Пессинунтом. Вы в Риме уже более столетия почитаете ее как Великую Мать. Из всех ее храмов ваш – ее излюбленный. Святилища в афинском Пирее и в Пергаме ей не так дороги. Думаю, она просто-напросто любит Рим.

– Что ж, хороший выбор! – в сердцах бросил Марий.

Баттакес прикрыл глаза. Вздохнув и поведя плечами, он указал на стену и на плиту, закрывающую круглый колодец.

– А ты сам хочешь спросить о чем-нибудь богиню?

Марий отрицательно покачал головой:

– Прокричать что-нибудь вниз и ждать, пока тебе ответит чей-то голос? Нет.

– Но так она отвечает на вопросы.

– Я поклоняюсь Кибеле, archigallus, но уже достаточно надоедал богам, требуя открыть мне будущее, поэтому было бы неразумно упорствовать и дальше, – объяснил Марий.

– Тогда просто посидим немного на солнышке и послушаем, как поет ветерок, Гай Марий, – предложил Баттакес, скрывая разочарование. (А он-то подготовил неглупые ответы…)

– Полагаю, – внезапно прервал молчание Марий, – ты вряд ли знаешь, как мне передать послание царю Понта? Иными словами, тебе неизвестно, где он? Я отправил письмо в Амасию, однако так и не дождался ответа, хотя минуло уже восемь месяцев. Второе мое письмо до него тоже не дошло.

– Он вечно в пути, Гай Марий, – с готовностью ответил жрец. – Вполне возможно, что он просто не был в этом году в Амасии.

– Так что же, царю не передают адресованные ему письма?

– Анатолия – не Рим и даже не римская территория. Придворные царя Митридата и те не знают, где находится правитель, если он сам не вздумает их уведомить. Впрочем, это редко приходит ему в голову.

– О боги! – вздохнул Гай Марий. – Как же он тогда умудряется управлять царством?

– В отсутствие царя правят его доверенные лица. Это не такое уж сложное дело, поскольку большинство понтийских городов представляют собой типичные эллинские полисы с давней традицией самоуправления. Они просто платят Митридату столько, сколько он попросит. Что до сельских районов, то они не ведают цивилизации и изолированы от остального мира. Понт – страна высоких гор, пролегающих параллельно берегу Понта Эвксинского, поэтому связь между разными ее частями чрезвычайно затруднена. У царя имеется немало крепостей и как минимум четыре столичных города, о которых мне доводилось слышать: Амасия, Синопа, Дастеира и Трапезунд. Как я уже говорил, царь никогда не сидит на месте и не обременяет себя в пути большой свитой. Он также бывает в Галатии, Софене, Каппадокии и Коммагене, где правят его родичи.

– Понимаю. – Марий наклонился вперед, сцепив руки между колен. – Из твоих слов явствует, что мне, скорее всего, не удастся с ним свидеться.

– Это зависит от того, как долго ты намерен пробыть в Малой Азии, – ответил Баттакес безразличным тоном.

– Столько, сколько потребуется, чтобы встретиться с понтийским царем. Тем временем я нанесу визит царю Никомеду – он-то, по крайней мере, сидит на одном месте. Потом я вернусь в Галикарнас, чтобы провести там зиму. Весной я думаю отправиться в Тарс, а оттуда – вглубь территории, чтобы навестить в Каппадокии царя Ариарата.

Сообщив все это вполне обыденным тоном, Марий перевел разговор на денежные дела храма, к которым проявил немалый интерес.

– Деньги богини бессмысленно просто хранить, не пуская их в дело, Гай Марий, – начал Баттакес. – Мы ссужаем их под большой процент и тем увеличиваем свое богатство. Однако здесь, в Пессинунте, мы не ищем вкладчиков, в отличие других храмовых общин.

– Подобная деятельность Риму неведома, – признался Марий. – Дело, видимо, в том, что римские храмы являются достоянием народа Рима и управляются государством.

– Разве Римское государство не может делать деньги?

– Могло бы, но это привело бы к росту бюрократии, а Риму бюрократы не больно по душе. Они либо бездельничают, либо неумеренно жадничают. Наше банковское дело принадлежит частным лицам, профессиональным банкирам.

– Могу заверить тебя, Гай Марий, что мы, храмовые банкиры, – знаем свое дело, – заявил Баттакес.

– А как насчет острова Кос?

– Ты имеешь в виду святилище Асклепия?

– Да.

– О, там – весьма профессиональный подход! – В голосе Баттакеса послышалась зависть. – Теперь они в состоянии финансировать целые военные кампании! У них, разумеется, много вкладчиков.

– Благодарю! – произнес Марий, вставая.

Баттакес проводил взглядом Мария, спустившегося к живописной колоннаде, возведенной вдоль питаемого горными ручьями потока. Убедившись, что Марий больше не обернется, жрец заторопился к своему дворцу – небольшому красивому строению, скрытому в роще.

Запершись у себя в кабинете, он достал письменные принадлежности и начал писать послание царю Митридату:

Великий Властелин, встречи с тобой ищет римский консул Гай Марий. Он обратился ко мне, в надежде, что я помогу разыскать тебя; но, поскольку я его не обнадежил, он сообщил, что останется в Малой Азии, пока не увидится с тобой.

Среди его планов на ближайшее будущее – поездки к Никомеду и Ариарату. Приходится только недоумевать, зачем ему совершать столь трудное путешествие, ведь он уже не очень молод (а точнее, очень немолод). Однако он ясно дал понять, что весной отправится в Тарс, а оттуда – в Каппадокию.

Я нахожу, что этот великий человек может быть опасен. Коль скоро – при всей своей прямоте и грубости – он шесть раз сумел стать римским консулом, его не следует недооценивать. Благородные римляне, с которыми мне доводилось встречаться, были куда утонченнее и обходительнее. Жаль, что мне не удалось познакомиться с Гаем Марием в Риме, где, сравнивая его с другими представителями римской знати, я смог бы лучше понять этого человека, чем во время краткой беседы здесь, в Пессинунте.

Твой преданный и верный слуга Баттакес

Запечатав письмо и завернув его в тончайшую кожу, Баттакес отдал послание одному из младших жрецов, поручив срочно доставить в Синопу, где находился в это время царь Митридат.

Содержание письма не понравилось Митридату. Он принялся кусать губу и хмуриться так зловеще, что те из его приближенных, которым надлежало молчать в присутствии владыки, благодарили судьбу за свое положение и сочувствовали Архелаю – от него требовалось отвечать, когда царь обращался к нему. Впрочем, сам Архелай как будто не слишком тревожился: двоюродный брат царя и его первый приближенный, он считался скорее другом, нежели слугой и был по-братски предан Митридату.

Однако, несмотря на внешнее спокойствие, Архелай опасался за свою жизнь не меньше остальных: любому, кто удостаивался царской дружбы, не следовало забывать о печальной судьбе другого влиятельного приближенного – Диофанта, который тоже был царю больше чем слуга и даже больше чем дядя, поскольку заменил ему отца.

С другой стороны, размышлял Архелай, поглядывая на властное и раздраженное лицо царя, от которого его отделяло расстояние вытянутой руки, человек не властен над судьбой. Царь есть царь, и он вправе распоряжаться своими подданными, даже убивать их, если на то его воля. Такое положение вещей обостряло способности людей из окружения государя, весьма энергичного, своенравного, по-детски непосредственного, незаурядного, сильного и в то же время нерешительного. Чтобы уметь выпутываться из бесчисленных рискованных ситуаций, необходимо было обладать острым и быстрым умом. Опасности же при дворе возникали подобно штормам на Эвксинском море или вскипали, словно вода на углях, тлевших в царской голове. Митридат мог покарать и за давно забытый проступок, совершенный десять лет назад. Царь никогда не прощал обид, истинных и мнимых, разве что откладывал расплату на будущее.

– Кажется, мне придется с ним встретиться, – молвил Митридат и добавил: – Как ты полагаешь?

Вот и ловушка: что ответить?

– Если на то нет твоей воли, государь, ты не обязан ни с кем встречаться, – с готовностью ответил Архелай. – Однако мне представляется, что Гай Марий – интересный человек.

– В Каппадокии. Следующей весной. Пускай сперва оценит по достоинству Никомеда. Если этот Гай Марий столь великий человек, ему не придется по душе Никомед Вифинский, – решил царь. – И с Ариаратом пускай встречается до меня. Отправь этому жалкому червю приказ: пусть отправляется весной в Тарс к Гаю Марию и лично сопроводит римлянина в Каппадокию.

– Войско должно быть готово, как и намечено, государь?

– Конечно. Где Гордий?

– Он должен прибыть в Синопу, прежде чем зимние снегопады завалят перевалы, – ответил Архелай.

– Хорошо.

По-прежнему хмурясь, Митридат снова погрузился в чтение письма от Баттакеса и закусил губу. Ох уж эти римляне! Всюду они суют свой нос! Какое дело такому великому человеку, как Гай Марий, до судеб народов Восточной Анатолии? Уж не заключил ли Ариарат с римлянами сделку, чтобы скинуть его, Митридата Евпатора, с престола и превратить Понт в сатрапию Каппадокии?

– Путь мой был слишком долгим и трудным, – проговорил царь, обращаясь к Архелаю. – Я не склонюсь перед римлянами!

И действительно, путь его был трудным чуть ли не с самого рождения, поскольку нынешний царь Понта Митридат Евпатор был младшим сыном царя Митридата V и его сестры-жены Лаодики. Он родился в тот же год, когда загадочная смерть постигла Сципиона Эмилиана, и имел старшего брата, названного Митридатом Хрестосом – «Помазанным на царство». Царь-отец мечтал о расширении пределов Понта за счет соседей, главным образом Вифинии, самого давнего и упорного своего врага.

Сперва представлялось, что Понт сохранит за собой титул «друга и союзника римского народа», заслуженный царем Митридатом IV, который поддержал пергамского царя Аттала II в его борьбе с вифинским царем Прусием. Митридат V какое-то время оставался верен этому союзу, отправляя подкрепления римским войскам во время Третьей Пунической войны, а также сражаясь с наследниками пергамского царя Аттала, не пожелавшими выполнить его завещание, по которому все царство отходило Риму. Но потом Митридат V заполучил Фригию, заплатив за нее золотом римскому проконсулу в Малой Азии Манию Аквилию. Это привело к тому, что Понт лишился титула «друга и союзника», и с тех пор Рим и Понт враждовали, чему способствовала хитрая политика вифинского царя Никомеда и происки сенаторов – противников Аквилия в самом Риме.

Невзирая на противодействие Рима и Вифинии, Митридат V продолжал завоевательную политику: он завлек в свои сети Галатию, а затем добился титула наследника всей Пафлагонии. Однако сестра-жена интриговала против брата-супруга, вынашивая мечту править Понтом самостоятельно. Когда Митридату Евпатору исполнилось девять лет (в то время царский двор находился в Амасии), царица Лаодика умертвила мужа-брата и посадила на трон одиннадцатилетнего Митридата Хрестоса. Сама она, разумеется, стала при нем регентшей. В обмен на обещанную Вифинией неприкосновенность границ Понта царица отказалась от претензий на Пафлагонию и ушла из Галатии.

Совсем скоро после произведенного матерью переворота Митридат Евпатор, которому тогда еще не исполнилось и десяти, бежал из Амасии, убежденный, что и его ждет смерть: ведь он, в отличие от медлительного и послушного братца Хрестоса, слишком напоминал матери убиенного супруга, о чем она все чаще говорила. Мальчик, оставшись в полном одиночестве, направился не в Рим и не ко двору соседнего монарха, а в горы на востоке Понта и не стал скрывать от тамошних обитателей своего имени, хотя и просил их сохранить его тайну. Испуганные и одновременно польщенные, местные жители прониклись любовью к члену царской династии, нашедшему убежище в их глуши, и преданно охраняли его. Перемещаясь из деревни в деревню, юный царевич узнал свою страну так хорошо, как не знал ее ни один отпрыск царской фамилии; он забирался в самые дикие уголки. Летом предоставленный самому себе, он проводил время, охотясь на медведей и львов, чем завоевал репутацию смельчака. Он и в самом деле отлично изучил понтийские леса и не сомневался, что они всегда прокормят его: здесь хватало вишен, орехов, диких абрикосов, пряных трав, а также оленей и зайцев.

Наполненные простыми радостями семь лет, что Митридат провел в горах Восточного Понта среди обожавшего ее простонародья, в некотором смысле были самыми счастливыми в его жизни. Странствуя под покровом лесов, расцвеченных розовыми и сиреневыми рододендронами и белыми гроздьями акации и оглашаемых шумом водопадов, царевич превратился из мальчика в молодого мужчину. Его первыми подругами стали девушки из затерянных деревушек; первого своего льва он прикончил палицей, уподобившись Гераклу; первый убитый им медведь был огромным зверем, выше его ростом.

Все Митридаты отличались высоким ростом, ибо происходили из германо-кельтских племен, населявших Фракию; однако к германо-кельтской примешивалась и персидская кровь приближенных Дария (если и не самого царя). Кроме того, за два с половиной века, что Митридаты правили Понтом, они часто вступали в брак с выходцами из сирийской династии Селевкидов – еще одного германо-фракийского царского дома, восходящего к Селевку, полководцу Александра Македонского. Время от времени среди Митридатов появлялись люди хрупкие и смуглые, однако Митридат Евпатор был истинным германо-кельтом. Он вырос высоким и широкоплечим, мог в одиночку унести тушу взрослого медведя и без труда преодолевал горные перевалы Понта.

В семнадцать лет юноша почувствовал себя достаточно взрослым, чтобы начать действовать: он послал тайную депешу своему дяде Архелаю, который, как было известно Митридату, не питал любви к царице Лаодике – своей единоутробной сестре и повелительнице. В ходе тайных встреч в горах за Синопой – городом, избранным царицей для постоянного проживания, – вызрел тайный план. Митридат знакомился с вельможами, заслужившими доверие Архелая, и те приносили клятву верности юному царю.

Все шло по плану; Синопа пала, ибо борьба за власть развернулась внутри ее стен, которым никогда не угрожал внешний враг. Царица, Хрестос и верные им люди были захвачены без единой капли крови; кровь хлынула потом – из-под меча палача. Разом были казнены несколько дядек, теток и двоюродных братьев и сестер нового правителя. Хрестос разделил их участь несколько позже, а царица Лаодика – самой последней. Митридат, будучи заботливым сыном, поместил матушку в крепостную башню, где – как такое могло случиться? – ее забывали кормить, вследствие чего она умерла от голода. Царь Митридат VI, не обагрив рук материнской кровью, стал править единолично. Ему не исполнилось тогда и восемнадцати лет.

В нем горел огонь юности, он жаждал славы, он мечтал возвысить Понт над всеми соседями, он грезил о власти над миром, ибо его огромное серебряное зеркало поведало ему, что он – необыкновенный царь. Вместо диадемы или тиары он покрыл голову львиной шкурой, так что на лбу у него красовались львиные клыки, на макушке торчали львиные уши, а на грудь свисали тяжелые лапы. Волосы у него были точь-в-точь как у Александра Македонского – золотистые, густые, вьющиеся, подстриженные, как у его великого предка. Позднее, желая подчеркнуть свою мужественность, он отрастил бакенбарды – борода и усы в эллинизированном мире считались признаком варварства. Какой разительный контраст с Никомедом Вифинским! Воплощение мужественности, любимец женщин, огромный, пылкий, грозный, могучий! Таким он видел себя в своем серебряном зеркале и был полностью доволен увиденным.

Митридат Евпатор женился на своей старшей сестре Лаодике, а затем стал брать в жены всех, кто ему приглянется; в итоге количество жен достигло дюжины, наложниц вообще было не счесть. Лаодику он провозгласил царицей, однако не уставал повторять, что этот титул останется за ней лишь до тех пор, пока она будет хранить ему верность. Дабы придать веса своим словам, он направил посольство в Сирию, откуда ему доставили невесту из царствующей династии Селевкидов – в Сирии как раз случился избыток царевен; жену-сирийку звали Антиохой. Другую его жену звали Низой – она была дочерью каппадокийского принца Гордия; одну из своих младших сестер (ту тоже звали Лаодикой!) он отдал в жены каппадокийскому царю Ариарату VI.

Митридат быстро понял все выгоды брачных союзов. Его тесть Гордий замыслил совместно с его сестрой Лаодикой убийство супруга Лаодики, каппадокийского царя, и претворил замысел в жизнь. Рассчитывая на полтора десятилетия регентства, царица Лаодика посадила на трон своего малолетнего сына, провозгласив его царем Ариаратом VII; Каппадокия оказалась в полном распоряжении ее брата Митридата. Потом она не устояла перед кознями вифинского царя Никомеда и вознамерилась царствовать в Каппадокии единолично. Верный Митридату Гордий сбежал в Понт, Никомед получил титул царя Каппадокии, однако сам остался в Вифинии и позволил своей новой жене Лаодике править Каппадокией по своему усмотрению при условии, что она не станет заключать союза с Понтом. Такое положение вполне устраивало Лаодику. Однако ее сыну уже исполнилось десять лет, и он, подобно всем юным властителям на Востоке, стал проявлять царственные наклонности: ему хотелось править самому! Стычка с матерью поставила его на место, однако он не забыл прежних намерений. Не прошло и месяца, как он объявился при дворе своего дяди Митридата в Амасии; еще через месяц дядя Митридат посадил его на трон в Мазаке, поскольку понтийская армия, в отличие от каппадокийской, всегда находилась в состоянии боевой готовности. Лаодика была казнена на глазах у брата, не выразившего ни малейшего сожаления; Каппадокия освободилась из-под власти Вифинии. Единственная причина недовольства Митридата заключалась в том, что десятилетний Ариарат VII, царь каппадокийский, не разрешал Гордию возвратиться домой, резонно объясняя, что не может приютить убийцу своего отца.

Каппадокийские дела отнимали у молодого понтийского правителя лишь малую часть его времени. В первые годы царствования он направлял свою энергию главным образом на повышение боеспособности и наращивание численности понтийской армии, а также уделял немало внимания состоянию понтийской казны. Несмотря на львиную шкуру на плечах, развитую мускулатуру и молодость, Митридат был еще и мыслителем.

В сопровождении своих ближайших родичей – дядьев Архелая и Диофанта, а также двоюродных братьев Архелая и Неоптолема – царь погрузился в Амисе на корабль и совершил путешествие вдоль восточных берегов Понта Эвксинского. Члены экспедиции представлялись греческими купцами, желающими наладить торговые связи, и повсюду встречали сердечный прием среди простодушного и не особенно ученого населения. Трапезунд и Риз давно уже платили дань понтийским царям и формально входили в их владения. Однако позади этих процветающих портов, откуда вывозилось серебро, добываемое в богатых рудниках, лежала terra incognita.

Путешественники посетили легендарную Колхиду, где вливаются в море воды реки Фазис: тамошние жители погружали в воду реки руно, чтобы ловить на шерсть крупицы золота, приносимые потоком с Кавказских гор. Путешественники удивленно устремляли взоры на заснеженные пики, вознесшиеся куда выше, чем горы Понта и Армении, в надежде заметить потомков амазонок, некогда обитавших в Понте, в плодородной долине Фермодонта.

Постепенно Кавказские горы становились все менее высокими; перед путешественниками раскинулись бескрайние равнины скифов и сарматов – осевших кочевников, которых до некоторой степени приручили греки, основавшие на побережье свои колонии. Не утратив природной воинственности, эти многочисленные народы не устояли перед греческими обычаями и культурой.

Там, где береговая линия прерывалась дельтой реки Вардан, корабль царя Митридата вошел в огромное озеро, именуемое Меотидой, и поплыл вдоль его берегов, открыв в его северо-восточной части самую могучую реку в мире – Танаис. До их слуха доносились названия других рек – Ра, Удон, Борисфен, Гипанис, а также легенды о лежащем к востоку огромном море под названием Гирканское или Каспий.

Повсюду, вокруг греческих городов, колосилась пшеница.

– Мы бы выращивали еще больше хлеба, будь у нас куда его сбывать, – объяснял этнарх в Синде. – Скифам сразу полюбился хлеб, и они научились обрабатывать землю и выращивать пшеницу.

– Вы еще сто лет назад продавали зерно нумидийскому царю Масиниссе, – ответил Митридат. – Спрос на зерно есть. Совсем недавно римляне были готовы платить за него любую цену. Почему вы не пытаетесь наладить торговлю с новыми землями?

– Мы теперь отрезаны от мира, лежащего вокруг Срединного моря, – развел руками этнарх. – Кроме того, Вифиния взимает чрезмерно высокую плату за проход через Геллеспонт.

– По-моему, – заключил Митридат, обращаясь к своим дядьям, – мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы помочь этим прекрасным людям.

Знакомство со сказочно богатым полуостровом, именуемым греками Херсонесом Таврическим, а скифами – Киммерией, стало еще одним доводом в пользу того, в чем Митридат уже успел убедиться: земли эти должны принадлежать Понту.

Однако Митридат не обладал полководческим талантом, и ему хватило рассудительности признать это. Военное дело его временами увлекало, да и трусом он, конечно же, не был. Но он не представлял, как распорядиться многотысячной армией, и это юный царь понял еще до того, как попробовал свои силы в бою. Начать кампанию, собрать войско – вот это было ему по душе. А командуют пусть те, кто лучше в этом разбирается.

У Понта, разумеется, были войска, однако царь не обольщался на их счет: греки, населявшие прибрежные города, относились к военной службе с презрением, а местное население, происходившее от персов, когда-то проживавших к югу и к западу от Гирканского моря, было настолько невежественно, что обучить его военному делу не было ни малейшей надежды. Поэтому Митридату, подобно большинству восточных правителей, приходилось полагаться на наемников, по большей части сирийцев, киликийцев, киприотов и горячих выходцев из вечно враждующих семитских государств, расположенных вокруг Мертвого моря в Палестине. Они были доблестными и надежными воинами – если только им исправно платили. Стоило задержать жалованье хотя бы на день, как они собирали пожитки и отправлялись по домам.

Познакомившись со скифами и сарматами, понтийский правитель решил, что именно эти народы должны в будущем поставлять солдат для его войска: он обучит их бою в пехотных порядках и вооружит по римскому образцу. С такими воинами он сумеет завоевать Анатолию. Сперва, впрочем, предстояло их покорить. Для этого задания он выбрал своего дядю Диофанта – сына сводной сестры отца и вельможи по имени Асклепиодор.

Предлогом послужила жалоба синдских и херсонесских греков на набеги сыновей царя Скилура, основателя скифского государства Киммерия, не распавшегося окончательно и после его смерти. Греческим поселенцам в Ольвии и западнее от нее удалось обучить скифов земледелию, однако при этом они сохранили свою воинственность.

«Обратитесь за помощью к понтийскому царю Митридату, – посоветовал лжекупец перед отплытием из Херсонеса Таврического. – Если желаете, я могу передать ему ваше письмо».

Диофант, доказавший свой полководческий талант еще при Митридате V, взялся за дело с рвением и уже весной, последовавшей за их возвращением из плавания по Эвксинскому морю, отплыл с многочисленным и хорошо обученным войском в Херсонес Таврический. Кампания принесла Понту победу: сыновья Скилура были разгромлены, а с ними – и Киммерийское царство. Уже спустя год Понт овладел всем полуостровом Херсонес Таврический, обширной территорией роксоланов и греческим городом Ольвия, пришедшем в упадок из-за постоянных набегов сарматов и роксоланов. В следующем году скифы предприняли контрнаступление, однако к концу года Диофант покорил восточный берег Меотиды и меотов, правителем которых был царь Савмак, и основал две мощные крепости по обоим берегам Боспора Киммерийского.

Затем Диофант отплыл домой, поручив одному своему сыну, Неоптолему, управление Ольвией и территорией к западу от нее, а другому сыну, Архелаю, – понтийскими территориями в северной части Эвксинского моря. Задание царя было выполнено с блеском: трофеям не было числа, понтийская армия могла теперь пополняться несметными скифскими ордами, открывались захватывающие дух перспективы для торговли. Обо всем этом Диофант доложил молодому царю, гордо восседавшему на троне; молодой же царь, преисполнившись зависти и страха, велел казнить Диофанта, своего дядю.

Весь понтийский двор содрогнулся; волны ужаса докатились и до северного побережья Эвксинского моря, где безутешных сыновей казненного Диофанта охватили дурные предчувствия. Впрочем, вскоре они принялись с удвоенной энергией довершать дело, начатое их отцом. Неоптолем и Архелай по морю и по суше прошли вдоль всего восточного побережья и покорили все крохотные кавказские царства одно за другим, в том числе богатую золотом Колхиду и земли, лежащие между рекой Фазис и понтийским Ризом.

Малая Армения, именовавшаяся римлянами Армения Парва, не была частью собственно Армении: она находилась на западе, между морем и обширной горной страной, разделяющей реки Аракс и Евфрат. Митридат полагал ее своей хотя бы по той причине, что царь Малой Армении признавал над собой власть понтийских, а не армянских царей. Завладев восточным и северным побережьем Эвксинского моря, Митридат вторгся в Малую Армению, самостоятельно возглавив войско, ибо на сей раз был уверен: личное присутствие – это все, что от него требуется. Он не ошибся: стоило ему въехать в городок Зимару, именовавшийся столицей, как население кинулось к нему с распростертыми объятиями; царь Малой Армении Антипатор склонился перед ним словно проситель. Впервые в жизни Митридат почувствовал себя победоносным полководцем; неудивительно, что он проникся к Малой Армении особенной любовью. Восхитившись заснеженными горами, бурными водопадами и удаленностью этой страны от остального мира, он решил, что именно здесь будет хранить свои все умножающиеся богатства. Повеления царя, как всегда, были выполнены точно: на вершинах крутых скал, омываемых снизу ревущими горными потоками, взлетели ввысь крепости-хранилища. Целое лето ушло у царя на поиск наиболее подходящих ущелий. Начинание поражало размахом: общее число цитаделей достигло семидесяти, и молва о богатстве царя прокатилась по всей земле, добравшись до Рима.

Итак, еще не перейдя тридцатилетний рубеж, но уже став властелином обширной империи, владельцем несметных богатств, верховным главнокомандующим дюжины армий, состоявших из скифов, сарматов, кельтов и меотов, и отцом целого выводка сыновей, царь Митридат VI отправил в Рим посольство, которому надлежало выяснить, может ли он получить титул «друга и союзника римского народа». Произошло это в тот год, когда Гай Марий и Квинт Лутаций Катул Цезарь разбили последние силы германцев при Верцеллах, поэтому сам Марий получил весть о переговорах из третьих рук – через письма, которые отправлял ему Публий Рутилий Руф. Вифинский царь Никомед немедленно обратился в сенат с жалобой: никак невозможно именовать «друзьями и союзниками римского народа» сразу двух царей, если они постоянно враждуют между собой. Никомед напоминал, что он никогда не нарушал клятвы верности Риму – с тех самых пор, как взошел на вифинский престол более полувека назад. Вторично выбранный народным трибуном Луций Аппулей Сатурнин встал на сторону Вифинии, так что деньги, уплаченные послами Митридата нуждающимся сенаторам, пропали даром. Посольство Понта вернулось домой несолоно хлебавши.

Такое развитие событий огорчило Митридата. Сначала он поверг свой двор в ужас, бегая по залу, изрыгая проклятия и страшные угрозы в адрес Рима и римлян. Затем он погрузился в молчание, еще больше испугавшее придворных, и просидел не один час в одиночестве на своем троне, покрытом львиной шкурой, усиленно хмуря брови. Наконец, коротко переговорив с царицей Лаодикой, которой надлежало управлять государством в его отсутствие, он оставил Синопу, после этого не появлялся там более года.

Путь Митридата лежал в Амасию, первую понтийскую столицу, облюбованную его предками, где были похоронены в вырубленных в скале могилах прежние цари. Он днями и ночами бродил по коридорам дворца, не обращая внимания на боязливых слуг и призывные взгляды двух своих жен и восьми наложниц, постоянно там проживавших. Затем, подобный буре, внезапно разражающейся в горных теснинах и столь же внезапно стихающей, царь Митридат перестал гневаться и начал обдумывать свои дальнейшие действия. Он решил не вызывать приближенных из Синопы, не поехал он и в Зелу, где была расквартирована армия; вместо этого он обратился к амасийской знати с повелением выставить тысячу первоклассных солдат. Государь все отлично продумал и отдал приказ тоном, не терпящим возражений. Затем он отправился в Анкиру, самый крупный город Галатии, в сопровождении одного-единственного телохранителя, значительно опередив свое войско. До этого он отправил туда доверенных лиц, приказав собрать в Анкире всех племенных вождей Галатии, дабы те выслушали заманчивые предложения, с которыми собирается обратиться к ним понтийский царь.

Галатия была диковинной страной, кельтскими владениями на субконтиненте, населенном потомками персов, сирийцев, германцев и хеттов. Все они, за исключением сирийцев, были светлокожи, однако все равно не так светлокожи, как кельтские переселенцы, ведущие свое происхождение от галльского царя Бренна. Уже почти два столетия они занимали значительный по размерам плодородный участок анатолийской земли, ведя свойственный галлам образ жизни и не перенимая культуру окружающих их народов. Межплеменные связи были у них довольно слабыми: они обходились без верховного правителя, поскольку не намеревались объединяться для захватов территории. Какое-то время эти кельты, впрочем, признавали своим властелином понтийского царя Митридата V, однако это превратилось в чистую формальность, не принесшую никаких выгод ни им самим, ни Митридату V, поскольку кельты отказывались платить подати. Соваться к ним никто не решался: они были галлами и своей свирепостью превосходили фригийцев, каппадокийцев, понтийцев, вифинцев, ионийцев или дорийцев.

Вожди всех трех галатийских племен, съехавшиеся в Анкиру вместе со своими тетрархами, больше думали об обещанном богатом пире, нежели о выгодах и потерях предстоящей военной кампании, в которую, без сомнения, собирался втянуть их шестой Митридат. Царь дожидался их в Анкире, которая больше смахивала на деревню. Он скупил по пути из Амасии все яства и вина, которые только можно было там достать, и закатил галатийским вождям такой роскошный и изысканный пир, какого они и представить себе не могли. Один только вид накрытых столов настроил их на благодушный лад, а потом, объевшись и напившись, они окончательно утратили бдительность и угодили в расставленные сети.

И вот, когда они возлежали среди остатков невиданного пиршества, похрапывая и икая, тысяча отборных воинов Митридата бесшумно окружила их и перебила всех до одного. Только когда последний из вождей галатийских кланов испустил дух, царь Митридат соизволил сойти с величественного трона, возвышавшегося во главе стола, на котором он до сей поры восседал, перекинув ногу через подлокотник, покачивая носком сандалии и наблюдая за устроенной им бойней с нескрываемым любопытством.

«Сожгите тела, – было его последнее повеление, – а пеплом засыпьте кровь. В будущем году здесь вырастет отличная пшеница. Ничто не делает почву такой плодородной, как кровь и кости».

Засим он провозгласил себя царем Галатийским, ибо лишившиеся своих вождей и рассеянные галлы не могли оказать ему сопротивления.

После этого Митридат бесследно исчез. Даже его доверенные лица не знали, куда подевался правитель и что он замышляет. Он лишь оставил им письмо, в котором повелевал навести порядок в Галатии, возвратиться в Амасию и поручить царице, оставшейся в Синопе, назначить сатрапа для управления новой понтийской территорией – Галатией.

Переодевшись обыкновенным купцом и сев на бурую лошаденку, Митридат в сопровождении трусившего на ослике молодого и туповатого раба-галата, не имевшего представления о том, кто его хозяин, направился в Пессинунт. Там, в святилище Великой Матери Кибелы, он открыл Баттакесу, кто он такой, и привлек верховного жреца на свою службу, получив от него многие полезные сведения. Из Пессинунта царь проследовал по долине реки Меандр в римскую провинцию Азия.

Путь его лежал через города Карии, которые он объехал все до одного. Восточный купец огромного роста, отличающийся неуемным любопытством, но не слишком занятый своими торговыми делами, он переезжал с места на место, то и дело поколачивая своего тупицу-раба, все подмечая и мотая на ус. Он ужинал в компании других купцов на постоялых дворах, бродил по базарам, вступая в беседу с любым, кто мог утолить его любопытство, шатался по набережным в эгейских портах, тыкая пальцем в тяжелые тюки и принюхиваясь к запечатанным амфорам, заигрывал с деревенскими красавицами и щедро вознаграждал тех из них, кто дарил ему свою благосклонность, вслушивался в рассказы о богатствах, накопленных в святилищах Асклепия на Косе и в Пергаме, в храме Артемиды в Эфесе, а также о несметных сокровищах Родоса.

Из Эфеса он направился на север, посетил Смирну и Сардис и в конце концов прибыл в Пергам, столицу римского наместника. Расположенный на склонах горы, город сиял, словно драгоценная шкатулка. Здесь царь впервые увидел настоящих римских солдат, это был небольшой сторожевой отряд под командованием наместника. В Риме полагали, что провинция Азия не подвергается риску нападения, поэтому солдаты для отряда набирались из ауксилариев и местного ополчения. Митридат пристально наблюдал за всеми восьмьюдесятью воинами, подмечая, как тяжелы их доспехи, как коротки мечи, как малы наконечники копий, как слаженно они маршируют, несмотря на отсутствие боевой практики. Здесь же ему впервые довелось увидеть тогу с пурпурной каймой, в которую был облачен наместник. Этот сановник, сопровождаемый ликторами в малиновых туниках, каждый из которых нес на левом плече связку прутьев со вставленным в нее топором – ибо наместник имел полномочия приговаривать виновных к смерти, – как показалось Митридату, весьма почтительно остановился перед небольшой группой мужчин в скромных белых тогах. Последние, как выяснилось, были публиканами – откупщиками, собиравшими в провинциях налоги. Судя по тому, с какой важностью они шествовали по прекрасно распланированным и вымощенным улицам Пергама, они, должно быть, считали себя истинными хозяевами римской провинции.

Митридат и помыслить не мог завязать беседу с этими высокопоставленными особами – слишком важными и занятыми они были, чтобы уделить время какому-то купцу. Он просто примечал их – тем более что это было совсем нетрудно, поскольку вокруг них неизменно сновали прислужники и писцы, – а потом узнавал все, что ему требовалось, в пергамских тавернах за дружеской беседой, которую уж никак не могли подслушать откупщики.

«Они высасывают из нас все соки». Эти слова он слышал столь часто, что был склонен принимать их за истину, а не за ворчание богачей, намеренно скрывающих свой достаток, как это делали крупные земледельцы и владельцы торговых монополий.

«Как это так?» – спрашивал он сперва по неведению, но всякий раз слышал: «Где ты был все те тридцать лет, что минули после смерти царя Аттала?»

Пришлось сочинить историю о длительных скитаниях вдоль северных берегов Эвксинского моря, тем более что, вздумай кто-нибудь выспрашивать его об Ольвии или Киммерии, он вполне мог рассказать обо всем, как очевидец.

– В Риме, – растолковывали ему, – двое самых высокопоставленных чиновников именуются цензорами. Цензор – выборная должность (не странно ли?); до этого цензор должен побыть консулом, чтобы всякому было ясно, что это за важная персона. В любой греческой общине государственными делами ведают государственные служащие, а не люди, которые год назад командовали армиями. Иначе – в Риме, где цензоры – полные невежды по части хозяйства. Однако они держат под контролем решительно все государственные дела и на протяжении пяти лет заключают от имени государства все контракты.

– Контракты? – переспрашивал восточный деспот, озадаченно хмурясь.

– Контракты. Самые обыкновенные, но только это – контракты между компаниями и Римским государством, – ответил пергамский купец, которого угощал Митридат.

– Боюсь, я слишком долго пробыл в краях, где всем заправляют цари, – объяснял царь. – Разве у римского государства нет слуг, которые следили бы за порядком?

– Только магистраты: консулы, преторы, эдилы и квесторы, и все они пекутся лишь об одном: чтобы пополнялась римская казна. – Пергамский купец усмехнулся. – Естественно, дружище, на самом деле чаще всего главная их забота состоит в том, чтобы набить собственную мошну!

– Продолжай! Это очень интересно!

– Во всех наших бедах виноват Гай Гракх.

– Один из братьев Семпрониев?

– Он самый, младший. Он провел закон, согласно которому налоги в Азии собирают компании из специально обученных людей. Таким образом, полагал он, Римское государство будет исправно получать свою долю, не имея на содержании сборщиков налогов. Из этого его закона и вылупились наши азиатские публиканы, которые выколачивают из нас налоги. Римские цензоры объявляют соискателям условия, которые выставляет государство. Что касается налогов с провинции Азия, то они называют сумму, которая должна поступать в казну ежегодно на протяжении пятилетнего срока, а не сумму налогов, которые нужно собрать. Это отдано на откуп публиканам, а им ведь не хочется остаться в накладе, после того как они уплатят оговоренную сумму в казну. Вот и сидит туча счетоводов, вооруженных счетами, определяя, сколько денежек можно выжимать из провинции в год на протяжении пяти лет; и только потом оглашается сумма контракта.

– Прости мне мою тупость, но какое значение имеет для Рима сумма контракта, раз государство уже сообщило подрядчикам, сколько денег намерено получить?

– Ну, эта сумма, друг мой, – только минимум, на который готова согласиться казна. Выходит следующее: каждая компания публиканов предлагает сумму, значительно превышающую этот минимум, естественно закладывая немалый барыш и для себя!

– Теперь понимаю, – кивнул Митридат, пренебрежительно фыркая. – Контракт заключается с той компанией, которая обещает наибольшую прибыль.

– Совершенно верно.

– Однако какая сумма оговаривается в контракте: только та, что должна быть передана казне, или вся сумма, включая этот самый барыш?

– Только та, что уплачивается государству, дружище! – усмехнулся купец. – То, сколько компания оставит себе, – ее дело, и, можешь мне поверить, цензоры не задают лишних вопросов. Контракт заключается с компанией, пообещавшей казне наибольший доход.

– А случается ли, чтобы цензоры заключали контракт с компанией, предложившей меньше, чем та, что пообещала максимум?

– На моей памяти такого не случалось.

– Скажи мне, а предлагаемые этими компаниями суммы – насколько они реалистичны? – Задавая вопрос, Митридат уже знал ответ.

– А сам ты как думаешь? Публиканы, делая свои оценки, полагают, что у нас тут сад Гесперид, а не Малая Азия Атталы! Стоит нашим доходам хоть немного снизиться, как публиканов охватывает паника: как же, сумма, которую они подрядились уплатить казне, грозит превысить реальный сбор! Если бы они, заключая контракты, оперировали реальными цифрами, всем было бы только лучше. А так, чтобы заплатить налоги, мы должны не потерять ни одного зернышка в амбарах, сохранить всех овец и ягнят, продать все амфоры с вином, все коровьи шкуры, все меры оливок, все до последней нитки, и если мы этого не сделаем, сборщики налогов начнут выжимать нас, как белье после стирки, – с горечью растолковывал купец.

– Как они вас притесняют? – полюбопытствовал Митридат, который не заметил в провинции ни единого армейского лагеря.

– Призывают киликийских наемников из районов, где есть нечего даже выносливым киликийским овцам, и отдают наши земли на разграбление. Я видел, как жителей целых областей продавали в рабство, всех до последней женщины и ребенка, независимо от возраста. Видел, как в поисках денег перекапывались поля и сносились дома. Друг мой, если бы я поведал тебе обо всем, что вытворяют сборщики налогов, ты залился бы слезами! Конфисковывается весь урожай, за исключением самой малости, потребной для пропитания земледельца и его семьи и следующего сева, из стада забирают ровно половину поголовья, лавки и склады подвергаются разграблению. Хуже всего то, что люди, боясь таких бед, привыкают врать и жульничать: ведь в противном случае они вообще всего лишатся.

– И все эти сборщики податей – римляне?

– Римляне или италики, – сказал купец.

– Италики… – задумчиво протянул Митридат, сожалея о том, что провел целых семь лет, скрываясь в понтийских чащобах; за время своего путешествия он раз за разом убеждался, что ему недостает образованности, особенно в области географии и экономики.

– В общем-то, это те же римляне, – снова пустился в объяснения купец, который тоже не видел слишком большой разницы. – Они – выходцы из окрестностей Рима, называемых Италией. Стоит им сойтись вместе, как они переходят на латынь, вместо того чтобы взяться за ум и изъясняться по-гречески. Все они носят бесформенные туники, какие постыдился бы надеть последний пастух, – не имеющие ни одной складки, которая придала бы им изящества. – Купец самодовольно указал на собственную тунику, полагая, что ее покрой подчеркивает все достоинства его тщедушной фигуры.

– А носят ли они тоги? – осведомился Митридат.

– Иногда. По праздникам, а также в тех случаях, когда их вызывает к себе наместник.

– И италики тоже?

– Чего не знаю, того не знаю, – пожал плечами купец. – Наверное.

Из таких вот бесед Митридат и черпал сведения, то и дело на него изливались целые потоки ненависти к публиканам и их прислужникам. В провинции Азия процветал и еще один вид деятельности, которым также заправляли римляне: ростовщичество – под такие чудовищные проценты, на которые, казалось бы, не должен соглашаться ни один заемщик и которых не должен взимать ни один уважающий себя кредитор. Как выяснил Митридат, ростовщики, как правило, были служащими собирающих налоги компаний, хотя последние не входили с ними в долю. Митридат пришел к заключению, что для Рима его провинция Азия – дойная корова, из которой тянут все соки, не проявляя к ней иного интереса. Они наезжают сюда из Рима и его окрестностей, носящих название Италия, грабят население, а потом возвращаются домой с туго набитыми кошельками, и им дела нет до бед местного населения, народов дорийской, эолийской и ионийской Азии. И за это их ненавидят!

Из Пергама царь отправился вглубь территории, не тратя время на мало интересовавшую его область под названием Троада, и очутился на южном побережье Пропонтиды, подле Кизика. Отсюда он направился вдоль берега Пропонтиды в процветающий вифинский город Прусу, раскинувшийся на склоне огромной заснеженной горы, именуемой Мизийским Олимпом. Заметив лишь, что местному населению нет никакого дела до интриг их восьмидесятилетнего царя, Митридат проследовал дальше, в столицу Никомедию, где находился двор престарелого правителя. Этот город тоже оказался зажиточным и многолюдным, а в маленьком акрополе возвышались святилище и дворец.

В этой стране Митридата подстерегали опасности: ведь на улицах Никомедии он вполне мог столкнуться с человеком, который узнает его, будь то жрец богини-матери Ма или богини судьбы Тихи – или просто путешественник из Синопы. По этой причине Митридат предпочел остановиться на зловонном постоялом дворе, расположенном вдали от центра, а выходя в город, всякий раз тщательно заворачивался в плащ. Ему хотелось одного – узнать настроение здешнего люда, понять насколько преданы они царю Никомеду и готовы ли отдавать жизни за своего государя в нескорой, правда, еще войне против царя Понтийского.

Остальную часть зимы Митридат провел в скитаниях между Гераклеей на вифинском побережье Эвксинского моря и самыми удаленными краями Фригии и Пафлагонии, где его живое любопытство вызывало все – от состояния дорог, больше походивших на тропы, до пригодных для земледелия участков и степени образованности местного населения.

В начале лета царь возвратился в Синопу с ощущением своей силы и превосходства и тут обнаружил, что сестра и жена Лаодика встречает его нервным бессвязным лепетом, а приближенные – испуганным молчанием. Дядья Архелай и Диофант были мертвы, братья Неоптолем и Архелай находились в Киммерии. Такая ситуация напомнила царю о непрочности собственного положения и испортила торжество, заставив отказаться от намерения, воссев на трон, развлечь своих приближенных подробным повествованием о путешествии на запад. Вместо этого царь одарил всех мимолетной улыбкой, занялся любовью с Лаодикой (заставив ее оглашать дворец отчаянными криками) и навестил всех своих сыновей и дочерей, а заодно и их матерей, после чего затаился, ожидая развития событий. Что-то явно было не так. Митридат решил не говорить ни слова о своем длительном и загадочном отсутствии и не делиться ни с кем планами на будущее, пока не выяснится, что на самом деле творится в столице.

Среди ночи к нему явился его тесть Гордий, он прижимал палец к губам, призывая хранить молчание, и при помощи жестов показал, что им надо срочно встретиться на дворцовых укреплениях. Было полнолуние, в воздухе разливалось серебряное мерцание, по морю бежала мелкая рябь, тени казались чернее провалов бездонных пещер, а лучащийся бледным светом лунный диск словно передразнивал солнце. Город, выросший на косе, связывающей берег со скалой, на которой возвышался дворец, мирно спал, не видя снов; человеческое жилье окружали зловещие крепостные стены, подобные оскаленным клыкам.

Царь и Гордий встретились между двумя башнями и, стараясь спрятаться от чужих глаз, заговорили так тихо, что голоса их не разбудили бы и прикорнувших в бойницах птиц.

– Лаодика не сомневалась, что на сей раз ты не вернешься, властелин, – начал Гордий.

– Вот как? – бесстрастно проговорил царь.

– Три месяца тому назад у нее появился любовник.

– Кто он?

– Фарнак, твой двоюродный брат, повелитель.

А Лаодика не глупа! Не просто первый встречный, а один из немногих мужчин в роду, имеющих основания претендовать на понтийский престол, такого не свергнет какой-нибудь повзрослевший царский отпрыск. Фарнак приходился сыном брату Митридата V и его же сестре. В жилах обоих его родителей текла царская кровь – безупречная кандидатура!

– Она думает, что я ничего не узнаю, – проговорил Митридат.

– Скорее, надеется, что те немногие, кому это известно, побоятся проговориться, – сказал Гордий.

– А почему не побоялся ты?

Гордий улыбнулся, блеснув в лунном свете зубами:

– Мой царь, тебе нет равных! Я понял это в то мгновение, когда впервые увидел тебя.

– Ты будешь вознагражден, Гордий, это я тебе обещаю. – Царь оперся о стену и задумался. Наконец он произнес: – Очень скоро она попытается прикончить меня.

– Это так, повелитель.

– Сколько у меня в Синопе верных людей?

– Полагаю, гораздо больше, чем у нее. Ведь она – женщина, мой царь, а значит, превзойдет в жестокости и бесчестье любого мужчину. Кто же станет доверять ей? Те, что пошли за ней, надеются на царские милости, но ожидают их скорее от Фарнака. Думаю, они ждут, что Фарнак, став царем, убьет ее. Однако большинство твоих приближенных не поддались на ее уговоры.

– Отлично! Поручаю тебе, Гордий, предупредить верных мне людей о том, что происходит. Пусть будут наготове в любое время дня и ночи.

– Что ты думаешь предпринять?

– Пусть эта тварь попробует убить меня! Я знаю ее, она ведь моя сестра. Она не прибегнет к кинжалу или стреле. Яд – вот ее оружие! Причем не из тех ядов, что убивают сразу: ей захочется причинить мне побольше страданий.

– О, повелитель, молю тебя: позволь немедля схватить ее и Фарнака! – взволнованно зашептал Гордий. – Яд – такая коварная вещь! Вдруг, невзирая на все предосторожности, она обманом вынудит тебя проглотить болиголов или подложит на твое ложе гадюку? Прошу, позволь мне схватить их без промедления! Так будет проще.

Но царь лишь покачал головой:

– Мне нужны доказательства, Гордий. Пускай попытается меня отравить. Пускай выберет ядовитое растение, гриб или рептилию, что ей больше по вкусу, пусть покусится на мою жизнь.

– Царь, царь! – в ужасе вскричал Гордий.

– Не тревожься, Гордий. – Спокойствие Митридата оставалось непоколебимым, в голосе его не чувствовалось страха. – Никто, даже Лаодика, не знает, что за те семь лет, когда я скрывался от материнской мести, я приобрел невосприимчивость к любым ядам, какие только известны людям, и даже к тем, о которых пока никто не знает, кроме меня. Я – величайший в мире знаток ядов и могу заявить об этом без ложной скромности. Думаешь, все покрывающие меня шрамы нанесены оружием? Нет, я наносил их себе сам, дабы обрести уверенность, что ни одному из моих родичей не удастся избавиться от меня простейшим способом – с помощью яда.

– И все это – в столь юном возрасте!

– Чтобы дожить до старости, нужно проявлять предусмотрительность – вот мой девиз! Никто не скинет меня с трона!

– Но как же ты добился этого, государь?

– Возьмем для примера египетскую кобру, – начал объяснять царь, которого тема явно увлекала. – Широкий белый капюшон и маленькая зловредная головка. Я собирал их в коробку, чтобы они кусали меня, но начинал с самых маленьких. Так я дошел до огромной – чудовища невероятной длины и толщиной с мою руку. Сколько она ни кусала меня, плохо мне не становилось! Так же я поступал с гадюками и гюрзами, скорпионами и тарантулами. Потом я перешел на яды: болиголов, аконит, мандрагора, толченые вишневые косточки, всевозможные яды из ягод, листьев и кореньев, самые страшные грибы, в том числе бледные поганки и мухоморы, – да, Гордий, я все перепробовал! Я начинал с капель и постепенно увеличивал дозу, пока полная чаша смертоносного яда не стала для меня совершенно безвредной. Я до сих пор продолжаю принимать яды и даю змеям кусать себя. Не брезгую и противоядиями. – Митридат тихонько рассмеялся. – Так что пусть Лаодика покажет, на что способна! Убить меня ей все равно не удастся.

Покушение не заставило себя ждать. Это произошло на торжественном пиршестве в честь благополучного возвращения царя. Был приглашен весь двор, поэтому пришлось освободить и заставить ложами большую тронную залу; стены и колонны украсили гирляндами цветов, а пол усыпали лепестками. На пиру играли лучшие музыканты Синопы, труппа странствующих греческих актеров представляла «Электру» Еврепида; пригласили знаменитую танцовщицу Анаис из Нисибиса, которая проводила лето в Амисе на берегу Эвксинского моря.

В былые времена понтийские правители усаживали гостей за столы, подобно своим фракийским предкам. Однако впоследствии и здесь восторжествовала греческая традиция возлежать на пиру, поскольку это позволяло понтийцам воображать себя причастными греческой культуре, монархами, не чуждыми эллинистической изысканности.

Насколько тонок на самом деле был этот культурный налет, стало видно с первой же минуты: придворные, едва войдя в тронную залу, простирались перед своим повелителем ниц. А царица Лаодика с неотразимой улыбкой протянула царю золотой скифский кубок, предварительно лизнув его край своим ярко-красным язычком.

– Выпей из моего кубка, муж мой, – мягко, но настойчиво произнесла она.

Митридат без всяких колебаний сделал большой глоток, так что содержимое кубка сразу уменьшилось наполовину; затем поставил кубок на стол у ложа, которое делил с Лаодикой. Однако последний глоток вина он задержал во рту и теперь пытался получше распробовать, не спуская с сестры своих изумрудно-зеленых, с карими крапинками глаз. Потом он нахмурился, но не грозно: то было скорее задумчивое выражение, быстро сменившееся широкой улыбкой.

– Яд! – весело произнес он.

Царица сделалась белой как полотно. Придворные остолбенели: слово было произнесено во весь голос и пронеслось над притихшими гостями, как удар бича.

Царь покосился влево.

– Гордий! – позвал он.

– Что угодно моему повелителю? – спросил Гордий, проворно покидая свое ложе.

– Подойди и помоги мне.

Лаодика была на четыре года старше брата, но очень походила на него внешне. В этом не было ничего удивительного, так как в их династии братья часто женились на родных сестрах и сходство передавалось из поколения в поколение. Царица была женщина крупная, но хорошо сложенная. Она очень заботилась о своей внешности: волосы ее были уложены по греческой моде, зеленовато-карие глаза подведены сурьмой, щеки нарумянены, губы накрашены, а ноги и руки были темно-коричневыми от хны. Ее лоб охватывала широкая белая лента диадемы, концы которой струились по плечам. Лаодика выглядела как настоящая царица и намеревалась ею стать.

Но вот она прочла на лице брата свою судьбу и изогнулась, чтобы вскочить с ложа. Однако сделала это недостаточно стремительно: он успел схватить ее за руку и потянул назад; мгновение – и вот уже она полусидит-полулежит у брата на руках. Гордий был тут как тут: он опустился на одно колено по другую сторону, и лицо его исказила гримаса злорадного торжества. Он знал, какую награду попросит у царя: чтобы его дочь Низа, младшая царская жена, была провозглашена царицей, а ее сын Фарнак – наследником престола вместо сына Лаодики Махара.

Лаодика беспомощно взирала на четверых придворных, которые подвели ее возлюбленного Фарнака к царю, бесстрастно взиравшему на него. Потом царь вспомнил о ней.

– Я не умру, Лаодика, – промолвил он. – Представляешь, эта гадость не вызвала у меня даже тошноты. – Он улыбнулся, откровенно забавляясь. – Зато для того, чтобы умертвить тебя, яду еще вполне достаточно.

Схватив Лаодику за нос пальцами левой руки, царь запрокинул ей голову, и она, задохнувшись, судорожно разинула рот. Царь понемногу перелил содержимое прекрасного скифского кубка ей в горло, заставляя Гордия зажимать царице рот после каждой порции и ласково поглаживая ей шею, чтобы облегчить глотание. Лаодика не сопротивлялась, полагая борьбу за жизнь ниже своего достоинства: представители рода Митридатов не боятся смерти, особенно в результате попытки завладеть престолом.

Опорожнив кубок, Митридат уложил сестру на ложе, чтобы возлюбленный мог наблюдать за ее страданиями.

– Не вздумай вызвать у себя рвоту, Лаодика, – любезно предупредил ее царь. – Иначе я заставлю тебя выпить все это вторично.

Зал замер в ошеломленном ожидании. Сколько времени все продолжалось, никто потом не смог бы сказать, кроме самого царя, однако никому и в голову не пришло задать ему подобный вопрос.

Окинув взглядом своих приближенных, царь обратился к ним с наставительной речью, напоминая в этот момент философа среди учеников. Для всех присутствующих познания царя в области ядов оказались неожиданностью: молва об этих его способностях должна была стремительно облететь все Понтийское царство и проникнуть в сопредельные страны; а благодаря подробностям, которыми расцветит этот рассказ Гордий, слова «Митридат» и «яд» останутся связанными навеки и войдут в легенду.

– Царица, – произнес царь, – не могла выбрать ничего лучше, чем дорикний, именуемый египтянами сонной одурью. Полководец Александра Великого Птолемей, которому в дальнейшем было суждено стать царем египетским, привез это растение из Индии, где оно, по рассказам, достигает высоты настоящего дерева, тогда как в Египте не превосходит размером куст; листья его походят на листья полыни. Оно, а также аконит – лучшие яды. Глядя на умирающую царицу, вы увидите, что она до самого конца будет оставаться в сознании. На личном опыте я убедился, что этот яд необыкновенно обостряет все чувства. Брат мой, Фарнак, могу тебя уверить, что каждый удар твоего сердца, малейший трепет ресниц, каждый твой вздох, вызванный состраданием, она будет воспринимать куда острее, чем прежде. Как жаль, что уже нет времени на любовные ласки, не правда ли? – Опустив глаза на сестру, он удовлетворенно кивнул. – Смотрите, начинается!

Лаодика не сводила лихорадочного взора с Фарнака, который стоял в окружении стражников, уперев глаза в пол. Никому из присутствующих не суждено было забыть этот ее взгляд, хотя многие и пытались: здесь были и страх, и ужас, и восторг, и печаль – богатая, постоянно меняющаяся гамма чувств. Она ничего не говорила, ибо просто не могла произнести ни слова; ее губы медленно растянулись, обнажив крупные желтые зубы, шея и спина изогнулись колесом; тело начали сотрясать судороги, становившиеся все более частыми и сильными, пока она не забилась о ложе.

– У нее припадок! – сипло произнес Гордий.

– Именно, – равнодушно отозвался Митридат. – Потом наступит смерть, вот увидишь.

Он наблюдал за сестрой с подлинно врачебным интересом, поскольку неоднократно подвергался сходным приступам той же силы, однако ни разу не имел удовольствия любоваться этим зрелищем в своем большом серебряном зеркале.

– Я питаю надежду, – сообщил он придворным, наблюдающим вместе с ним за конвульсиями Лаодики, – создать универсальное противоядие, магический эликсир, способный излечить от отравления любым ядом, будь он растительного, животного или минерального происхождения. Для этого я ежедневно выпиваю состав, включающий не менее сотни различных ядов, иначе моя невосприимчивость непозволительно ослабеет. После этого я выпиваю состав из сотни противоядий. – Обращаясь к Гордию, он добавил: – В противном случае у меня случается легкое недомогание.

– Это вполне естественно, властелин, – прокаркал Гордий, которого била такая сильная дрожь, что он опасался, как бы царь не заметил этого.

– Осталось недолго, – бросил Митридат.

Он не ошибся. Судороги Лаодики становились все страшнее, ее едва не завязывало узлом. В глазах же по-прежнему горело сознание; когда они наконец устало закрылись, все поняли, что наступила смерть. Она так и не взглянула на брата – потому, возможно, что припадок начался в тот момент, когда она смотрела на Фарнака, а потом ей уже не повиновались даже глаза.

– Замечательно! – воскликнул воодушевленный царь и указал подбородком на Фарнака. – А теперь – его черед!

Никто не осмелился спросить, каким способом надлежит умертвить второго заговорщика, так что смерть Фарнака оказалась куда более прозаической, нежели смерть его возлюбленной Лаодики: конец его страданиям положил меч. Все те, кто наблюдал за последними минутами Лаодики, усвоили урок; на жизнь царя Митридата VI после этого не покушались долго, очень долго.

Путешествие из Пессинунта в Никомедию позволило Марию убедиться, что Вифиния весьма богата. Как и всю Малую Азию, страну эту покрывали горы, однако вифинские горы, за исключением Мизийского Олимпа в Прусе, были ниже, округлее и приятнее глазу, чем Таврские. Здесь протекали многочисленные реки, на полях вызревали хлеба, которых хватало для прокорма населения и армии, а также уплаты дани Риму. Бобовые давали богатый урожай, овцы благоденствовали, овощи и фрукты не переводились. Народ, как заметил Марий, выглядел сытым, довольным и здоровым; все деревни, через которые пролегал путь Мария с семейством, были населенными и зажиточными.

Однако совсем иную картину нарисовал путешественнику царь Никомед II, когда Гай Марий прибыл в его столицу Никомедию и разместился во дворце на правах почетного гостя. Сам дворец оказался небольшим, но Юлия поспешила уведомить Мария о том, что собранные здесь произведения искусства отличаются высочайшим качеством, дворец выстроен из самых лучших материалов и представляет собой архитектурный шедевр.

– Царь Никомед далеко не беден, – заключила она.

– Увы, – не соглашался царь Никомед, – я очень беден, Гай Марий. Но я властвую в бедной стране, так что иного и ожидать нельзя. К тому же Рим не облегчает мне жизнь.

Они сидели на балконе с видом на город; морская гладь была в тот день настолько безмятежна, что в ней, как в зеркале, отражались горы. Очарованному Марию казалось, что Никомедия повисла в воздухе, а плывущие в небе редкие облачка – это вереница осликов, ступающих по лазури залива.

– Что ты хочешь этим сказать, царь? – спросил Марий.

– Возьми для примера бесчестную историю с Луцием Лицинием Лукуллом, случившуюся пять лет назад, – начал Никомед. – Ранней весной он потребовал, чтобы я выставил два легиона для войны с рабами в Сицилии. – В голосе царя звучало раздражение. – Я объяснял, что у меня нет воинов, поскольку римские сборщики податей обращают моих подданных в рабство. «Освободи моих подданных, как того требует решение сената, дарующее свободу всем рабам из союзных Риму государств! – воззвал я к нему. – Тогда у меня опять появится армия, а моя страна снова узнает, что такое процветание». Знаешь, каков был его ответ? Мол, сенат имел в виду рабов из италийских союзнических городов!

– Он был прав, – заверил царя Марий, вытягивая ноги. – Если бы декрет подразумевал рабов из стран, заключивших с римским народом договор о дружбе и союзе, ты бы получил от сената официальное уведомление на сей счет. – Он устремил на царя Никомеда проницательный взгляд из-под кустистых бровей. – Насколько я помню, в итоге ты нашел для Луция Лициния Лукулла необходимых ему солдат?

– Не в том количестве, как ему хотелось, но все же нашел. Вернее, он сам нашел для себя людей, – ответил Никомед. – Получив от меня отрицательный ответ, он покинул Никомедию, объехал окрестности и через несколько дней заявил мне, что не наблюдает нехватки мужчин. Я пытался убедить его, что попавшиеся ему на глаза мужчины – сплошь земледельцы, а не солдаты, однако он отмахнулся и сказал, что из земледельцев получаются отменные солдаты, поэтому они вполне сгодятся. Как же мне не горевать, если он забрал семь тысяч душ – тех самых людей, на которых держалась платежеспособность моего царства!

– Год спустя ты получил их назад, – возразил Марий, – к тому же с кошельками, полными денег.

– А как же поля, пустовавшие целый год? – упирался царь. – Год неурожая, при необходимости платить подати Риму, отбрасывает нас на десяток лет назад.

– Откуда же взялись в Вифинии сборщики налогов, – молвил Марий, чувствовавший, что царь чего-то недоговаривает. – Ведь Вифиния не является частью римской провинции Азия.

Никомед начал вилять:

– Беда в том, Гай Марий, что некоторые мои подданные наделали долгов у римских публиканов из провинции Азия. Сейчас трудные времена.

– Отчего же они такие трудные, царь? – не отставал от него Марий. – Мне, напротив, казалось, что ваше благосостояние растет, особенно после того, как на Сицилии разгорелась война с рабами. Вы выращиваете много зерна, а могли бы выращивать еще больше. Рим уже давно покупает зерно по завышенным ценам, особенно в этих краях. На самом деле ни вы, ни наша провинция Азия не в состоянии дать даже половины потребного нам количества. По моим сведениям, основная часть зерна поступает из владений понтийского царя Митридата.

Наконец-то Марий нащупал больное место! Он содрал корку с нарыва, и гной хлынул потоком.

– Митридат! – Царь гневно плюнул и откинулся на троне. – Да, Гай Марий, вот кто – гадина, заползшая в мой сад! Вот причина царящего в Вифинии упадка. Я уплатил сотню талантов золотом – а это было ох как нелегко! – чтобы обеспечить себе в Риме поддержку, когда этот змей запросил статус друга и союзника римского народа! А сколько денег тратится из года в год на то, чтобы обороняться от его подлых посягательств? Во много раз больше! Я вынужден постоянно держать наготове армию, чтобы отражать атаки Митридата. Разве найдется страна, которая могла бы позволить себе такое расточительство?! А что он натворил в Галатии всего три года назад! Резня на пиру! Четыреста вождей сложили головы, съехавшись в Анкиру. Завладев Фригией, Галатией, прибрежной Пафлагонией, он взял меня в кольцо. Помяни мое слово, Гай Марий: если Митридата не остановить теперь, то вскоре Рим пожалеет о своем бездействии!

– Тут я с тобой согласен, – молвил Марий. – Однако Анатолия так далеко, и я очень сомневаюсь, что кто-либо в Риме в достаточной степени осведомлен о том, что здесь происходит. За исключением разве что принцепса сената Марка Эмилия Скавра, но он уже стар. Я собираюсь встретиться с царем Митридатом и предостеречь его. Возможно, когда я вернусь в Рим, мне удастся убедить сенат, что к Понту следует отнестись серьезнее.

– Нас ждет трапеза, – сказал Никомед, вставая. – Разговор продолжим потом. О, как приятно говорить с понимающим человеком!

Для Юлии пребывание при дворе восточного правителя было полно открытий. «Мы, римские женщины, непременно должны больше путешествовать! – размышляла она. – Теперь я понимаю, как узок наш кругозор, как глубоко наше невежество во всем, что касается остального мира! Это наверняка отражается на том, как мы воспитываем детей, особенно сыновей».

Открытием оказалась и первая в ее жизни встреча с монархом, Никомедом II. Она-то воображала, что все цари должны походить на римского патриция в звании консула – надменного, высокообразованного, исполненного достоинства. Этакий заморский Катул Цезарь или принцепс сената Скавр; ибо малорослый и плешивый Скавр, вне всяких сомнений, вел себя как некоронованный властелин.

Но Никомед II обманул ожидания Юлии. В молодости он был очень высок и, судя во всему, крепко сложен, но в свои восемьдесят с лишним превратился в сухого, согбенного и хромого старика, с дряблой шеей и обвисшими щеками. Он потерял все до единого зубы и почти все волосы. Впрочем, то были признаки физического дряхления, и римские консулы, дожившие до преклонных лет, выглядели точно так же. Взять, к примеру, Сцеволу Авгура. Разница заключалась в манере держать себя и в характере. Прежде всего в глаза бросалась женственная изнеженность царя. Он носил длинные одежды из легкой тончайшей шерсти изысканных цветов, к трапезе выходил в позолоченном завитом парике, в его ушах сверкали огромные серьги; лицо было размалевано, как у дешевой шлюхи, а говорил он высоким фальцетом. Ничего величавого в его облике не было и в помине, но при этом царь Никомед правил Вифинией уже более полувека, и правил железной рукой. Никому из сыновей не удалось спихнуть его с трона. Юлии трудно было поверить в то, что этот женоподобный человек с пронзительным голосом еще в ранней юности сверг своего отца и сумел внушить своим подданным любовь и добиться повиновения.

Оба его сына находились при дворе, в то время как жен при нем не осталось: царица скончалась много раньше (она подарила ему старшего сына, названного Никомедом), младшей жены тоже не было в живых (она была матерью младшего царевича, Сократа). И Никомед III, и Сократ были уже далеко не молоды: первому исполнилось шестьдесят два года, второму – сорок четыре. Оба были женаты, однако выглядели столь же изнеженными и женоподобными, как и отец. Жена Сократа походила на мышку: маленькая, робкая и юркая; зато жена Никомеда III оказалась большой, здоровой и веселой, любившей и пошутить, и посмеяться. Она родила Никомеду III дочку по имени Низа, которая засиделась в девицах и замуж, похоже, не собиралась. Жена Сократа была бесплодна – как, видимо, и ее супруг.

– Этого следовало ожидать, – поделился с Юлией молодой раб, прибиравший в гостиной, предоставленной в ее единоличное пользование. – Сократа, скорее всего, женщины не интересуют. А вот Низа, наоборот, очень любит молоденьких кобылок, и неудивительно – при ее-то лошадиной физиономии.

– Наглец! – молвила Юлия ледяным тоном и с отвращением выгнала молодого слугу за дверь.

Во дворце было полным-полно привлекательных молодых людей, главным образом рабов, хотя на службе у царя и его сыновей состояли и свободные люди. Здесь не было недостатка и в мальчиках-прислужниках, еще более миловидных, чем зрелые юноши. Юлия старалась гнать от себя мысли о том, в чем заключаются их основные обязанности, особенно думая о Марии-младшем, тоже миловидном, дружелюбном, общительном и как раз входящем в подростковый возраст.

– Гай Марий, приглядывай за сыном! – осторожно попросила она мужа.

– Чтобы он не стал таким же, как эти жеманные создания, отирающиеся вокруг? – Марий усмехнулся. – Не бойся за него, mea vita. Он начеку и всегда сможет узнать извращенца по филейной части.

– Спасибо за утешение – и за сравнение, – с улыбкой молвила Юлия. – С годами ты не стал изъясняться деликатнее, Гай Марий.

– Даже наоборот, – ответил он не моргнув глазом.

– Именно это я и имела в виду.

– Вот как? Ясно.

– Тебе еще не надоело здесь? – неожиданно спросила Юлия.

– Мы пробыли тут всего неделю, – удивленно ответил Гай Марий. – А что, эта клоунада действует тебе на нервы?

– Боюсь, что да. Мне всегда хотелось посмотреть, как живут цари, но здесь, в Вифинии, я с грустью вспоминаю о Риме. Дело не в любовных предпочтениях, а в сплетнях, в атмосфере, взглядах, которыми тут принято обмениваться. Слуги несносны, а с женщинами из царской семьи у меня нет и не может быть ничего общего. Орадалта так громко кричит, что мне хочется заткнуть уши, а Муза… Очень подходящее имя, только по-латыни, в значении «мышь», а не «муза» по-гречески! Словом, Гай Марий, давай уедем, как только ты сочтешь возможным, – я буду тебе весьма признательна! – В этот момент в Юлии заговорила строгая римская матрона.

– Прямо сейчас и уедем, – обнадежил ее Гай Марий и извлек из складок тоги свиток. – Это письмо следовало за мной от самого Галикарнаса и наконец-то настигло. От Публия Рутилия Руфа – догадайся, где он сейчас?

– В провинции Азия?

– Точнее, в Пергаме. В этом году там наместником Квинт Муций Сцевола, а Публий Рутилий при нем легатом. – Марий весело помахал свитком. – Полагаю, что и наместник, и его легат будут искренне рады, если мы нанесем им визит. Вернее, мы должны были осчастливить их несколько месяцев назад: письмо-то отправлено еще весной! Теперь же они и подавно истосковались по доброй компании!

– Я знаю только, что Квинт Муций Сцевола – адвокат, – сказала Юлия, – а больше совсем ничего.

– Я тоже с ним толком не знаком, и мне известно лишь, что он неразлучен со своим двоюродным братом Крассом Оратором. Впрочем, стоит ли удивляться, что мы почти его не знаем: ведь ему всего-то сорок лет.

Старый Никомед, полагавший, что гости пробудут у него не меньше месяца, отказывался отпускать их. Но Марий твердо стоял на своем, и глупый старик не в силах был заставить его изменить решение. Не вняв просьбам царя, римские путешественники миновали узкий пролив Геллеспонт и вышли в Эгейское море, где паруса их судна наполнил свежий ветер.

По реке Каик корабль прошел некоторое расстояние вглубь страны и достиг Пергама; с воды открывался замечательный вид на чудесный город и вознесшийся над ним акрополь, окруженный высокими горами.

И Квинт Муций Сцевола, и Публий Рутилий Руф оказались на месте, но судьбе было угодно, чтобы Марий и Юлия так и не свели близкого знакомства со Сцеволой, поскольку он торопился в Рим.

– О, как прекрасно провели бы мы вместе время летом, Гай Марий! – вздохнул Сцевола. – Теперь же я уплываю: мне надо успеть добраться до Рима, поскольку зимой совершать морские путешествия слишком опасно.

Марий и Рутилий Руф отправились попрощаться со Сцеволой, предоставив Юлии возможность устроиться поудобнее во дворце, который гораздо больше пришелся ей по душе, нежели покои Никомеда II, хотя и здесь ей недоставало женского общества.

Марию даже в голову не пришло, что Юлия скучает в отсутствие подруг. Предоставив супругу самой себе, он приготовился слушать новости в изложении своего старейшего и преданнейшего друга.

– Первым делом – Рим, – попросил он.

– Начну с поистине замечательной новости, – молвил Публий Рутилий Руф, жмурясь от удовольствия. Как здорово было встретиться с Гаем Марием вдали от дома! – Авгур Гай Сервилий умер в ссылке в конце прошлого года, поэтому нужно было выбрать человека на освободившееся место в коллегии авгуров. Разумеется, выбрали тебя, Гай Марий!

Марий разинул рот:

– Меня?..

– Именно. Тебя.

– Мне и в голову не приходило… Почему я?

– Потому что тебя по-прежнему поддерживают многие римляне, как бы ни старались Катул Цезарь и иже с ним. Полагаю, избиратели сочли, что ты заслуживаешь такой чести. Твоя кандидатура была выдвинута всаднической центурией, и ты набрал большинство, благо что не существует закона, запрещающего выбирать человека в его отсутствие. Не стану утверждать, что твое избрание было благосклонно встречено Свиненком и его компанией, зато Рим – в восторге!

Марий вздохнул, не в силах скрыть удовлетворения:

– Что ж, вот новость так новость! Я – авгур! Значит, и мой сын будет жрецом или авгуром, а дальше и его сыновья. Выходит, я все же прорвался, Публий Рутилий! Мне удалось проникнуть в святая святых Рима, – мне, италийскому деревенщине, по-гречески не разумеющему!

– Вряд ли кто-либо отзывается теперь о тебе в таких выражениях. Смерть Свина стала в некотором смысле вехой. Если бы он был жив, ты вряд ли выиграл бы какие-либо выборы, – рассудительно проговорил Публий Рутилий. – И ведь не в том дело, что его auctorias был выше, чем у кого-либо еще, а сторонники – многочисленнее. Просто его dignitas разбух донельзя после всех этих схваток на Форуме, когда он был цензором. Можно любить или ненавидеть его, но нельзя не признать его беспримерную храбрость. Хотя, думаю, главная его заслуга в другом: он представлял собой ядро, вокруг которого смогли сплотиться другие. Вернувшись с Родоса, он приложил максимум усилий для твоего низвержения. А что еще ему оставалось делать? Вся его власть и влияние были направлены на одно – на твое уничтожение. Смерть его стала, знаешь ли, огромным потрясением. Он так здорово выглядел, когда вернулся! Я-то не сомневался, что он будет радовать нас еще многие годы. И вот тебе!

– Почему у него в гостях оказался Луций Корнелий? – полюбопытствовал Марий.

– Этого никто не знает. Они не были близкими друзьями – в этом мнения сходятся. Луций Корнелий объяснил лишь, что оказался в доме случайно и вовсе не намеревался ужинать у Свина. Очень странно! Самое удивительное, что Свиненок не нашел в присутствии Луция Корнелия ничего необычного. Я делаю из этого заключение, что Луций Корнелий собирался присоединиться к фракции Свина. – Рутилий Руф нахмурился. – У них с Аврелией вышла серьезная размолвка.

– У Луция Корнелия?

– Да.

– От кого ты услышал об этом?

– От самой Аврелии.

– Она не объяснила, по какой причине?

– Нет. Просто сказала, что больше не желает видеть Луция Корнелия у себя в доме. Как бы то ни было, вскоре после смерти Свина Сулла отправился в Ближнюю Испанию. Аврелия сообщила мне эту новость только после его отъезда. Наверное, боялась, как бы я не напустился на него, будь он еще в Риме. В общем-то, все это сплошная загадка, Гай Марий.

Марий, не слишком интересовавшийся личными раздорами, состроил гримасу и пожал плечами:

– Пусть странно, но это их дело. Какие еще новости?

– Наши консулы провели новый закон, запрещающий человеческие жертвоприношения, – со смехом сообщил Рутилий Руф.

– Что ты сказал?!

– Закон, запрещающий человеческие жертвоприношения.

– Чудеса! Разве в Риме приносят в жертву людей! – Марий с отвращением отмахнулся. – Ерунда какая-то!

– Кажется, пока Ганнибал маршировал взад-вперед по Италии, в Риме принесли в жертву двоих греков и двоих галлов. Впрочем, сомневаюсь, чтобы это имело отношение к новому lex Cornelia Licinia.

– Чем же тогда вызвано его принятие?

– Как ты знаешь, порой мы, римляне, находим весьма неожиданный способ, чтобы повлиять на общественную жизнь. По-моему, новый закон относится именно к этой категории. Наверное, его принятие должно было оповестить Римский форум о том, что убийства, насилие, лишение свободы магистратов отменяются, как и вся прочая противозаконная деятельность, – проговорил Рутилий Руф.

– Гней Помпей Лентул и Публий Лициний Красс представили какие-либо разъяснения? – спросил Марий.

– Нет, они просто обнародовали свой закон, и он был одобрен.

Марий махнул рукой:

– Младший брат нашего великого понтифика, исполняющего в этом году обязанности претора, был назначен правителем Сицилии. Ходили слухи о новом восстании рабов – как тебе это?

– Неужели на Сицилии как-то особенно плохо обращаются с рабами?

– И да и нет, – задумчиво проговорил Рутилий Руф. – Во-первых, многие тамошние рабы – греки. Вовсе не обязательно плохо с ними обращаться, чтобы нажить неприятности: они очень вольнолюбивы. К тому же полагаю, что все пираты, захваченные Марком Антонием Оратором, были отправлены на Сицилию обрабатывать пшеничные поля. Такая работенка им не по нраву. Между прочим, – добавил Рутилий Руф, – Марк Антоний водрузил на ораторской трибуне ростру с тараном самого большого из уничтоженных им пиратских кораблей. Впечатляющее зрелище!

– Не думал, что там может найтись для этого место. Представляю себе трибуну, утыканную корабельными носами! – фыркнул Марий. – Ладно, Публий Рутилий, не будем на этом задерживаться. Что еще новенького?

– Наш претор Луций Агенобарб посеял на Сицилии панику, молва о которой докатилась даже до провинции Азия. Он пронесся по острову, как ураган! Видимо, он давно не был на Сицилии, раз издал указ о том, что никто, кроме солдат и вооруженного ополчения, не имеет права носить меч. Естественно, на указ не обратили внимания.

– Зная Домиция Агенобарба, можно утверждать, что это было ошибкой, – усмехнулся Марий.

– Еще какой! Наплевательское отношение к его указу очень рассердило Луция Домиция. Вся Сицилия буквально взвыла! И я сомневаюсь, чтобы теперь там были возможны выступления подневольных или свободных людей.

– Да, Домиции Агенобарбы шутить не любят; зато и деятельность их приносит плоды, – сказал Марий. – Это все новости?

– Почти. У нас теперь новые цензоры, которые объявили о намерении провести самую полную за последние десятилетия перепись римских граждан.

– Давно пора. Кто такие?

– Марк Антоний Оратор и твой коллега по консульству, Луций Валерий Флакк. – Рутилий Руф поднялся. – Не прогуляться ли нам, дружище?

Пергам отличался тщательной планировкой и несравненной красотой; Марий был об этом наслышан, а теперь получил возможность удостовериться в этом самолично. Даже в нижней части города, раскинувшейся под акрополем, не было извилистых улочек и жалких лачуг. Любое строительство жестко контролировалось и подчинялось непоколебимым правилам. Повсюду, где жили люди, были проложены канализационные трубы, во все жилища подавалась под давлением питьевая вода. Излюбленным материалом здешних строителей был мрамор. Везде высились великолепные колоннады, агора поражала простором и превосходным качеством окружающих ее статуй, на склоне холма размещался огромный театр.

Тем не менее и в городе, и в крепости чувствовалась атмосфера упадка. Порядок, царивший здесь при правлении Атталидов, задумавших Пергам как свою столицу и заботившихся о ее великолепии, остался в прошлом. Люди тоже не выглядели довольными жизнью; некоторые, как заметил Марий, были попросту голодны, чему можно было только удивляться в такой богатой стране.

– Ответственность за это лежит на римских сборщиках налогов, – мрачно прокомментировал ситуацию Публий Рутилий Руф. – Ты и представить себе не можешь, Гай Марий, что мы тут застали с Квинтом Муцием! Провинция Азия долгие годы подвергалась безжалостному разграблению, а все алчность этих болванов-публиканов! Перво-наперво Рим требует в свою казну чрезмерно много денег. Сами публиканы тоже не отстают: желая получить доход повыше, они выжимают из провинции все соки. Для них главное – деньги. Грабят, вместо того чтобы переселять римскую бедноту на тучные земли и пускать на приобретение этой общественной земли доходы, получаемые в качестве податей. Гай Гракх должен был бы послать сюда наблюдателей, которые определили бы размер налогов. Но нет. Гракх об этом и не подумал. Его преемники оказались ничем не лучше. Сведения, которыми располагают в Риме, высосала из пальца комиссия, побывавшая здесь после смерти царя Аттала, то есть тридцать пять лет назад!

– Как жаль, что в свою бытность консулом я всего этого не знал! – печально произнес Марий.

– Дорогой мой Гай Марий, тебе хватало германцев! В те годы о провинции Азия вспоминали в последнюю очередь. Но вообще-то, ты прав: комиссия, назначенная Марием, прибыв сюда, представила бы реальные цифры и призвала бы публиканов к порядку. А так они ни с чем не считаются. Провинцией управляют сборщики налогов, а вовсе не римские наместники!

– Ручаюсь, что в этом году, когда в Пергаме высадились Квинт Муций и Публий Рутилий, публиканам не поздоровилось, – усмехнулся Марий.

– Еще бы! – протянул Рутилий Руф с мечтательной улыбкой. – Их жалобные стоны доносились до самой Александрии. Не говоря уж о Риме… Между нами говоря, именно поэтому Квинт Муций отбыл домой раньше срока.

– Чем конкретно вы тут занимались?

– О, всего лишь наводили порядок в делах провинции и в сборе налогов, – вкрадчиво ответил Рутилий Руф.

– С ущербом для казны и сборщиков.

– Совершенно справедливо. – Рутилий Руф повернулся лицом к просторной агоре и указал на пустующий постамент. – Начали мы вот с этого. Здесь прежде возвышалась конная статуя Александра Великого работы самого Лисиппа, считавшаяся самым точным портретом Александра. Знаешь ли ты, куда она переместилась? Во внутренний двор виллы Секста Перквитиния, самого богатого и невежественного римского всадника! Он – твой ближайший сосед на Капитолии. Забрал, видишь ли, в счет задолженности по налогам! А ведь это – произведение искусства, по стоимости превышающее недоимки в сотни раз! Что могли с ним поделать местные жители? Денег-то у них не было. Стоило Сексту указать на статую, как она была снята с постамента и подарена ему.

– Ее необходимо вернуть, – бросил Марий.

– На это мало надежды, – ответил Рутилий Руф со вздохом сожаления.

– Не за этим ли отправился домой Квинт Муций?

– Если бы так! Нет, перед ним стоит другая задача: не позволить сторонникам публиканов в Риме привлечь нас с ним к суду.

Марий остановился:

– Да ты шутишь!

– Нет, Гай Марий, какие могут быть шутки? Сборщики налогов, орудующие в Азии, обладают в Риме огромным влиянием, особенно в сенате. Пытаясь навести в провинции Азия должный порядок, мы с Квинтом Муцием нанесли по ним серьезный удар, – ответил Публий Рутилий Руф с пренебрежительной гримасой. – Мы смертельно оскорбили не только публиканов, но и сократили поступления в казну. В сенате найдутся люди, которые не стали бы обращать внимание на визг сборщиков налогов, но казна – это святое. С точки зрения казначейства любой наместник, уменьшающий государственные доходы, – предатель. Можешь мне поверить, Гай Марий, прочитав последнее письмо от своего двоюродного братца Красса Оратора, Квинт Муций сделался белее собственной тоги! Там говорилось, что в сенате вынашивается план лишить его проконсульских полномочий и отдать под суд за растрату и измену. Вот он и заторопился домой, оставив управление на меня, пока не явятся в будущем году те, кто меня сменит.

На обратном пути к дворцу наместника Гай Марий заметил, как тепло и уважительно приветствуют Публия Рутилия встречные прохожие.

– Да тебя здесь любят! – воскликнул он, без особого, впрочем, удивления.

– Квинта Муция здесь любят еще больше. Мы внесли в их жизнь значительные перемены: они впервые увидели за работой истинных римлян. Я при всем желании не могу осуждать их за ненависть, которую у них вызывает Рим. Они – наши жертвы, мы немало поиздевались над ними. Поэтому, когда Квинт Муций снизил налоги до цифры, сочтенной им и мною приемлемой, и положил конец грабежу, который здесь учиняли многие публиканы, местные жители буквально плясали на улицах! Пергам проголосовал за то, чтобы посвятить Квинту Муцию ежегодный фестиваль; то же самое сделали в Смирне и Эфесе. Сперва нас засыпали дарами, между прочим очень ценными: произведениями искусства, драгоценностями, коврами. Мы отсылали все это обратно, а нам упорно возвращали. В конце концов мы были вынуждены запретить им входить в дворцовые ворота.

– Способен ли Квинт Муций убедить сенат, что прав он, а не публиканы? – спросил Марий.

– А ты как думаешь?

Марий задумался, сожалея, что бо́льшую часть своей карьеры провел не в Риме, а на полях сражений.

– Полагаю, его ждет успех, – решил он. – Его репутация безупречна, и это повлияет на отношение к нему многих pedarii – заднескамеечников, которые в иной ситуации были бы склонны поддержать публиканов, а в их лице – казначейство. Кроме того, он выступит с великолепной речью. Его поддержит Красс Оратор, что еще больше поднимет его шансы.

– И я того же мнения. Однако он с большим сожалением расставался с провинцией. Вряд ли у него будет впоследствии дело, которое принесет ему такое же удовлетворение, как работа здесь. Он очень обстоятелен и щепетилен, а по части организаторского таланта ему вообще нет равных. Я собирал сведения по всем районам провинции, а он принимал окончательные решения на основании предоставляемых мною фактов. В итоге в провинции Азия впервые за тридцать пять лет были определены реальные суммы налогов, и казначейство не имеет оснований требовать большего.

– Естественно, ведь если только в провинцию не нагрянет сам консул, решения наместника имеют приоритет перед любой директивой Рима, – кивнул Марий. – Однако вы покусились не только на казначейство, но и на власть цензоров, к тому же публиканы вместе с казначейством будут ссылаться на законность имеющихся контрактов. С избранием новых цензоров контракты перезаключаются. Вам удалось вовремя переправить в Рим свои выкладки, чтобы их могли учесть?

– К несчастью, нет, – сознался Рутилий Руф. – Вот тебе еще одна причина, почему Квинту Муцию пришлось поспешно отбыть домой. Он полагает, что сможет надавить на нынешних цензоров, чтобы они отозвали контракты по провинции Азия и настояли на их пересмотре.

– Что ж, публиканов это не слишком встревожит – при условии, что казначейство согласится урезать собственную доходную часть, – сказал Марий. – Предвижу, что у Квинта Муция будет больше хлопот с казначейством, чем со сборщиками налогов. В конце концов, публиканы только выиграют, если им не придется более отдавать в казну заоблачные суммы, не так ли?

– Именно, – кивнул Рутилий Руф. – Это-то и питает наши надежды: главное, чтобы Квинт Муций убедил упрямых сенаторов и казначейских трибунов, что Рим не должен требовать от провинции Азия столь много.

– Кто, по-твоему, поднимет самый отчаянный крик?

– Перво-наперво – Секст Перквитиний. Он все равно будет огребать немалую прибыль, но не видать ему больше шедевров, которые он прихватывает в счет недоимок. Дальше – кое-кто из ведущих сенаторов, давно подкупленных всадниками и, подобно им, любящих поживиться бесценными произведениями искусства. Скажем, великий понтифик Гней Домиций Агенобарб, Катул Цезарь, Свиненок – эти уж точно. Сципион Назика. Кое-кто из Лициниев Крассов, только не Оратор.

– А наш принцепс сената?

– Думаю, Скавр выступит в поддержку Квинта Муция. Во всяком случае, мы с Муцием возлагаем на это большие надежды. Давай отдадим Скавру должное: он – римлянин старой закалки. – Рутилий Руф хмыкнул. – Кроме того, все его клиенты находятся сейчас в Италийской Галлии, поэтому у него нет личной заинтересованности в провинции Азия; просто он любит поиграть в вершителя судеб. Сбор налогов? Какая проза! К тому же Скавр не коллекционирует предметы искусства.

Оставив осчастливленного встречей Публия Рутилия Руфа во дворце наместника (ибо тот отказался покинуть это обиталище), Гай Марий перевез семейство на виллу в Галикарнасе, где они приятно провели зиму, время от времени наведываясь ради развлечения на Родос.

Возможностью добраться из Галикарнаса в Тарс по морю они были обязаны усилиям Марка Антония Оратора, который положил конец – во всяком случае, на какое-то время – набегам памфилийских и киликийских пиратов. Прежде даже мысль о морском путешествии казалась верхом безумия, поскольку из всех видов добычи пираты отдавали наибольшее предпочтение римским сенаторам, особенно таким знаменитым и богатым, как Гай Марий: за него можно было бы потребовать выкуп в двадцать-тридцать талантов серебром.

Корабль следовал вдоль береговой линии, и плавание заняло месяц. Ликийские города с радостью оказывали гостеприимство Марию и его семье; столь же радушен был и большой город Атталия в Памфилии. Марию еще никогда, даже во время похода в далекую Галлию, не приходилось видеть столь высоких гор, подходящих вплотную к морю: их заснеженные вершины подпирали небо, склоны же омывались волнами.

Великолепны были также здешние нетронутые сосновые леса: на Кипре, лежащем неподалеку, хватало древесины, чтобы снабжать всю акваторию, в том числе Египет. Дни шли, а киликийскому побережью все не было конца. Марий понимал, почему здесь еще недавно процветало пиратство: береговая линия была вся изрезана узкими заливами и гротами. Пиратская столица Коракесия так отменно отвечала этому своему назначению, что казалась даром богов: выступ, на котором высилась главная крепость, был окружен морем. Антоний завладел им с помощью изменников, сдавших ему крепость; глядя на неприступные скалы, Марий ломал голову, как можно было бы взять это место с боем.

Наконец путешественники достигли Тарса, расположенного в нескольких милях вверх по течению безмятежной реки Кидн, что обеспечивало безопасность города-порта. Город был обнесен мощной крепостной стеной. Знатных гостей разместили во дворце. Весна в этой части Малой Азии наступает рано, поэтому в Тарсе их встретила жара; Юлия не уставала намекать, что не желает поджариваться на этой сковородке, когда Марий отправится в странствие вглубь Каппадокии.

Под конец зимы они получили в Галикарнасе письмо от царя Каппадокии Ариарата VII, обещавшего лично пожаловать в Тарс в конце марта; царь писал, что будет горд и счастлив сопроводить Гая Мария из Тарса в Евсевию-Мазаку. Зная, что молодой царь будет его ждать, Марий все больше нервничал, видя, как затягивается плавание, но не мог отказать Юлии в удовольствии сойти на сушу то в одной, то в другой очаровательной бухте, чтобы немного размяться и поплавать. Тарса они достигли только в середине апреля, однако царя там все еще не было, и никто не знал, где он.

Гонцы, посланные в Мазаку с письмами, не вернулись. Мария охватило беспокойство. Впрочем, он скрывал свою тревогу от Юлии и Мария-младшего, но ситуация осложнилась, когда Юлия усилила нажим, прося взять ее в Каппадокию. Для Гая Мария было очевидно, что он не может пойти ей навстречу, но и оставить супругу здесь страдать от летнего зноя было тоже немыслимо. Положение усугублялось незавидной ролью Киликии в этой части мира. Когда-то страна принадлежала Египту, потом она перешла к Сирии, а затем впала в запустение. Именно тогда здесь стали насаждать свои порядки пираты, которые добрались даже до плодородных равнин Педии, к востоку от Тарса.

Сирийская династия Селевкидов истощала силы в братоубийственных войнах, а также в стычках между царями и претендентами на царский престол. В тот момент в Северной Сирии было сразу два царя – Антиох Грип и Антиох Кизикен, так занятые борьбой за Антиохию и Дамаск, что уже многие годы не обращали никакого внимания на остальные области своего царства. В результате иудеи, идумеи и набатеи основали на юге независимые государства, а Северная Киликия была забыта.

Когда Марк Антоний Оратор явился в Тарс с намерением основать здесь свою базу, он нашел, что Киликия вполне созрела для того, чтобы перейти под римское управление и, обладая империем, объявил страну зависимой от Рима провинцией. Правда, после отъезда Оратора ему на смену так и не прислали наместника, и Киликия в очередной раз осталась без пригляда. Греческие города, население которых было достаточно многочисленным, чтобы вести хозяйственную деятельность, процветали; к таковым относился и Тарс. Однако между городами лежали обширные пространства, где либо вообще не было никакой власти, либо орудовали местные тираны, либо народ простодушно полагал, что подчиняется Риму. Марий быстро пришел к выводу, что в этих краях скоро опять восторжествуют пираты. Пока же местные магистраты с радостью приветствовали человека, которого приняли за нового римского наместника.

Чем больше затягивалось ожидание вестей от царя Ариарата, тем яснее Марий понимал, что того отвлекли какие-то непредвиденные события в Каппадокии. Главной заботой Мария стали жена и сын. «Теперь мне понятно, почему принято оставлять семью дома!» – ворчал он сквозь зубы. О том, чтобы бросить их в Тарсе, на жаре, где они могут подхватить какую-нибудь болезнь, не могло быть и речи; нельзя было взять их с собой в Каппадокию. Когда же Гай Марий подумывал, не отправить ли их назад, в Галикарнас, перед его мысленным взором вставала пиратская цитадель Коракесия, населенная в его воображении приспешниками нового разбойничьего вожака. Что же делать? «Нам ничего не известно об этих местах, – размышлял Марий, – ясно одно: восточные берега Срединного моря остались без руля и без ветрил, и их обязательно накроет буря».

Подошел к концу май, а от царя Ариарата так и не было вестей. Марий наконец решился.

– Собирайся! – сказал он Юлии более резко, чем хотел. – Я беру тебя и Мария-младшего с собой, но не в Мазаку. Когда мы поднимемся в горы, где климат более прохладный и, надеюсь, более здоровый, я оставлю вас на попечении местных жителей, а сам отправлюсь дальше, в Каппадокию.

Юлии хотелось возразить, но она сдержалась; ей никогда не доводилось видеть Гая Мария на поле боя, но его командирский тон был ей известен. Сейчас же она уловила также отзвуки терзающих его сомнений. И они явно были связаны с Каппадокией.

Спустя два дня они выступили в путь в сопровождении отряда местных ополченцев под командованием молодого грека из Тарса, к которому Марий проникся большой симпатией. Юлия одобрила выбор мужа. Как впоследствии выяснилось, они не ошиблись. Путешествовать пришлось верхом, поскольку путь лежал через крутой горный перевал, именуемый Киликийскими Воротами. Трясясь на ослике, Юлия думала о том, что великолепие видов способно скрашивать трудности пути. Тропка вилась между отвесных скал, и чем выше забирались путники, тем толще становился слой вечных снегов, покрывающих горы. Сейчас было уже трудно поверить, что всего три дня назад она задыхалась в прибрежной духоте; теперь же ей пришлось извлечь из сундуков одежду потеплее. Погода стояла безветренная и солнечная, однако стоило путникам углубиться в хвойный лес, как холод пробрал их до костей и они принялись мечтать о том, как выберутся на голые скалы, где бурные водопады сливаются в неистовые потоки, оглашающие затерянные ущелья неумолкающим гулом.

Через четыре дня после выезда из Тарса подъем завершился. В первой же долине Марий увидел стоянку пастухов, поднявшихся с отарами на высокогорные летние пастбища, там он и оставил Юлию и Мария-младшего, а также проводников-ополченцев. Молодому греку из Тарса по имени Морсим было велено заботиться о них и нести неусыпный караул. Пастухи, получившие огромную мзду золотом, проявили радушие под стать вознаграждению и поселили Юлию в просторном шатре из шкур.

– Как только я свыкнусь с запахом, то почувствую себя вполне сносно, – сказала она Марию на прощание. – Внутри шатра тепло. Пастухи, кажется, отправились куда-то, чтобы пополнить запас провизии. Езжай и не беспокойся за меня и за Мария-младшего, который, как я догадываюсь, воодушевлен перспективой стать кочевником. Морсим прекрасно позаботится о нас. Об одном я сожалею, дорогой мой муж: мы все-таки стали для тебя обузой.

С таким напутствием Гай Марий и отбыл в сопровождении всего двух рабов и проводника, которого отрядил Морсим. Молодому греку, судя по всему, тоже очень хотелось отправиться с Марием. Согласно предположениям Мария, плато, на котором начался его путь, лежало на высоте примерно полутора тысяч метров – не так высоко, чтобы опасаться головокружения и головных болей, но все же достаточно, чтобы затруднить путешествие верхом. По словам проводника, до Евсевии-Мазаки, единственного поселения в глубине Каппадокии, которое могло именоваться городом, было еще довольно далеко.

В тот самый момент, когда крохотный отряд преодолевал водораздел между реками, стекающими в Киликию-Педию, и реками, питающими могучий Галис, солнце скрылось окончательно, после чего путешествие проходило сквозь стену дождя или в лучшем случае тумана. Замерзший, с натертыми седлом ссадинами, борясь с приступами головокружения Марий час за часом трясся с беспомощно болтающимися ногами и благодарил судьбу за выносливость своих ляжек, привыкших к дальним верховым походам.

Солнце выглянуло из-за туч только на третий день. Раскинувшиеся перед путниками необъятные равнины казались идеальным местом для выпаса овец и коров: трава здесь росла густая, лесов же в округе не было видно. Проводник объяснил, что почвы Каппадокии не благоприятствуют произрастанию лесов, зато распаханная земля родит чудесные хлеба.

– Тогда почему здесь не пашут? – спросил его Марий.

Проводник пожал плечами:

– Местные жители обеспечивают продовольствием себя, а также продают кое-какие излишки жителям долины Галиса, к которым наведываются по реке. В Киликии же торговать они не могут, поскольку туда слишком трудно добираться. Да и зачем им такие заботы? Они сыты и всем довольны.

Это была единственная беседа между Марием и проводником за время пути; даже устроившись на ночлег в покрытом шкурами шатре кочующих пастухов или в саманной лачуге затерянной деревушки, они почти не разговаривали. Перед ними по-прежнему громоздились горы: они то отдалялись, то приближались, однако казались неизменно громадными и заснеженными.

Но вот проводник объявил, что до Мазаки осталось всего четыреста стадий (Марий прикинул, что это около пятидесяти римских миль). Тут перед ними открылся вид столь диковинный, что Марий невольно пожалел о том, что с ним нет Юлии. Плато было изрезано здесь извилистыми ущельями, в которых вздымались конические башенки, словно любовно вылепленные из разноцветной глины; все вместе напоминало гигантскую игровую площадку дитяти-великана. Кое-где башни были увенчаны плоскими камнями, которые, как казалось Марию, раскачиваются на ветру – таким неустойчивым было их положение на шпилях конических башен. И – о чудо из чудес! – его глаза начали даже различать в некоторых из этих замысловатых сооружений, созданных фантазией самой природы, окна и двери.

– Поэтому ты и не видишь вокруг деревень, – объяснил проводник. – Здесь, на высоте, холодный климат и короткое лето. Вот жители и вырубили себе жилища внутри этих каменных башен. Летом они наслаждаются прохладой, зимой – теплом. Стоит ли самим строить дома, если Великая Богиня Ма уже позаботилась об этом?

– И давно они живут внутри этих скал? – спросил пораженный Марий.

Проводник затруднился дать точный ответ.

– С тех самых пор, как здесь появились люди, – неопределенно объяснил он. – У нас, в Киликии, говаривают, что первые поселенцы пришли сюда из Каппадокии.

Они трусили по ущельям, объезжая башни, когда Марий впервые увидел гору. Она стояла в гордом одиночестве – самая высокая вершина из всех, какие ему доводилось видеть: выше греческого Олимпа, выше любого пика Альп, окружающих Италийскую Галлию. Это была коническая громадина с вершинами той же формы, но меньшего размера по бокам; при взгляде на нее делалось больно глазам – так сверкал заснеженный пик на фоне безоблачного неба. Марий отлично знал, что это – гора, называемая греками Аргей, которую видели считаные путешественники, прибывшие с запада. Знал он и то, что у ее подножия раскинулся единственный город Каппадокии под названием Евсевия-Мазака, царская столица.

К сожалению, Марий приближался к горе из Киликии, то есть не с той стороны, откуда открывался наиболее захватывающий вид. Мазака лежала на северном склоне, ближе к Галису, великой красной реке Центральной Анатолии, по которой осуществлялась связь столицы с внешним миром.

Лишь после полудня взору Мария предстали здания, сгрудившиеся под защитой горы; он уже готов был с облегчением вздохнуть, когда обнаружил, что подъезжает к полю брани. Он и сам не сумел бы описать охватившие его чувства. Ехать по месту, где совсем недавно сражались и тысячами гибли воины, – и не только не иметь ни малейшего понятия о сражении, но и быть равнодушным к тому, кто победил! Впервые в жизни он, Гай Марий, победитель Нумидии и германцев, находился на поле сражения в качестве праздного наблюдателя.

Измученный путешествием, совершенно разбитый, он приближался к небольшому городу, почти не глядя вокруг. Никто не позаботился о том, чтобы убрать с места побоища останки; повсюду валялись, разлагаясь, трупы, без доспехов и часто даже без одежды. В воздухе роились тучи мух; холодный горный ветер оказался здесь благом, поскольку развеивал смрад. Проводник утирал слезы, обоих рабов тошнило, один Гай Марий ехал себе вперед, словно не замечая страшной картины, и выискивал взглядом нечто гораздо более грозное: лагерь победителя. Ожидание длилось недолго: лагерь раскинулся в двух милях к северо-востоку от места побоища и представлял собой скопище шатров из овечьих шкур под голубым небом, замутненным дымом бесчисленных костров.

Митридат! Кто же еще это мог быть? Гай Марий не тешил себя иллюзиями, что разбитая армия может принадлежать Митридату. Нет, он – предводитель победоносного войска. Поле же усеяно трупами каппадокийских солдат, то есть недавних нищих горцев, кочевников-пастухов и, вероятно, сирийских и греческих наемников, – так подсказывал Марию здравый смысл. Где же сам юный царь? Впрочем, это лишний вопрос. Раз он не явился в Тарс и не ответил ни на одно из посылавшихся ему с гонцами писем, это означает, что он мертв. Мертвы и гонцы.

Другой на месте Гая Мария повернул бы своего скакуна в противоположном направлении, уповая на то, что его не успели заметить. Но Гай Марий был не робкого десятка. Наконец-то он загнал царя Митридата Евпатора в нору, пускай и не на своем поле! Гай Марий ударил измученного коня пятками, сгорая от нетерпения приблизить долгожданную встречу.

Когда он понял, что не видит ни одного часового и что его приближение осталось незамеченным (не только на дальних подступах к лагерю, но даже и тогда, когда он въехал в город через главные ворота), то сильно удивился. Должно быть, понтийский царь чувствует себя в полной безопасности! Остановив взмыленного коня, Гай Марий осмотрелся, ожидая, что перед ним предстанет акрополь, крепость или что-то вроде этого; наконец он заметил на горном склоне сооружение, похожее на дворец. Судя по всему, оно было сложено из какого-то легкого и мягкого камня, не способного защитить обитателей от пронизывающих зимних ветров. Стены его покрывала штукатурка, окрашенная в темно-синий цвет; колонны были ярко-красными, а ионические капители – позолоченными.

«Там я его и найду!» – решил Марий и стал взбираться верхом на коне по крутой улочке, приближаясь к обнесенному голубой стеной дворцу, проглядывающему сквозь ветви деревьев, еще лишенные листвы. Весна приходит в Каппадокию поздно, а молодой царь Ариарат и вовсе не увидит больше весны. Жители Мазаки, должно быть, забились в щели, поскольку улицы были на диво пустынны; ворота дворца никто не охранял. Да, царь Митридат и впрямь непоколебимо уверен в себе!

Марий оставил коня и спутников у подножия лестницы, ведущей к бронзовым дверям, украшенным искусным барельефом, повествующим об участи Персефоны. У Мария было достаточно времени, чтобы рассмотреть эту древнюю композицию, очень ему не понравившуюся, пока он ждал, чтобы кто-нибудь отозвался на его настойчивый стук. Наконец раздался скрип, и одна створка двери приоткрылась.

– Слышу, слышу! – произнес по-гречески старческий голос. – Чего тебе нужно?

Марий боролся с желанием расхохотаться, поэтому ответ его оказался сбивчивым и напрочь лишенным подобающего его положению величия:

– Я – Гай Марий, римский консул. Царь Митридат здесь?

– Нет, – ответил старец.

– Он вернется?

– Да, до наступления темноты.

– Вот и отлично! – Марий решительно толкнул дверь и очутился в пустом помещении, бывшем прежде, по всей видимости, тронным залом или помещением для торжественных приемов; сопровождающие, повинуясь его жесту, вошли в дверь за ним следом. – Окажи гостеприимство мне и трем моим спутникам. Наши кони стоят у лестницы, их надо отвести в стойло. Мне – горячую ванну. Немедленно!

Когда по дворцу пронесся слух, что царь возвращается, облаченный в тогу Марий вышел в портик дворца и замер в одиночестве на верхней ступеньке. Отсюда ему было видно, как не спеша поднимается к дворцу вереница хорошо вооруженных всадников. На их круглых красных щитах были изображены белый полумесяц и белая восьмиконечная звезда, на серебряные панцири были наброшены красные плащи, а на остроконечных шлемах вместо перьев или лошадиных хвостов сверкало по золотому полумесяцу с золотой звездочкой.

Отрядом никто не предводительствовал, и среди нескольких сотен всадников было трудно узнать царя. «Возможно, он не заботится об охране дворца в свое отсутствие, – подумал Марий, – но себя он бережет – в этом нет сомнений». Въехав в ворота, отряд задержался у ступеней, издавая чудной звук, всегда отличающий большое количество топчущихся на одном месте неподкованных лошадей. Из этого Марий заключил, что у Понта не хватает кузнецов, чтобы подковать даже боевых коней. Величественная фигура Мария, облаченного в тогу с пурпурной каймой, была хорошо видна снизу.

Всадники расступились, и в образовавшемся проходе появился на крупном гнедом коне сам царь Митридат Евпатор. Пурпурными были и его плащ, и щит со звездой и полумесяцем, который держал оруженосец. А вот шлема на царе не было, вернее, вместо шлема его голову покрывала львиная шкура: львиные клыки едва не впивались царю в лоб, львиные уши чутко подрагивали у него на макушке, там же, где когда-то сверкали львиные очи, зияли дыры. Из-под золотой кирасы царя, украшенной орнаментом, виднелись рукава позолоченной кольчуги и pteryges – юбка из кожаных полос. Обут он был в отлично скроенные греческие сапожки из львиной шкуры, расшитые золотой нитью, со свисающими язычками в виде львиных голов с золотыми гривами.

Митридат сошел с коня и посмотрел снизу на Мария. Столь унизительное положение его определенно не устраивало, однако ему хватило ума не заторопиться вверх по лестнице. Тем временем Гай Марий подмечал, что царь примерно одного с ним роста и сложения. Красавцем царя нельзя было назвать, однако уродом он тоже не был: квадратное лицо с выступающим подбородком и крупным, довольно бесформенным носом. Волосы у царя были светлые – это было заметно, несмотря на львиную шкуру; он был кареглаз, а полные ярко-красные губы маленького рта свидетельствовали о вспыльчивости и вздорности.

«Ну что, видел ли ты раньше человека в toga praetexta?» – безмолвно спросил Марий. Наскоро припомнив историю жизни понтийского властелина, он пришел к выводу, что тот не имел счастья любоваться не только toga praetexta, но и toga alba. Однако царь определенно узнал в Марии римского консула; опыт же подсказывал Марию, что любой не видевший прежде такого одеяния должен застыть в восхищении, даже если был знаком с ним по описанию. Значит, видел – но где?

Царь Митридат Евпатор лениво поднялся по ступеням и протянул гостю правую руку в повсеместно принятом жесте, свидетельствующем о мирных намерениях. Рукопожатие состоялось: оба оказались достаточно умны, чтобы не превращать первую же встречу в противоборство.

– Гай Марий, – начал царь по-гречески, причем с тем же акцентом, который отличал греческую речь самого Мария, – что за неожиданная радость!

– Мне жаль, царь Митридат, что я не имею возможности приветствовать тебя теми же словами.

– Входи же, входи! – сердечно пригласил царь Мария, обнимая его за плечи и вводя в распахнутую дверь. – Надеюсь, слуги позаботились обо всем необходимом?

– Да, благодарю.

Дюжина царских стражников просочилась в тронную залу, опередив своего повелителя и Мария; еще дюжина вошла за ними следом. Начался скрупулезный осмотр залы, смахивавший на обыск. Затем половина стражников отправилась рыскать по дворцу, другая же половина осталась при Митридате, не сводя с него глаз. Царь проследовал прямиком к мраморному трону с пурпурной подушкой и, усевшись, щелкнул пальцами, после чего слуги подставили кресло Гаю Марию.

– Тебе предложили подкрепиться? – заботливо осведомился царь.

– Вместо этого я принял ванну, – ответил Марий.

– Тогда перейдем к трапезе?

– Если угодно. Но стоит ли нам перебираться в другое помещение? Если, конечно, царю достаточно моего общества, то я не возражаю есть сидя.

Между ними был водружен стол, на котором появилось вино и простые кушанья: овощи, огурцы с чесноком, залитые сметаной, рубленая телятина. Царь не стал извиняться за отсутствие изысканных блюд, а просто набросился на еду. Марий, проголодавшийся в пути, последовал его примеру.

Лишь когда трапеза была завершена и слуги убрали со стола, завязался разговор. За окнами сгущались мирные сумерки, в тронной зале сделалось совершенно темно. Обмирающие от страха слуги заскользили вдоль стен, зажигая светильники; язычки огня оказались слабыми, что объяснялось дурным качеством масла.

– Где царь Ариарат Седьмой? – спросил Марий.

– Мертв, – ответил Митридат, ковыряя в зубах золотой палочкой. – Умер два месяца назад.

– При каких обстоятельствах?

Теперь, находясь совсем рядом с царем, Марий увидел, что глаза у того не карие, а зеленые, хоть и с карими крапинками, что было, конечно, весьма необычно. Глаза эти сверкнули, потом царь отвел взгляд; когда он снова посмотрел на собеседника, его глаза смотрели прямо и честно. «Сейчас я услышу ложь», – решил Марий.

– Смертельная болезнь, – ответил царь с тяжелым вздохом. – Он умер здесь, во дворце. Меня при этом не было.

– Вблизи города ты принял бой, – напомнил ему Марий.

– Пришлось, – согласился Митридат.

– Чем была вызвана такая необходимость?

– Объявился сирийский претендент на престол – двоюродный брат Селевкид. В жилах представителей каппадокийской царской династии течет кровь Селевкидов, – безмятежно объяснил царь.

– Какое отношение это имело к тебе?

– А вот какое: мой тесть – точнее, один из моих тестей – каппадокиец, царевич Гордий. Моя сестра была матерью покойного Ариарата Седьмого и его младшего брата, который жив и здоров. Этот ее младший сын теперь, естественно, полноправный властитель, а я наблюдаю за тем, чтобы Каппадокией правил законный государь.

– Я не знал, царь, что у Ариарата Седьмого есть младший брат, – заметил Марий.

– Есть, можешь не сомневаться.

– Расскажи мне подробно, как все происходило.

– В месяц боэдромион, когда я находился в Дастеире, до меня донесся призыв о помощи, поэтому я, мобилизовав армию, выступил в Евсевию-Мазаку. Здесь никого не оказалось, царь же был мертв. Младший брат сбежал в страну троглодитов. Я занял город. И тут объявился сирийский претендент на престол со своей армией.

– Как же звали сирийского претендента?

– Селевк, – с готовностью ответил Митридат.

– Что ж, недурное имя для сирийца, претендующего на престол, – заметил Марий.

Однако иронизировать в разговоре с Митридатом было бесполезно. Он не обладал чувством юмора – ни римским, ни греческим – и почти никогда не смеялся. Марий решил, что понтийский владыка куда более чужд ему, римлянину, нежели нумидийский царь Югурта. Возможно, он не так умен, но зато куда более опасен. Югурта тоже убивал своих родственников, однако при этом хотя бы знал, что боги могут призвать его к ответу за злодеяния. Митридат же возомнил богом себя и не мучился угрызениями совести.

«Жаль, что мне так немного известно о нем и о Понте. Рассказы Никомеда здесь не помогут: он воображает, что знает своего врага, но на самом деле это не так», – подумал Марий.

– Значит, ты принял бой и нанес поражение сирийскому претенденту на каппадокийский престол Селевку, – молвил Марий.

– Верно. – Царь фыркнул. – Бедняги! Мы перебили их всех, до последнего человека.

– Это я заметил, – сухо произнес Марий и наклонился вперед. – Скажи мне, царь Митридат, разве в Понте не принято убирать тела убитых с поля боя?

Царь заморгал, услышав в словах Мария осуждение:

– В это время года? Зачем? К лету от них ничего не останется: их смоет вешними водами.

– Понятно. – Выпрямив спину, ибо так принято восседать в кресле в Риме (ведь тога – это одеяние, которое негоже мять), Марий положил ладони на ручки кресла. – Мне бы хотелось увидеться с царем Ариаратом Восьмым – так, видимо, звучит его титул. Возможно ли это, царь?

– Конечно-конечно! – обнадежил его Митридат, хлопнул в ладоши и приказал явившемуся на зов давешнему старцу: – Пошлите за царем и царевичем Гордием! – Повернувшись к Марию, он произнес: – Я всего десять дней назад разыскал племянника и царевича Гордия у троглодитов – к счастью, живыми и невредимыми.

– Как удачно! – откликнулся Марий.

Вошел Гордий; за руку он вел мальчика лет десяти. Самому Гордию было уже за пятьдесят. И мальчик, и он были одеты по греческой моде; оба почтительно застыли у подножия возвышения, на котором восседали Марий с Митридатом.

– Ну, молодой человек, как поживаешь? – обратился Марий к мальчику.

– Хорошо, благодарю, Гай Марий, – ответил ребенок, настолько похожий ликом на царя Митридата, что его можно было принять за портрет самого Митридата в юные годы.

– Так твой брат мертв?

– Да, Гай Марий. Смертельная болезнь сразила его здесь, во дворце, два месяца назад, – ответил маленький попугай.

– И теперь ты – царь Каппадокии?

– Да, Гай Марий.

– Тебе нравится быть царем?

– Нравится, Гай Марий.

– Тебе достаточно лет, чтобы править?

– Мне помогает дедушка Гордий.

– Дедушка?

Гордий улыбнулся; улыбка получилась не из приятных.

– Для всех я – уже дедушка, Гай Марий, – со вздохом ответил он за мальчика.

– Понятно. Благодарю тебя за аудиенцию, царь Ариарат.

Мальчик и провожатый с изящным поклоном удалились.

– Мой Ариарат – славный мальчуган, – проговорил Митридат тоном нескрываемого удовлетворения.

– Твой Ариарат?

– В метафорическом смысле, Гай Марий.

– Он – вылитый ты с виду.

– Правильно, ведь он – сын моей сестры.

– Мне известно, что в вашем роду приняты родственные браки. – Марий шевельнул бровями, однако этот знак, столь понятный Луцию Корнелию Сулле, ничего не сказал Митридату. – Что ж, выходит, каппадокийские дела улажены, – бодро произнес Марий. – Из этого следует, что ты уведешь свою армию назад, в Понт.

Царь вздрогнул:

– О нет, Гай Марий. Каппадокия пока еще нетвердо стоит на ногах, к тому же этот мальчик – последний в роду. Лучше будет, если я оставлю армию здесь.

– Нет, лучше бы тебе увести ее домой!

– Этого я сделать не могу.

– Можешь!

Царь затрясся так, что зазвенел его панцирь.

– Ты не вправе диктовать мне, что делать, Гай Марий!

– Вправе, – твердо и спокойно парировал Марий. – Нельзя сказать, чтобы для Рима этот уголок мира имел первостепенное значение, однако если ты будешь держать оккупационные войска в странах, которые тебе никоим образом не принадлежат, то могу заверить тебя, царь, что Рим проявит должный интерес и к этим краям. Римские легионеры состоят из римлян, а не из каппадокийских крестьян и сирийских наемников. Уверен, что тебе не хочется встретить здесь римские легионы. Но если ты не уйдешь восвояси, царь Митридат, этой встречи тебе не миновать! Это я тебе гарантирую.

– Ты не можешь этого гарантировать: ты не у дел.

– Я – римский консуляр, поэтому могу говорить так – и говорю.

Митридат разгневался не на шутку; впрочем, Марий не без интереса заметил, что царя обуял не только гнев, но и страх. «Мы способны держать их в кулаке! – мелькнула у него восторженная мысль. – Они – точь-в-точь робкие зверьки, напускающие на себя свирепый вид. Стоит разгадать их игру – и они убегают, поджав хвост и скуля».

– Я нужен здесь вместе с моим войском!

– Не нужен. Ступай домой, царь Митридат!

Царь вскочил на ноги, схватившись за рукоять меча; дюжина стражей, присутствовавших в зале, придвинулась к возвышению, ожидая приказа.

– Я мог бы прямо здесь прикончить тебя, Гай Марий, прямо здесь! Собственно, я так, наверное, и поступлю. Я убью тебя, и никто никогда не узнает, что с тобой стало. Я отправлю твой прах домой в большом золотом сосуде, приложив к нему письмо с соболезнованиями, в котором объясню, что ты умер от внезапной болезни в мазакском дворце.

– Подобно царю Ариарату Седьмому? – Марий говорил, не повышая голоса; он сидел по-прежнему прямо, не ведая страха. – Умерь свой гнев, царь! Сядь и вспомни о благоразумии. Ты отлично знаешь, что не можешь расправиться с Гаем Марием. Осмелься ты на это – и Понт с Каппадокией без лишнего слова заполонят римские легионы. Это произойдет сразу же, дай только срок доплыть кораблям. – Откашлявшись, он продолжал в непринужденном тоне: – Знаешь ли, нам не доводилось вести толковых войн с тех пор, как мы обратили в бегство три четверти миллиона германских варваров. Вот это был противник так противник! Только не такой богатый, как твой Понт. Трофеи, которые мы наверняка добудем в этой части мира, делают войну с тобой весьма желанной. Так зачем же толкать нас на это, царь Митридат? Ступай домой!

Внезапно Марий остался в одиночестве: царя как ветром сдуло. Вместе с ним исчезла и его охрана. Гай Марий в задумчивости поднялся с кресла и, выйдя из залы, направился в свои покои. Желудок его был полон простой здоровой пищи, какую он больше всего любил, а голова полна интереснейших вопросов. Он ни секунды не сомневался, что Митридат уведет войско на родину. Вопрос в другом: где он видел облаченных в тогу римлян? Тем более – в тогу с пурпурной каймой? Уверенность царя, что его дожидается именно Гай Марий, можно объяснить тем, что его ухитрился предупредить дряхлый старикан, однако Марий в этом сомневался. Нет, царь получил оба присланных ему в Амасию письма и с тех пор старательно избегал встречи. Из этого следовало, что Баттакес, archigallus из Пессинунта, – шпион Митридата.

Следующим утром Марий встал ни свет ни заря, торопясь как можно быстрее пуститься в обратный путь в Киликию. Однако Митридата во дворце уже не было: царь Понта, как доложил Марию старец, увел свою армию назад, к себе домой.

– А как насчет малолетнего Ариарата Евсевия Филопатора? Он отбыл вместе с царем Митридатом или остался здесь?

– Он здесь, Гай Марий. Отец провозгласил его царем Каппадокийским, поэтому он волей-неволей остался.

– Отец? – резко переспросил Марий.

– Царь Митридат, – с невинным видом ответил дряхлый старик.

Вот оно что! Значит, мальчишка – никакой не сын Ариарата VI, а сын самого Митридата! Умно. Впрочем, не слишком.

Провожал Мария Гордий, не жалевший улыбок и поклонов; малолетнего царя нигде не было видно.

– Значит, ты будешь регентом, – молвил Марий, прежде чем сесть на нового коня, превосходившего ростом того, что доставил его сюда из Тарса; скакуны гораздо лучше прежних были теперь и у его слуг.

– Да, до тех пор, пока царь Ариарат Евсевий Филопатор не повзрослеет и не сможет править самостоятельно.

– Филопатор… – задумчиво протянул Марий. – Что означает «отцелюбивый». Как ты думаешь, будет он скучать по отцу?

Гордий широко раскрыл глаза:

– Скучать по отцу? Но ведь его несчастный отец умер, когда он был еще младенцем!

– Нет, Ариарат Шестой умер слишком давно, чтобы успеть дать жизнь этому мальчику, – возразил Марий. – Я не так глуп, Гордий. Потрудись сообщить об этом своему хозяину, царю Митридату. Шепни ему, что мне известно, кому приходится сыном новый каппадокийский царь. И что я не спущу глаз с них обоих. – Он поставил ногу в стремя. – Насколько я понимаю, ты действительно приходишься дедом этому мальчику. Я решил оставить пока все как есть по единственной причине: у мальчика хотя бы мать – каппадокийка, то есть твоя дочь.

– Моя дочь – царица Понта, и ее старший сын унаследует трон Митридата. Мне лестно, что этот мальчик будет править у меня на родине. Он – последний в роду, вернее, последней в роду является его мать.

– Ты не принадлежишь к царской династии, Гордий, – презрительно бросил Марий. – Пусть ты каппадокиец, но титул царевича ты себе присвоил. Следовательно, твоя дочь – никакая не последняя представительница рода. Передай мое послание царю Митридату.

– Передам, Гай Марий, – ответствовал Гордий, не выказывая ни малейших признаков обиды.

Марий уже развернул коня, но в последний момент натянул уздечку и обернулся:

– Да, вот еще что! Прибери на поле боя, Гордий! Если вы, сыны Востока, желаете, чтобы к вам относились с уважением, как к цивилизованным людям, то и ведите себя соответствующим образом! После битвы нельзя оставлять гнить несколько тысяч трупов, пускай даже вражеских, не заслуживших ничего, кроме презрения. Это признак вопиющего варварства. Насколько я понимаю, твой хозяин Митридат и есть варвар. Всего хорошего!

Закончив свое напутствие, Гай Марий ускакал прочь, увлекая за собой спутников.

Не в натуре Гордия было восхищаться отвагой Мария, однако и Митридат не вызывал у него большой любви. Поэтому Гордий не без некоторого злорадства приказал привести ему коня, чтобы догнать царя, прежде чем тот покинет Мазаку. Он передаст царю все, что сказал Гай Марий, до последнего слова! Посмотрим, как проглотит эту пилюлю Митридат! Дочь Гордия и впрямь была провозглашена царицей Понта, так что ее сын Фарнак считался теперь наследником понтийского престола. Да, для Гордия настали золотые времена, тем более что он – догадка Мария была справедлива – не принадлежал к древнему царскому роду Каппадокии. Когда малолетний царь, сын Митридата, возмужает и станет царствовать самостоятельно (естественно, при поддержке папаши), Гордий потребует себе храм-царство Ма в Комане, что в каппадокийской долине в междуречье Сара и Пирама. Там, как жрец и царь, он обретет безопасность, покой, благоденствие и безграничную власть.

Митридата он нагнал на следующий день – тот стоял лагерем на берегу реки Галис неподалеку от Мазаки. Царь услыхал от тестя то, что сказал Гай Марий, однако не слово в слово. Гордий сообщил лишь, что ему было велено убрать трупы с поля битвы, передавать же остальное счел слишком рискованным для себя. Царь страшно разгневался: он ничего не говорил, а только таращил свои и так слегка навыкате глаза, сжимая и разжимая кулаки.

– Ты расчистил поле? – спросил он.

Гордий судорожно сглотнул, не зная, какой ответ хочет услышать царь, и ответил неверно:

– Нет, мой повелитель.

– Тогда что ты здесь делаешь? Немедленно выполняй!

– Но, великий царь, божественный владыка, он при этом назвал тебя варваром!

– С его точки зрения, я действительно варвар, – веско сказал царь. – Более у него не будет повода так меня называть. Если цивилизованного человека отличает стремление тратить силы на подобное занятие, когда в этом нет необходимости, так тому и быть: потратим силы и мы. Отныне люди, мнящие себя цивилизованными, не найдут в моем поведении ничего заслуживающего подобного упрека.

«Куда же ты денешь свой норов? – подумал Гордий, не собираясь делиться с царем этими мыслями. – Гай Марий прав: ты и впрямь варвар, о повелитель!»

Итак, трупы были убраны с поля битвы под Евсевией-Мазакой, тела сожгли; над пеплом насыпали высокий курган, который, впрочем, совсем терялся на фоне горы Аргей. Сам же царь Митридат не стал проверять, как исполнено его повеление: отослав армию назад, в Понт, он отправился в Армению. Путешествие было необычным: он захватил с собой почти весь свой двор, включая десяток жен, три десятка наложниц и полдюжины старших детей. Караван растянулся на добрую милю: здесь были и лошади, и повозки, влекомые быками, и носилки, и вьючные мулы. Передвигались со скоростью улитки, проделывая за день не более десяти – пятнадцати миль, зато не останавливались на привалы, невзирая на просьбы самых хрупких из женщин отдохнуть денек-другой. Эскортом служила тысяча вооруженных всадников – именно то количество, какому надлежит охранять царское посольство.

Это и было посольство. Новость о том, что в Армении теперь правит новый царь, застала Митридата в самом начале каппадокийской кампании. Ответ его не заставил себя ждать: он послал в Дастеиру за женщинами, детьми, вельможами, дарами, одеждой и прочим скарбом – всем тем, что нужно для посольства. Каравану потребовалось без малого два месяца, чтобы выйти на берег Галиса вблизи Мазаки; произошло это как раз тогда, когда до каппадокийской столицы добрался Гай Марий. Отсутствие царя в день прибытия Мария объяснялось тем, что он наносил визит своему странствующему двору, чтобы удостовериться, все ли его повеления исполнены в точности.

Митридат знал о новом царе Армении лишь то, что тот молод, приходится законным сыном старому царю Артавазду, зовется Тиграном и с раннего детства был заложником парфянского царя. «Правитель одного со мной возраста! – с ликованием думал Митридат. – Правитель могущественного восточного царства, не имеющий никаких обязательств перед Римом и способный присоединиться к Понту, образовав с нами антиримский союз!»

Армения лежала среди высокогорий, примыкающих к Арарату, и простиралась на восток вплоть до Каспийского, или Гирканского, моря; традиционно и географически она была тесно связана с Парфянским царством, властители которого никогда не проявляли интереса к землям, находящимся к западу от реки Евфрат.

Наименее сложный путь лежал вдоль Галиса до его истоков, затем через водораздельный хребет – в небольшое владение Митридата под названием Малая Армения и в верховья Евфрата, далее через еще один хребет к истокам Аракса и вдоль этой реки – к Арташату, городу на Араксе, служившему Армении столицей. Зимой совершить такое путешествие было бы невозможно, настолько высоки были все здешние горы, однако в начале лета оно доставляло немало удовольствия: в долинах цвели разнообразные цветы – голубой цикорий, желтые примулы и лютики, пламенные маки. Здесь не было диких лесов; их заменяли ухоженные лесополосы, защищавшие от ветра и снабжавшие жителей дровами. Лето в горах было настолько коротким, что тополя и березы еще не успели одеться листвой, хотя стояло начало июня.

На пути каравана не встречалось городов, не считая Караны, деревень тоже было совсем не много; даже шатры кочевников почти не попадались на глаза. Из этого следовало, что они поступили благоразумно, захватив с собой необходимое в пути зерно; фруктами и овощами разживались по дороге, мясо же покупали у встречных пастухов. Митридат хорошо платил за снедь, необходимую его спутникам, в результате чего остался в памяти простодушного горного люда справедливым, как бог, и сказочно щедрым.

В квинтилий они вышли к Араксу и продолжили путь вдоль его извилистого русла. Митридат следил за тем, чтобы местным жителям с лихвой воздавалось за все причиняемые караваном неудобства, хотя для переговоров приходилось прибегать к языку жестов, ибо знающие азы греческого жители остались далеко позади, за Евфратом. Царь выслал вперед отряд, который должен был сообщить в Арташате о его приближении; на подходе к городу с его лица не сходила улыбка, ибо он знал, что это длительное и изнурительное путешествие предпринято далеко не напрасно.

Армянский царь Тигран сам выехал встречать царя Митридата Понтийского за городские стены, окруженный стражами в свисающих до земли кольчугах, с длинными копьями, со щитами на спинах. Митридат любовался их крупными конями, тоже одетыми в кольчуги. Замечательное зрелище являл собой и повелитель армян, защищенный от солнца зонтиком. Стоя, он правил шестью парами белых волов, запряженных в золотую колесницу на маленьких колесиках. На царе была великолепная мантия, расшитая драгоценной нитью, сияющая, как огонь, и плащ с короткими рукавами. Голову его венчала высоченная тиара, охваченная белой лентой диадемы.

Митридат, закованный в золотые доспехи, в своей неизменной львиной шкуре, в греческих сапожках и с усыпанным драгоценными камнями мечом на сверкающей перевязи, соскочил со своего высокого гнедого коня и зашагал к Тиграну с вытянутой для приветствия рукой. Тигран сошел с колесницы и протянул гостю обе руки. Руки царей встретились, черные глаза заглянули в зеленые. Так началась дружба, в основании которой лежала не одна только взаимная приязнь: цари сразу увидели друг в друге союзников. Они вместе зашагали по пыльной дороге к городу.

Тигран оказался светлокож, но темноволос и темноглаз; длинные волосы и борода были тщательно завиты и переплетены золотыми нитями. Митридат полагал увидеть эллинизированного монарха; в Тигране же скорее чувствовалось влияние Парфии – отсюда прическа, борода, длинные одежды. К счастью, при этом он блестяще владел греческим языком, в чем преуспели лишь двое-трое из его ближайших вельмож. Остальные придворные, подобно простонародью, пользовались мидийским диалектом.

– Даже в таких сугубо парфянских городах, как Экбатана и Сузы, владение греческим является неотъемлемой частью подлинной образованности, – пояснил царь Тигран, когда он и гость уселись в два царских кресла рядом с золотым армянским троном. – Я не стану оскорблять тебя, усаживаясь выше, чем ты.

– Я пришел заключить с Арменией договор о дружбе и союзе, – провозгласил Митридат.

Беседа велась очень обходительно, что было не в обычаях столь чванливых и властных монархов: это свидетельствовало о том, что оба считали согласие насущной необходимостью. При этом Митридат, конечно, превосходил Тиграна могуществом, ибо он никому не подчинялся и правил куда более обширными и богатыми землями.

– Мой отец во многом напоминал парфянского царя, – рассказывал Тигран. – Своих сыновей он убивал одного за другим; я уцелел потому, что был в восьмилетнем возрасте отослан к царю Парфии как заложник. Поэтому, когда мой отец заболел, единственным оставшимся в живых сыном оказался я. Армянский посланник вел переговоры с парфянским царем Митридатом о моем освобождении. Однако назначенная им цена была непомерно высока: семьдесят армянских долин, все, что лежат вдоль границы между Арменией и Мидией-Атропатеной. Иными словами, моя страна лишилась своих самых плодородных земель. К тому же там протекают золотоносные реки, в которых находят еще и прекрасный лазурит, бирюзу и черный оникс. Поэтому я поклялся, что Армения вернет себе эти семьдесят долин, а я найду для столицы более подходящее место, чем эта холодная дыра Арташат.

– Не Ганнибал ли помог спланировать Арташат? – спросил Митридат.

– Таково предание, – коротко отозвался Тигран и вновь вернулся к своим имперским мечтам. – Я намерен расширить пределы Армении до Египта к югу и до Киликии к западу. Я хочу получить доступ к Срединному морю, хочу выйти на торговые пути, хочу иметь более теплые земли, чтобы растить хлеба, хочу, чтобы все граждане моего царства заговорили по-гречески. – Он умолк и облизал губы. – Как ко всему этому относишься ты, Митридат?

– Благосклонно, Тигран, – с готовностью ответил царь Понта. – Я бы гарантировал тебе содействие и военную поддержку, если и ты поддержишь меня, когда я двинусь на запад, чтобы отобрать у римлян их провинции в Малой Азии. Забирай Сирию, Коммагену, Осроену, Софену, Гордиену, Палестину и Набатею. Я же беру всю Анатолию, и Киликию в том числе.

Тигран ни минуты не колебался.

– Когда? – порывисто спросил он.

Митридат с улыбкой выпрямился в кресле.

– Тогда, когда римляне будут слишком заняты и не станут обращать на нас внимания, – молвил он. – Мы с тобой молоды, Тигран, а значит, можем позволить себе подождать. Я знаю Рим. Рано или поздно он втянется в какую-нибудь войну на Западе или в Африке. Вот тогда мы и выступим.

Ради скрепления союза Митридат показал Тиграну свою младшую дочь от умерщвленной царицы Лаодики, пятнадцатилетнюю девочку по имени Клеопатра, и предложил ему взять ее в жены. У Армении как раз не было царицы, поэтому предложение оказалось как нельзя кстати. Клеопатра станет армянской царицей – какое знаменательное событие, ведь это означает, что внук Митридата унаследует армянский престол! Но стоило светлоголовой, золотоглазой девочке увидеть своего нареченного, как она зарыдала, испугавшись его чужеземной наружности. Тогда Тигран решился на уступку, достойную удивления, ибо он был воспитан при восточном дворе, где мужчина не мыслился без бороды (своей и искусственной) и локонов (своих и искусственных): он сбрил бороду и остриг свои длинные кудри. Невеста обнаружила, что царь – вполне миловидный молодой человек, вложила свою руку в его и улыбнулась. Ослепленный белокожей невестой, Тигран решил, что ему невероятно повезло; видимо, то был последний случай в его жизни, когда ему довелось почувствовать нечто близкое к умилению.

Гай Марий был несказанно рад, найдя жену с сыном и их малочисленную охрану из Тарса живыми и невредимыми, более того – вполне довольными пастушеской жизнью. Марий-младший успел освоить кое-какие словечки чудно́го языка, на котором изъяснялись кочевники, и научился азам овцеводства.

– Гляди, tata! – воскликнул он, притащив отца туда, где паслась его скромная отара, обещавшая одарить пастуха прекрасной шерстью. Подобрав камешек, мальчик метко бросил его, угодив барану-вожаку в бок; вся отара немедленно перестала щипать траву и покорно улеглась. – Видишь? Они знают, что так им приказывают лечь. Разве не умные создания?

– Действительно, – согласился Марий, любовно рассматривая своего сына: тот стал сильным, красивым и смуглым. – Ты готов отправиться в путь, сын мой?

Большие серые глаза мальчика наполнились тревогой.

– В путь?

– Нам необходимо без промедления возвратиться в Тарс.

Марий-младший заморгал, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы, еще раз окинул полным обожания взглядом свою отару и глубоко вздохнул:

– Готов, tata.

В самом начале пути Юлия пристроилась на своем ослике к рослому каппадокийскому коню, на котором трусил ее супруг.

– Скажи, что тебя так встревожило? – спросила она. – И почему ты столь спешно выслал вперед Морсима?

– В Каппадокии произошел переворот, – объяснил Марий. – Царь Митридат усадил на тамошний трон собственного сына, приставив к нему регентом своего тестя. Каппадокийский паренек, который был прежде царем, убит – и я подозреваю, что это дело рук Митридата. Однако ни я, ни Рим, как ни прискорбно, ничего не можем с этим поделать.

– Ты видел настоящего царя, прежде чем он погиб?

– Нет. Зато я видел Митридата.

Юлия поежилась и заглянула мужу в лицо:

– Значит, он был в Мазаке? Как же тебе удалось сбежать?

Марий был немало удивлен:

– Сбежать? У меня не было необходимости спасаться бегством, Юлия. Пускай Митридат вершит судьбами всей восточной части Понта Эвксинского, однако он никогда не посмеет поднять руку на Гая Мария!

– Тогда почему мы так торопимся? – саркастически осведомилась Юлия.

– Чтобы он даже и помечтать об этом не мог, – ответил ее супруг, улыбнувшись.

– А Морсим?

– Тут причина совсем прозаическая, душенька. В Тарсе сейчас стоит несносная жара, поэтому я поручил ему нанять для нас корабль. Мы не станем задерживаться в Тарсе, а сразу отправимся в плавание. На море и отдохнем. Мы посвятим все лето неспешному изучению киликийского и памфилийского побережья, а также сойдем на берег и поднимемся в горы, чтобы полюбоваться Ольбой. Я знаю, что лишил тебя удовольствия посетить Селевкидову Трахею, но теперь, на обратном пути, у нас есть время, и мы все наверстаем. Поскольку твой род восходит к Энею, тебе следовало бы поприветствовать потомков Тевкра. Еще говорят, что в Таврских горах, над Атталией, лежат чудесные озера. Мы съездим и туда. Тебя устраивает такой план?

– О да!

Намеченная программа была выполнена полностью, поэтому Гай Марий с семейством добрался до Галикарнаса только в январе, сперва исследовав побережье, славившееся своими красотами и безлюдьем. Им на пути не попалось ни одного пирата, даже у Коракесии, где Марий не отказал себе в удовольствии забраться на утес, на котором возвышалась древняя пиратская цитадель, чтобы наконец решить задачу ее гипотетического штурма.

В Галикарнасе Юлия и Марий-младший почувствовали себя как дома: едва ступив на берег, они отправились любоваться городскими красотами. Марий же засел за чтение двух писем: одно пришло из Ближней Испании, от Луция Корнелия Суллы, другое написал из Рима Публий Рутилий Руф.

Войдя в кабинет, Юлия застала Мария сумрачным и хмурым.

– Дурные вести? – догадалась она.

Насупленность мигом уступила место подобию беззаботной улыбки, после чего Марий попытался изобразить отрешенное спокойствие:

– Я бы не назвал эти вести дурными.

– Но есть ли вести по-настоящему добрые?

– Есть. Скажем, те, что сообщает Луций Корнелий: наш подопечный Квинт Серторий завоевал венец из трав.

Юлия радостно вскрикнула:

– О, Гай Марий, как это чудесно!

– Всего-то в двадцать восемь лет! Настоящий Марий!

– Как он его завоевал? – потребовала подробностей Юлия.

– Спас армию от уничтожения – как же еще?

– Оставь свои шутки, Гай Марий. Ты знаешь, что я имею в виду.

– Прошлой зимой он со своим легионом отбыл в Кастуло, чтобы нести службу с легионом Публия Лициния Красса в Дальней Испании. Войска Красса взбунтовались, вследствие чего кельтиберы прорвали оборону города. Тут-то наш молодец и покрыл себя славой! Он отстоял город, спас оба легиона и тем завоевал венец из трав.

– Обязательно сама напишу ему и поздравлю. Интересно, знает ли о его достижениях мать? Как ты считаешь, он с ней поделится новостью?

– Вряд ли, он слишком застенчив. Лучше сама напиши Рие об этом.

– Обязательно! О чем еще пишет Луций Корнелий?

– Почти ни о чем, – вздохнул Марий. – Он не больно-то доволен службой. Но это обычное дело. Он воздает Квинту Серторию должную хвалу, но, подозреваю, наш Сулла с большей радостью надел бы венец из трав на собственную голову. Тит Дидий не позволяет ему командовать на поле битвы.

– Бедный Луций Корнелий! Отчего же?

– Он слишком его ценит, – лаконично ответил Марий. – Луций Корнелий – стратег.

– Сообщает ли он что-нибудь о германке, жене Квинта Сертория?

– Да. Она и ребенок живут в большой кельтиберской крепости под названием Оска.

– А как насчет его собственной жены-германки и их близнецов?

– Кто знает? – Марий пожал плечами. – Он никогда не упоминает о них.

Наступило молчание; Юлия в задумчивости смотрела в окно. Потом она произнесла:

– Жаль. Как-то противоестественно, правда? Я знаю, что они – не римляне, поэтому он не может привезти их в Рим. Но все же он должен питать к ним хоть какие-то чувства!

Марий предпочел не отвечать. Вместо этого он сказал:

– Зато письмо Публия Рутилия пространно и насыщено новостями.

Уловка удалась.

– Оно годится для моих ушей? – с живостью спросила Юлия.

Марий прищелкнул языком:

– Еще как! Особенно заключительная часть.

– Так читай же, Гай Марий, читай!

Шлю тебе приветствие из Рима, Гай Марий! Пишу это письмо под Новый год. Сам Квинт Граний из Путеол обещал мне, что письмо настигнет тебя весьма скоро. Надеюсь, что оно застанет тебя в Галикарнасе, если же нет, то все равно ты его рано или поздно получишь.

Тебе доставит радость известие о том, что Квинт Муций избежал судебного преследования, чем обязан своему красноречию в сенате, а также речам в его поддержку, произнесенным его двоюродным братом Крассом Оратором и самим принцепсом сената Скавром, который поддержал все действия Квинта Муция и мои в провинции Азия. Как мы и ожидали, справиться с казначейством оказалось куда труднее, чем с публиканами; римский деловой человек всегда действует, исходя из коммерческой целесообразности, когда видит возможность получать прибыль, как и в случае с теми мерами, что были приняты нами в провинции Азия. Вой подняли главным образом коллекционеры, особенно тот самый Секст. Статуя Александра, которую он прихватил в Пергаме, странным образом исчезла из его перистиля – потому, возможно, что принцепс сената Скавр использовал его вороватость как главный довод в своих обращениях к собранию. Во всяком случае, казначейство в итоге пошло на попятный, и цензоры скрепя сердце отозвали азиатские контракты. Отныне налогообложение провинции Азия будет ориентировано на цифры, выведенные Квинтом Муцием и мной. При этом у тебя не должно сложиться впечатление, будто все нас простили – и публиканы в том числе. Провинцию, где все отлажено, трудно эксплуатировать, а среди сборщиков налогов немало таких, которые не прочь бы еще подоить Азию. Сенат согласился направить для управления провинцией видных деятелей, что поможет удерживать публиканов на поводке.

У нас новые консулы: не кто иные, как Луций Лициний Красс Оратор и мой дорогой Квинт Муций Сцевола. Городской претор – Луций Юлий Цезарь, сменивший выдающегося «нового человека» Марка Геренния. Никогда еще не видел столь любезной избирателям личности, как Марк Геренний, хотя не могу понять, чем он берет. Единственное, что от него требуется, – это показаться им на глаза, и они тут же начинают кричать, что хотят за него голосовать. Это очень не нравилось тому работяге, который старался для тебя, когда был народным трибуном, – я имею в виду Луция Марция Филиппа. Когда в прошлом году состоялся подсчет голосов на выборах претора, Геренний оказался в самом верху, а Филипп – внизу (среди шести, разумеется). О, сколько было воплей и стонов! В этом году набор далеко не столь интересен. Прошлогодний претор по делам иноземцев, Гай Флакк, привлек к себе внимание тем, что пожаловал римское гражданство жрице Цереры из Велии, некой Каллифане. Рим просто умирает от любопытства. Что же послужило тому причиной, можно только догадываться!

Наши цензоры Антоний Оратор и Луций Флакк, покончив с распределением контрактов (их задача усложнялась деятельностью двух субъектов в провинции Азия, которые очень замедлили работу!), взялись за проверку сенаторов и не нашли, в чем их упрекнуть. Затем они набросились на всадников – итог оказался тем же. Теперь они приближаются к полной переписи римлян повсюду в мире, заявляя, что от них не укроется ни одна живая душа.

Взвалив на себя столь непосильное бремя, они установили в Риме на Марсовом поле свою будку. Это что касается Рима. Для Италии они собрали прекрасно организованную армию писцов, чья задача заключается в том, чтобы не обойти вниманием ни одного города на полуострове и всех переписать. Я одобряю эту затею, хотя меня не все поддерживают. Некоторые утверждают, что старый способ (когда граждане из сельской местности регистрировались у дуумвиров своей округи, а граждане из провинций – у наместников) был тоже неплох. Однако Антоний и Флакк настаивают, что их предложение обладает рядом преимуществ. Насколько я понимаю, граждане провинций все равно никуда не денутся от своих наместников. Ретрограды, естественно, предрекают, что результаты ничем не будут отличаться от прежних.

Теперь новости провинциальной жизни; пускай ты и находишься в тех краях, все равно кое о чем ты мог не услышать. Сирийский царь Антиох VIII, по прозвищу Грип, что значит «горбоносый», пал от руки родственника – или дяди, или братца? – в общем, Антиоха IX, прозванного Кизикеном. И вот жена Грипа, Клеопатра Селена Египетская, поспешно выходит замуж за убийцу, Кизикена! Интересно, много ли она рыдала в промежутке, когда еще была вдовой, а потом невестой? Впрочем, из этого известия следует, по крайней мере, что теперь Северная Сирия находится под властью одного царя.

Больше интереса вызвала в Риме новость о смерти одного из Птолемеев – Птолемея Апиона, незаконнорожденного сына ужасного старца Птолемея Египетского, прозванного Пузатым. Он только что умер в Кирене. Если ты помнишь, он был царем Киренаики. Однако он не оставил наследника и завещал свое царство Риму! Эта мода пошла от старины Аттала Пергамского. Хороший способ оказаться в конечном счете владыками всего мира, а, Гай Марий? Заиметь все по завещанию.

Очень надеюсь, что в этом году ты наконец-то возвратишься домой. Без тебя в Риме невыносимо скучно, без Свина стало вообще не на кого пожаловаться. Между прочим, прошел весьма любопытный слушок: мол, Свин скончался в результате отравления! Пустил слух не кто иной, как модный лекарь с Палатина Аполлодор Сицилиец. Его призвали тогда к прихворнувшему Свину. Смерть пациента так его смутила, что он стал требовать вскрытия. Свиненок отказался, его дорогой папочка был предан огню в неприкосновенности, а прах погребен в пышной могиле; все это происходило много лун тому назад. Однако наш малорослый сицилийский грек кое-что покумекал и теперь настаивает на версии, будто Свин выпил какой-то мерзкой настойки из толченых персиковых косточек! Свиненок не без оснований заявляет, что ни у кого не могло быть мотива для убийства его дражайшего папаши, и угрожает, что потащит Аполлодора в суд, если тот не перестанет болтать на каждом перекрестке, будто Свин отравлен. Никто – даже я! – не предполагает, что сам Свиненок мог прикончить своего отца; но тогда кто, спрашивается?

Еще кое-что на закуску, и я оставлю тебя в покое. Семейные сплетни, обошедшие весь Рим. Муж моей племянницы, явившись наконец-то из-за моря и обнаружив, что его новорожденный сын рыжеволос, развелся с ней, обвинив в супружеской неверности!

Подробнее об этом при нашей встрече в Риме. Я принесу жертву Ларам Пермаринским, моля их о твоем благополучном возвращении.

Отбросив письмо, словно оно жгло ему пальцы, Марий взглянул на жену.

– Ну как тебе новости? – спросил он. – Твой братец Гай развелся с Аврелией из-за измены! По всей видимости, у нее был дружок, причем рыжий! О-го-го! Догадайся с трех раз, кто отец?

Юлия сидела разинув рот и не находя, что сказать. Лицо и шея у нее залились яркой краской, губы сделались почти незаметными. Она затрясла головой и произнесла после короткого молчания:

– Это неправда! Это не может быть правдой! Не верю!

– Что делать, если об этом рассказывает ее родной дядя. Вот, взгляни! – Он сунул ей под нос окончание письма Рутилия Руфа.

Она выхватила у него свиток и стала читать сама, медленно складывая буквы в слова; голос ее звучал глухо и неестественно. Лишь прочитав поразительные строки несколько раз, она отложила письмо.

– Речь идет не об Аврелии, – твердо заявила она. – Никогда не поверю, что он пишет об Аврелии.

– О ком же еще? Ярко-рыжие волосы, Юлия! Это отличительная черта Луция Корнелия Суллы, а не Гая Юлия Цезаря!

– У Публия Рутилия Руфа есть другие племянницы, – упиралась Юлия.

– Знакомые накоротке с Луцием Корнелием? Ведущие самостоятельную жизнь в самых мерзких трущобах Рима?

– Откуда мы знаем? Все возможно.

– А обитатели Писидии верят в летающих свиней, – съязвил Марий.

– Какое отношение к этой истории имеет проживание в мерзких трущобах? – осведомилась Юлия.

– А такое: там интрижку гораздо легче скрыть, – сказал Марий, вконец развеселившись. – До той поры, естественно, пока в фамильное гнездышко не будет подброшен рыжеволосый кукушонок!

– Ты еще злорадствуешь! – с отвращением выкрикнула Юлия. – А я не верю, и все тут! И не поверю. – Тут ее посетила новая мысль. – Кроме всего прочего, это не может быть мой брат Гай. Ему пока не пришел срок возвращаться, а если бы он вернулся, ты первым об этом услышал бы. Ведь он работает там по твоему поручению. – Она угрожающе взглянула на Мария. – Ну, что ты на это скажешь?

– Что его письмо вполне может дожидаться меня в Риме.

– Но ведь я сообщила ему, что мы уезжаем на целых три года? Указав – пускай приблизительно, – где мы будем находиться? Брось, Гай Марий! Лучше согласись, что речь идет не об Аврелии.

– Я соглашусь со всем, чего ты от меня потребуешь, – ответил Марий со смехом. – Но все равно, Юлия, это – Аврелия.

– Я еду домой, – заявила Юлия, порывисто вставая.

– А мне казалось, что ты хочешь повидать Египет…

– Нет, только домой! – повторила Юлия. – Мне все равно, куда отправишься ты, Гай Марий, хотя я бы предпочла, чтобы ты избрал землю Гипербореев. Я, во всяком случае, отправляюсь домой.