Читать книгу Женщины Цезаря - Колин Маккалоу - Страница 3

– Брут, мне не нравится твоя кожа. Подойди, пожалуйста, поближе к свету.

Пятнадцатилетний подросток не шевельнулся, склонившись над листом фанниевой бумаги с тростниковой палочкой, на которой давно уже высохли чернила.

– Подойди сюда, Брут. Сейчас же, – спокойно повторила мать.

Он знал ее. Поэтому отложил палочку. Мать не вызывала у него смертельного ужаса, но навлекать на себя ее неудовольствие он не хотел. Один ее зов еще можно было проигнорировать, но повторный означал, что она ждет немедленного повиновения. Поднявшись, он подошел к окну, где стояла Сервилия. Ставни были широко открыты. Рим задыхался от ранней, не по сезону, жары.

Хотя Сервилия была невысокого роста, а Брут в последнее время стал быстро расти, он все еще был не намного выше ее. Мать цепко взяла его за подбородок и принялась пристально рассматривать красные прыщи, вызревающие у него вокруг рта. Потом смахнула черные кудри со лба: и тут тоже!

– Тебе надо подстричься! – сказала она и так дернула за локон, падающий на глаза, что у мальчика выступили слезы.

– Мама, короткие волосы – это неинтеллектуально, – возразил он.

– Короткие волосы – это практично. Они не закрывают лицо и не раздражают кожу. О Брут, как с тобой трудно!

– Если ты хотела сына-воина с короткой стрижкой, мама, то вместо двух девочек родила бы от Силана больше мальчиков.

– Один сын нам по средствам. На двоих понадобилось бы куда больше денег. Кроме того, если бы я родила Силану сына, ты не был бы его наследником. Тебе осталось бы только состояние отца.

Сервилия прошла к столу, за которым работал Брут, и принялась нетерпеливо перебирать разные свитки.

– Посмотри на этот беспорядок! Неудивительно, что ты сутулишься. Тебе надо ходить на Марсово поле с Кассием и другими мальчиками из твоей школы, а не тратить время в пустых попытках изложить всего Фукидида на листе бумаги.

– Но я пишу лучшие эпитомы во всем Риме, – похвастался Брут.

Сервилия с иронией посмотрела на сына:

– Фукидид был довольно лаконичен, но все же ему понадобилось написать несколько книг, чтобы изложить всю историю конфликта между Афинами и Спартой. Какой прок в том, что ты ломаешь его прекрасный греческий язык, чтобы ленивые римляне могли прочесть твое изложение, а потом поздравлять себя с тем, что знают о Пелопоннесской войне все?

– Литература становится слишком пространной, – упорствовал Брут. – Человек не может охватить ее всю, не прибегая к конспектам.

– Твоя кожа делается все хуже и хуже, – произнесла Сервилия, возвращаясь к теме, которая ее действительно волновала.

– Это свойственно всем мальчикам моего возраста.

– Но это не входит в мои планы относительно тебя.

– Да помогут боги всем и всему, что не входит в твои планы относительно меня! – воскликнул он, охваченный внезапным порывом раздражения.

– Одевайся, мы выходим, – только и проговорила Сервилия, покидая комнату сына.

Когда Брут появился в атрии просторного дома Силана, на нем была детская тога с пурпурной каймой. Официально он станет мужчиной лишь в декабре, в день праздника Ювенты, богини юности. Мать уже поджидала его. Когда Брут приблизился к ней, она в очередной раз критически его оглядела.

Да, определенно он сутулится. А каким милым ребенком он был еще в прошлом январе, когда Сервилия заказала его бюст у Антенора, лучшего скульптора-портретиста во всей Италии… Но сейчас половое созревание стало проявляться слишком агрессивно, и очарование детства безвозвратно исчезало – даже на лицеприятный взгляд матери. Глаза у него были большими, темными, взгляд под тяжелыми веками – мечтательным. Но его нос отнюдь не становился истинно римским, разрушая все надежды Сервилии, он упорно оставался коротким и курносым, как и ее собственный. А кожа, которая прежде была такого чудесного оливкового цвета, столь гладкая и безупречная в младенчестве, теперь внушала ей ужас. Что, если Брут войдет в число несчастных с теми нездоровыми прыщами, которые оставляют неизгладимые рытвины на лице? Очень скоро мальчику исполнится пятнадцать лет. Прыщи! Как отвратительно и низко! Но уже с завтрашнего дня Сервилия начнет наводить справки у врачей и знахарей. И нравится это Бруту или нет, он будет ежедневно ходить на Марсово поле и выполнять там упражнения. Он обязан учиться военному делу. Это необходимо. В семнадцать лет он должен записаться в римские легионы. Конечно, в качестве контубернала, а не простого солдата. Ее Брут станет служить в штабе какого-нибудь командира-консуляра, который примет мальчика благодаря его имени. Происхождение Брута и общественное положение его семьи этому порукой.

Управляющий открыл им дверь, выходящую на узкую Палатинскую улицу. Сервилия быстро направилась в сторону Форума, сын старался не отставать от нее.

– Куда мы идем? – спросил он, все еще нервничая, потому что мать отвлекла его от конспектирования Фукидида.

– В дом Аврелии.

Он по-прежнему был занят оставленной работой, мысленно прикидывая, как выразить огромный объем информации одним предложением. И день сегодня выдался таким жарким! Если бы не это, его сердце радостно забилось бы при известии о цели их пути. Но сегодня он застонал:

– О, только не в эти трущобы!

– Именно туда.

– Это так далеко! Такое мрачное место!

– Место, может быть, и мрачное, сын мой, но у хозяйки безупречные связи. Там будут все. – Она помолчала, взглянула на сына, не поворачивая головы. – Все, Брут, все.

На это он ничего не ответил.

Двое слуг шли впереди, освобождая им дорогу. Сервилия почти бегом спустилась с лестницы Кольчужников и погрузилась в сутолоку Римского форума, где так любят собираться римляне – слушать, наблюдать, прогуливаться… да просто потолкаться среди сильных мира сего. Ни сенат, ни комиции сегодня не созывались, и у судов был короткий перерыв, но тем не менее кое-кто из великих оказался на Форуме. Магистраты выделялись из толпы благодаря пучкам прутьев, которые сопровождавшие их ликторы держали на уровне плеч, демонстрируя империй.

– Дорога все время в гору, мама! Ты можешь идти помедленнее? – попросил, задыхаясь, Брут, поспешая за матерью, которая быстро шагала по спуску Урбия. Пот ручьями катил с него.

– Если бы ты больше времени уделял физическим упражнениям, ты бы не жаловался, – равнодушно отозвалась Сервилия.

Тошнотворные запахи ударили в нос Бруту, когда они достигли высоких многоквартирных домов Субуры, заслонявших свет солнца. По обшарпанным стенам ползла слизь. Темная липкая жижа текла в сточных канавах и проваливалась в решетки. Мать и сын проходили мимо бесчисленных крохотных лавчонок. По крайней мере тень от этих жалких строений немного спасала от жары. Но все же Субура представляла собой ту сторону Рима, которая нисколько не привлекала молодого Брута.

Наконец они подошли к довольно благопристойной филенчатой двери из мореного дуба. На двери висело до блеска отполированное кольцо из орихалка в виде головы льва с раскрытой пастью. Один из сопровождавших Сервилию слуг энергично постучал, и дверь тотчас же открылась. На пороге появился старый, довольно полный грек-вольноотпущенник. Он низко поклонился, приглашая их войти.

Конечно, они попали на собрание женщин. Через несколько месяцев, когда Брут наденет простую белую toga virilis, ему нельзя будет сопровождать мать. Эта мысль вызвала у него панику. Мать просто обязана добиться своей цели! Ему необходимо продолжать видеть свою любовь и после декабря, когда ему исполнится шестнадцать. Ничем не выдав своих чувств, он отошел от Сервилии, как только началась церемония приветствий, и устроился в углу этой шумной комнаты, стараясь слиться с ее скромным декором.

– Ave, Брут, – послышался нежный, с легкой хрипотцой голосок. – Привет!

Он повернул голову, слегка опустил взгляд – и почувствовал, как его сердце упало.

– Ave, Юлия.

– Иди сюда, сядь со мной, – приказала внучка хозяйки дома, ведя гостя к двум низким стульям, что стояли в другом углу комнаты.

Она уселась грациозно и спокойно, как устраивается в гнезде лебедь. А он неуклюже плюхнулся рядом.

Ей всего восемь лет. «Как можно в столь юном возрасте быть такой красивой?» – удивлялся пораженный Брут, который хорошо знал девочку, потому что его мать была близкой подругой ее бабушки. Беленькая, как снег, острый подбородок, скулы выдаются. Нежно-розовые губы, восхитительные, как клубника, пара распахнутых голубых глаз, которые с живым интересом смотрят на все, что ее окружает. Если Брут пустился в лирику, то это из-за той, которую он любит уже много лет! Он даже не понимал, что это любовь, пока совсем недавно она не посмотрела на него с особенно нежной улыбкой. В тот же миг он нашел слово для своего чувства. Любовь. Осознание этого факта оглушило его, точно удар грома.

В тот же вечер Брут явился к матери и сообщил, что хочет жениться на Юлии, когда она вырастет.

Сервилия с удивлением посмотрела на сына:

– Дорогой мой Брут, ведь она же еще ребенок! Тебе придется ждать ее лет девять-десять.

– Ее могут с кем-нибудь обручить задолго до того, как она достигнет брачного возраста! – с болью воскликнул юный Брут. – Пожалуйста, мама, как только ее отец вернется, попроси для меня ее руки!

– Но ведь ты можешь и передумать.

– Никогда, никогда!

– У нее совсем небольшое приданое.

– Зато ее происхождение должно тебя устраивать!

– Да, это верно.

Взгляд черных глаз, который умел быть таким жестким, с нежностью остановился на сыне. Сервилия оценила силу последнего аргумента. Она немного подумала и кивнула:

– Очень хорошо, Брут. Когда ее отец в следующий раз окажется в Риме, я попрошу руки Юлии. Тебе не обязательно жениться на богатой, но весьма существенно, чтобы происхождение твоей супруги было не ниже твоего. А Юлия из рода Юлиев – идеальный вариант. Особенно эта Юлия. Патрицианка с обеих сторон.

И они решили ждать, когда отец Юлии вернется по окончании службы. Сейчас он был квестором в Дальней Испании. Квестор – самая младшая из обязательных магистратур. Сервилия знала, что отец Юлии отлично выполняет свои обязанности. Странно, что она никогда не встречалась с ним, особенно если учесть, что истинных аристократов в Риме не так-то много. Конечно, Сервилия была аристократкой, и отец Юлии – тоже. Но среди женщин ходил слух, что в своем кругу Цезарь остается чужим. Он всегда слишком занят и не принимает участия в светских развлечениях, в отличие от большинства аристократов, приезжающих в Рим. Если бы они уже были знакомы с Цезарем, Сервилии было бы куда проще просить у него руки дочери для своего сына. Впрочем, Сервилия не сомневалась в согласии. Брут – идеальный жених, даже в глазах представителя рода Юлиев.

Конечно, гостиная Аврелии не могла сравниться с атрием на Палатине, но все же она была достаточно просторной и вмещала с дюжину женщин. Окна с открытыми ставнями выходили в чудесный сад, выращенный стараниями Гая Матия – старого жильца Аврелии, занимавшего другую квартиру первого этажа. Он разыскал розы, которые цвели в тени, и уговорил жильцов посадить виноград, который поднимался на высоту двенадцатого этажа, цепляясь за стены и балконы. Матий подстриг кусты, придав им форму шаров, и придумал хитрое приспособление для подачи воды в небольшой мраморный бассейн. Фонтан бил из распахнутой пасти дельфина с раздвоенным хвостом.

Стены гостиной были выкрашены в охристые тона, простой бетонный пол с кирпичной и мраморной крошкой отполирован до красно-розового блеска; на потолке было изображено полуденное небо, покрытое облаками, но без дорогой позолоты. «Конечно, эти комнаты – не резиденция одного из власть имущих, но вполне подходящее обиталище для молодого сенатора», – подумал Брут, наблюдая за Юлией и женщинами. Юлия поймала его взгляд, и он не отвел глаз.

Его мать уселась на ложе рядом с Аврелией, где имела возможность продемонстрировать себя с выгодной стороны, несмотря на то обстоятельство, что хозяйка дома в свои пятьдесят пять все еще считалась одной из самых красивых женщин Рима. Аврелия была стройна, изящна. Особенно выигрышно Аврелия смотрелась, когда сидела спокойно и ее не портила излишняя резкость движений. Ни единой седой нити не мелькало в ее каштановых волосах, кожа – гладкая, бархатистая. Именно Аврелия рекомендовала Сервилии школу для Брута, поскольку была главной наперсницей Сервилии.

И Брут погрузился в мысли о школе – типично для ума, склонного к блужданию. Мать не хотела отправлять его туда, боясь, что ее ненаглядный мальчик окажется в окружении детей более низкого происхождения. Она беспокоилась, что над его усердием начнут смеяться. Лучше, если у Брута будет домашний наставник. Но отчим мальчика настоял на том, чтобы единственный сын получил стимул соревноваться в знаниях с другими учениками. Это будет полезно. Кроме того, у Брута появятся товарищи для игр. Так высказался Силан, не столько ревнуя к тому, что Брут занимал главное место в сердце Сервилии, сколько желая, чтобы пасынок научился общаться с разными людьми. Это пригодится юному Бруту, когда тот вырастет. Естественно, Аврелия рекомендовала совершенно исключительную школу, но педагоги, к сожалению, обладали слишком независимым складом ума, который позволял им принимать одаренных мальчиков из менее изысканного общества, чем круг, достойный Марка Юния Брута. А что уж говорить о нескольких девочках, которые также были признаны достаточно талантливыми!

Будучи сыном своей матери, Брут неизбежно возненавидел школу. Впрочем, Гай Кассий Лонгин, его соученик, которого Сервилия всячески нахваливала, был из такой же хорошей семьи, как и Юний Брут. Однако Брут выносил «дружбу» Кассия только для того, чтобы доставить удовольствие матери. Что общего у него с крикливым непоседой, который бредит о войне, борьбе, о великих подвигах? Только одно кое-как примирило Брута с тем ужасным испытанием, которым стали для него школа и такие товарищи, как Кассий: Брут очень быстро сделался любимцем учителя.

К сожалению, единственный человек, которого Брут хотел бы назвать другом, был его дядя Катон. Но Сервилия и слышать не желала о дружбе сына с ее презренным сводным братом. Она не уставала напоминать Бруту, что дядя Катон потомок крестьянина из Тускула и раба-кельтибера, в то время как в самом Бруте соединились две очень древние линии: одна – от Луция Юния Брута, основателя Республики (который сверг последнего римского царя Тарквиния Гордого), а другая – от Гая Сервилия Агалы (убившего Спурия Мелия, когда тот попытался провозгласить себя царем Рима в первые десятилетия существования Республики). Поэтому Юний Брут, который по матери был патрицием Сервилием, не мог общаться с таким выскочкой, как дядя Катон.

– Но ведь твоя мать вышла замуж за отца дяди Катона и родила ему двоих детей, тетю Порцию и дядю Катона! – однажды возразил ей Брут.

– И тем самым навсегда опозорила себя! – зло ответила Сервилия. – Я не признаю ни этого союза, ни его потомства – и ты, дружочек, тоже не будешь их признавать!

На этом дискуссия и закончилась. Вместе с тем исчезла всякая надежда, что Бруту позволят видеться с дядей Катоном чаще, чем этого требуют приличия. А какой замечательный человек дядя Катон! Истинный стоик, восхищающийся древними строгими обычаями Рима, ненавидящий показуху, критикующий дутые претензии на величие таких, как Помпей. Помпей Великий. Очередной выскочка без достойных предков. Помпей, который убил отца Брута, сделал вдовой его мать, дал возможность такому ничтожеству, как хилый Силан, забраться к ней в постель и сделать ей двух тупоголовых девчонок, которых Брут неохотно называл сестрами…

– О чем ты думаешь, Брут? – улыбаясь, спросила Юлия.

– Да так, ни о чем, – уклончиво ответил Брут.

– Это отговорка. Я хочу знать правду.

– Я думал о том, какой потрясающий человек мой дядя Катон.

Юлия наморщила широкий лоб:

– Дядя Катон?

– Ты его не знаешь, потому что он по возрасту еще не может заседать в сенате. Он не намного старше меня.

– Это он не позволил плебейским трибунам убрать колонну внутри Порциевой базилики?

– Да, это сделал мой дядя Катон! – с гордостью подтвердил Брут.

Юлия пожала плечами:

– Мой папа говорит, что он поступил глупо. Если бы колонну убрали, плебейским трибунам было бы куда просторнее.

– Но дядя Катон был прав. Колонну поставил там Катон Цензор, когда возводил первую базилику в Риме. Там она и должна оставаться, как того требуют mos maiorum. Катон Цензор разрешил плебейским трибунам использовать его базилику для заседаний, потому что понимал их положение. Они – магистраты, избранные исключительно плебсом, они не представляют всего римского народа и поэтому не имеют права собираться в храме. Но Катон Цензор предоставил им не все здание, а только часть. В то время они были благодарны ему и за это. А теперь они вознамерились переделать сооружение, оплаченное деньгами Катона Цензора. Мой дядя Катон не допустит осквернения памятного строения своего тезки-прадеда.

Поскольку Юлия по натуре была миролюбива и не любила спорить, она снова улыбнулась, коснулась руки Брута и нежно пожала ее. Брут – такой избалованный мальчик, такой сердитый и преисполненный чувства собственной значимости! Но Юлия давно его знала и, не совсем понимая почему, очень жалела. Вероятно, потому, что его мать – такая злючка!

– Но это случилось до того, как умерли тетя Юлия и моя мама, поэтому, думаю, теперь больше никто не захочет разрушить колонну, – сказала она.

– Твой отец должен скоро вернуться домой, – проговорил Брут, возвращаясь к мысли о браке.

– Он может приехать в любой день, – оживилась девочка. – Я так скучаю по нему!

– Говорят, он заварил дело в Италийской Галлии по ту сторону реки Пад, – заметил Брут, повторяя то, что горячо обсуждалось женщинами, окружившими Аврелию и Сервилию.

– Зачем бы ему это делать? – спрашивала Аврелия, насупив прямые черные брови. Ее знаменитые фиолетовые глаза сверкнули. – Право, временами Рим и римские аристократы внушают мне отвращение! Почему именно моего сына они всегда делают мишенью критики и сплетен?

– Потому что он слишком высок, слишком красив, слишком популярен среди женщин и слишком самоуверен, – отозвалась Теренция, жена Цицерона, прямолинейная и вечно чем-то недовольная.

– Кроме того, – добавила супруга знаменитого оратора, – он одинаково хорошо говорит и пишет.

– Эти качества у него врожденные. А клеветник, которого я могла бы назвать по имени, не обладает ни одним из этих достоинств! – резко прервала ее Аврелия.

– Ты имеешь в виду Лукулла? – уточнила Муция Терция, жена Помпея.

– Нет, к этому, по крайней мере, Лукулл не причастен, – возразила Теренция. – Думаю, его больше заботят царь Тигран и Армения, чем что-либо происходящее в Риме, за исключением всадников, которые не могут толком собрать налоги в его провинциях.

– Она намекает на Бибула, ведь он вернулся в Рим, – произнесла величественная дама, занимавшая лучшее кресло. Единственная среди разноцветной группы, она была с головы до ног одета в белое. Драпировки скрывали все женские прелести гостьи. На ее царственной голове красовался убор из семи жгутов, скрученных из чистой шерсти. Тонкая вуаль, накинутая на корону, взлетела, когда она резко повернулась, чтобы взглянуть на двух женщин, восседавших на ложе. Перпенния, старшая весталка, фыркнула. – О бедный Бибул! Он не в силах прикрыть наготу своей злобы.

– Возвращаясь к тому, что я говорила, Аврелия, – вновь подала голос Теренция. – Если твой рослый, красивый сын делает своими врагами щупленьких, маленьких человечков, вроде Бибула, то он сам виноват в том, что по его поводу злословят. Ведь это верх безрассудства – осмеять человека перед товарищами, назвав его «блохой»! Бибул – враг на всю жизнь.

– Какая чепуха! Это произошло лет десять назад, когда оба они были почти подростками, – сказала Аврелия.

– Перестань! Ты же хорошо знаешь, насколько маленькие люди чувствительны к прозвищам, намекающим на их рост, – отмахнулась Теренция. – Ты, Аврелия, из старинной семьи политиков. Вся политика строится на репутации человека. А твой сын сильно подорвал репутацию Бибула. Его так и продолжают называть Блохой. Он никогда не забудет этого и не простит.

– Не говоря уже о том, – едко добавила Сервилия, – что клеветнические обвинения Бибула охотно выслушивают такие существа, как Катон.

– А что именно говорит Бибул? – сквозь зубы спросила Аврелия.

– О, ну например… что вместо того, чтобы возвратиться из Испании прямо в Рим, твой сын поехал в Италийскую Галлию и стал подстрекать к мятежу людей, которые не имеют римского гражданства, – сообщила Теренция.

– Это абсолютная чушь! – возмутилась Сервилия.

– И почему же это чушь, почтенная матрона? – произнес низкий мужской голос.

В комнате вдруг стало очень тихо. Маленькая Юлия выбежала из своего угла и бросилась к вошедшему:

– Tata! Tata!

Цезарь поднял ее, поцеловал в губы, в щеку, крепко прижал к груди, с нежностью погладил ее белые, словно покрытые инеем, волосы.

– Как поживает моя девочка? – спросил он, улыбаясь лишь ей одной.

– О tata! – только и могла ответить Юлия, уткнувшись в плечо отца.

– Так почему же это чушь, уважаемая матрона? – повторил свой вопрос Цезарь, удобно устроив ребенка на руке.

Теперь, когда он смотрел прямо на Сервилию, улыбка исчезла даже из его глаз. Судя по его взгляду, Цезарь не придавал значения тому, что Сервилия женщина.

– Цезарь, это – Сервилия, жена Децима Юния Силана, – представила гостью Аврелия, очевидно отнюдь не оскорбленная тем, что Цезарь не нашел времени поздороваться с ней, его матерью.

– Так почему, Сервилия? – снова спросил он, кивнув, когда мать представила ему эту женщину.

Она ответила спокойно, ровным голосом, тщательно отмеривая слова, как ювелир – золото:

– Потому что в этом слухе отсутствует логика. Для чего тебе обременять себя мятежом в Италийской Галлии? Положим, ты разговаривал с людьми, не имеющими гражданства, и обещал им действовать от их имени, добиваясь, чтобы они получили право голоса. Такое поведение пристало римскому аристократу, который намерен стать консулом. Ты просто набирал себе клиентов, что правильно и похвально для патриция, поднимающегося по политической лестнице. Я была замужем за человеком, который подстрекал людей к мятежу в Италийской Галлии, поэтому я знаю, чем это заканчивается. Для Лепида и моего мужа Брута жить в Риме Суллы стало невыносимо. Их карьеры потерпели крах, им нечего было терять. А твоя карьера только начинается. Следовательно, на что ты мог надеяться, разжигая мятеж в римских провинциях?

– Истинная правда, – подтвердил Цезарь, и в его глазах, которые Сервилия сочла холодноватыми, блеснула веселая искорка.

– Конечно правда, – отозвалась она. – Насколько мне известно твое положение, я могу сделать единственный вывод из всего мной услышанного: если ты действительно находился в Италийской Галлии и общался там с негражданами, значит ты набирал себе клиентов.

Запрокинув голову, он рассмеялся. Он выглядел величественно – и, подумала Сервилия, очень хорошо знал, что у него величественный вид. Этот человек не сделает ни единого жеста, предварительно не рассчитав, какой эффект это произведет на аудиторию. Сервилия понимала его интуитивно. Но он ничем не выдал того, что его искренняя веселость в действительности была следствием холодного расчета.

– Это правда, я набирал клиентов, – признал он.

– Тогда все в порядке, – молвила Сервилия, улыбнувшись левым уголком маленького рта. – Никто не может упрекнуть тебя за это, Цезарь.

Затем с важным видом она добавила чуть снисходительно:

– Не беспокойся, я позабочусь о том, чтобы в городе циркулировала правильная версия.

Но это уже было слишком. Цезарь не мог допустить, чтобы его опекала Сервилия, даже если она происходит из патрицианской ветви рода Сервилиев. Бросив на нее презрительный взгляд, он отвернулся и уставился на Муцию Терцию, которую еще прежде приметил среди женщин, жадно внимавших беседе. Цезарь опустил Юлию на пол и приблизился к Муции Терции. Взяв ее руки в свои, он сердечно поздоровался с ней:

– Как поживаешь, жена Помпея?

Она смутилась, что-то пробормотав в ответ. Затем настал черед Корнелии Суллы, дочери Суллы и двоюродной сестры Цезаря. По очереди Гай Юлий Цезарь здоровался с присутствующими дамами. Он был знаком со всеми, кроме Сервилии, которая с восхищением следила за ним, оправившись от шока после того, когда он столь резко оборвал беседу. Даже весталка Перпенния поддалась его обаянию, а что касается Теренции, эта грозная матрона положительно поглупела! Но вот осталась только его мать. К ней он подошел последней.

– Мама, ты изумительно выглядишь.

– У меня все хорошо. А ты, – добавила она своим сухим, обыденным голосом, – похоже, исцелился.

«Это замечание ранило его, – удивленно подумала Сервилия. – Ага! И здесь имеются свои подводные течения!»

– Я совершенно оправился, – спокойно ответил он, садясь на ложе рядом с матерью, но подальше от Сервилии. – По какому поводу собрание?

– Это наш клуб. Раз в неделю мы сходимся у кого-нибудь в доме. Сегодня – моя очередь.

При этих словах Цезарь поднялся, чтобы уйти, извинившись за свой вид: он прямо с дороги. Сервилия подумала, что никогда не видела путешественника в такой безупречно чистой одежде. Но прежде чем он покинул комнату, Юлия подошла к нему, ведя за руку Брута:

– Папа, это мой друг Марк Юний Брут.

Широкая улыбка, сердечное приветствие. Брут был приятно поражен. «Без сомнения, и эта сердечность тщательно рассчитана», – подумала Сервилия, испытывая боль.

– Твой сын? – спросил ее Цезарь через плечо Брута.

– Да.

– Есть ли у тебя сыновья от Силана?

– Нет. Только две дочери.

Одна бровь взлетела вверх. Цезарь усмехнулся. И вышел из комнаты.

После его ухода беседа как-то не клеилась, всем стало скучно. И задолго до обеденного часа дамы начали расходиться. Сервилия нарочно медлила, чтобы уйти последней.

– У меня есть дело, которое я хотела бы обсудить с Цезарем, – обратилась она к Аврелии, стоя у порога.

Брут прятался за ее спиной, кидая робкие взгляды на Юлию.

– Мне не пристало являться на прием вместе с его клиентами, поэтому я попросила бы тебя организовать нашу личную встречу. И чем скорее, тем лучше.

– Конечно, – сказала Аврелия. – Я извещу тебя.

Аврелия ни о чем не спросила. Даже виду не подала, что ей любопытно знать, о чем Сервилия хочет говорить с Цезарем. «Вот женщина, которая не лезет в чужие дела», – с благодарностью подумала мать Брута и ушла.

Хорошо ли опять оказаться дома после пятнадцати месяцев отсутствия? Цезарь уезжал уже не первый раз и не на самое продолжительное время, но на сей раз он отсутствовал официально. В этом ощущалась некоторая разница. Поскольку наместник Антистий Вет не взял с собой в Дальнюю Испанию легата, Цезарь был вторым по значению римлянином в провинции и отвечал за судебные разбирательства, финансы, управление. Одинокая жизнь, стремительные поездки из одного конца Дальней Испании в другой, нехватка времени, чтобы установить дружеские отношения с соотечественниками. Вероятно, поэтому и получилось, что единственный человек, к которому Цезарь почувствовал там симпатию, не был римлянином. Да и сам Антистий Вет не питал расположения к своему помощнику, хотя они неплохо ладили и даже порой за обедом вели деловые разговоры, когда им доводилось встретиться в каком-нибудь городе. Единственная трудность, которую Цезарь испытывал из-за того, что был патрицием из рода Юлиев Цезарей, заключалась в его отношениях с начальством. Все его начальники слишком хорошо сознавали, насколько он выше их по происхождению. Для любого римлянина выдающиеся предки значат куда больше, чем все остальное. И еще Цезарь постоянно напоминал им Суллу. Древний род, блестящий ум и эффективность, поразительная внешность, ледяной взгляд…

Так хорошо ли вновь оказаться дома? Безупречный порядок в кабинете. Все поверхности блестят чистотой, все свитки на своих местах – в корзине или отделении ящика. Ничто не мешает любоваться столешницей письменного стола с замысловатым узором из листьев и цветов. На столе – лишь чернильница из бараньего рога и глиняная кружка для перьев.

По крайней мере первые минуты пребывания в родном доме оказались более терпимыми, чем предполагал Цезарь. Когда Евтих открыл дверь приемной и он увидел компанию тараторивших женщин, первым его побуждением было бежать, но он тотчас понял, что это неплохое начало. Ощущение пустоты этого дома без его дорогой Цинниллы останется, и об этом не стоит говорить. Рано или поздно маленькая Юлия заведет разговор о своей матери, но не в первые мгновения, а спустя некоторое время, когда его глаза привыкнут к отсутствию Цинниллы и не будут наполняться слезами. Цезарь уже и не помнил, когда в этой квартире не было Цинниллы. Она жила здесь как его сестра, пока не достигла того возраста, когда могла стать его женой. Она была частью его детства и поры созревания. Бесценная женщина, которая теперь стала прахом в холодной, темной могиле.

Вошла его мать, спокойная и отчужденная как всегда.

– Кто распространял слухи о моей поездке в Италийскую Галлию? – осведомился Цезарь, устанавливая кресло для нее рядом со своим.

– Бибул.

– Понятно. – Он со вздохом сел. – Что же, этого следовало ожидать. Нельзя оскорбить такую блоху, как Бибул, и не нажить себе врага на всю жизнь. Как же он мне не нравился!

– А как же ты ему не нравишься!

– У нас выбирают двадцать квесторов. И мне повезло. По жребию мне досталось место службы вдали от Бибула. Но он на два года старше меня, а это значит, что мы всегда будем служить, одновременно продвигаясь по cursus honorum.

– Значит, ты намерен воспользоваться привилегией, установленной для патрициев Суллой, и выставить свою кандидатуру на курульную должность на два года раньше, чем это дозволено плебеям вроде Бибула, – сказала Аврелия с утвердительной интонацией.

– Я был бы дураком, не сделав этого, а я не дурак, мама. Если я буду баллотироваться в преторы в тридцать семь, мой стаж пребывания в сенате к тому времени достигнет шестнадцати лет, не считая срока моего фламината.

– Но все равно ждать еще шесть лет. А тем временем – что?

Он беспокойно шевельнулся:

– Я уже чувствую, как стены Рима давят на меня, хотя я пересек городскую черту всего несколько часов назад! Мне лучше жить за границей.

– Предстоит множество судебных процессов. Ты – знаменитый адвокат, наравне с Цицероном и Гортензием. Тебе предложат несколько интересных дел.

– Но в Риме, всегда в Риме! Испания была для меня настоящим открытием, – заговорил Цезарь, подавшись вперед. – Антистий Вет оказался апатичным правителем, который был счастлив перепоручить мне столько работы, сколько я захочу на себя взять, хоть я и был всего-навсего младшим магистратом. Поэтому я вел в провинции судебные процессы и управлял финансами наместника.

– Последняя обязанность, наверное, была для тебя тягостной, – сухо заметила мать. – Деньги тебя не интересуют.

– Странно, но оказалось, что это интересно, когда это деньги Рима. Я взял несколько уроков по бухгалтерскому делу у самого замечательного человека – гадесского банкира, карфагенянина по имени Луций Корнелий Бальб-старший. У него есть племянник – они почти ровесники – Бальб-младший, его партнер. Оба очень много сделали для Помпея Магна, когда тот находился в Испании, и теперь, кажется, большая часть Гадеса принадлежит им. Если и найдется такая вещь, которой старший Бальб не знает о банковской системе и других фискальных делах, то она не имеет значения. Само собой разумеется, что казну я застал в полном беспорядке. Но благодаря Бальбу-старшему мне удалось все наладить. Мне он понравился, мама. – Цезарь пожал плечами, глядя в сторону. – Фактически он был единственным настоящим другом, которого я там приобрел.

– Дружба – двустороннее движение. Ты знаешь больше людей, чем остальные римские аристократы, вместе взятые. Но ты не подпускаешь к себе ни одного римлянина своего круга. Вот почему твои немногочисленные друзья либо иностранцы, либо римляне из низших классов.

Цезарь усмехнулся:

– Чепуха! Я лучше лажу с иностранцами, потому что вырос в твоем многоквартирном доме, с детства окруженный евреями, сирийцами, галлами, греками и боги знают кем еще.

– В этом вини меня, – спокойно сказала Аврелия.

Цезарь решил пропустить это замечание мимо ушей.

– Марк Красс – мой друг, а он безусловно римлянин и такой же знатный, как и я.

– Ты вообще хоть что-нибудь заработал в Испании? – вдруг поинтересовалась мать.

– Немного здесь, немного там – благодаря Бальбу. К сожалению, в провинции на этот раз было мирно. Никаких пограничных стычек с лузитанами. А если бы они и случались, подозреваю, что Антистий Вет выступил бы против них лично. Не беспокойся, мама. Мои пиратские деньги в сохранности. У меня хватит средств, чтобы баллотироваться в старшие магистраты.

– Даже на должность курульного эдила? – спросила она с тревогой.

– Поскольку я патриций и не могу стать плебейским трибуном, выбор у меня небольшой, – отозвался Цезарь, вынимая перо из кружки и кладя его на стол.

Он никогда не вертел перо в руках при разговоре. Просто иногда ему приходилось на что-то переводить взгляд, чтобы не встречаться глазами с матерью. Странно, он совсем забыл, что она может так сильно действовать на нервы.

– Цезарь, должность курульного эдила разорительно дорога. Твоих пиратских денег не хватит. Я тебя знаю! Ты не станешь устраивать просто хорошие игры. Ты постараешься организовать лучшие игры из тех, какие помнит Рим.

– Наверное, я подумаю об этом года через три-четыре, – спокойно произнес он. – А пока я намерен в следующем месяце баллотироваться на должность куратора Аппиевой дороги. Ни один из Клавдиев не хочет браться за эту работу.

– Еще одно дорогостоящее предприятие! Казна выделит тебе один сестерций на милю дороги, а ты потратишь на каждую милю добрую сотню денариев.

Цезарь устал от беседы. Как всегда, мать завела разговор о деньгах и о том, что он не беспокоится о них.

– Ты знаешь, – проговорил Цезарь, взяв перо со стола и возвращая его в кружку, – ничто не меняется. Я об этом забыл. Находясь вдали от дома, я стал думать о тебе просто как о своей матери – как любой человек. И вот – действительность. Постоянные жалобы по поводу моей расточительности. Перестань, мама! То, что важно для тебя, для меня не имеет значения.

Аврелия хотела было что-то сказать, но промолчала. Затем, поднявшись с кресла, молвила:

– Сервилия хочет как можно скорее поговорить с тобой.

– Зачем?

– Не сомневаюсь, она непременно скажет тебе об этом при встрече.

– А ты знаешь?

– Я не задаю вопросов никому, кроме тебя, Цезарь. Так я избегаю лживых ответов.

– Значит, ты заранее уверена в моей правдивости.

– Естественно.

Он было встал, но опять сел и, хмурясь, вытащил из кружки другое перо.

– Она интересный человек, – заметил Цезарь, склонив голову набок. – Ее оценка слухов, которые распространяет Бибул, удивительно точна.

– Если ты помнишь, несколько лет назад я говорила тебе, что Сервилия обладает тонким политическим чутьем. Но мои слова не произвели на тебя впечатления, и ты не захотел познакомиться с ней.

– Ну что ж, теперь я с ней познакомился. И она меня впечатлила. Но только не своим высокомерием. Фактически она захотела покровительствовать мне.

Что-то в его голосе насторожило Аврелию. Она резко повернулась и пристально посмотрела на Цезаря.

– Силан тебе не враг, – сухо заметила она.

Эти слова вызвали у него смех. Но он быстро смолк.

– Иногда случается и так, что мне нравится женщина, которая не является женой моего политического врага, мама! А Сервилия мне немножко нравится. Конечно, я должен выяснить, чего она хочет. Кто знает? Может быть, меня?

– С Сервилией невозможно знать наперед. Она – загадка.

– Она мне напомнила Цинниллу.

– Не будь сентиментальным, Цезарь. Нет никакого сходства между Сервилией и твоей покойной женой. – Глаза Аврелии затуманились. – Циннилла была чудесной, милой девочкой. Сервилии тридцать шесть, и она уже не девочка. Кроме того, она отнюдь не милая. Я бы назвала ее холодной и твердой, как кусок мрамора.

– Она тебе не нравится?

– Она мне нравится. Но вовсе не потому, что она такая.

На этот раз Аврелия дошла до двери и только потом повернулась снова.

– Обед будет скоро готов. Ты обедаешь здесь?

Лицо его смягчилось.

– Как я могу разочаровать Юлию, уйдя куда-нибудь сегодня?

Еще одна мысль пришла Цезарю на ум, и он произнес:

– Странный мальчик этот Брут. Как масло – весь на поверхности. Но подозреваю, что где-то внутри у него скрывается удивительный железный стержень. А Юлия вела себя так, словно она его госпожа. Я бы и не подумал, что он может ей понравиться.

– Сомневаюсь, что это симпатия. Но они старые друзья. – Лицо Аврелии смягчилось. – Твоя дочь необыкновенно добра. В этом отношении она похожа на свою мать. В нашей семье ей больше не от кого унаследовать это качество.

Поскольку Сервилия не умела ходить медленно, она, как всегда, стремительно неслась домой. Бруту непросто было поспеть за ней, но он не жаловался. Солнце пекло уже не так сильно. Кроме того, он снова погрузился мыслями в злополучного Фукидида. Юлия была временно забыта. Равно как и дядя Катон.

Обычно по пути Сервилия разговаривала с ним, но сегодня она словно не замечала сына. Ее мысли были заняты Гаем Юлием Цезарем. Как только она увидела его, у нее пересохло во рту, и она сидела ошеломленная, не в силах шевельнуться. Как же вышло, что она никогда с ним не встречалась? Их круг столь малочислен, что они просто не могли разминуться. И все же она ни разу прежде не видела Цезаря! Да, конечно, Сервилия слышала о нем – какая римская аристократка не ловила сплетен о Юлии из рода Юлиев? И большинство спешили под разными предлогами познакомиться с ним, но Сервилия была не такова. Она и не думала о нем. Для нее он был еще одним Меммием или Катилиной, человеком, который опьяняет женщин одной улыбкой и пользуется этим. Но единственного взгляда на Цезаря хватило, чтобы Сервилия поняла: перед ней отнюдь не Меммий или Катилина. О, действительно улыбка Цезаря пленительна, и он, конечно же, пользуется этим! Но было в нем и что-то еще. Отстраненный, равнодушный, недоступный. Теперь ей сделалось понятно, почему женщины, с которыми у Цезаря случались мимолетные романы, потом чахли, плакали, впадали в отчаяние. Цезарь отдавал своим женщинам лишь то, чего сам не ценил, но он никогда не отдавал им себя.

Будучи беспристрастной, Сервилия принялась анализировать свою реакцию на нового знакомого. Почему он возбуждает ее? В тридцать шесть лет Сервилия привыкла смотреть на мужчин холодным взором. Любой из них значил для нее не больше чем безопасность и соответствующий социальный статус. Конечно, ей нравились красивые мужчины. Брута выбрали ей в мужья без ее участия. Впервые Сервилия увидела его только в день свадьбы. То, что он был очень смуглым, стало для нее большим разочарованием. Да и все остальное, как потом выяснилось. Силана, поразительно красивого, она выбрала сама. Его внешностью Сервилия была по-прежнему удовлетворена. Но что касается всего остального – в этом он тоже разочаровал ее. Ни здоровья, ни интеллекта, ни твердости характера. Неудивительно, что она рожала от него только девочек! Сервилия была абсолютно уверена в том, что пол будущего ребенка зависит исключительно от ее желания, поэтому в первую же брачную ночь с Силаном она твердо решила: Брут останется ее единственным сыном. Таким образом, его уже довольно значительное состояние будет увеличено за счет денег Силана.

Жаль, что она не могла обеспечить для Брута третье, еще большее состояние! Цезарь тотчас был позабыт. Теперь Сервилия думала о своем сыне и о тех пятнадцати тысячах талантов золота, которые ее дед Цепион-консул украл из обоза в Нарбонской Галлии тридцать семь лет назад. Этого золота было больше, чем хранилось в римской казне. Оно перешло в руки Сервилия Цепиона и превратилось в разного рода имущество: промышленные города в Италийской Галлии, обширные пшеничные поля на Сицилии и в провинции Азия, многоквартирные дома по всему Италийскому полуострову, анонимное партнерство в делах, которые запрещены сенаторам. Когда Цепион-консул умер, все перешло к отцу Сервилии. Затем тот был убит в Италийской войне. Имущество попало к ее брату, третьему носителю имени Квинт Сервилий Цепион. О да, все уплыло в руки ее брата Цепиона! Дядя Друз постарался, чтобы наследником стал именно он, хотя дядя Друз знал правду. А в чем заключается эта отвратительная правда? В том, что брат Сервилии, Цепион, в действительности являлся ее сводным братом – первым ребенком ее матери от выскочки Катона Салониана, рожденным в то время, когда она была еще замужем за отцом Сервилии. Кукушонок в гнезде Сервилия Цепиона, длинный рыжий кукушонок с катоновским носом, который продемонстрировал всему Риму, от кого на самом деле был зачат этот Цепион. А теперь, когда Цепиону исполнилось тридцать лет, его истинное происхождение известно всем, кто имел в городе хоть какое-то значение. Смех! И где справедливость? Золото Толозы перешло в конце концов к кукушонку, подброшенному в гнездо Сервилия Цепиона!

Брут поморщился. Мысли его прервались. Мать громко скрежетала зубами – страшные звуки, которые заставляли всех, кто слышал их, бледнеть и убегать подальше. Но Брут не мог убежать. Он лишь надеялся, что причиной зубовного скрежета был не он. О том же думали и рабы, шедшие впереди хозяйки. Они с ужасом переглядывались. Их прошиб холодный пот, сердца их громко стучали.

Но Сервилия ничего этого не замечала. Она стремительно неслась вперед, и ее короткие, сильные ноги мелькали, как ножницы Атропы. Проклятый Цепион! Теперь уже поздно. Брут не успеет ничего унаследовать от него. Цепион недавно женился на дочери адвоката Гортензия, представительнице одной из старейших и знаменитейших плебейских семей. Гортензия носит их первого ребенка. Будет еще много детей. Состояние Цепиона настолько велико, что даже дюжина сыновей не смогут истратить его. Что касается самого Цепиона, то он здоров и силен, как все Катоны, потомки того нелепого и позорного второго брака Катона Цензора. Когда тому было около восьмидесяти, он неожиданно женился на дочери своего раба Салония. Это случилось сто лет назад. В то время Рим смеялся над этим, а потом простил отвратительного старого развратника и допустил его отпрыска-раба в ряды славных семей. Конечно, Цепион мог умереть от несчастного случая, как его кровный отец Катон Салониан. Опять зубовный скрежет: напрасная надежда! Цепион участвовал в нескольких войнах – и ни единой царапины, хотя и был храбрым солдатом. Нет, с золотом Толозы придется распрощаться. Бруту никогда не достанется то, что было куплено на эти деньги. И это несправедливо! По крайней мере, Брут был настоящим Сервилием Цепионом со стороны матери! О, если бы только Брут смог унаследовать это третье состояние, он был бы богаче Помпея Магна и Марка Красса, вместе взятых!

За несколько метров до дома Силана оба раба бросились к двери, забарабанили в нее и исчезли, как только она открылась. Так что к тому моменту, как Сервилия и ее сын вошли в дом, атрий был пуст. Домашние уже знали, что Сервилия скрипит зубами. Поэтому хозяйку не предупредили о том, кто ждет ее в гостиной. Она влетела в комнаты, меча громы и молнии по поводу невезения Брута в отношении золота Толозы, – и ее гневный взор упал не на кого-нибудь, а на ее сводного братца Марка Порция Катона! Горячо любимый Брутом дядя Катон!

У него появилась новая причуда: он не носил под тогой туники, потому что в первые дни Республики граждане одевались именно так. И если бы взгляд Сервилии не был замутнен ненавистью, она должна была бы признать, что эта поразительная и экстравагантная мода (в которой никто не мог с ним соперничать) ему шла. Двадцатипятилетний мужчина в расцвете сил, здоровый и хорошо сложенный, он жил строго и экономно, как рядовой солдат во время войны со Спартаком. Катон не ел жирного, пил только воду. Короткие вьющиеся волосы, каштановые с красноватым оттенком; большие светло-серые глаза; гладкая загорелая кожа. Он очень выигрывал, обнажая всю правую сторону тела, от плеча до бедра. Любой мог любоваться его хорошо развитыми грудными мышцами и плоским животом. Открытая правая рука также демонстрировала мускулы. Голова на очень длинной шее была красивой формы, а рот мог просто свести с ума. Если бы не его жутко большой нос, Катон соперничал бы с Цезарем, Меммием или Катилиной. Но нос – огромный, тонкий, острый, крючковатый – портил все. Как будто он жил отдельно от лица, как говорили люди.

– Я уже собирался уходить, – заговорил Катон громким, резким, немузыкальным голосом.

– Жаль, что не ушел, – отозвалась Сервилия сквозь зубы (без скрежета, хотя ей хотелось скрипнуть).

– Где Марк Юний? Мне сказали, что ты брала его с собой.

– Брут! Зови его Брут, как все остальные!

– Я не одобряю перемен, которые последнее десятилетие внесло в наши имена, – произнес он еще громче. – Человек может иметь одно, два или даже три прозвища, но традиция требует, чтобы его называли по родовому имени.

– А я очень рада этим переменам, Катон! – ответила Сервилия, выделяя голосом прозвище. – Что касается Брута, ты не можешь его увидеть.

– Ты думаешь, что я отступлю! – задиристо продолжал он. – Но я никогда не отступлю, Сервилия. Пока я жив, я ни от чего не отступлю. Твой сын – мой кровный племянник, а в его окружении нет ни одного мужчины. Нравится это тебе или нет, но я намерен выполнить свой долг по отношению к нему.

– Paterfamilias – его отчим, а не ты.

Катон засмеялся. Этот смех был похож на пронзительное ржание.

– Децим Юний – бедный простофиля, которого постоянно тошнит. Он способен воспитать твоего сына не больше чем умирающая утка.

Хотя Катон обладал чрезвычайно толстой шкурой, Сервилия знала каждую из мельчайших трещин в ней. Например, Эмилия Лепида. Как Катон любил ее, когда ему было восемнадцать лет! Но Эмилия Лепида лишь использовала его, чтобы заставить Метелла Сципиона ревновать и вернуться к ней.

И Сервилия вдруг сказала:

– А я сегодня у Аврелии видела Эмилию Лепиду. Как она хороша! Настоящая маленькая женщина и мать. Она говорит, что никогда еще так не любила Метелла Сципиона.

Стрела явно попала в цель. Катон побледнел.

– Она использовала меня как наживку, чтобы вернуть его, – ответил он с горечью. – Типичная женщина – хитрая, лживая, беспринципная.

– Надеюсь, такого же мнения ты и о своей жене? – осведомилась Сервилия, широко улыбаясь.

– Атилия – моя супруга. Если бы Эмилия Лепида сдержала слово и вышла за меня, она вскоре поняла бы, что я не терплю женских хитростей. Атилия делает то, что ей говорят, и ведет примерную жизнь. Я приемлю лишь идеальное поведение.

– Бедная Атилия! Ты приказал бы ее убить, если бы почувствовал от нее запах вина? Двенадцать таблиц позволяют тебе сделать это, а ты у нас ярый приверженец древних законов.

– Я – верный сторонник старых порядков и mos maiorum Рима! – выпалил он, раздул ноздри, так что они стали похожи на пузыри. – Мой сын, моя дочь, она и я – мы все едим пищу, приготовленную Атилией; мы живем в комнатах, за порядком в которых она следит сама, и носим одежду, которую моя жена шьет из сотканной ею ткани.

– Так вот почему ты такой голый! Наверное, она большая труженица!

– Атилия идеальная жена, – повторил Катон. – Я никогда не допущу, чтобы детей отдавали под присмотр слуг или нянек, поэтому Атилия лично отвечает за трехлетнюю дочь и годовалого сына.

– Я же сказала, что она трудяга. Ты ведь можешь позволить себе иметь много слуг, Катон, и она знает это. Вместо этого ты зажал свой кошелек и сделал из жены служанку. Она не поблагодарит тебя за это. – Тяжелые белые веки приподнялись, Сервилия с иронией оглядела сводного брата с головы до ног. – Настанет трудный для тебя день, Катон. Когда-нибудь ты можешь прийти домой слишком рано и обнаружить, что твоя жена ищет утешения у кого-то другого. И кто упрекнет ее за это? Тебе так пойдут рога!

Но на сей раз укол не попал в цель. У Катона был самодовольный вид.

– О, об этом не может быть и речи, – уверенно сказал он. – Сейчас, когда цены так взвинчены, я не могу платить за раба дороже, чем стоил самый дорогой прислужник во времена моего прадеда, но уверяю тебя: я выбираю людей, которые меня боятся. Я скрупулезно справедлив. Ни один мой слуга, оправдывающий заплаченную за него сумму, не страдает! Но при этом каждый слуга принадлежит лично мне, и любой раб в моем доме знает это.

– Полная идиллия в домашнем хозяйстве, – улыбнулась Сервилия. – Не забыть бы рассказать Эмилии Лепиде, как много она потеряла. – Она с недовольным видом двинула плечом. – Уходи, Катон, пожалуйста! Ты получишь Брута только через мой труп. У нас разные отцы – и я благодарю богов за эту милость! – но характеры одинаково твердые. И я, Катон, намного умнее тебя. – Она издала звук, похожий на мурлыканье кошки. – Вообще я намного умнее любого из моих сводных братьев.

Этот третий удар пронзил его до глубины души. Катон весь напрягся. Его красивые руки сжались в кулаки.

– Я могу вынести твою злобу, когда она направлена на меня, Сервилия, но не в тех случаях, когда твоя цель – Цепион! – рявкнул он. – Это незаслуженное оскорбление! Цепион – твой родной брат! Я бы очень хотел, чтобы он был моим родным братом! Я люблю его больше, чем кого-либо в мире! И я не стерплю такого оскорбления, особенно от тебя!

– Посмотри на себя в зеркало, Катон. Все в Риме знают правду.

– Наша мать была из Рутилиев – Цепион унаследовал цвет волос от этой ветви семьи!

– Чушь! У Рутилиев светло-рыжие волосы. И нос совсем не такой, как у Катона Салониана. – Сервилия презрительно фыркнула. – Подобное льнет к подобному, Катон. С самого твоего рождения Цепион отдал тебе всего себя. Вы – горошек из одного стручка. Всю жизнь вы оставались закадычными друзьями. Не расстаетесь, никогда не ссоритесь. Нет, Цепион – твой родной брат, а не мой!

Катон поднялся:

– Ты злая женщина, Сервилия.

Она нарочито зевнула:

– Ты проиграл, Катон. Прощай, и скатертью дорога.

Выходя из комнаты, он все-таки произнес свое последнее слово:

– В конце концов победа будет за мной! Я всегда побеждаю!

– Только через мой труп ты победишь! Но ты умрешь прежде меня.

После этого ей предстояло поговорить еще с одним мужчиной ее жизни – с мужем, Децимом Юнием Силаном. Катон верно охарактеризовал его – простофиля. Неясно, что было у него с желудком, но его часто мучила тошнота. Застенчивый, покорный, бесхарактерный человек. Все его прелести, думала Сервилия, глядя, как он чахнет над обедом, – снаружи. У него красивое лицо, а за изящным фасадом – пустота. Вот уж чего не скажешь о другом красивом лице, которое принадлежит Гаю Юлию Цезарю. «Цезарь… Я очарована им. Там, в доме Аврелии, на какой-то момент я вообразила, что и он обратил на меня внимание, но потом я распустила язык и оскорбила его. Почему я забыла, что он из Юлиев? Даже патрицианка из рода Сервилиев не может управлять жизнью и делами Юлия…»

С супругами обедали две девочки, которых Сервилия родила Силану и которых, как обычно, третировал Брут (они в свою очередь считали сводного брата сорняком). Старшей, Юнии, было семь лет, а Юнилле – почти шесть; обе смугловатые и очень привлекательные. Нет повода опасаться, что они останутся без мужей. Прекрасная внешность и приличное приданое – против такого сочетания нельзя устоять. Официально они помолвлены с наследниками двух известных семей. Только Брут еще не был пристроен, хотя сам он уже сделал выбор. Маленькая Юлия. Какой он странный, влюбиться в ребенка! Хотя обычно Сервилия в этом себе не признавалась, но нынешним вечером она была настроена на правду и отдавала себе отчет в том, что порой не понимает сына. Почему, например, он упорно считает себя интеллектуалом? Брут никогда не сделает карьеру, если не откажется от глупых иллюзий. У интеллектуала должна быть репутация храброго солдата, как у Цезаря, или блестящая адвокатская карьера, как у Цицерона, а иначе ему придется терпеть пренебрежительное отношение окружающих. Брут же не был ни решительным, ни сообразительным. Он ни в чем не обладал превосходством над равными себе. Хорошо, если он станет зятем Цезаря. Часть волшебной энергии и обаяния Юлиев перейдет к нему.

На следующий день Цезарь прислал Сервилии записку. Он будет рад видеть ее в своей квартире на улице Патрициев, третий этаж многоквартирного дома, между красильной мастерской Фабриция и субурскими банями. Завтра в четыре часа пополудни некий Луций Декумий будет ждать ее в коридоре первого этажа, чтобы проводить наверх.

Срок наместничества Антистия Вета в Дальней Испании был продлен, однако Цезарь не давал обещания остаться с ним. Цезарь не старался добиться личного назначения, просто по жребию ему досталась эта провинция. Было бы даже приятно задержаться в Дальней Испании, но должность квестора слишком низка, чтобы обеспечить известность на Форуме. Цезарь отдавал себе отчет в том, что следующие несколько лет он обязан провести в Риме. Рим должен постоянно видеть его лицо, слышать его голос.

Поскольку в возрасте двадцати лет Цезарь заслужил гражданский венок за выдающуюся храбрость и стал членом сената за десять лет до положенного тридцатилетнего возраста, ему с самого начала было разрешено выступать (обычно новички в сенате молчат, пока не поднимутся выше должности квестора). Но Цезарь не злоупотреблял этой экстраординарной привилегией. Он был слишком проницателен, чтобы надоедать коллегам, добавляя себя в список выступавших, и так слишком длинный. Цезарю не требовалось прибегать к красноречию, чтобы привлечь внимание. Он сам был живым напоминанием о своем особом положении. Закон Суллы гласил, что всякий раз, появляясь на публике, он должен надевать гражданский венок из дубовых листьев. И все при виде его обязаны вставать и аплодировать. Этот закон выделял Цезаря из общей массы и ставил его над остальными людьми – то и другое очень ему нравилось. Все прочие могли заручаться поддержкой влиятельных друзей. Но Цезарь предпочитал действовать один. Да, человеку следовало набирать толпы клиентов и приобретать известность популярного патрона. Но подъем на вершину – а Цезарь был уверен, что поднимется! – благодаря связям с какой бы то ни было фракцией, не входил в его планы. Все фракции контролируют своих членов.

Например, boni – «хорошие люди». Из множества сенатских фракций эта самая многочисленная. Boni могли доминировать на выборах, участвовать в важных судебных процессах, кричать на собраниях громче всех. И все же у них не было программы. Единственное, что их объединяло, – это глубоко укоренившееся неприятие любых перемен. А Цезарю нравились перемены. Так много необходимо исправить, отменить… Если служба в Дальней Испании и показала ему что-то, так это необходимость и неизбежность реформ. Коррупция и жадность наместников погубят империю, если их не обуздать. И это только одно изменение, которое он хотел увидеть. Но все boni традиционно и упорно выступали против новшеств, даже самых незначительных. И Цезарь был среди них непопулярен. Их исключительно чувствительные носы уже давно унюхали в Цезаре радикала.

Фактически для Цезаря оставался единственный путь – сделаться военачальником. Но чтобы законным путем получить командование римской армией, сначала нужно было подняться хотя бы до преторской должности и стать председателем одного из восьми постоянных судов. Система правосудия требовала, чтобы следующие шесть лет он провел в городе. Сбор голосов, проведение предвыборной кампании, попытки справиться с хаосом на политической арене… Оставаться на переднем плане в сложном мире римской политики, приобретать и накапливать влияние, власть, клиентов, заручиться поддержкой всадников из деловых кругов, приобрести последователей всех сортов – все это Цезарь обязан делать сам и исключительно от своего имени. Ни в коем случае он не должен выступать от лица boni или какой-либо другой группы. Членство в любой фракции предполагает единомыслие. А еще предпочтительней – отсутствие собственных мыслей.

Но амбиции Цезаря простирались дальше создания собственной фракции: он хотел стать Первым Человеком в Риме. Primus inter pares, первым среди равных, обладавшим максимальными auctoritas и dignitas. Первый Человек в Риме был олицетворением величия. Каждому его слову внимали, его нельзя было свергнуть, потому что он не являлся ни царем, ни диктатором. Первый Человек в Риме сохранял свое положение исключительно благодаря личным способностям, а не из-за должности или армии за спиной. Старик Гай Марий добился всего собственным трудом, победив германцев, поскольку у него не было знатных и знаменитых предков. У Суллы предки имелись, но такого титула он не получил, потому что объявил себя диктатором. Просто он был Сулла – великий аристократ, автократ, обладатель венка из трав, полководец, не знавший поражений. Военная слава вкупе с головокружительной политической карьерой – вот что значит Первый Человек в Риме.

Поэтому тот, кто намерен стать Первым Человеком, не может быть членом какой-то фракции. Он должен сам создать фракцию, должен появиться на Римском форуме не как чей-то прихлебатель, но как грозный союзник. В сегодняшнем Риме этого легче добиться, будучи патрицием, а Цезарь был патриций. Его древние предки входили в сенат еще в те времена, когда этот орган состоял всего из ста человек, советников римского царя. Еще до основания Рима пращуры Цезаря сами были царями Альба-Лонги. Его прапраматерь – богиня Венера, которая родила Энея, царя Дардана. Он уплыл в Латинскую Италию и основал там новое царство, где впоследствии возник Рим. Обладать такой звездной родословной – значит быть человеком, достойным стать лидером собственной фракции. Римлянам нравятся люди со знаменитыми предками. И чем величественнее предки, тем выше шансы создать свою фракцию.

Таким образом, Цезарь знал, чем заняться в эти девять лет, которые отделяют его от консульства. Он должен добиться, чтобы люди видели в нем достойного претендента на титул Первого Человека в Риме. Что отнюдь не означало дружбы с равными. Это означало доминирование над теми, кто ниже его, а также страх и ненависть равных. Именно так они относятся ко всем, кто стремится стать Первым Человеком в Риме. Люди его класса будут драться зубами и ногтями, не останавливаясь ни перед чем, лишь бы свалить его прежде, чем он станет слишком могущественным. Вот почему они презирают Помпея Великого, который возомнил себя Первым Человеком. Ну что ж, Цезарь не будет медлить. Этот титул принадлежит Цезарю, и ничто и никто не помешает ему получить его. Цезарь знал это, потому что он знал себя.

На рассвете следующего дня после возвращения домой приятно обнаружить, что небольшая группа клиентов пришла засвидетельствовать свое почтение. Приемная Цезаря была полна народу. При виде посетителей широкая улыбка не сходила с жирного лица управляющего Евтиха. И старый Луций Декумий тоже был доволен. Худенький, как сверчок, он даже запрыгал от радости, когда Цезарь появился из своих комнат.

Цезарь поцеловал Луция Декумия в губы, к ужасу свидетелей их встречи.

– Я скучал по тебе больше всех, кроме Юлии, папа, – проговорил Цезарь, сжимая Луция Декумия в объятиях.

– Рим без тебя совсем не тот, Павлин! – ответил Луций Декумий, называя Цезаря старым прозвищем, которое дал хозяйскому сыну, когда тот только начал ходить.

– Кажется, ты вообще не стареешь, папа.

Это была правда. Никто точно не знал, сколько лет Луцию Декумию, хотя ему, вероятно, было ближе к семидесяти, чем к шестидесяти. Он, наверное, будет жить вечно. Будучи гражданином четвертого класса и входя в городскую трибу Субурана, он не имел веса на выборах в центуриатных комициях. И все же Луций Декумий обладал большим влиянием – в определенных кругах. Он возглавлял коллегию перекрестка возле инсулы Аврелии. И каждый человек, живший по соседству, к какому бы классу он ни принадлежал, хотя бы время от времени заглядывал внутрь небольшого помещения, которое одновременно представляло собой и таверну, и место религиозных собраний. В качестве главы общины Луций Декумий имел немало полномочий. Ему также удалось сколотить значительное состояние – правда, весьма сомнительным способом. Он был не прочь одолжить деньги под очень небольшие проценты тем, кто мог оказаться полезным ему или его хозяину, Цезарю, которого он любил больше, чем своих двух здоровенных сыновей. Цезарю, который еще мальчиком принимал участие в некоторых его рискованных делах. Цезарь, Цезарь, всегда Цезарь…

– Твои комнаты готовы, – сказал старик, широко улыбаясь. – Новая кровать – очень приличная.

Взгляд холодных бледно-голубых глаз посветлел. Цезарь улыбнулся, подмигнул:

– Я сначала опробую ее, а потом вынесу решение, папа. Кстати, не доставишь ли ты записку жене Децима Юния Силана?

Луций Декумий нахмурился:

– Сервилии?

– Вижу, эта женщина знаменита.

– А как же иначе! Она жестоко обращается с рабами.

– Откуда ты это знаешь? Наверное, ее рабы часто посещают таверну на перекрестке.

– Слухи ходят, слухи! Она может приказать распять человека, если сочтет, что рабам нужно преподать урок. У всех на глазах она распяла молодую рабыню – прямо в своем саду. Но обычно она сперва порет так жестоко, что долго на кресте они не мучаются.

– Гуманно, – отметил Цезарь и стал писать записку Сервилии.

Он не сделал ошибки, предположив, что Луций Декумий пытается предупредить его, чтобы он не связывался с этой женщиной, или критикует его вкус. Луций Декумий просто выполнял свою обязанность, предоставляя соответствующую информацию.

Еда мало значила для Цезаря – он не был гурманом и уж определенно не являлся эпикурейцем. Поэтому, принимая клиента за клиентом, он машинально жевал булочку из пекарни Аврелии – свежую, с хрустящей корочкой, – и запивал ее водой. Зная щедрость Цезаря, его управляющий уже несколько раз обошел посетителей с блюдом, с которого желающие могли угощаться свежими булочками, разбавленным вином и маслом с медом, налитым в мисочки, чтобы обмакивать в них булочки. Приятно наблюдать, как растет клиентура Цезаря!

Некоторые пришли просто продемонстрировать патрону, что готовы ему служить, другие – со специальной целью: желая получить какую-нибудь должность в казначействе или архивах для выучившегося сына. Одного интересовало, что думает Цезарь о предложении, сделанном дочери клиента, другого – мнение патрона о предложении купить клочок земли. Некоторые просили денег, словно кошелек Цезаря был так же велик, как кошелек Марка Красса, в то время как на самом деле кошелек этот был совсем тощим.

Большинство удалились сразу после обмена любезностями и непродолжительной беседы. Оставшиеся ждали, пока он напишет для них несколько строчек. Цезарь терпеливо сидел за своим столом, раздавая бумаги. В результате минуло более четырех часов, прежде чем исчез последний посетитель. Оставшаяся часть дня целиком принадлежала Цезарю. Конечно, клиенты далеко не ушли. Через час, когда Цезарь, покончив с неотложной корреспонденцией, покинул квартиру, они образовали его свиту. Цезарь обязан показывать публике своих клиентов!

К сожалению, никого из влиятельных граждан не было на Римском форуме, когда Цезарь и его клиенты прибыли в нижний Аргилет и пошли между базиликой Эмилия и лестницей курии Гостилия. Там находился центр Рима, Нижний форум, пространство, где буквально повсюду были святыни или памятники старины. Прошло приблизительно пятнадцать месяцев с тех пор, как Цезарь видел все это последний раз. Ничего не изменилось. И никогда не менялось.

Перед ним предстал колодец комиция, обманчиво маленький круг широких ступеней, ярусами спускавшихся к нижнему уровню. Здесь проводились плебейские и трибутные собрания. Колодец вмещал около трех тысяч человек. К его задней стене, выходившей на ступени курии Гостилия, примыкала ростра, с которой политики обращались к толпе, собравшейся внизу колодца. Древняя курия Гостилия служила зданием сената на протяжении нескольких столетий, с тех пор как ее построил царь Тулл Гостилий. Слишком тесная для увеличенного Суллой сената, она имела обшарпанный вид. Не спасали даже замечательные фрески на стенах. Курциево озеро, священные деревья, изображение Сципиона Африканского наверху высокого столба, носы захваченных кораблей, прибитые к колоннам, статуи, статуи, изобилие статуй на внушительных постаментах – и с гневным выражением лица, как у Аппия Клавдия Цека, и самодовольные и невозмутимые, как лукавый и неподражаемый старый Скавр, принцепс сената. Каменные плиты Священной дороги были более изношены, чем мостовые вокруг (Сулла заново замостил улицы, но согласно mos maiorum любое улучшение этой дороги запрещалось). На дальней стороне открытого пространства, занятой двумя-тремя трибуналами, стояли две безвкусные базилики Опимия и Семпрония, а слева от них – великолепный храм Кастора и Поллукса. Как римлянам удавалось проводить собрания и суды среди нагромождения стольких строений, оставалось загадкой, но они проводились – всегда проводились и будут проводиться.

С северной стороны виднелась громада двойной вершины Капитолия, один горб выше другого; множество храмов, яркие колонны, цоколи, позолоченные статуи на крышах, покрытых оранжевой черепицей. Новый храм Юпитера Всеблагого Всесильного все еще строится, недовольно заметил Цезарь (старый сгорел дотла несколько лет назад). Катул не торопится, ему все равно, когда закончат строительство храма. Но огромный архив, Табуларий Суллы, был уже возведен и возвышался в центре переднего склона. Внушительное сооружение со сводчатыми этажами и галереями, способное вместить все архивы Рима, законы, бухгалтерские книги. А в нижней части Капитолия располагались другие общественные здания: храм Согласия, а рядом с ним – маленький старый Сенакул, в котором сенат принимал иностранные делегации.

Место, куда направлялся Цезарь, находилось рядом с залом заседаний и разделяло Яремную улицу и Капитолийский спуск. Там стоял храм Сатурна, очень старый, большой, в строгом дорическом стиле, если не считать ярких красок, покрывавших его стены и колонны. Это было местопребывание древней статуи бога, которую требовалось смазывать маслом и пеленать в ткани, чтобы она не развалилась. К тому же – и это было настоящей целью Цезаря – здесь размещалось казначейство Рима.

Сам храм был расположен на подиуме высотой в двадцать ступеней. Внутри этой каменной глыбы имелся настоящий лабиринт коридоров и комнат. Часть из них занимало хранилище законов, запечатленных на камне или в бронзе. Неписаная конституция Рима требовала, чтобы там сберегались все законы, но время и избыток таблиц диктовали новые условия: когда в хранилище вносили новый закон, один из старых законов убирали в другое место.

Значительно большее пространство было отведено казначейству. Здесь, в комнате за большой железной дверью, хранилась римская казна, в виде слитков золота и серебра стоимостью в много тысяч талантов. Здесь, в конторах, тускло освещенных мерцающим светом масляных ламп и забранных решетками окошек, проделанных высоко в наружных стенах, трудились несколько служащих, которые занимались бухгалтерией Рима, – от самых старших, именуемых tribuni aerarii, до скромных писарей и государственных рабов, которые подметали полы, но обычно ухитрялись не замечать паутины, висящей на стенах.

Рост римских провинций и доходов давно уже сделал храм Сатурна слишком маленьким для фискальных дел, но римляне не хотели менять некогда определенные места правительственных учреждений, поэтому казначейство оставалось в храме Сатурна. Основной запас монет и слитков перенесли в другие хранилища, оборудованные в подвалах других храмов. Бухгалтерские книги за все годы, кроме нынешнего, перенесли в Табуларий Суллы. Места стало больше – и, как следствие, должностные лица казначейства и мелкие чиновники тотчас размножились. Еще одно проклятие Рима – государственные служащие. Но в конце концов, казна есть казна. Деньги необходимо правильно размещать, следить за оборотом, получать прибыль, даже если это означает огромное количество работников.

Свита Цезаря осталась стоять, глядя сияющими глазами на своего патрона. Эти люди чувствовали гордость оттого, что они – его клиенты. А Цезарь поднялся к большой резной двери в боковой стене подиума храма Сатурна. На нем была свежая тога с широкой пурпурной полосой сенатора на правом плече, на голове – венец из дубовых листьев, потому что это было его публичное появление, а на публике Цезарь обязан носить свой знак отличия. Кто-нибудь другой мог жестом приказать сопровождающему постучать в дверь, но Цезарь сделал это сам и подождал, пока дверь откроется. Наружу просунулась чья-то голова.

– Гай Юлий Цезарь, квестор провинции Дальняя Испания при наместнике Гае Антистии Вете, желает представить отчеты своей провинции, как требует того закон и обычай, – спокойно объяснил он.

Его впустили, дверь закрылась. Клиенты остались ждать на свежем воздухе.

– Ты ведь только вчера вернулся? – спросил Марк Вибий, глава казначейства, когда Цезаря сопроводили в его плохо освещенный кабинет.

– Да.

– Ты же знаешь, что с этими делами нет нужды торопиться.

– Что касается меня, то такая нужда есть. Моя квесторская служба не закончится, пока я не представлю отчеты.

Вибий заморгал:

– Ну, тогда за дело!

Цезарь вынул из складок тоги семь свитков, каждый с двумя печатями: одна – кольцо Цезаря, другая – кольцо Антистия Вета. Вибий хотел сломать печати на первом свитке, но Цезарь остановил его.

– В чем дело, Гай Юлий? – удивился глава казначейства.

– Здесь нет свидетелей.

– Ну, обычно мы не беспокоимся о таких пустяках, – сказал Вибий, криво улыбнувшись, и взял свиток.

Цезарь протянул руку и крепко сжал его запястье.

– Я настоятельно советую вам отныне начать беспокоиться о таких пустяках, – спокойно сказал он. – Это официальные отчеты о моей работе в должности квестора в Дальней Испании, и я требую присутствия свидетелей. Если сейчас нельзя найти подходящих людей, тогда назначь любое удобное время, и я приду снова.

Атмосфера в комнате изменилась – стала ледяной.

– Конечно, Гай Юлий.

Первые четыре свидетеля Цезарю не понравились, и только после того, как пришли двенадцать человек, были выбраны четверо, одобренных Цезарем. Тогда Цезарь стал отчитываться, причем в таком темпе и с таким блеском, что Вибий был поражен. Он не привык к тому, что квесторы вообще что-то понимают в бухгалтерии и уж тем более обладают такой памятью. Цезарь сыпал цифрами, не заглядывая в записи. К тому времени как Цезарь закончил, с Вибия градом катил пот.

– Честное слово, никогда не видел, чтобы квестор так хорошо отчитался, – сказал он, вытирая со лба пот. – Прекрасно, Гай Юлий. Дальняя Испания должна благодарить тебя за то, что ты привел в порядок такую груду неразберихи.

Это было сказано с примирительной улыбкой. Вибий начинал понимать, что этот высокомерный парень намерен стать консулом, так что не мешает вовремя польстить ему.

– Если все в порядке, мне нужна официальная бумага от тебя, подтверждающая это. И подписанная свидетелями.

– Я и хотел это сделать.

– Отлично! – ответил Цезарь, довольный.

– И когда прибудут деньги? – спросил Вибий, провожая к выходу своего неудобного посетителя.

Цезарь пожал плечами:

– Это в мою компетенцию не входит. Думаю, наместник привезет все деньги с собой, когда закончится срок его службы.

Вибий не смог скрыть разочарования.

– Разве это не типично? – задал он риторический вопрос. – То, что должно принадлежать Риму уже в этом году, будет оставаться у Антистия Вета так долго, что он успеет пустить деньги в оборот и получить прибыль.

– Это вполне законно, и не мое дело критиковать Антистия Вета, – тихо проговорил Цезарь, выходя на Форум и жмурясь от яркого солнца.

– Ave, Гай Юлий! – резко попрощался Вибий и захлопнул дверь.

За тот час, пока длился отчет, Форум заполнился людьми, многие торопились закончить свои дела до обеденного часа. Среди новых лиц Цезарь с сожалением заметил одно, принадлежавшее Марку Кальпурнию Бибулу. Тому самому Бибулу, которого он когда-то легко поднял и посадил на шкаф в присутствии шести товарищей, а потом вдобавок обозвал блохой. И не без причины! С первого взгляда они возненавидели друг друга. Время от времени такое случается между молодыми людьми. Бибул нанес Цезарю оскорбление, за которое полагается физическое возмездие. Однако для Бибула эта выходка была безопасной: маленький рост негодяя не позволял Цезарю ударить его. Бибул намекнул на то, что Цезарь получил от вифинского царя Никомеда великолепный флот лишь потому, что не погнушался переспать со старым греховодником. При других обстоятельствах Цезарь, возможно, и сдержался бы, но Бибул позволил себе грязные намеки сразу же после аналогичного заявления полководца Лукулла. Дважды – это уж слишком! И Бибул взлетел на шкаф, сопровождаемый несколькими язвительными словами. Это произошло в начале почти годичного пребывания Цезаря с Бибулом в одном помещении. Их совместная жизнь длилась до тех пор, пока Рим – в лице Лукулла – не показал Митилене на Лесбосе, что какой-то город не смеет бросать вызов своему сюзерену.

Точки над «i» расставлены. Бибул – враг.

За десять лет, что минули с тех пор, Бибул не изменился, подумал Цезарь, когда к ним приблизились несколько человек, в числе которых находился Бибул. Представители иной ветви Кальпурниев, прозванных Пизонами, все были очень высокими, а вот Кальпурнии Бибулы (что означало «Впитывающие», то есть любящие выпить) разительно отличались от своих родственников. Римским аристократам нетрудно определить, к какой ветви славной семьи принадлежит Бибул Блоха. Он был не просто маленьким, он был миниатюрным, а его бледное лицо казалось бесцветным. Выступающие скулы, белесые волосы, невидимые брови, пара серебристо-серых глаз. Не столько неприятная, сколько пугающая внешность.

Бибул был не один, и сопровождали его не только клиенты. Рядом с ним шагал очень заметный человек, у которого не было туники под тогой, – молодой Катон, судя по рыжей масти и гигантскому носу. Да, такая дружба вполне объяснима. Бибул женат на Домиции, двоюродной сестре зятя Катона, Луция Домиция Агенобарба. Удивительно, как все неприятные люди держатся вместе, даже с помощью брачных союзов. А поскольку Бибул был одним из boni, нет сомнения, что и полуголый Катон принадлежит к этой партии.

– Гуляешь в поисках тени, Бибул? – ласково спросил Цезарь, когда они встретились, и перевел взгляд со своего старого врага на его рослого компаньона, который действительно отбрасывал тень на Бибула.

– Подожди, Катон всех нас оставит в тени, – холодно ответил Бибул.

– В этом отношении ему очень поможет нос, – сказал Цезарь.

Катон нежно погладил свой выдающийся нос, совсем не обидевшись, но и не повеселев. Он был обделен чувством юмора.

– Меня никто ни с кем не спутает, – сказал он.

– Это правда, – согласился Цезарь, глядя на Бибула. – Планируешь выдвинуться на какую-нибудь должность?

– Только не я!

– А ты, Марк Катон?

– В военные трибуны, – коротко ответил Катон.

– Хорошо сделаешь. Я слышал, ты завоевал много наград, служа под командованием Попликолы в войне против Спартака.

– Это правда! – прервал его Бибул. – Не все в армии Попликолы были трусами.

Красивые брови Цезаря взметнулись вверх.

– Я этого не говорил.

– А тебе и не требуется что-то говорить. Ты выбрал Красса в той кампании.

– У меня не было выбора. И у Катона не будет, когда он станет военным трибуном. Военные магистраты идут туда, куда направляет их Ромул.

На этом разговор и закончился. К Цезарю почти тотчас приблизилась еще одна пара. По крайней мере, эти люди были ему намного приятнее: Аппий Клавдий Пульхр и Марк Туллий Цицерон.

– Я вижу, ты опять голый, Катон? – весело воскликнул Цицерон.

Бибул не выдержал и ушел вместе с Катоном.

– Удивительно, – заговорил Цезарь, глядя вслед удалявшемуся Катону, – почему без туники?

– Он утверждает, это входит в mos maiorum, и пытается убедить всех нас вернуться к старым порядкам, – пояснил Аппий Клавдий, типичный представитель своей семьи – смуглый, среднего роста, приятной наружности. Он похлопал Цицерона по животу и усмехнулся. – Это хорошо для таких людей, как он и Цезарь, но не думаю, что демонстрация твоей шкуры произведет впечатление на присяжных!

– Чистая показуха, – проворчал Цицерон. – С возрастом пройдет.

Черные умные глаза весело посмотрели на Цезаря.

– А я помню времена, когда твои портняжные изыски огорчали некоторых boni, Цезарь. Пурпурная кайма на длинных рукавах… помнишь?

Цезарь засмеялся:

– Мне было скучно. В то время мне хотелось позлить Катула.

– И это действительно его раздражало! Как предводитель boni, Катул воображал себя хранителем обычаев и традиций Рима.

– Кстати, о Катуле. Когда он планирует закончить строительство храма Юпитера Всеблагого Всесильного? Я не вижу никакого прогресса.

– Храм был освящен год назад, – отозвался Цицерон. – А когда можно будет им пользоваться, неизвестно. Сулла поставил беднягу в очень жесткие финансовые условия, ты же знаешь. Большую часть средств ему приходится выуживать из собственного кошелька.

– Он может себе это позволить. Он так уютно сидел в Риме, делая деньги при Цинне и Карбоне, пока Сулла был в изгнании! И Сулла отомстил – поручил Катулу вновь отстроить храм.

– Да уж! Хотя Суллы уже десять лет нет на свете, а все до сих пор помнят, как он мстил.

– Он был Первым Человеком в Риме, – сказал Цезарь.

– А теперь у нас есть Помпей Магн, претендующий на этот титул, – с нескрываемым презрением заметил Аппий Клавдий.

Что мог сказать по этому поводу Цезарь, так никто и не узнал, потому что заговорил Цицерон:

– Я очень рад, что ты вернулся в Рим, Цезарь. Гортензий безнадежно устарел, он уже не тот с тех пор, как я выиграл в деле Верреса. И я не прочь посоревноваться с тобой в суде.

– Устарел? В сорок семь лет? – удивился Цезарь.

– Он прожигает жизнь, – пояснил Аппий Клавдий.

– Люди того круга все так живут.

– В данный момент я бы не сказал этого о Лукулле.

– Это правда. Ведь ты совсем недавно служил с ним на Востоке, – сказал Цезарь и кивнул своей свите, готовый продолжить путь.

– Я рад, что больше не служу с ним, – произнес Аппий Клавдий с явным облегчением и хихикнул. – Однако я послал Лукуллу замену!

– Замену?

– Моего братца, Публия Клодия.

– О, это ему очень понравится! – засмеялся Цезарь.

Цезарь покинул Форум, примирившись с мыслью о том, что следующие несколько лет придется провести в Риме. Будет нелегко, вот что ему нравилось. Катул, Бибул и прочие boni сделают все, чтобы ему досадить. Но у него имеются и друзья. Аппий Клавдий не связан с этой фракцией и, как патриций, будет на стороне товарища-патриция.

А вот как поведет себя Цицерон? Блестящий ум и новации этого талантливого оратора привели к тому, что Гай Веррес вынужден был скрыться навсегда, но все знали, что Цицерону очень тяжело: у него нет предков, о которых можно сказать хоть что-то достойное. Homo novus, «новый человек». Первый из своей вполне достойной сельской семьи, который заседает в сенате. Он родился в том же округе, что и Гай Марий, и даже приходился ему родственником. Но какой-то изъян в натуре Цицерона не позволял ему признать тот факт, что вне стен сената большая часть Рима все еще боготворила память Гая Мария. Поэтому Цицерон не стал извлекать выгоду из этого родства. Он избегал всякого упоминания о своем арпинском происхождении и пытался делать вид, будто он – самый настоящий римлянин. У него даже имелись в атрии восковые маски предков, но на самом деле они принадлежали семье его жены, Теренции. Как и Гай Марий, Цицерон вошел в аристократическое общество благодаря браку и рассчитывал, что связи Теренции помогут ему стать консулом.

В отличие от своего родственника Гая Мария, Цицерон был карьеристом, отчаянно карабкавшимся по социальной лестнице. Гай Марий женился на старшей сестре отца Цезаря, его любимой тете Юлии. По той же причине Цицерон женился на некрасивой Теренции. Однако для Мария консульство было лишь способом получить высший командный пост, и ничем больше, в то время как Цицерон считал консульство пределом своих мечтаний. Марий хотел быть Первым Человеком в Риме. Цицерон жаждал принадлежать к высшей знати этого города. О, он добьется своего! В судах он не имел себе равных. Как следствие, он окружил себя внушительным числом благодарных негодяев, которые обладали колоссальным влиянием в сенате. Не говоря уже о том, что Цицерон был величайшим оратором в Риме и, следовательно, к его помощи прибегали влиятельные люди, желая, чтобы он выступал от их имени.

Цезарь не был снобом и потому охотно признавал заслуги Цицерона. Цезарь надеялся заполучить этого человека в свою фракцию. Беда заключалась в том, что Цицерон был неизлечимо нерешителен. Этот огромный ум усматривал повсюду такое множество потенциальных опасностей, что в конце концов робость не позволяла ему принять решение. Для Цезаря, который никогда не позволял страху одерживать верх над собой, робость была худшим из недостатков. Если Цезарю удастся привлечь на свою сторону Цицерона, его политическая жизнь будет гораздо легче. Но поймет ли Цицерон выгоду такого союза? Одним богам известно.

К тому же Цицерон беден, а у Цезаря недостанет денег, чтобы купить его. Единственным источником дохода знаменитого оратора – помимо земель в Арпине – являлась его жена. Теренция очень богата. Но к сожалению, она сама управляла своими деньгами и отказалась потакать любви Цицерона к произведениям искусства и загородным виллам. О, деньги! Деньги устраняют так много трудностей, особенно для того, кто хочет стать Первым Человеком в Риме. Посмотрите на Помпея Великого, хозяина несметных богатств! Он попросту купил себе сторонников, в то время как у Цезаря, несмотря на всех его выдающихся предков, нет возможности оплатить голоса избирателей. В этом отношении он и Цицерон равны. Если что-то и могло одержать над ним верх, думал Цезарь, так это отсутствие денег.

На следующее утро Цезарь отпустил своих клиентов сразу после утренних приветствий и в одиночестве направился по улице Патрициев в квартиру, которую арендовал в инсуле, расположенной между красильней Фабриция и субурскими банями. Эта квартирка стала для него убежищем после возвращения с войны против Спартака. Иной раз женское общество матери, жены и дочери становилось ему тягостным. Все в Риме привыкли к шуму, даже те, кто жил в просторных домах на Палатине или в Каринах. Рабы кричали, пели, смеялись и ссорились, младенцы плакали, малыши вопили, женщины без устали болтали, если не ссорились и не жаловались. Это было нормально и едва ли беспокоило большинство мужчин – глав семейств. Но Цезаря раздражали посторонние звуки, потому что он любил быть один и у него не хватало терпения на то, что он считал пустяками. Будучи истинным римлянином, Цезарь не пытался изменить свое домашнее окружение, запретив шум и вторжение женщин. Ему легче было избежать их, подыскав себе убежище на стороне.

Цезарю нравились красивые вещи, поэтому те три комнаты, которые он арендовал на третьем этаже инсулы, тотчас наполнились ими. Его единственный настоящий друг, Марк Лициний Красс, со страстью скупал разного рода движимое и недвижимое имущество. И вот однажды Красс, в порыве щедрости, очень дешево продал Цезарю мозаичное покрытие для пола, чтобы украсить те две комнаты, которые Цезарь занимал сам. Когда Красс купил дом Марка Ливия Друза, ему не понравились мозаики. Но вкус Цезаря был безупречен. Он не встречал ничего лучшего из произведенного за последние пятьдесят лет. Кроме того, Красс собирался использовать квартиру Цезаря, чтобы обучить неопытных рабов, которых он натаскивал в таких ценных и дорогостоящих ремеслах, как оштукатуривание, золочение лепнины и пилястров, роспись стен (что было очень выгодно).

И когда Цезарь вошел в свою новую квартиру, он остался очень доволен великолепной отделкой комнат: кабинета, одновременно служившего гостиной, и спальни. Хорошо, превосходно! Луций Декумий в точности выполнил все его указания и поставил несколько новых предметов мебели именно в тех местах, где хотел Цезарь. Мебель подобрали в Дальней Испании и заранее доставили на корабле в Рим: гладкий консольный стол из красноватого мрамора с ножками в виде львиных лап; позолоченное ложе, покрытое пурпурным тирским ковром; два великолепных кресла. В спальне, заметил он с удовольствием, стояла новая кровать, о которой упоминал Луций Декумий, – огромная конструкция из черного дерева и позолоты, также покрытая тирским пурпуром. Кто, глядя на Луция Декумия, догадался бы, что его вкус совпадал со вкусом Цезаря?

Хозяин этого великолепия не потрудился проверить третью комнату, которая в действительности представляла собой часть балкона, опоясывавшего внутреннюю сторону светового колодца. С двух сторон она была отделена от соседей стеной. Третья сторона тоже была закрыта ставнями, пропускающими воздух, но не позволяющими любопытным заглянуть внутрь. Там имелись бронзовая ванна, бак для воды и ночной горшок. Кухни не было. Цезарь не хотел нанимать слугу, который будет жить в квартире. За чистотой следили слуги Аврелии, которых Евтих регулярно присылал, чтобы вылить воду из ванны, наполнить свежей водой бак и вычистить горшок, а также постирать белье, подмести пол и вытереть пыль.

Луций Декумий уже находился там. Сидя на высоком ложе и свесив ноги так, чтобы не касаться причудливого тритона на полу, он пробегал глазами свиток, который держал в руках.

– Проверяешь отчет коллегии перед тем, как отдать городскому претору? – спросил Цезарь, закрывая дверь.

– Что-то вроде этого, – ответил Луций Декумий, бросив свиток в сторону.

Цезарь пересек комнату, чтобы посмотреть на цилиндр водяных часов:

– Если верить этому маленькому животному, пора спускаться вниз, папа. Вероятно, она не будет очень пунктуальной, если, конечно, Силану не по душе хронометры. Но все же эта матрона не производит впечатления особы, которая не дорожит временем.

– Ты не захочешь, чтобы я оставался здесь, Павлин, поэтому я только впихну ее в дверь и сразу же уйду, – обещал Луций Декумий и вышел.

Цезарь сел за стол написать письмо царице Орадалтис в Вифинию. Писал он так же быстро, как делал все остальное. Однако едва Цезарь успел положить перед собой лист бумаги, как дверь открылась и вошла Сервилия. Его мнение было правильным: она дорожила временем.

Поднявшись, он обошел стол, чтобы поздороваться с ней. Она протянула ему руку так, как это обычно делает мужчина, желая обменяться рукопожатием. Цезарь взял ладонь Сервилии с осторожностью и чуть стиснул тонкие косточки. Возле его стола уже стояло кресло, хотя до прихода Сервилии он еще не принял решения, разговаривать с ней через стол или уютно расположиться поближе к гостье. Его мать права: Сервилия – загадка. Поэтому Цезарь проводил ее к креслу, стоящему напротив стола, а после вернулся на свое место. Положив руки на столешницу, он с серьезным видом посмотрел на визитершу.

Сервилия хорошо выглядит для своих почти тридцати семи лет, решил он, и со вкусом одета в ярко-красное платье. Цвет опасно граничил с любимыми расцветками проституток, и все же одежда матроны выглядела вполне благопристойной. Да, она умна! Густые волосы – такие темные, что на свету они скорее отливали синевой, чем рыжиной, – были зачесаны назад. Разделенные прямым пробором, они закрывали верхнюю часть ушей и соединялись на затылке в пучок. Необычно, но, опять же, весьма строго. Маленький рот с чуть поджатыми губами, чистая белая кожа, черные глаза под тяжелыми веками с длинными, загнутыми вверх ресницами. Брови, заподозрил он, сильно выщипаны, и – что интереснее всего – чуть отвисшая правая щека. Как и у ее сына Брута, насколько он заметил раньше.

Настало время прервать молчание, поскольку казалось, она не собирается этого делать.

– Чем я могу быть тебе полезен, domina? – официально осведомился Цезарь.

– Децим Силан – наш paterfamilias, Гай Юлий, но существуют определенные вопросы, связанные с моим покойным первым мужем Марком Юнием Брутом, которые я предпочитаю решать сама. Мой нынешний муж не очень хорошо себя чувствует, поэтому я стараюсь избавить его от лишних хлопот. Важно, чтобы ты правильно понял мои действия, поскольку может показаться, что я покушаюсь на права paterfamilias, – проговорила она еще более официально.

Выражение деланого интереса на его лице не изменилось с того момента, как он сел. Цезарь просто слегка откинулся на спинку кресла.

– Я пойму правильно, – обещал он.

Нельзя сказать, что при этих словах она успокоилась. С момента появления в кабинете она выглядела вполне спокойной. И все же в ее поведении появилось чуть больше уверенности. Это было заметно по глазам.

– Позавчера ты видел моего сына, Марка Юния Брута, – сказала она.

– Приятный мальчик.

– Я тоже так думаю.

– Но официально пока еще ребенок.

– Да, еще несколько месяцев. Но дело, по которому я пришла, касается его, и он настаивает, что оно не терпит отлагательств. – Чуть заметная улыбка мелькнула в левом уголке ее рта, который, когда она говорила, был более подвижен, чем правый. – Молодость импульсивна.

– Мне он не показался импульсивным.

– В большинстве случаев он такой и есть.

– Значит, я должен сделать вывод, что ты пришла по поручению молодого Марка Юния Брута?

– Да, это так.

– Ну что ж, – глубоко вздохнув, молвил Цезарь, – следуя протоколу нашей беседы, вероятно, теперь ты должна рассказать мне, чего же он хочет.

– Он хочет жениться на твоей дочери Юлии.

«Потрясающий самоконтроль!» – мысленно аплодировала Сервилия, не заметив никакой реакции в его глазах, лице, теле.

– Но ей всего восемь лет, – сказал Цезарь.

– И он еще не достиг совершеннолетия. Но он желает этого брака.

– Он может передумать.

– Я тоже сказала ему об этом. Но он уверяет, что не изменит решения, и в конце концов убедил меня в серьезности своих намерений.

– Сомневаюсь, что я хочу прямо сейчас обручить Юлию.

– А почему бы и нет? Обе мои дочери уже помолвлены, а они моложе Юлии.

– Приданое у Юлии небольшое.

– Это не новость для меня, Гай Юлий. Но состояние моего сына весьма велико. Ему нет нужды искать богатую невесту. Его отец очень хорошо обеспечил его. А кроме того, он – наследник Силана.

– Ты еще можешь иметь другого сына от Силана.

– Возможно.

– Но маловероятно?

– Силан плодит девочек.

Цезарь подался вперед, сохраняя равнодушный вид:

– Объясни мне, Сервилия, почему я должен согласиться на этот союз?

Брови ее взлетели вверх.

– Я думала, это очевидно! Неужели Юлия сможет найти себе мужа более высокого происхождения? С моей стороны Брут – патриций Сервилий, со стороны отца его предок – Луций Юний Брут, основатель Республики. Все это тебе известно. Состояние у него великолепное, политическая карьера определенно приведет его к консульству, и теперь, когда цензорская должность восстановлена, он может закончить жизненный путь цензором. У него кровное родство с Рутилиями, Сервилиями Цепионами и Ливиями Друзами. К тому же не забывай об amicitia, существующей благодаря преданности деда Брута твоему дяде по браку Гаю Марию. Я понимаю, ты – близкий родственник семьи Суллы, но ни моя семья, ни мой муж не ссорились с Суллой. Твое собственное различное отношение к Марию и Сулле выражено более явно, чем у любого из Брутов.

– Ты аргументируешь, как заправский адвокат! – оценил Цезарь и наконец улыбнулся.

– Принимаю это как комплимент.

– Да, это комплимент.

Цезарь встал, обошел стол и протянул руку, чтобы помочь Сервилии подняться.

– Ответа я не получу, Гай Юлий?

– Ответ ты получишь, но не сегодня.

– Когда? – спросила она, направляясь к двери.

Еле уловимый соблазнительный запах духов исходил от тела Сервилии, шедшей впереди Цезаря, который уже готов был сказать ей, что даст ответ после выборов. И вдруг он заметил нечто, что заставило его захотеть увидеть ее снова. И прежде, чем состоятся выборы. Хотя платье матроны было полностью закрытым, как требовали приличия, спинка чуть отвисала, оголяя шею и позвоночник до середины лопаток. И там узенькой дорожкой рос черный пушок, спускаясь по шее и исчезая в глубинах одежды. Он вовсе не выглядел грубым, скорее похожим на шелк и не стоял дыбом, а беспорядочно лежал на ее белой коже, потому что тот, кто вытирал ей спину после ванны, не позаботился пригладить волоски и уложить их вдоль позвонков. О, этот капризный пушок просто умолял уделить ему внимание!

– Приходи завтра, если это удобно, – сказал Цезарь, обгоняя ее, чтобы открыть дверь.

На лестничной площадке сопровождающего не оказалось, поэтому Цезарь провел ее до вестибула. Но когда он хотел проследовать за ней на улицу, Сервилия остановила его.

– Благодарю, Гай Юлий. Дальше не надо провожать, – сказала она.

– Ты уверена? Здесь не лучшие места для прогулок матроны.

– У меня имеются спутники. До завтра.

И он побежал обратно, вверх по ступеням, к последним мгновениям еле уловимого запаха духов и к ощущению оглушительной пустоты комнаты. Так пусто там еще никогда не было. Сервилия… Непостижимая, многослойная, и каждый слой тверд по-разному – железо, мрамор, базальт и алмаз. Совсем не милая. И не женственная, несмотря на большую и красивую грудь. Отвернешься от нее – жди беды, ибо, в его представлении, у нее два лица, как у Януса: одно – чтобы видеть, куда она идет, а другое – чтобы наблюдать за тем, кто ступает следом. Абсолютное чудовище. Неудивительно, что все говорили, будто Силан сдает все больше и больше. Никакой paterfamilias не решится просить за Брута. Она могла и не объяснять этого. Ясно, что Сервилия сама управляет своими делами, включая и сына, что бы ни говорил закон. Интересно, помолвка с Юлией – ее идея или это действительно исходит от Брута? Аврелия может знать. Цезарь немедленно пойдет домой и расспросит мать.

И он поспешил домой, продолжая думать о Сервилии: каково будет привести в порядок тонкую дорожку черного пушка, бегущую вдоль всего ее позвоночника.

– Мама, – влетел он в ее рабочую комнату, – мне нужна срочная консультация, прерви свои дела и приходи в мой кабинет!

Аврелия отложила перо и с удивлением посмотрела на Цезаря.

– Сегодня день ежемесячного сбора ренты, – напомнила она.

– Мне все равно, даже если это день квартальной выплаты.

Он исчез, едва закончив фразу и оставив Аврелию в состоянии шока. Это не похоже на Цезаря! Какой демон в него вселился?

– Ну? – осведомилась она, входя в его таблиний.

Он стоял, заложив руки за спину и перекатываясь с пяток на носки. Его тога валялась на полу. Она подняла ее и выбросила в столовую, потом прикрыла за собой дверь.

Какой-то момент Цезарь словно не замечал ее присутствия, а потом вздрогнул, посмотрел на мать с изумлением и… неужели приятным возбуждением? Потом сын приблизился к Аврелии и усадил в ее любимое кресло.

– Дорогой мой Цезарь, ты можешь стоять спокойно, если уж не в силах сидеть? Ты похож на уличного кота, почуявшего кошку.

Это показалось ему очень смешным. Он расхохотался:

– Вероятно, я и чувствую себя как уличный кот, почуявший кошку.

Забыт день платежей. Аврелия поняла, с кем только что разговаривал Цезарь.

– Ого! Сервилия!

– Сервилия, – подтвердил он и сел, вдруг став серьезным.

– Мы влюбились? – поставила диагноз мать.

Он подумал, покачал головой:

– Сомневаюсь. Возможно, это просто сильное желание, хотя я и в этом не уверен. Думаю, она мне даже не понравилась.

– Многообещающее начало. Тебе все наскучило.

– Правильно. Мне надоели все эти женщины, которые с обожанием глазеют на меня и ложатся, позволяя вытирать о них ноги.

– Она тебе этого не позволит, Цезарь.

– Я знаю, я знаю.

– Почему она хотела тебя видеть? Начать роман?

– О, до этого мы не дошли, мама. Фактически я не имею никакого понятия, взаимно ли мое желание. Может быть, и нет, потому что оно возникло, когда она повернулась, чтобы уйти.

– Еще интереснее! И чего же она хотела?

– Догадайся, – усмехнулся он.

– Не играй со мной в отгадки!

– Не догадываешься?

– Я даже не собираюсь отгадывать, Цезарь. Если ты не перестанешь вести себя как десятилетний ребенок, я уйду.

– Нет-нет, останься, мама, я буду вести себя хорошо. Просто так приятно встретиться с вызовом, с маленькой terra incognita.

– Да, это я понимаю, – сказала она и улыбнулась. – Расскажи мне.

– Она пришла от имени молодого Брута. Просить моего согласия на помолвку Брута с Юлией.

Это был сюрприз. Аврелия даже заморгала:

– Как удивительно!

– Вопрос в том, мама, чья это идея: ее или Брута?

Аврелия склонила голову набок и стала думать. Наконец она кивнула и сказала:

– Скорее, Брута. Когда горячо любимая внучка – совсем ребенок, обычно подобного не ждешь, но, если подумать, признаки были. Он смотрит на нее, как глупая овца.

– Сегодня ты сыплешь замечательными сравнениями, мама, и все связаны с животными! От уличных котов до овец.

– Перестань веселиться, даже если ты испытываешь вожделение к матери этого мальчика. Будущее Юлии имеет слишком большое значение.

Он мгновенно стал серьезным:

– Да, конечно. На первый взгляд это замечательное предложение, даже для Юлии.

– Я согласна, особенно сейчас, когда твоя политическая карьера приближается к зениту. Помолвка с Юнием Брутом, чья мать – из семьи Сервилия Цепиона, даст тебе огромную поддержку среди boni, Цезарь. На твоей стороне будут все Юнии, все Сервилии, и патриции, и плебеи, а также Гортензии, некоторые из Домициев, несколько Цецилиев Метеллов… Даже Катул вынужден будет замолчать!

– Заманчиво, – проговорил Цезарь.

– Очень заманчиво, если, конечно, мальчик серьезен в своем намерении.

– Его мать заверила меня в том, что он крайне серьезен.

– Я верю этому. Он не показался мне человеком, постоянно меняющим свои взгляды. Очень сдержанный и осмотрительный.

– Но вот понравится ли это Юлии? – хмурясь, промолвил Цезарь.

Аврелия подняла брови:

– Странно слышать это от тебя. Ты – ее отец, тебе решать, за кого она выйдет замуж. И ты никогда не давал ей повода надеяться, что разрешишь ей выйти замуж по любви. Она имеет слишком большое значение. Она – твой единственный ребенок. Юлия сделает то, что ей скажут. Я воспитала ее так, чтобы она понимала: в таких вещах, как брак, у нее нет права голоса.

– Но я хотел бы, чтобы идея брака с Брутом не была ей противна.

– Обычно ты не сентиментален, Цезарь. Значит ли это, что тебе самому этот юноша не слишком по душе? – вдруг спросила проницательная Аврелия.

Цезарь вздохнул:

– Отчасти, быть может. О, нельзя сказать, что он вызвал у меня такую же неприязнь, как его мать. Просто он занудливый, как унылая собака.

– Что за звериное сравнение!

Он коротко засмеялся:

– Юлия – такая прелестная малышка. И такая живая. Ее мать и я – мы были так счастливы… Я хотел бы видеть и дочь счастливой в браке.

– Из зануд получаются неплохие мужья, – заметила Аврелия.

– Значит, ты – за их союз.

– Да. Если мы упустим этот шанс, другого такого же может не представиться. Его сестры уже заполучили молодого Лепида и старшего сына Ватии Исаврийского, так что двоих подходящих претендентов мы лишились. Возможно, ты лучше отдашь ее сыну Клавдия Пульхра или Цецилия Метелла? А может, сыну Помпея Магна?

Цезаря так и передернуло.

– Ты абсолютно права, мама. Лучше унылая собака, чем хищный волк или шелудивая дворняжка! Сказать честно, я надеялся на кого-нибудь из сыновей Красса.

Аврелия фыркнула:

– Красс – твой хороший друг, Цезарь, но ты отлично знаешь, что он никому из своих сыновей не позволит жениться на девушке без значительного приданого.

– Ты опять права, мама. – Цезарь хлопнул себя по коленям – верный знак, что он принял решение. – В таком случае пусть будет Марк Юний Брут! Кто знает? Вдруг он превратится в неотразимого красавца, как Парис, когда минует пора прыщей!

– Я очень хочу, чтобы ты не был таким легкомысленным, Цезарь! – произнесла его мать, поднимаясь, чтобы вернуться к своим бухгалтерским книгам. – Это помешает твоей карьере на Форуме, как иногда мешает карьере Цицерона. Бедный мальчик никогда не будет ни красивым, ни решительным.

– В таком случае, – совершенно серьезно сказал Цезарь, – ему повезло. Чересчур красивым людям обычно не доверяют.

– Если бы женщины могли голосовать, – лукаво заметила Аврелия, – это положение вещей изменилось бы очень скоро. Каждый смазливый Меммий становился бы царем Рима.

– Не говоря уже о каждом Цезаре, да? Спасибо, мама, но я предпочитаю оставить все так, как есть.

Вернувшись домой, Сервилия не сообщила о своем разговоре с Цезарем ни Бруту, ни Силану. Не сказала она и о том, что завтра опять пойдет к нему. В большинстве домов новости распространяются через слуг, но только не через слуг Сервилии. Два грека, которых она брала для сопровождения всякий раз, когда куда-нибудь отправлялась, служили у нее давно и отлично знали: лучше не болтать о хозяйке, даже среди соотечественников. История о няне, которую Сервилия выпорола, а потом распяла за то, что та уронила малютку Брута, последовала за госпожой из дома Брута в дом Силана, и все знали, что Силан не способен противостать жене. С тех пор никого больше не распинали, но пороли часто, и это обеспечивало мгновенное повиновение и постоянное молчание. В этом доме рабов не освобождали, чтобы те могли нахлобучить войлочную шапку свободы и называть себя вольноотпущенниками. Раб, проданный Сервилии, оставался рабом навеки.

Поэтому два грека, проводив на следующее утро госпожу в нижний конец улицы Патрициев, даже не пытались посмотреть, что находится в здании, куда она отправилась, и даже не мечтали о том, чтобы потом пробраться наверх и подслушать у дверей или заглянуть в замочную скважину. Конечно, они не подозревали матрону в связи с каким-нибудь мужчиной. Сервилия была слишком хорошо известна. В этом отношении ее репутация оставалась безупречной. Она была гордячкой. От равных ей по происхождению до самых ничтожных слуг – любой знал: даже Юпитера Всеблагого Всесильного Сервилия считает ниже себя.

Может быть, случись Великому Богу положить глаз на Сервилию, он и получил бы от ворот поворот, но любовная связь с Гаем Юлием Цезарем определенно занимала ее мысли, представляясь весьма желанной, когда она в одиночестве поднималась по лестнице. На этот раз того странного и довольно шумного маленького человечка нигде не было видно, и Сервилия отметила это. Поначалу ей не приходила в голову мысль о том, что ее разговор с Цезарем повлечет за собой не только помолвку ее сына. Но она почувствовала в Цезаре перемену – когда уже стояла возле двери, собираясь уходить. Перемену, достаточно ощутимую, чтобы у нее появилась надежда… Нет, предчувствие. Конечно, она знала то, что знал весь Рим: Цезарь придирчив к своим женщинам и помешан на чистоте. Поэтому перед новым визитом Сервилия тщательно вымылась и ограничилась несколькими каплями духов, чтобы они не перебивали запаха тела. К счастью, она почти не потела и никогда не надевала одно и то же платье дважды. Вчера на ней было ярко-красное. Сегодня она выбрала насыщенный желтый цвет, в ушах покачивались янтарные подвески, на шее лежало янтарное ожерелье. «Я нарядилась, чтобы быть соблазненной», – подумала она и постучала в дверь.

Он сам открыл, провел ее к креслу, сел за стол – все как вчера. Но смотрел на нее не так, как вчера. Сегодня взгляд его не был отсутствующим, холодным. Появилось нечто, чего Сервилия раньше не замечала ни у одного мужчины. Искра интимности и права собственника. И это не вызвало ее возмущения. Она не посчитала этот взгляд похотливым или грубым. Но почему она вообразила, что эта искра делает ей честь, выделяет ее среди всех знакомых ей женщин?

– Так что ты решил, Гай Юлий? – спросила Сервилия.

– Принять предложение молодого Брута.

Это понравилось ей. Она широко улыбнулась, в первый раз за все время их знакомства. И Цезарь отчетливо увидел, что правый уголок ее рта определенно слабее левого.

– Отлично! – воскликнула она, вздохнула облегченно и улыбнулась, но уже не так широко.

– Твой сын очень много для тебя значит, – заметил Цезарь.

– Он значит для меня все, – просто сказала она.

На столе лежал лист бумаги, Цезарь посмотрел на него.

– Я тут сочинил юридическое соглашение о помолвке твоего сына с моей дочерью, – произнес он. – Но если ты хочешь, мы некоторое время можем считать эту помолвку неофициальной. По крайней мере, до тех пор, пока Брут не повзрослеет еще. Он может передумать.

– Он не передумает, и я не передумаю, – отозвалась Сервилия. – Давай покончим с этим делом здесь и сейчас.

– Как хочешь. Но должен предупредить тебя: после подписания соглашения обе стороны и их опекуны имеют право обратиться в суд, если какая-либо из сторон расторгнет помолвку, и потребовать компенсацию в размере приданого.

– А какое у Юлии приданое? – спросила Сервилия.

– Я записал здесь сто талантов.

Сервилия ахнула:

– Но у тебя же нет ста талантов для приданого, Цезарь!

– Сейчас нет. Но когда Юлия достигнет брачного возраста, я уже буду консулом, потому что я не разрешу ей выйти замуж, пока ей не исполнится восемнадцать лет. А к тому времени у меня будут сто талантов.

– Я этому верю, – медленно проговорила Сервилия. – Однако это означает, что, если мой сын передумает, он обеднеет на сто талантов.

– Теперь ты уже не так уверена в его постоянстве? – усмехнулся Цезарь.

– По-прежнему уверена, – отрезала она. – Давай покончим с этим делом.

– А ты уполномочена подписывать документы от имени Брута, Сервилия? Я помню, вчера ты назвала Силана опекуном мальчика.

Сервилия облизнула губы.

– Я – законный опекун Брута, Цезарь. Я, а не Силан. Вчера я беспокоилась, что ты подумаешь обо мне дурно, потому что я пришла к тебе сама, а не прислала мужа. Мы живем в доме Силана, в котором он действительно является paterfamilias. Но дядя Мамерк был душеприказчиком моего покойного мужа и распорядителем моего очень большого приданого. До того как я вышла замуж за Силана, дядя Мамерк и я привели в порядок мои дела. Мне принадлежат и поместья моего покойного мужа. Силан охотно согласился на то, чтобы я сама управляла своим имуществом и была опекуном Брута. Все идет хорошо, и Силан не вмешивается.

– Никогда? – спросил Цезарь, улыбаясь одними глазами.

– Ну, только однажды, – призналась Сервилия. – Он настоял, чтобы я отправила Брута в школу, а я хотела оставить его дома и нанять учителя. Я согласилась с его доводами. К моему удивлению, школа пошла Бруту на пользу. У него природная склонность к интеллектуальным занятиям, а домашний педагог развил бы ее еще больше.

– Да, домашний педагог способен сделать это, – серьезно подтвердил Цезарь. – Он еще посещает школу, конечно?

– До конца года. В следующем году он начнет проходить подготовку на Форуме. Под наблюдением дяди Мамерка.

– Великолепный выбор и великолепное будущее. Мамерк и мой родственник тоже. Могу я надеяться, что ты позволишь мне принять участие в обучении Брута риторике? В конце концов, я – его будущий тесть! – сказал Цезарь, вставая.

– Мне было бы приятно, – ответила Сервилия, чувствуя огромное и тревожное разочарование. Ничего не произойдет! Интуиция страшно, чудовищно, кошмарно ее подвела!

Цезарь обошел стол и встал за ее креслом. Сервилия подумала, что он собирается проводить ее, но почему-то ноги отказались ее слушаться, и она продолжала сидеть, как статуя, чувствуя себя ужасно.

– А ты знаешь… – услышала она его голос… Его? Или чей-то еще? Потому что он звучал совсем по-другому, хрипло. – А ты знаешь, что у тебя на спине восхитительнейшая дорожка волос, которая струится по позвоночнику до самого низа, насколько я могу видеть? Но никто не ухаживает за ними, как полагается, они примяты и растрепаны. И вчера я подумал, что это очень досадно.

Он дотронулся сзади до ее шеи, чуть ниже пучка волос. Сначала она решила, что он прикасается к ней кончиками пальцев, гладкими и неторопливыми. Но его голова оставалась как раз на уровне ее головы, обеими руками он стиснул ее груди. Его дыхание холодило шею, точно ветерок – мокрую кожу. И тогда она поняла, что он делает. Он лизал эти волосы, которые она так ненавидела. Ее мать чувствовала к ним жгучее отвращение и до самой своей смерти высмеивала их! А Цезарь проводил языком сначала с одной стороны, потом с другой, зализывая волосы к середине позвоночника. Он действовал медленно, опускаясь все ниже, ниже… Сервилия могла только сидеть неподвижно, испытывая чувства, о существовании которых даже не подозревала. Всепоглощающая страсть сжигала ее, пропитывала насквозь.

Она уже восемнадцать лет была замужем. За двумя очень разными мужчинами. И все же за всю свою жизнь Сервилия не испытывала ничего подобного. Огненный, пронизывающий взрыв ощущений, исходящих от его языка, сначала оставался на поверхности ее кожи, потом проникал все глубже, пробирался в груди, в живот, в самую сердцевину естества. В какой-то миг ей удалось встать, но не для того, чтобы помочь ему развязать кушак под грудью, снять с нее одежду и бросить на пол – это он сделал сам, – а чтобы просто стоять, пока он своим языком приводит в порядок линию волос вдоль всей ее спины, до того места, где сходятся ягодицы. «И если он сейчас возьмет нож и вонзит в мое сердце, – думала она, – я не двинусь с места, чтобы остановить его. Я даже не захочу его остановить». Ничто не имело значения, только жгучее наслаждение, которое испытывала та сторона ее натуры, о существовании которой она даже не подозревала.

Его одежда, и тога и туника, оставалась на нем, пока его язык не достиг конца путешествия. Потом Сервилия почувствовала, что Цезарь отступил от нее, но не решалась повернуться, чтобы посмотреть на него. Если она отпустит спинку кресла, то сразу упадет.

– Вот так-то лучше, – услышала она его смешок. – Вот как это должно быть. Всегда. Замечательно.

Цезарь развернул ее к себе, обхватил ее руками свою талию, и она наконец ощутила прикосновение его кожи. Сервилия подняла лицо для поцелуя, которого он еще ей не подарил. Но вместо этого он поднял ее и понес в спальню, легко уложил ее на заранее приготовленные простыни. Веки ее были опущены, она могла только чувствовать, как он склоняется над ней. Сервилия открыла глаза и увидела, что он уткнулся носом в ее пупок и глубоко вдохнул.

– Душистый, – сказал он и стал двигаться ниже, к холму Венеры. – Пухлая, душистая и сочная, – одобрил он со смехом.

Как он мог смеяться? Но он смеялся. Потом, когда она с восторгом увидела его эрекцию, он прижал ее к себе и наконец поцеловал. Не так, как целовал ее Брут, который просовывал свой очень мокрый язык так далеко, что ей было противно. И не так, как Силан, чьи поцелуи были почтительны, на грани целомудрия. Этот поцелуй был идеальным, им хотелось упиваться бесконечно. Пальцы одной руки пробегали по ее спине от ягодиц к плечам, пальцы другой раздвинули губы и нежно исследовали вульву, вызывая у нее дрожь. О, какое удовольствие! Она совсем не думала о том, какое впечатление производит, слишком ли торопится или медлит и вообще что он думает о ней. Сервилии было все равно, все равно, все равно… И она обеими руками взяла его член, чтобы показать ему дорогу, потом села на него и стала энергично двигать бедрами до тех пор, пока громко не закричала в экстазе, словно животное, пронзенное копьем охотника. Она упала на него и лежала у него на груди без сил, без жизни, как то убитое животное, которым себе казалась.

Но этим все не закончилось. Они занимались любовью несколько часов, хотя она не имела понятия, когда он сам достиг оргазма и было ли их несколько или только один, потому что он не издал ни единого звука. И эрекция продолжалась, пока вдруг Цезарь не остановился.

– А он действительно очень большой, – заметила Сервилия, поднимая его пенис и роняя его обратно Цезарю на живот.

– На самом деле он очень липкий, – сказал он, легко соскочил с постели и исчез из комнаты.

Когда Цезарь вернулся, зрение ее восстановилось, и она увидела, что он безволос, как статуя бога, и сложен, как Аполлон Праксителя.

– Ты такой красивый, – выговорила она, во все глаза глядя на него.

– Думай так, если хочешь, но не говори об этом, – был его ответ.

– Как я могу тебе нравиться, если у тебя самого нет волос?

– Потому что ты пухлая, душистая и сочная и эта линия волос на спине восхищает меня.

Цезарь уселся на край кровати и улыбнулся Сервилии так, что сердце ее бешено заколотилось.

– Кроме того, ты получила удовольствие. А это уже полдела.

– Время уходить? – спросила она, видя, что он не собирается ложиться.

– Да, время уходить. – Он засмеялся. – Интересно, можно ли это считать инцестом? Ведь наши дети помолвлены.

Но Сервилия не находила в этом ничего смешного и нахмурилась:

– Конечно нет!

– Я шучу, Сервилия, шучу, – тихо проговорил Цезарь и встал. – Надеюсь, твоя одежда не смялась. Все на полу в другой комнате.

Пока она одевалась, он принялся наливать воду в ванну, черпая из бака ведром. Он не остановился, когда она подошла посмотреть.

– Когда мы сможем увидеться снова? – спросила Сервилия.

– Не слишком часто, иначе надоест, а я этого не хочу, – ответил он, продолжая черпать воду.

Она не знала, что это была проверка. Если женщина начинала плакать или протестовать, чтобы показать ему, как это важно для нее, его интерес к ней пропадал.

– Я согласна с тобой, – сказала Сервилия.

Ведро замерло на полпути. Цезарь с удивлением посмотрел на нее:

– Ты действительно согласна?

– Абсолютно, – заверила она, проверяя, на месте ли янтарные подвески. – У тебя есть другие женщины?

– В данный момент нет, но в любой день это может измениться.

Это был второй тест, более жестокий, чем первый.

– Да, ты должен поддерживать репутацию, я могу это понять.

– Действительно?

– Конечно.

И хотя чувства юмора у нее почти не было, она чуть улыбнулась и добавила:

– Видишь ли, теперь я поняла, почему о тебе столько говорят. Несколько дней я буду совсем разбитой.

– Тогда давай снова встретимся на следующий день после выборов в трибутных комициях. Я выдвинул свою кандидатуру на должность куратора Аппиевой дороги.

– А мой брат Цепион – на должность квестора. Конечно, до этого Силан будет баллотироваться на претора в центуриях.

– А твой другой брат, Катон, несомненно, станет военным трибуном.

Лицо ее посуровело, губы сжались, взгляд стал каменным.

– Катон мне не кровный брат, а сводный. Цепион носит имя моего отца, и поэтому мне приходится признавать его.

– Разумно с твоей стороны, – одобрил Цезарь, продолжая работать ведром.

После этого Сервилия ушла, удостоверившись, что выглядит вполне прилично, хотя и не так невозмутимо, как несколько часов назад.

Цезарь погрузился в ванну. Лицо его было задумчивым. Необычная женщина. Проклятье на эту дорожку черных волос! Такая ерунда могла его соблазнить. Он не был уверен, что Сервилия нравится ему больше теперь, когда они стали любовниками. И все же он не намеревался порывать с ней. Во-первых, во всех отношениях, кроме характера, она была истинной радостью. Женщины из высших слоев общества, которые умели раскованно вести себя в постели, были так же редки, как трусы в армии Красса. Даже его дорогая Циннилла вечно сохраняла скромность и заботилась о приличиях. Ну что ж, так уж они воспитаны, бедняжки. И поскольку у Цезаря появилась привычка быть честным с собой, ему пришлось признать, что он не сделает попытки воспитать Юлию по-другому. О, среди женщин его класса встречались истинные куртизанки, знаменитые своими сексуальными проказами, от покойной великой Колубры до стареющей Преции. Но когда Цезарь хотел постельных шалостей, он предпочитал искать их среди честных и открытых, земных и неприхотливых женщин Субуры. До сегодняшнего дня. До Сервилии. Кто бы мог подумать? Она тоже будет молчать о своем загуле. Цезарь повернулся в ванне и потянулся за пемзой. Бесполезно использовать strigilis в холодной воде. Человек должен пропотеть, чтобы можно было соскрести грязь.

– И сколько из всего этого я расскажу своей матери? – задал он вопрос маленькому кусочку пемзы. – Странно! Аврелия так не похожа на других. С ней можно свободно говорить о женщинах. Но, думаю, имя Сервилии я упомяну не раньше, чем надену пурпурную тогу цензора.

В том году выборы провели вовремя: сначала в центуриатных комициях были избраны консулы и преторы, затем трибутные комиции, в состав которых входили патриции и плебеи, избрали младших магистратов, и наконец было созвано плебейское собрание для выборов плебейских эдилов и плебейских трибунов.

Хотя по календарю был летний месяц квинтилий, сезоны отставали, потому что Метелл Пий, великий понтифик, уже несколько лет не вставлял в каждый второй февраль дополнительные двадцать дней. И возможно, поэтому Гней Помпей Магн – Помпей Великий – решил-таки приехать в Рим надзирать за соблюдением законности во время выборов в плебейское собрание, ведь погода стояла весенняя и тихая.

Несмотря на свои претензии на звание Первого Человека, Помпей не любил Рим и предпочитал жить в своих обширных поместьях в Северном Пицене. Там он, в сущности, был царем. В Риме же Помпей чувствовал себя неуютно. Он сознавал, что большинство сенаторов ненавидят его даже больше, чем он ненавидит Рим. Среди всадников, занимавшихся торговлей и денежными операциями, Помпей, напротив, был очень популярен и имел много сторонников, но это обстоятельство не могло успокоить его чувствительное и уязвимое честолюбие. Самомнение Помпея то и дело ранили сенаторы из числа boni и прочих аристократических фракций. Они давали понять, что считают Помпея Великого всего лишь самоуверенным выскочкой, неримлянином, силой вторгшимся в их круг.

Его родословная была посредственной, но ни в коем случае не вымышленной, ибо дед Помпея являлся членом сената и через брак породнился с аристократической римской семьей Луцилиев, а его отец – знаменитый Помпей Страбон – консул, победоносный главнокомандующий в Италийской войне, оплот консерваторов в сенате в те дни, когда Риму угрожали Марий и Цинна. Но Марий и Цинна победили, а Помпей Страбон умер от болезни в лагере у стен города. Обвиняя Помпея Страбона в том, что он, допустив в своем лагере вопиющую антисанитарию, вызвал эпидемию брюшного тифа, которая разразилась в осажденном Риме, жители Квиринала и Виминала протащили по улицам его голое тело, привязанное к ослу. Помпей-младший так и не простил Риму это поругание.

У него появился шанс, когда Сулла возвратился из ссылки и вторгся на Италийский полуостров. Став полководцем в возрасте двадцати двух лет, Помпей набрал три легиона из ветеранов своего покойного отца и повел их на соединение с Суллой в Кампанию. Хорошо отдавая себе отчет в том, что Помпей добился совместного с ним командования шантажом, хитрый Сулла использовал пиценца в некоторых своих, весьма сомнительных, предприятиях, пока опасно маневрировал на пути к диктаторству. Перед тем как удалиться на покой, диктатор позаботился об этом амбициозном, самоуверенном юнце, заблаговременно приняв закон, согласно которому человеку, не являющемуся сенатором, разрешается поручать командование армиями Рима. Потому что Помпей не любил сенат и отказался быть его членом.

Последовала шестилетняя война Помпея против восставшего Квинта Сертория в Испании. Шесть лет, в течение которых Помпею пришлось более трезво оценить свои военные способности. Он уехал в Испанию, твердо уверенный, что немедленно побьет Сертория, – и неожиданно для себя очутился лицом к лицу с одним из лучших полководцев в истории Рима. Сертория Помпей все-таки сломил с помощью предателя. Но тот Помпей, который после этой победы возвратился в Италию, был совершенно другим человеком: коварным, беспринципным, желавшим показать сенату (который не давал ему денег и подкрепления в Испании), что он, Помпей, не входя в сенат, в состоянии ткнуть уважаемых отцов города носом в пыль.

И Помпей продолжал поступать так – при молчаливом согласии двух человек: Марка Красса, победителя Спартака, и не кого иного, как Цезаря. Помпей и Красс заставили сенат разрешить им выдвинуть свои кандидатуры на должность консулов. И им это удалось, поскольку оба военачальника использовали в качестве главного аргумента свои армии. Но за кулисами этого предприятия таился двадцатидевятилетний Цезарь. Именно он дергал за веревочки двух марионеток. Никогда прежде не избирали на высшую должность в Риме человека не из сенаторского сословия. И все же Помпей стал старшим консулом, а Красс – младшим. Таким образом, этот экстраординарный, не достигший консульского возраста выскочка из Пицена добился своей цели совершенно незаконным способом. И именно Цезарь, который был на шесть лет младше его, показал ему, как это сделать.

Но сенат примирился с вопиющим фактом, потому что совместное консульство Помпея Великого и Марка Красса оказалось триумфальным. Это был год праздников, игр, веселья и процветания. И когда он закончился, оба не захотели стать наместниками провинций. Вместо этого они удалились в свои поместья и вернулись к частной жизни. Они провели единственный важный закон: восстановили права плебейских трибунов, которых Сулла лишил власти.

Сейчас Помпей находился в городе, чтобы проследить за выборами плебейских трибунов. И это заинтриговало Цезаря, который встретился с ним и его клиентами на углу Священной дороги и спуска Урбия, у входа на Нижний форум.

– Не ожидал увидеть тебя в Риме, – сказал Цезарь. Он открыто смерил Помпея взглядом с головы до ног и усмехнулся. – Хорошо выглядишь, и бодрый к тому же. Вижу, фигура человека среднего возраста.

– Среднего возраста? – высокомерно переспросил Помпей. – Если я уже побывал консулом, это вовсе не значит, что я дожил до старческого слабоумия! В конце сентября мне будет всего тридцать восемь!

– А вот мне, – самодовольно сказал Цезарь, – совсем недавно исполнилось тридцать два. В этом возрасте, Помпей Магн, ты еще не был консулом.

– Ты подшучиваешь надо мной, – сказал Помпей, успокаиваясь. – Ты, как Цицерон, и на погребальном костре не перестанешь шутить.

– Хотел бы я быть таким остроумным. Но ты не ответил на мой серьезный вопрос, Магн. Что ты делаешь в Риме – помимо того, что следишь за выборами плебейских трибунов? Я бы не подумал, что в данный момент тебе надо нанимать плебейских трибунов.

– Парочка плебейских трибунов никогда не помешает, Цезарь.

– Даже сейчас? Что у тебя на уме, Магн?

Голубые глаза широко открылись, Помпей простодушно посмотрел на Цезаря:

– Ничего.

– Посмотри! – воскликнул Цезарь, показав на небо. – Ты видишь это, Магн?

– Вижу что? – спросил Помпей, рассматривая облака.

– Этого розового поросенка, летящего, подобно орлу.

– Ты мне не веришь.

– Правильно, не верю. Почему не сказать прямо? Я не враг тебе, как ты хорошо знаешь. Фактически я очень тебе помог в прошлом, и нет причины, по которой я не стану помогать твоей карьере в будущем. Я неплохой оратор, ты должен это признать.

– Ну… – начал было Помпей, но замолчал.

– Ну – что?

Помпей остановился, оглянулся на толпу клиентов, следующих за ним, покачал головой, немного отошел и прислонился к одной из красивых мраморных колонн, поддерживающих аркаду главного помещения базилики Эмилия. Понимая, что таким образом Помпей хотел избежать подслушивания, Цезарь приблизился к Великому Человеку, а клиенты остались в стороне – с блестящими глазами, умирающие от любопытства, но стоящие слишком далеко, чтобы уловить хоть слово из сказанного Помпеем.

– А если кто-нибудь из них умеет читать по губам? – спросил его Цезарь.

– Ты опять шутишь!

– Да нет. Но мы можем отвернуться от них и сделать вид, что писаем в передний проход базилики Эмилия.

Это было уже слишком. Помпей захохотал. Однако, успокоившись, он все-таки отвернулся от клиентов, став к ним боком, и шевелил губами осторожно, словно продавец порнографии на Форуме.

– На самом деле, – пробормотал Помпей, – в этом году у меня есть приятель среди кандидатов.

– Авл Габиний?

– Как ты догадался?

– Он родом из Пицена и входил в твой штаб в Испании. Кроме того, он мой хороший друг. При осаде Митилены мы оба были младшими военными трибунами. – Цезарь поморщился. – Габинию Бибул тоже не нравился, и прошедшие годы не примирили его с boni.

– Габиний хороший человек, – сказал Помпей.

– К тому же весьма способный.

– И это тоже.

– И что он собирается для тебя сделать? Отобрать командование у Лукулла и передать тебе на позолоченном подносе?

– Нет-нет! – резко возразил Помпей. – Для этого еще не пришло время! Сначала мне нужна короткая кампания, чтобы разогреться.

– Пираты, – мгновенно догадался Цезарь.

– На сей раз ты прав! Пираты.

Цезарь согнул ногу в колене и уперся им в колонну, делая вид, что они ни о чем серьезном не разговаривают, просто вспоминают старые времена.

– Браво, Магн. Это не только очень умно, но и необходимо.

– Что ты думаешь о Метелле Козленке на Крите?

– Тупой и продажный дурак. Он не просто так стал зятем Верреса – на то было много причин. Имея три хороших легиона, он едва сумел выиграть сражение на суше против двадцати четырех тысяч всякого сброда и необученных критян, которыми командовали не солдаты, а моряки.

– Ужасно, – сказал Помпей, мрачно качая головой. – Ответь, Цезарь, к чему драться на суше, когда пираты орудуют на море? Хорошо говорить, что следует ликвидировать их наземные базы, но если не поймаешь их на море, то не разрушишь их средства к существованию – корабли. Современный морской флот – это тебе не троянский, когда можно было сжечь вражеские суда, вытащенные на берег. Пока большинство из них сдерживают твои силы, оставшиеся сумеют увести флот в другое место.

– Да, – кивнул Цезарь, – до сих пор именно в этом вопросе все, от Антониев до Ватии Исаврийского, допускали ошибку. Жгли деревни и грабили города. Нужен человек с настоящим организаторским талантом.

– Именно! – воскликнул Помпей. – Я этот человек – клянусь! Если мое добровольное бездействие в последние два года и было бесполезно в других отношениях, оно дало мне время подумать. В Испании я просто опускал рога и вслепую лез в драку. Теперь все иначе. Сидя дома, я разрабатывал план. Прежде чем я выйду из Мутины, я должен знать, как выиграть войну. Мне нужно было подумать обо всем заранее, и не только о том, как проложить маршрут через Альпы. Нужно подсчитать, сколько легионов потребуется, сколько всадников, сколько денег. Кроме того, нужно научиться понимать врага. Квинт Серторий был блестящим тактиком. Но, Цезарь, тактикой войны не выиграешь. Стратегия нужна, стратегия!

– Значит, все это время ты размышлял о пиратах, Магн?

– Да. Продумал каждый аспект, до последней мелочи. Карты, шпионы, корабли, деньги, люди. Я знаю, что делать.

Помпей демонстрировал совсем иной настрой, чем раньше. В Испании была последняя кампания Мясничка. В будущем он мясником уже не будет.

Итак, Цезарь с интересом наблюдал, как выбирают десять плебейских трибунов. Конечно, Авл Габиний попал в их число. Он возглавил список победивших. А это означало, что он сделается главой новой коллегии трибунов, которая приступит к своим обязанностям в пятнадцатый день нынешнего декабря.

Поскольку плебейские трибуны вводили новейшие законы и традиционно были единственными законодателями, которым нравились перемены, каждой влиятельной фракции в сенате нужно было иметь по крайней мере одного «собственного» плебейского трибуна. Включая boni, которые использовали своих людей, чтобы блокировать все инициативы. Самым мощным оружием плебейского трибуна являлось право вето, которое он мог применять против своих же товарищей, против всех других магистратов и даже против сената. Это означало, что плебейские трибуны, принадлежавшие boni, будут не вводить новые законы, а накладывать вето. И конечно, boni удалось провести трех своих ставленников – Глобула, Требеллия и Отона. Никто из них не блистал умом, но плебейскому трибуну, поддерживающему boni, и не требуется быть умным. Он просто должен уметь произносить слово «вето».

У Помпея имелось два отличных члена новой коллегии, чтобы добиться цели. Авл Габиний родился в незнатной и бедной семье, но он далеко пойдет. Цезарь понял это еще со времени осады Митилены. Естественно, другой человек Помпея был тоже из Пицена: некий Гай Корнелий. Не патриций и не член древнего рода Корнелиев. Вероятно, он был не так тесно связан с Помпеем, как Габиний, но определенно не решится накладывать вето на плебисцит, который Габиний предложит плебсу.

Хотя Цезарь и полюбопытствовал насчет планов Помпея, но на самом деле по-настоящему его беспокоил лишь один новоизбранный плебейский трибун, который не был связан ни с фракцией boni, ни с Помпеем Великим. Это был Гай Папирий Карбон, радикал, преследовавший собственные цели. На Форуме ходили слухи, что он намерен обвинить дядю Цезаря, Марка Аврелия Котту, в незаконном присвоении трофеев, взятых в Гераклее во время кампании Марка Котты в Вифинии против старого врага Рима, царя Митридата. Марк Котта с триумфом возвратился к концу знаменитого совместного консульства Помпея и Марка Красса, и никто не усомнился тогда в его честности. Теперь же этот Карбон мутил старую воду. В качестве плебейского трибуна, полностью восстановленного в своих прежних правах, он может судить Марка Котту в специально созванном суде плебейского собрания. Поскольку Цезарь любил дядю Марка и восхищался им, то его очень беспокоило выдвижение Карбона.

Но вот все избирательные таблички сосчитаны, и десять победивших взошли на ростру, принимая поздравления. Цезарь повернулся и направился домой. Он устал: очень мало спал, слишком много времени провел с Сервилией. Они не встречались до дня выборов в трибутных комициях, состоявшихся шесть дней назад. Как и ожидалось, им обоим было что отпраздновать. Цезарь стал куратором Аппиевой дороги («Какого дьявола ты взялся за эту работу? – удивился Аппий Клавдий Пульхр. – Это дорога моего предка, но я не такой дурак! Ты через год обеднеешь!»). Так называемый кровный брат Сервилии, Цепион, попал в число двадцати квесторов. По жребию ему досталось работать в Риме в качестве городского квестора, а это означало, что ему не придется служить в провинции.

Поэтому любовники встретились в хорошем настроении, истосковавшись друг по другу, и провели весь день в постели с таким наслаждением, что никто из них не хотел откладывать следующее свидание надолго. Они встречались каждый день. Это был истинный праздник губ, языка, кожи; всякий раз они открывали друг в друге что-то новое, что-то неизведанное. До сегодняшнего дня, когда предстоящие выборы сделали встречу невозможной. Не увидятся они, вероятно, до сентябрьских календ, потому что Силан увозил Сервилию, Брута и девочек на прибрежный курорт в Кумы, где у него имелась вилла. Силан тоже победил на нынешних выборах. С будущего года он станет городским претором. Эта чрезвычайно важная должность повысит также общественный статус Сервилии. Помимо всего прочего, она надеялась, что ее дом изберут для проведения обрядов, посвященных Bona Dea, Благой Богине. Во время этих обрядов самые знатные матроны Рима укладывают богиню для зимнего сна.

И пора сообщить Юлии, что Цезарь устроил ее будущий брак. Официальная церемония помолвки не состоится, пока в декабре Брут не наденет toga virilis, но брачный договор подписан, и законность соблюдена. Отныне на судьбе Юлии поставлена печать. Почему Цезарь все откладывает это дело, ведь у него нет такой привычки? Вопрос постоянно вертелся у него в голове. Он даже просил Аврелию сообщить дочери новость, но Аврелия, строго соблюдавшая традиционный семейный уклад, отказалась. Цезарь – paterfamilias, он и должен это сделать. Женщины! Почему в его жизни так много женщин? И что заставляло Цезаря предполагать, что в будущем их станет еще больше? А сколько неприятностей они принесут с собой!..

Юлия играла с Матией, дочерью его дорогого друга Гая Матия, который занимал другую квартиру на первом этаже инсулы Аврелии. Однако Юлия вернулась домой задолго до обеденного часа. Поэтому у Цезаря больше не было причин откладывать разговор. Юлия, подпрыгивая, бежала через сад светового колодца, как юная нимфа. Платье бледно-лилового цвета обвивало ее детскую фигурку. Аврелия всегда одевала ее в нежные голубые или зеленые цвета. Бабушка права, делая это. «Какая она будет красивая», – думал Цезарь, наблюдая за дочерью. Возможно, Юлия и не отличалась греческой чистотой черт, как Аврелия, но она обладала тем волшебным даром женщин из рода Юлиев, которого лишена Аврелия, такая прагматичная и здравомыслящая. Считалось, что Юлии делают своих мужей счастливыми. Глядя на свою дочь, Цезарь был готов поверить в это. Но старинная примета не всегда сбывалась: его младшая тетка, первая жена Суллы, покончила с собой, после того как пристрастилась к вину; его кузина Юлия Антония страдала от частых приступов депрессии и истерии. И все же Рим продолжал верить в чудесное свойство Юлий, и Цезарю не хотелось возражать. Каждый аристократ с приличным состоянием, не имевший нужды искать богатую невесту, думал прежде всего о Юлии из рода Юлиев.

Когда Юлия увидела отца, облокотившегося о подоконник в столовой, лицо ее озарилось, она со всех ног бросилась к нему, вскарабкалась на стену, спрыгнула и очутилась в его объятиях.

– Как поживает моя девочка? – спросил Цезарь, неся ее к одному из трех обеденных лож и усаживая рядом с собой.

– У меня был прекрасный день, tata. А избранные плебейские трибуны – все хорошие люди?

Цезарь улыбнулся, и во внешних уголках его глаз показались лучики морщинок. Хотя его кожа от рождения была очень бледной, но после многих лет пребывания на свежем воздухе – на форумах, в судах, на полях сражений – открытые места стали смуглыми. Однако в глубине морщин возле глаз кожа оставалась белой. Этот контраст очень нравился Юлии. Когда отец не улыбался и не щурился, веер белых полосок, похожий на боевой раскрас дикаря, был отчетливо виден. Юлия встала на колени и поцеловала сначала один веер, потом другой, а он наклонил голову к ее губам и весь растаял, как не таял ни от одной женщины, даже Цинниллы.

– Ты отлично знаешь, – ответил он ей, когда ритуал поцелуев закончился, – никогда не бывает так, чтобы все плебейские трибуны оказались хорошими людьми. Новая коллегия – обычная смесь хорошего, плохого, безразличного, зловредного и интриганского. Но я думаю, что они проявят себя более активно, чем нынешние, так что ближе к новому году Форум будет кипеть.

Юлия была сведуща в вопросах политики, но жизнь в Субуре означала, что ее товарищи по играм (даже Матия из соседней квартиры) были разного социального положения и их мало интересовали различные махинации и перестановки в сенате, комициях и судах. По этой причине, когда девочке исполнилось шесть лет, Аврелия отправила ее в школу Марка Антония Гнифона. Гнифон был учителем Цезаря, но, когда Цезарь, достигнув совершеннолетия, надел жреческое облачение фламина Юпитера, Гнифон оставил его дом и возвратился в школу, где преподавал детям знатных родителей. Юлия оказалась одаренной и старательной ученицей, любившей литературу, как и ее отец. В математике и географии ее способности были более скромными. Она не обладала удивительной памятью Цезаря. И очень хорошо, разумно заключили все, кто ее любил. Сообразительные и умные девочки – это хорошо. Но девочки-интеллектуалки – это никому не нужно. Прежде всего, это неудобно для них самих.

– Почему мы здесь, tata? – спросила Юлия, немного озадаченная.

– У меня есть для тебя новость, и я хочу сообщить ее тебе так, чтобы нам никто не мешал, – ответил Цезарь, теперь зная, как это сделать, раз уж он решился.

– Хорошая новость?

– Не знаю, Юлия. Надеюсь, хорошая. Однако я – не ты. Может быть, тебе она покажется не очень хорошей. Но я думаю, когда ты к ней привыкнешь, ты не будешь считать ее невыносимой.

Поскольку девочка была сообразительной и умной, она сразу поняла, в чем дело.

– Ты нашел для меня мужа, – сказала она.

– Да. Тебе это нравится?

– Очень, tata. Юния помолвлена и важничает перед нами, потому что мы еще не помолвлены. Кто он?

– Брат Юнии, Марк Юний Брут.

Цезарь пристально смотрел в ее глаза и поэтому заметил, как на мгновение в них мелькнуло непонятное выражение. Затем она отвернулась и стала смотреть прямо перед собой. Ее нежное горло задрожало, и она сглотнула.

– Ты недовольна? – спросил Цезарь, сердце его упало.

– Просто неожиданно, ничего больше, – ответила внучка Аврелии, которую с пеленок учили безропотно принимать все, что уготовит ей судьба, от нелюбимого мужа до вполне реальных опасностей при беременности и родах. Девочка повернула голову, ее большие голубые глаза теперь улыбались. – Я очень рада. Брут хороший.

– Ты уверена?

– О tata, конечно уверена, – сказала Юлия так искренне, что ее голос дрогнул. – Правда, tata, это хорошая новость. Брут будет любить меня и заботиться обо мне. Я знаю это.

У него стало легче на сердце, он вздохнул, улыбнулся, взял ее маленькую ручку и нежно поцеловал, а потом крепко прижал ее к груди. Ему и в голову не приходило спросить дочь, может ли она научиться любить Брута. Ибо любовь не радовала Цезаря – даже та, которую он испытывал к Циннилле и дочери, этой изящной юной нимфе. Любовь делала его уязвимым, а Цезарь это ненавидел.

Юлия соскочила с ложа и убежала. Он слышал, как она зовет Аврелию, спеша в ее кабинет:

– Avia, avia, я выйду замуж за моего друга Брута! Замечательно, правда? Ведь правда, это хорошая новость?

И вдруг раздался долгий стон и – рыдания. Цезарь слушал, как плачет его дочь, плачет так, словно ее сердце разбилось. Он не знал, почему она рыдает – от радости или от горя. Цезарь вышел в гостиную и увидел, как Аврелия ведет ребенка в спальню, а та уткнулась лицом в ее бок.

Лицо его матери было спокойно.

– Я очень хочу, – сказала она ему, – чтобы женщины смеялись, когда они счастливы! А вместо этого добрая половина их ревет. Даже Юлия!

«Фортуна определенно продолжает благоволить Гнею Помпею Магну», – с улыбкой подумал Цезарь в начале декабря. Великий Человек изъявил желание навсегда покончить с угрозой пиратства, и Фортуна послушно доставила ему это удовольствие. Сицилийское зерно прибыло в Остию, римский перевалочный пункт в устье реки Тибр. Здесь драгоценное зерно с глубоководных торговых судов обычно перегружали на баржи, которые везли его дальше вверх по Тибру на склады римского порта. Здесь было безопасно – наконец-то дома.

Несколько сотен кораблей собрались в Остии. Но баржи не подходили. Квестор Остии перепутал время, что позволило баржам совершить дополнительный рейс вверх по Тибру, в Окрикул, где ждал урожай, собранный в долине Тибра, который также надлежало доставить в Рим. Поэтому пока капитаны и торговцы зерном метали громы и молнии, а несчастный квестор бегал кругами, разгневанный сенат направил туда единственного консула, Квинта Марция Рекса, исправить положение.

Для Марция Рекса этот год выдался несчастливым. Его младший коллега умер вскоре после вступления в должность. Сенат немедленно назначил вместо него консула-суффекта, но тот тоже скончался, даже не успев сесть в курульное кресло. Сразу же справились в священных Книгах Сивиллы и, сообразуясь с предсказаниями, пришли к выводу, что больше никаких мер принимать не следует. Таким образом, Марций Рекс остался один. Это разрушило его планы. Во время консульства он желал поехать в свою провинцию, Киликию, отданную ему после того, как всадникам-оппозиционерам из деловых кругов удалось отобрать ее у Лукулла.

И вот теперь, когда Марций Рекс надеялся наконец отправиться в свою желанную Киликию, произошел этот ужасный конфуз с зерном в Остии. Багровый от гнева, он освободил двух преторов от их обязанностей в судах и срочно послал их в Остию – разобраться, в чем там дело. Итак, Луций Беллиен и Марк Секстилий, каждый в сопровождении шести ликторов в малиновых туниках, с топорами в фасциях, отправились в Остию. И именно в тот самый момент пиратский флот, насчитывавший свыше сотни военных галер, налетел на Остию со стороны Тирренского моря.

Оба претора прибыли, когда половина города уже горела. Пираты заставили команды кораблей, нагруженных зерном, грести обратно в море. Дерзость налета – кто бы мог подумать, что пираты нападут на город, расположенный всего в нескольких милях от всемогущего Рима? – ошеломила всех. Римские войска располагались не ближе Капуи, гарнизон Остии был слишком занят тушением пожаров на берегу, чтобы оказать сопротивление, и никто даже не подумал послать за помощью в Рим.

Преторы не были решительными людьми. Оба стояли в доках в недоумении, не зная, что делать среди этого хаоса. Там-то группа пиратов и обнаружила их, захватила в плен вместе с ликторами, фасциями и топорами, погрузила их на борт галеры и весело отплыла вслед исчезающему флоту с зерном. Захват двух преторов – один из них был дядей могущественного аристократа-патриция Катилины! – будет означать по меньшей мере двести талантов выкупа!

В самом Риме эффект этого набега был предсказуем и неизбежен: цены на зерно немедленно подскочили, толпы разъяренных торговцев, мельников, пекарей и потребителей собрались на Нижнем форуме, дабы выразить протест против некомпетентности правительства. Сенат тайно собрался в курии за закрытыми дверями, чтобы никто не услышал ни слова из того, что будет сказано на этом тягостном совещании. И оно действительно было тягостным. Никто не хотел выступать первым.

Квинт Марций Рекс несколько раз предложил кому-нибудь высказаться. Наконец поднялся – казалось, весьма неохотно – плебейский трибун, вновь избранный Авл Габиний. «В этом тусклом, едва проникающем в помещение свете, – подумал Цезарь, – он еще больше похож на галла». Вот беда всех уроженцев Пицена: в них всегда больше проглядывает галл, чем римлянин. И Помпей не исключение. Дело не столько в рыжих или золотистых волосах и даже не в голубых или зеленых глазах. Многие истинные римляне очень светлые, например Цезарь. Всему виной строение лиц, характерное для пиценцев. Полное круглое лицо, острый подбородок, короткий нос, тонкие губы. Галл, не римлянин. И это мешает. Сколько бы ни протестовали пиценцы, доказывая, что их предки – переселенцы-сабины, истина заключалась в том, что все они – потомки галлов, которые осели в Пицене более трехсот лет назад. И весь мир знал об этом.

Когда поднялся галл Габиний, реакция большинства сенаторов, сидящих на своих складных стульях, была явной: неприязнь, неодобрение, смятение. При обычных обстоятельствах его очередь говорить была бы в самом конце. В нынешнем месяце Габинию в списке предшествовали четырнадцать действующих магистратов, четырнадцать вновь избранных магистратов, около двадцати консуляров – если, конечно, все они присутствовали на заседании. Но присутствовали не все. Никогда не бывало, чтобы присутствовали все. Тем не менее случай беспрецедентный: трибун открывал дебаты.

– Год не был хорошим, не так ли? – задал вопрос Авл Габиний сенату по завершении официального обращения ко всем, кто стоял перед ним и после него в списке ораторов. – Последние шесть лет мы пытались воевать с пиратами лишь на Крите, хотя пираты, только что напавшие на Остию и захватившие флот с зерном, не говоря уж о пленении двух преторов, прибыли из мест, расположенных к Риму значительно ближе Крита. Они патрулируют центральную часть Нашего моря, у них базы на Сицилии, в Лигурии, на Сардинии и Корсике. Ими командуют Мегадат и Фарнак, а эти люди уже несколько лет успешно и к взаимному удовольствию поддерживают связи с наместниками Сицилии, такими как ссыльный Гай Веррес, благодаря чему они могут беспрепятственно плавать в сицилийских водах и стоять в бухтах. Я думаю, они собрали всех своих союзников и следовали за зерновым флотом от Лилибея. Вероятно, их первоначальным намерением было захватить наши корабли на море. Но кто-то, кому они платят в Остии, сообщил им, что в Остии барж нет и не будет дней восемь-девять. Зачем в таком случае довольствоваться частью зерна, напав на корабли на море? Лучше сделать это, когда весь флот спокойно, с полным грузом будет стоять в Остии. Я хочу сказать: все знают, что Рим не держит войск на своей территории, в Лации! И что же в таком случае остановит пиратов в Остии? Ответ короткий и простой: ничто!

Это последнее слово оратор так выкрикнул, что все вскочили, но никто не ответил. Габиний огляделся и пожалел, что нет Помпея и Великий Человек не услышал его выступления. Жаль, очень жаль. Все же Помпею понравится письмо, которое Габиний отправит ему этим вечером!

– Что-то надо предпринять, – продолжал Габиний, – и под этим я не имею в виду наши обычные хаотические метания, вроде той кампании, в которой Козленок завяз на Крите. Сначала он кое-как справляется с критским сбродом на суше, потом осаждает Кидонию, которая в конце концов капитулирует, – при этом он отпускает пиратского главаря Панарета! В результате он берет еще парочку городов. После этого осаждает Кносс, за стены которого тайком пробрался известный пиратский флотоводец Ластен. Когда падение Кносса становится неизбежным, Ластен уничтожает все, что не может унести с собой, и убегает. Эффективная осада, не так ли? Но какая катастрофа доставляет нашему Козленку больше горя? Побег Ластена или потеря сокровищ? Разумеется, потеря клада! Ластен – только пират, а пираты не дают выкупа за своих. Пираты знают, что их распнут, как рабов!

Габиний, галл из Пицена, замолчал, дикарски ухмыляясь. Так скалиться умеют только галлы. Наконец плебейский трибун тяжело вздохнул и повторил:

– Что-то надо делать.

И сел.

Никто не сказал ни слова. Никто не шевельнулся. Квинт Марций Рекс испустил тяжкий вздох:

– Никто не хочет что-нибудь сказать?

Он обвел взглядом один ряд за другим по обеим сторонам сената, нигде не останавливаясь, пока не наткнулся на насмешливый взгляд Цезаря. Почему Цезарь так смотрит?

– Гай Юлий Цезарь, когда-то тебя захватили пираты, но тебе удалось одолеть их. Разве тебе нечего сказать? – спросил Марций Рекс.

Цезарь поднялся со своего места во втором ряду:

– Только одно, Квинт Марций. Что-то надо делать.

И сел.

Единственный консул этого года вскинул руки, словно сдавался невидимому врагу, и распустил собрание.

– Когда ты намерен ударить? – спросил Цезарь Габиния, когда они вместе покидали курию Гостилия.

– Не сейчас, – весело ответил Габиний. – У меня и Гая Корнелия имеется кое-какое дело. Я знаю, обычно плебейский трибун начинает службу, совершив что-то выдающееся, но я считаю это плохой тактикой. Пусть сначала наши уважаемые будущие консулы Гай Пизон и Маний Ацилий Глабрион согреют курульные кресла своими задницами. Пусть они подумают, что Корнелий и я исчерпали репертуар. А уж потом я попытаюсь снова поднять эту тему.

– Вероятно, это случится в январе или феврале.

– Определенно не раньше января, – сказал Габиний.

– Значит, Магн уже готов взяться за пиратов.

– Он во всеоружии. Могу сказать тебе, Цезарь, что Рим не видел ничего подобного.

– Тогда скорее бы наступил январь. – Цезарь помолчал, загадочно посмотрел на Габиния. – Магну никогда не удастся привлечь на свою сторону Гая Пизона, который ни на шаг не отходит от Катула и от boni. Глабрион более перспективен. Он так и не забыл, как с ним поступил Сулла.

– Когда Сулла заставил его развестись с Эмилией Скаврой?

– Именно. В будущем году он будет лишь младшим консулом, но если можно опереться хотя бы на одного консула, это уже неплохо.

Габиний хихикнул:

– Помпей кое-что придумал для нашего дорогого Глабриона.

– Хорошо. Если ты сможешь разделить консулов будущего года, Габиний, ты далеко пойдешь.

Цезарь и Сервилия вновь стали встречаться в конце октября, когда она возвратилась из Кум, и страсть их нисколько не остыла, влечение не ослабло. Время от времени Аврелия пыталась что-нибудь выведать об их связи, но Цезарь свел свои откровения к минимуму. Он ничем не выдавал матери, насколько это серьезно и сильно. Сервилия ему по-прежнему не нравилась, но это никак не влияло на их отношения, потому что симпатия здесь необязательна. Возможно даже, что симпатия отняла бы у их отношений что-то важное.

– Я нравлюсь тебе? – спросил он Сервилию за день до того, как новые плебейские трибуны вступили в должность.

Она по очереди давала ему груди и не отвечала, пока оба соска не стали твердыми и она не почувствовала, как тепло начинает стекать вниз по животу.

– Мне никто не нравится, – сказала она, взбираясь на него. – Я или люблю, или ненавижу.

– Так удобно?

Поскольку чувство юмора ей было чуждо, она не отнесла его вопрос к их позе, но поняла его настоящее значение.

– Я бы сказала, намного удобнее, чем чувствовать просто симпатию. Я заметила, что, когда люди нравятся друг другу, они становятся неспособными действовать так, как должны. Они, например, не могут говорить друг другу горькую правду – из страха причинить боль. А любовь и ненависть допускают эту горькую правду.

– А ты сама хотела бы ее слышать? – спросил он, улыбаясь и лежа неподвижно.

Разговор отвлекал ее. Кровь Сервилии кипела, она испытывала потребность ощущать его движение.

– Почему ты не заткнешься и не продолжишь, Цезарь?

– Потому что я хочу сказать тебе горькую правду.

– Хорошо, тогда говори! – фыркнула она, массируя свои груди, раз он не делал этого. – О, как ты любишь мучить!

– Тебе больше нравится быть на мне, чем подо мной, – сказал он.

– Да. Так мне больше нравится. Теперь ты доволен? Мы можем покончить с этим?

– Еще нет. Почему тебе больше нравится эта поза?

– Потому что мой верх, конечно, – прямо сказала она.

– Ага! – воскликнул он, переворачивая ее. – Теперь – мой верх.

– Я бы этого не хотела.

– Мне нравится доставлять тебе удовольствие, Сервилия, но не тогда, когда это значит потакать твоему властолюбию.

– А как еще я могу насытить мое властолюбие? – спросила она, двигая бедрами. – Ты слишком тяжелый для этой позы.

– Ты совершенно права, говоря об удобстве, – сказал он, придавливая ее своим весом. – Если нет симпатии, то нет и необходимости уступать.

– Жестоко, – сказала она, сверкнув глазами.

– Любовь и ненависть жестоки. Только симпатия добра.

Но у Сервилии, чуждой симпатии, имелся собственный способ мести. Она вонзила свои ухоженные ногти в его ягодицу и провела к плечу пять параллельных кровавых дорожек.

Она пожалела об этом, потому что он схватил ее запястья, сжал до хруста костей, а затем заставил лежать неподвижно целую вечность, проникая в нее все глубже и глубже, сильнее и сильнее. Когда Сервилия наконец закричала, она не поняла, боль или экстаз исторг из ее естества этот крик. И какое-то время она была уверена, что ее любовь превратилась в ненависть.

Худшего не произошло, пока Цезарь не ушел домой. Эти пять алых полос были очень болезненными, на тунике остались следы крови. Опыт порезов и царапин, которые он время от времени получал в сражениях, говорил ему, что следует попросить кого-нибудь промыть их и забинтовать, иначе это грозит нагноением. Если бы Бургунд находился в Риме, все было бы проще, но в эти дни Бургунд жил на вилле Цезаря в Бовиллах с Кардиксой и восемью сыновьями, ухаживая за лошадьми и овцами, которых разводил Цезарь. Луций Декумий не подходил: он недостаточно чистоплотен. А Евтих разболтает своему другу, а тот – своим друзьям и половине членов общины перекрестка. Остается мать.

Аврелия взглянула на царапины и воскликнула:

– О бессмертные боги!

– Хотел бы я быть одним из них, тогда не было бы больно.

Мать вышла и вернулась, держа две миски: одну с водой, другую – с крепленым кислым вином. Она принесла также чистый египетский хлопок.

– Хлопок лучше, чем шерсть. Шерсть оставляет волокна в ранах, – заметила Аврелия, начиная с крепленого вина.

Ее прикосновения нельзя было назвать нежными, так что на глазах у Цезаря выступили слезы. Он лежал на животе, прикрытый настолько, насколько требовало ее понятие о приличии, и принимал ее помощь без звука. Он утешал себя тем, что без такой обработки мог бы умереть от заражения крови.

– Сервилия? – спросила наконец Аврелия, посчитав, что налила в царапины достаточно вина, чтобы предупредить нагноение, и приступая к омовению водой.

– Сервилия.

– Что же это за отношения? – строго вопросила мать.

– Не очень удобные, – ответил он и затрясся от смеха.

– Да, вижу. Она могла убить тебя.

– Надеюсь, что достаточно бдителен, чтобы предотвратить такой исход.

– Но тебе еще не надоело.

– Определенно не надоело, мама.

– Не думаю, что это здоровые отношения, – наконец произнесла она, насухо вытирая его спину. – Было бы разумно покончить с ними, Цезарь. Ее сын помолвлен с твоей дочерью, а это значит, что вы двое должны будете сохранять приличия много лет. Пожалуйста, Цезарь, покончи с этим.

– Когда буду готов, не раньше.

– Нет, не вставай еще! – резко остановила его Аврелия. – Пусть сначала совсем высохнет, потом надень чистую тунику. – Она оставила его и стала рыться в сундуке с одеждой, пока не нашла то, что удовлетворило ее чувствительный нос. – Сразу видно, что нет Кардиксы, прачка плохо выполняет свою работу. Завтра утром я с ней поговорю.

Аврелия снова подошла к кровати и сунула ему тунику.

– Ничего хорошего из этих отношений не получится. Они нездоровые, – повторила она.

На это Цезарь ничего не ответил. К тому времени, как он свесил ноги с кровати и просунул руки в тунику, его мать уже ушла. И это, сказал он себе, было очень милосердно.

В десятый день декабря новые плебейские трибуны вступили в должность, но на ростре главенствовал не Авл Габиний. Эта привилегия принадлежала Луцию Росцию Отону из числа boni, который сообщил собравшейся толпе всадников первых классов, что пора восстановить их былое право занимать лучшие места в театре. До диктатуры Суллы они обладали исключительным правом на четырнадцать рядов, расположенных за двумя передними рядами, предназначенными для сенаторов. Но Сулла, ненавидевший всадников всех родов, отнял у них эту привилегию вместе с жизнями тысячи шестисот всадников, их поместьями и деньгами, которые сгинули во время проскрипций. Предложение Отона оказалось настолько популярным, что прошло сразу. И это не удивило Цезаря, наблюдавшего за происходящим со ступеней сената. Boni умело заискивали перед всадниками. В этом заключалась одна из основ их длительного успеха.

Следующее заседание плебейского собрания интересовало Цезаря намного больше. Авл Габиний и Гай Корнелий, люди Помпея, взяли инициативу в свои руки. Первым делом требовалось сократить количество консулов будущего года с двух до одного. И способ, которым Габиний добился этого, был весьма хитроумен. Габиний попросил плебс предоставить младшему консулу Глабриону пост наместника новой провинции на Востоке, которую предложил назвать Вифиния-Понт. Затем он рекомендовал плебсу послать Глабриона туда на следующий же день после вступления в должность. Таким образом, Гай Пизон останется один и вынужден будет сам справляться с делами в Риме и в Италии. Ненависть всадников к Лукуллу привела к тому, что плебс, в большинстве состоявший как раз из всадников, однозначно высказался в пользу этого предложения, потому что оно лишало Лукулла власти и четырех легионов. Все еще вынужденный сражаться одновременно с двумя царями – Митридатом и Тиграном, он теперь ничего не имел, кроме звания, которое было пустым звуком.

Отношение Цезаря к этому было двойственное. С одной стороны, он презирал Лукулла, который до такой степени стремился все делать правильно, что скорее одобрил бы чьи-то некомпетентные действия, чем нарушил бы протокол. С другой стороны, нельзя было отмахнуться от того факта, что в своих провинциях Лукулл отказался предоставить всадникам Рима полную свободу обирать местное население. Естественно, это было главной причиной столь лютой ненависти. Именно потому они были за любой закон, направленный против Лукулла. «Жаль», – думал Цезарь, вздыхая про себя. Та часть его натуры, которая желала лучших условий для местного населения римских провинций, поддерживала Лукулла, в то время как колоссальное оскорбление, которое Лукулл нанес Цезарю, намекнув, что он был игрушкой сластолюбивого царя Никомеда, заставляло желать падения Лукулла.

Гай Корнелий не был настолько связан с Помпеем, как Габиний. Он представлял собой одного из тех редких плебейских трибунов, которые искренне верили, что можно исправить некоторые из самых вопиющих зол Рима, и это Цезарю нравилось. Поэтому Цезарю хотелось, чтобы Корнелий не сдался после того, как его первая маленькая реформа провалилась. Предложение Корнелия состояло в том, чтобы запретить иноземным сообществам занимать деньги у римских ростовщиков. Он привел разумные и патриотичные доводы. Ростовщики не были римскими служащими, но они нанимали римских чиновников, чтобы те помогали собирать деньги у неплательщиков. В результате многие иноземцы воображали, будто само Римское государство занимается ростовщичеством. Престиж Рима страдал. Но зато эти отчаявшиеся или легковерные иноземцы были ценным источником дохода для всадников. «Неудивительно, что Корнелий потерпел неудачу», – печально подумал Цезарь.

Второе предложение Корнелия чуть не провалилось, зато показало его способность к компромиссу, что в общем и целом несвойственно выходцам из Пицена. В намерения Корнелия входило лишить сенат права издавать декреты, освобождающие отдельного человека от соблюдения определенного закона. Естественно, только очень богатые или очень знатные могли рассчитывать на такую привилегию, обычно предоставляемую в тех случаях, когда какой-нибудь высокопоставленный сенатор созывал специальное собрание, предварительно позаботившись о том, чтобы присутствовали только его сторонники. Всегда ревностно относившийся к своим правам, сенат стал возражать Корнелию так яростно, что тот сразу понял: он проиграл. Поэтому плебейский трибун внес в свой законопроект поправку: право освобождать отдельного гражданина от соблюдения закона остается за сенатом, но только при наличии кворума в двести сенаторов. И в этом виде закон был принят.

После этого интерес Цезаря к Гаю Корнелию начал быстро расти. Корнелий принялся за преторов. Со времени диктатуры Суллы их обязанности были ограничены отправлением правосудия. Согласно закону, когда претор вступает в должность, он должен опубликовать свои edicta – правила и инструкции, которым он лично будет следовать, разбирая гражданские и уголовные дела. Недостаток данного положения заключался в том, что закон не обязывал претора соблюдать свои edicta. И как только возникала необходимость сделать одолжение другу или же просто некое дело сулило неплохие деньги, edicta игнорировались. Корнелий просил плебс ликвидировать эту лазейку и заставить преторов придерживаться правил и инструкций, которые они сами же оглашали. Предложение имело смысл и прошло.

К сожалению, Цезарь мог только наблюдать: патриций не имел права участвовать в делах плебса. Поэтому Цезарь не присутствовал в колодце комиция, не голосовал в плебейском собрании, не выступал там. Не мог он и выдвигать свою кандидатуру на должность плебейского трибуна. Вместе с другими патрициями Цезарь стоял на ступенях курии Гостилия настолько близко к плебсу, насколько дозволяли правила.

Действия Корнелия демонстрировали любопытную черту в характере Помпея, которого Цезарь никогда не считал поборником справедливости. Но вероятно, некоторое стремление к этому у него все же имелось, учитывая настойчивость Гая Корнелия в делах, которые никак не могли повлиять на планы Помпея. А еще более вероятно, заключил Цезарь, что Помпей просто использовал Корнелия, чтобы всячески мешать таким людям, как Катул и Гортензий, лидерам boni. Ибо boni были категорически против специальных военных назначений, а Помпей опять добивался специального назначения.

Рука Великого Человека явно виделась – по крайней мере, Цезарю – в следующем предложении Корнелия. Гай Пизон, вынужденный теперь, когда Глабрион уехал на Восток, один управляться со всеми делами, был раздражителен, бездарен и мстителен. Как политик он полностью принадлежал Катулу и фракции boni. Он был готов оспаривать любое специальное назначение Помпея до тех пор, пока здание сената не пошатнется. И вся свора – Катул, Гортензий, Бибул и прочие – стала бы тут же тявкать у него за спиной. Не обладая никакими достоинствами, кроме имени и знатности рода, Кальпурний Пизон вынужден был потратить крупную сумму на подкуп избирателей. И вот теперь Корнелий выдвинул новый законопроект о взятках. Пизон и boni почувствовали, как холодный ветер подул им в затылок, особенно когда плебс ясно дал понять, что одобряет данный проект и примет закон. Конечно, плебейский трибун от boni мог наложить вето, но Отон, Требеллий и Глобул были не настолько уверены в своем влиянии, чтобы воспользоваться этим правом. Вместо этого фракция boni стала энергично уговаривать плебс, и особенно трибуна Корнелия, чтобы те позволили Гаю Пизону самому сформулировать новый закон о взятках. «А это, – вздохнув, подумал Цезарь, – неизбежно приведет к тому, что закон не будет угрожать ни одному взяточнику, и меньше всего – Гаю Пизону». Бедного Корнелия перехитрили.

Когда Авл Габиний взял слово, он не говорил ни о пиратах, ни о специальном назначении для Помпея Великого. Он предпочел сосредоточиться на второстепенных вопросах, потому что был проницательнее и умнее Корнелия. И уж определенно не был таким альтруистом. Габинию удалось провести плебисцит, в результате которого иностранным послам запрещалось занимать деньги в Риме, что было явно более скромной версией предложения Корнелия относительно всех иноземных сообществ. Но какие отдаленные цели преследовал Габиний, когда предложил закон, согласно которому сенату предписывалось в течение февраля разбирать дела, связанные только с иностранными делегациями? Сообразив, Цезарь засмеялся. До чего умен наш Помпей! Как изменился Великий Человек с тех пор, как сделался консулом, сжимая в потном кулаке составленное Варроном руководство по поведению, чтобы не допустить ляпсусов! Ибо именно этот lex Gabinia яснее ясного сообщил Цезарю о том, что Помпей намеревался сделаться консулом второй раз и заранее обеспечивал себе преимущество, когда наступит этот второй срок. Никто из возможных кандидатов не получит больше голосов, чем Помпей, следовательно именно Помпей будет старшим консулом. Это означало, что фасции и с ними власть ему вручат в январе. В феврале настанет очередь младшего консула, а в марте фасции опять вернутся к старшему консулу. В апреле они перейдут к младшему консулу. Но если в феврале сенат будет, как ему предписано, заниматься исключительно иностранными делами, то у младшего консула не будет шанса показать себя аж до апреля. Блестяще!

Посреди всех этих забавных хитросплетений вторжение другого плебейского трибуна в жизнь Цезаря доставило ему значительно меньше удовольствия. Этого трибуна звали Гай Папирий Карбон. Он представил в плебейское собрание законопроект с целью привлечь к суду среднего дядю Цезаря, Марка Аврелия Котту, по обвинению в краже трофеев из вифинского города Гераклея. К сожалению, коллегой Марка Котты по консульству в том году был не кто иной, как Лукулл, с которым они были в дружеских отношениях. Ненависть всадников к Лукуллу неизбежно восстанавливала плебс против любого его друга или союзника, поэтому плебс позволил Карбону действовать. Любимого дядю Цезаря будут судить за вымогательство. Причем не в постоянном суде, который установил Сулла. Присяжными на слушании дела Марка Котты станут несколько тысяч человек, которым не терпится подорвать репутацию Лукулла и его дружков.

– Да нечего было и красть! – сказал Марк Котта Цезарю. – Вначале Митридат использовал Гераклею как свою базу, а потом этот город несколько месяцев пробыл в осаде. Когда я вошел туда, Цезарь, город был голый, как новорожденная крыса! Это всем известно! Что, ты думаешь, могло там остаться после того, как ушли триста тысяч Митридатовых солдат и моряков? Они разграбили Гераклею основательнее, чем Веррес обкромсал Сицилию!

– Тебе не надо доказывать мне свою невиновность, дядя, – угрюмо сказал Цезарь. – Я даже не могу защищать тебя, потому что это суд плебса, а я – патриций.

– Само собой разумеется. Тогда это сделает Цицерон.

– Он не сможет, дядя. Разве ты не слышал?

– Что слышал?

– У него ужасное горе. Сначала умер его кузен Луций, потом совсем недавно скончался его отец. Не говоря уж о том, что у Теренции ревматизм, который обостряется в Риме в это время года. Цицерон уехал в Арпин.

– Тогда это будут Гортензий, мой брат Луций и Марк Красс, – сказал Котта.

– Не так эффективно, но вполне достаточно, дядя.

– Сомневаюсь, ох сомневаюсь. Плебс жаждет моей крови.

– Любой, кого знают как друга бедняги Лукулла, является мишенью для всадников.

Марк Котта с иронией взглянул на племянника:

– «Бедняга Лукулл»? Ведь он же не друг тебе!

– Правильно. Но, дядя Марк, я не могу не одобрить его финансовую политику на Востоке. Сулла показал ему способ, но Лукулл пошел дальше. Вместо того чтобы позволить всадникам-публиканам обескровить восточные провинции Рима, Лукулл проследил за тем, чтобы налоги Рима были не только справедливы, но и популярны у местного населения. Старые методы, при которых публиканам разрешалось беспощадно обирать народ, были, конечно, чрезвычайно выгодны всадникам, но это приводило к враждебности по отношению к Риму. Да, я ненавижу этого человека. Лукулл не только непростительно оскорбил меня, он отказался признать мои военные заслуги. И все же как администратор он великолепен, и мне его жаль.

– Плохо, что вы не ладите друг с другом, Цезарь. Во многих отношениях вы как близнецы.

Пораженный, Цезарь уставился на сводного брата матери. Он почти никогда не замечал фамильного сходства между Аврелией и любым из ее троих сводных братьев, но это сухое замечание Марка Котты могло бы исходить из уст Аврелии! Ее образ он увидел и в больших серо-фиолетовых глазах Марка Котты. Пора уходить, если дядя Марк превращается в мать. Кроме того, у него назначена встреча с Сервилией.

Но и это свидание тоже радости не принесло.

Обычно в тех случаях, когда Сервилия приходила раньше, она всегда была уже раздета и ждала его в постели. Но не сегодня. Сегодня она, полностью одетая, сидела в кресле в его кабинете.

– Мне нужно кое-что обсудить с тобой, – объявила она.

– Неприятность? – спросил он, садясь напротив нее.

– Самая серьезная и, если подумать, неизбежная. Я беременна.

В его холодном взгляде появилось непонятное выражение.

– Понимаю, – проговорил Цезарь и пристально посмотрел на нее. – Это затруднение?

– Во многих отношениях. – Она облизала губы – верный признак нервозности, необычной для нее. – Как ты относишься к этому?

Он пожал плечами:

– Ты замужем, Сервилия. Значит, это твоя проблема, не так ли?

– Да. Но что, если это будет мальчик? У тебя нет сына.

– А ты уверена, что это мой ребенок? – быстро парировал он.

– В этом не может быть сомнения, – решительно ответила она. – Я уже два года не сплю в одной постели с Силаном.

– И в этом случае проблема остается твоей. Ради мальчика я бы рискнул, но я не могу признать его своим, если ты не разведешься с Силаном и не выйдешь за меня до рождения ребенка. А если мальчик родится, пока ты будешь замужем за Силаном, сын – его.

– И ты готов рискнуть? – спросила она.

Он не колебался:

– Нет. Моя удача подсказывает мне, что это будет девочка.

– Не знаю. Я не предполагала, что такое произойдет, поэтому не сосредотачивалась на том, кто это будет – девочка или мальчик. Теперь все решится само собой.

Цезарь оставался невозмутимым, а Сервилия вела себя так же, как обычно. Он с восхищением отметил это. Женщина держала себя в руках.

– В таком случае самое лучшее, что ты можешь сделать, Сервилия, – это как можно быстрее заманить Силана в свою постель. Надеюсь, вчера ты так и поступила?

Она медленно покачала головой:

– К сожалению, это невозможно. Силан – не мужчина. Мы перестали спать вместе не по моей вине, уверяю тебя. Он – импотент, и это обстоятельство приводит его в отчаяние.

Это известие вызвало у Цезаря реакцию: стиснув зубы, он со свистом выдохнул.

– Значит, твой секрет скоро перестанет быть секретом, – констатировал он.

Следует отдать ей должное, она не рассердилась, встретив в любовнике подобное отношение. Сервилия не назвала Цезаря эгоистом, равнодушным к ее положению. Во многих отношениях они были похожи, чем, возможно, объяснялся тот факт, что Цезарь не мог полюбить ее. В постели сошлись два рассудочных человека, всегда подчиняющие сердце холодной голове.

– Не обязательно, – сказала она и улыбнулась. – Я увижу Силана сегодня, когда он придет домой с Форума. Вероятно, я все же смогу сохранить мою тайну.

– Да, так будет лучше, особенно если учесть, что наши дети помолвлены. Я не отказываюсь отвечать за свои действия, но меня беспокоит мысль о том, что о нашей связи пойдут обычные слухи и это причинит боль Юлии или Бруту. – Цезарь наклонился, взял ее руку, поцеловал и улыбнулся, глядя ей в глаза. – Ведь это не обычная связь, не так ли?

– Ты прав, – ответила Сервилия. – Все, что угодно, только не обычная. – Она снова облизала губы. – Срок еще совсем маленький, так что до мая или июня мы можем продолжать. Если ты хочешь.

– О да, – сказал Цезарь. – Я хочу этого.

– Потом, боюсь, мы не встретимся месяцев семь-восемь.

– Мне будет этого не хватать. И тебе тоже.

На этот раз она взяла его руку, но не поцеловала, а просто держала, улыбаясь ему.

– В эти семь-восемь месяцев ты можешь сделать мне одолжение, Цезарь.

– Какое?

– Соблазни жену Катона Атилию.

Он расхохотался:

– Занять меня женщиной, у которой нет шанса заменить тебя, да? Очень умно!

– Это правда. Я умная. Окажи мне услугу, пожалуйста. Соблазни Атилию!

Хмурясь, Цезарь стал обдумывать эту идею.

– Катон не стоит этого, Сервилия. Что он собой представляет в свои двадцать шесть лет? Я согласен, в будущем он может оказаться занозой у меня в боку, но я лучше подожду.

– Для меня, Цезарь, для меня! Пожалуйста! Ну пожалуйста!

– Ты так его ненавидишь?

– Достаточно, чтобы хотеть увидеть его разбитым на мелкие кусочки, – процедила Сервилия сквозь зубы. – Катон не заслуживает политической карьеры.

– Если я соблазню Атилию, это не помешает его карьере, как ты хорошо знаешь. Однако, если это так много для тебя значит, я согласен.

– О, замечательно! Благодарю тебя! – весело воскликнула она. Затем новая мысль пришла ей на ум: – А почему ты так и не соблазнил жену Бибула, Домицию? Уж ему-то ты с удовольствием наставил бы рога, он – уже опасный враг. Кроме того, его жена Домиция – кузина мужа моей сводной сестры Порции. Это также не понравится Катону.

– Я думаю, во мне есть что-то от хищной птицы. Предвкушение обольщения Домиции так приятно, что я все время откладываю это событие.

– Катон намного важнее для меня.

«Хищная птица, вот как? – думала она про себя, возвращаясь на Палатин. – Он, конечно, может считать себя орлом, но его поведение по отношению к жене Бибула – простая хитрость».

Беременность и дети были привычной частью жизни, и, за исключением Брута, Сервилия воспринимала их как нечто, что необходимо перенести с минимальными неудобствами. Брут – другое дело. Сын принадлежал только ей. Сервилия сама кормила его, сама меняла пеленки, купала его, играла с ним, развлекала. Ее отношение к двум дочерям было совсем иным. Сразу после рождения мать отдала их няням и почти забыла о них, пока они не подросли. Тогда Сервилия позаботилась дать им строгое воспитание, достойное римлянок. Но воспитывала она девочек без всякого интереса, без любви. Когда дочерям исполнялось шесть лет, она отдавала их в школу Марка Антония Гнифона, потому что Аврелия рекомендовала ее как наиболее подходящую для девочек. И у Сервилии не возникало причин жалеть об этом решении.

А теперь, по прошествии семи лет, у нее будет дитя любви, плод страсти, которая управляла ее жизнью. Ее чувство к Гаю Юлию Цезарю было таким интенсивным и мощным, что могло бы сойти за большую любовь. Но главным препятствием этому был он сам – его нежелание находиться во власти эмоций, возникающих в личных отношениях любого рода. С самого начала эта инстинктивная догадка спасла ее от ошибок, которые обычно совершают женщины, – от проверки его чувств до ожидания верности и открытого проявления интереса к чему-либо помимо того, что происходило между ними в скромной субурской квартире.

Поэтому, отправляясь к Цезарю, чтобы сообщить свою новость, Сервилия не ожидала, что известие о ребенке вызовет у него радость или пробудит в нем отцовские чувства. И она оказалась права, не позволяя себе надеяться на что-то. Новость не обрадовала Цезаря, но и не огорчила его. Как он сказал, это касалось только ее, а к нему не имело никакого отношения. Неужели она где-то глубоко-глубоко в душе лелеяла отчаянную надежду на то, что Цезарь захочет признать ребенка? Нет, Сервилия так не думала и домой шла не разочарованная и вовсе не подавленная. Так как у Цезаря не было жены, предстояло бы расторгнуть только один союз – ее с Силаном. Но стоит вспомнить, как Рим осудил Суллу за его скоропалительный развод с Элией! Сулле тогда было все равно, раз предмет его давней страсти, молодая жена Скавра, стала вдовой и теперь была свободна. И Цезарю было бы все равно. Конечно, в отличие от Суллы Цезарь имел некое понятие о чести, но не особенно возвышенное, поскольку оно было слишком тесно связано с самомнением. Цезарь определил для себя нормы поведения, которые включали каждый аспект жизни. Он не подкупал присяжных, не вымогал в провинциях, не был ханжой. Все это – не более и не менее чем гарантия того, что Цезарь сделает все наилучшим образом: он не будет прибегать к методам, облегчающим политическую карьеру. Его уверенность в себе была нерушима. Он ни на мгновение не сомневался в своей способности достичь желаемого. Но признать ребенка Сервилии своим, попросить ее развестись с Силаном, чтобы жениться на ней? Нет, он даже думать об этом не захочет. И Сервилия точно знала почему. Ведь это продемонстрировало бы другим патрициям на Форуме, что Цезарь находится в подчинении у человека ниже себя – у женщины.

Конечно, Сервилия отчаянно хотела выйти за него замуж, но не для того, чтобы Цезарь признал своим этого будущего ребенка, а потому, что любила его умом и телом, признавала в нем одного из великих римлян. Сервилия видела в Цезаре подходящего ей мужа, который не обманет ее ожиданий, чья политическая или военная карьера, чье dignitas могли еще больше повысить ее статус. В нем соединились и Публий Корнелий Сципион Африканский, и Гай Сервилий Агала, и Квинт Фабий Максим Кунктатор, и Луций Эмилий Павел. Он был плоть от плоти истинной патрицианской аристократии – квинтэссенция римлянина; он обладал огромным интеллектом, энергией, решительностью и силой. Идеальный муж для Сервилии Цепионы. Идеальный отчим для ее дорогого Брута.

Незадолго до часа обеда Сервилия явилась домой. Децим Юний Силан, как сообщил ей управляющий, был в своем кабинете. «Что же с ним случилось?» – думала она, входя в комнату. Силан сидел за столом, писал письмо. В свои сорок лет он выглядел на пятьдесят. Лицо прочертили глубокие морщины. Преждевременная седина сливалась с серым цветом лица. Силан стремился как можно лучше выполнять обязанности городского претора, но эта должность забирала у него последние жизненные силы. Его недомогание было непонятно до такой степени, что ставило под сомнение диагностические способности всех врачей в Риме. Общее мнение медиков сводилось к тому, что болезнь прогрессирует слишком медленно, чтобы делать вывод о наличии злокачественной опухоли. Причем никто не мог нащупать никакой опухоли, и печень его не была увеличена. Через год Силан уже мог бы выставить свою кандидатуру на должность консула, но Сервилия считала, что у супруга не хватит сил обеспечить себе успешную предвыборную кампанию.

– Как ты сегодня себя чувствуешь? – осведомилась она, усаживаясь в кресло у его стола.

Когда она вошла, он поднял голову, улыбнулся ей и теперь положил перо с явным удовольствием. Его любовь к Сервилии после десяти лет брака не угасла, но неспособность быть ей мужем терзала Силана куда больше, чем болезнь. Зная о слабости своего характера, он думал, когда болезнь обострилась после рождения Юниллы, что Сервилия обрушится на него с упреками и критикой. Но она ни разу ни в чем его не упрекнула, даже после того, как боль и жжение в животе по ночам заставили его спать в отдельной комнате. Любая попытка заняться сексом заканчивалась страшно смущающей его неудачей, и Силану казалось: если он удалится от жены физически, это будет более милосердно и менее унизительно. Он был способен только на объятия и поцелуи, но Сервилия в акте любви не проявляла сентиментальности, ей была неинтересна бесцельная сексуальная игра.

Поэтому Силан ответил на вопрос жены честно:

– Не лучше и не хуже, чем обычно.

– Муж мой, я хочу поговорить с тобой, – сказала она.

– Конечно, Сервилия.

– Я беременна, и ты прекрасно знаешь, что ребенок не твой.

Лицо Силана из серого стало белым, он покачнулся. Сервилия вскочила, быстро прошла к консольному столику, где стояли два графина и несколько серебряных кубков. Налила неразбавленного вина в один из них и подала ему, поддерживая мужа, пока он пил, чуть рыгая.

– О Сервилия! – воскликнул Силан, когда это стимулирующее средство возымело действие и она вернулась в свое кресло.

– Если это послужит тебе хоть каким-то утешением, – проговорила Сервилия, – это обстоятельство не имеет ничего общего с твоей болезнью и неспособностью. Если бы даже ты был неутомимым, как Приап, я все равно пошла бы к тому человеку.

У него брызнули слезы и покатились по щекам все быстрее и быстрее.

– Возьми платок, Силан! – не выдержала Сервилия.

Он вынул платок, вытер слезы.

– Кто он? – едва выговорил Силан.

– Все в свое время. Сначала я хочу знать, что ты намерен делать в данной ситуации. Отец ребенка на мне не женится. Сделать так – значит уронить свое dignitas, а это для него значит куда больше, чем я. Я не виню его, ты понимаешь.

– Как ты можешь быть такой рассудительной? – удивился он.

– Не вижу смысла вести себя по-другому! Или ты хочешь, чтобы я бегала, рыдала, кричала и сделала всеобщим достоянием то, что касается только нас?

– Думаю, нет, – устало ответил он и вздохнул, спрятав носовой платок. – Нет, конечно нет. Ведь это доказало бы, что ты – человек. Если что и беспокоит меня, Сервилия, так это отсутствие в тебе человечности, твоя неспособность понять слабость. Ты сверлишь как бурав, с мастерством опытного ремесленника.

– Это очень плохая метафора, – сказала Сервилия.

– Но именно это я всегда чувствовал в тебе – и, наверное, завидовал, потому что у меня самого нет этого качества. Я восхищен. Но это доставляет неудобство, поэтому не вызывает жалости.

– Не трать на меня своей жалости, Силан. Ты не ответил на мой вопрос. Как ты поступишь в данной ситуации?

Он встал, не отпуская спинки кресла, и медлил, пока не уверился, что ноги его держат. Затем несколько раз прошелся по комнате и наконец взглянул на нее. Такая спокойная, сдержанная, словно ничего не случилось!

– Поскольку ты не намерена выходить замуж за этого человека, полагаю, лучшее, что я могу сделать, – это на некоторое время вернуться в нашу общую спальню. Достаточное для того, чтобы все сочли ребенка моим, – сказал Силан, снова садясь.

Ну почему она не может хотя бы сделать вид, что благодарна ему, чтобы он увидел, как она расслабилась, как счастлива? Нет, кто угодно, только не Сервилия! Она совершенно не изменилась, даже выражение ее глаз осталось прежним.

– Это разумно, Силан, – произнесла она. – Будь я на твоем месте и в твоем положении, именно так я бы и поступила. Но никогда ведь не знаешь, как поступит мужчина, когда задета его гордость.

– Да, это задевает мою гордость, Сервилия, но я предпочел бы не уронить мою гордость, по крайней мере, в глазах людей нашего круга. Никто не знает?

– Знает он, но он будет молчать.

– Какой у тебя срок?

– Небольшой. Если мы опять начнем спать вместе, сомневаюсь, что кто-нибудь догадается по дате рождения ребенка, что он не твой.

– Вы, наверное, были очень осторожны, потому что я ничего не слышал, а всегда сыщется доброжелатель, который с удовольствием сообщит сплетню обманутому мужу.

– Слухов не будет.

– Кто он? – снова спросил Силан.

– Конечно, Гай Юлий Цезарь. Я не пожертвовала бы своей репутацией ради кого-то другого.

– Нет, конечно не пожертвовала бы. Его происхождение, говорят, так же высоко, как велик его детородный орган, – с горечью сказал Силан. – Ты его любишь?

– О да.

– Могу понять почему, как бы мне ни был противен этот человек. Женщины из-за него становятся дурами.

– Я дурой не стала.

– Это правда. И ты намерена продолжать видеться с ним?

– Да. Я не могу не видеться с ним.

– Когда-нибудь это выйдет наружу, Сервилия.

– Может быть. Но ни он, ни я не хотим, чтобы о нашей связи знали, поэтому мы постараемся избежать огласки.

– Думаю, за это я должен быть тебе благодарен. В любом случае меня уже не будет в живых, когда все откроется.

– Я не хочу твоей смерти, муж мой.

Силан засмеялся, но как-то невесело:

– И за это я тоже должен быть благодарен! Думаю, если бы это тебе было выгодно, ты постаралась бы ускорить мой уход.

– Это мне невыгодно.

– Понимаю. – Вдруг он вздрогнул. – О боги, Сервилия, ведь ваши дети официально помолвлены! Как ты надеешься сохранить эту связь в секрете?

– Не вижу, какую опасность представляют для нас Брут и Юлия. Они не видят нас вместе.

– Очевидно, вас никто не видит. Учитывая, что слуги тебя боятся.

– Да, это так.

Силан обхватил голову руками:

– Я хотел бы побыть один, Сервилия.

Она немедленно встала:

– Обед скоро будет готов.

– Только не для меня.

– Ты должен есть, – сказала она, направляясь к двери. – Я заметила, что после того, как ты поешь, боли на несколько часов ослабевают. Особенно когда ты хорошо поешь.

– Не сегодня! Уйди, Сервилия, уйди!

Сервилия ушла, вполне довольная разговором. Сама того не ожидая, она чувствовала к Силану что-то вроде благодарности.

Плебейское собрание обвинило Марка Аврелия Котту в казнокрадстве, наложило на него штраф, превышающий его состояние, и запретило селиться ближе чем за четыреста миль от Рима.

– Я теперь не могу поехать в Афины, – сказал он своему младшему брату Луцию и Цезарю, – но и мысль о Массилии мне претит. Поэтому, думаю, я отправлюсь в Смирну и присоединюсь к дяде Публию Рутилию.

– Компания куда лучше, чем Веррес, – сказал Луций Котта, пораженный приговором.

– Я слышал, что плебс собирается сделать Карбона консуляром в знак уважения к нему, – сказал Цезарь, криво улыбаясь.

– С ликторами и фасциями? – ахнул Марк Котта.

– Признаюсь, со вторым консулом легче сладить теперь, когда Глабрион уехал управлять новой, объединенной провинцией Вифиния-Понт, дядя Марк, но, хотя плебс имеет право раздавать тоги с пурпурной полосой и курульные кресла, я никогда не слышал, что он может жаловать империй! – взорвался Цезарь, дрожа от гнева. – Это все из-за азиатских публиканов!

– Оставь, Цезарь, – стал успокаивать его Марк Котта. – Времена меняются, это же так просто. Можешь назвать это реакцией всаднического сословия на притеснения Суллы. Мы ведь предвидели, что такое может случиться, и перевели мои земли и деньги на Луция.

– Доходы мы будем посылать тебе в Смирну, – заверил Луций Котта. – Хотя осудили тебя всадники, сенат тоже в этом поучаствовал. Я могу понять Катула, Гая Пизона и остальное охвостье, но Публий Сулла, его приспешник Автроний и вся эта свора старательно помогали Карбону. Да и Катилина тоже. Этого я никогда не забуду.

– Я тоже, – сказал Цезарь, стараясь улыбнуться. – Я очень тебя люблю, дядя Марк, ты это знаешь. Но даже ради тебя я не смогу сделать рогатым Публия Суллу, соблазнив эту ведьму, сестру Помпея.

Такое заявление вызвало всеобщий смех. Каждый с удовлетворением подумал о том, что Публий Сулла уже наказан – тем, что вынужден жить с сестрой Помпея, немолодой, некрасивой и очень любившей выпить.

В конце февраля Авл Габиний наконец поразил всех. Только он один знал, как трудно было сдерживать себя, заставляя Рим думать, что он, глава коллегии плебейских трибунов, – несерьезный, ничтожный человек. К нему относились не слишком доброжелательно: уроженец Пицена, ставленник Помпея. И все же Габиний не был «новым человеком». Его отец и дядя были сенаторами. Кроме того, в жилах Габиниев текло много всеми уважаемой римской крови. Авл Габиний мечтал сбросить с себя ярмо Помпея и стать самостоятельным политиком, хотя здравый смысл подсказывал ему, что он никогда не будет достаточно влиятелен для того, чтобы возглавить собственную фракцию. Скорее, Помпей Великий был недостаточно велик. А Габиний очень хотел стать союзником настоящего римлянина, ибо многое в Пицене и пиценцах раздражало его, особенно их отношение к Риму. Помпей для них значил больше, чем Рим, и Габинию было тяжело принять это. Но это было естественно! Помпей был некоронованным царем Пицена, и в Риме он тоже обладал огромным влиянием. Большинство пиценцев с гордостью следовали за земляком, который утвердил свое господство над людьми, считавшимися выше его.

Авл Габиний, красивый и статный, не желал иметь патроном Помпея. Разумеется, его выбор пал не на кого другого, как на Гая Юлия Цезаря. Много лет назад они познакомились при осаде Митилены и сразу прониклись друг к другу симпатией. С неподдельным восхищением Габиний наблюдал, как Цезарь демонстрировал свои экстраординарные способности. Многое подсказывало Габинию, что ему выпала привилегия считать своим другом человека, который однажды приобретет огромное значение. Другие тоже могут быть красивы, высоки, хорошо сложены, обладать шармом и даже иметь великих предков. Но Цезарь был наделен гораздо бо́льшим. Иметь такой мощный интеллект и в то же время быть храбрейшим из храбрых! Это выделяло Цезаря из толпы. Обычно очень умные люди усматривают в храбрости множество рисков. А Цезарь умел устранять все риски, грозившие любому его предприятию. Что бы он ни затеял, он всегда находил способ применить именно те свои качества, которые лучше всего служили осуществлению его цели. И у него имелась сила, которой у Помпея никогда не будет. Нечто неуловимое, что исходило от Цезаря и формировало мир вокруг него согласно его желанию. Цезарь не останавливался ни перед чем, ему был чужд страх.

И хотя за прошедшие после Митилены годы они мало виделись, мысль о Цезаре не давала Габинию покоя. Он твердо решил, что в тот день, когда Цезарь возглавит собственную фракцию, он станет одним из самых верных его сторонников. Но как ему выйти из числа клиентов Помпея, Габиний не знал. Помпей был его патроном, поэтому Габиний обязан работать на него, как всякий клиент. Все это значило, что своим выступлением Габиний надеялся больше поразить молодого и загадочного Цезаря, нежели Гнея Помпея Магна, Первого Человека в Риме, своего патрона.

Габиний не собирался говорить в сенате. С тех пор как права плебейских трибунов были полностью восстановлены, это необязательно. Лучше ударить по сенату без предупреждения и в такой день, когда никто не заподозрит грядущих великих перемен.

В комиции собрались всего около пятисот человек. Габиний поднялся на ростру, чтобы обратиться к ним с речью. Это был профессиональный плебс, политическое ядро, люди, которые никогда не пропускали собраний и могли дословно пересказать особенно яркие речи. Они помнили даже детали всех важных плебисцитов, проводимых за последние тридцать лет.

Лестница здания сената тоже почти пустовала. Там стояли только Цезарь, несколько сенаторов – клиентов Помпея, включая Луция Афрания и Марка Петрея, а также Марк Туллий Цицерон.

– Если мы и нуждались в напоминании о том, насколько серьезной для Рима является проблема пиратства, то грабеж Остии и захват нашего первого груза сицилийского зерна три месяца назад должны были послужить гигантским стимулом! – обратился Габиний к плебсу и к наблюдателям на ступенях курии Гостилия. – И что же мы сделали, чтобы очистить Наше море от этого пагубного наваждения? – гремел он. – Что мы сделали, чтобы обезопасить зерно и уберечь граждан Рима от голода, не вынуждать их платить за хлеб, их основной продукт питания, выше обычной цены? Что мы сделали, чтобы защитить наших купцов и их суда? Что мы сделали, чтобы не похищали наших дочерей, наших преторов? Очень мало, уважаемый плебс, очень, очень мало!

Цицерон подвинулся ближе к Цезарю, тронул его за руку.

– Я заинтригован, – сказал он, – но не озадачен. Ты знаешь, куда он клонит, Цезарь?

– О да.

А Габиний продолжал, воодушевляясь все больше и больше:

– То немногое, что мы предприняли с тех пор, как более сорока лет назад Антоний Оратор попытался прогнать пиратов, пришлось на период после правления диктатора, когда его преданный союзник и коллега Публий Сервилий Ватия уехал управлять Киликией. Он получил приказ ликвидировать пиратов. Ему предоставили власть проконсула и полномочия набирать флот в каждом городе и государстве, страдающем от пиратов, включая Кипр и Родос. Он начал с Ликии и занялся Зеникетом. Ему потребовалось три года, чтобы разделаться с одним пиратом! И база этого пирата находилась в Ликии, а не среди скал и утесов Памфилии или Киликии, где прячутся худшие грабители. Оставшееся время своего пребывания во дворце наместника в Тарсе он посвятил маленькой победоносной войне против племени исаврийцев, крестьян-землепашцев, обитающих во внутренней Памфилии. Когда он победил их, захватив два их несчастных городка, наш драгоценный сенат позволил ему именовать себя Публием Сервилием Ватией Исаврийским – как вам это нравится? Ведь Ватия – не очень благозвучное имя, не правда ли? «Кривоногий»! Можно ли осуждать беднягу за желание избавиться от имени «Публий из семьи Сервилиев, Традиционно Кривоногих» и называться «Публий Сервилий Кривоногий, Победитель исаврийцев»? Вы должны признать, что «Исаврийский» добавляет немного блеска унылому имени!

В качестве иллюстрации Габиний приподнял тогу выше колен, продемонстрировал свои стройные ноги и прошелся по ростре, нарочито соединив колени и широко расставив ступни. Аудитория разразилась хохотом.

– Следующая глава нашего повествования, – продолжал Габиний, – это Марк Антоний-сын и события, развернувшиеся вокруг острова Крит. Преемственность! Марк Антоний-сын получает назначение на том лишь основании, что его отец Марк Антоний Оратор – намного более способный человек, которому тем не менее не удалось выполнить задачу! – некогда был направлен сенатом и народом Рима ликвидировать пиратство на Нашем море. На этот раз благодаря новым правилам нашего диктатора назначение определял только сенат. В первый год своей кампании Антоний мочился неразбавленным вином в водах западной части Нашего моря и время от времени объявлял об одной-двух одержанных победах, но никогда не предъявлял реальных доказательств, таких как трофеи или носы кораблей. Затем, рыгая и наполнив газами паруса, Антоний отправился в Грецию, пьянствуя всю дорогу. Здесь в течение двух лет он бился против пиратских флотоводцев на Крите, и мы все знаем, чем это кончилось. Ластен и Панарет разгромили его флот наголову. И в конце концов разломанный Мелок – ибо именно таково второе значение слова Creta, Критский! – предпочел покончить с собой, нежели предстать перед сенатом, поручившим ему дело, с которым он не справился. После этого настала очередь другого человека с блестящим прозвищем – это Квинт Цецилий Метелл, Метелл Козленок. Похоже, Метелл Козленок тоже хочет стать Критским! Но будет ли его прозвище означать «Победитель критян» или же перед нами опять предстанет Мелок? Как вы думаете, уважаемые плебеи?

– Мелок! Мелок! – был ответ.

Габиний закончил свою речь словами:

– И это, дорогие друзья, подводит нас к разгрому Остии, к тупику на Крите, к неприкосновенности каждого пиратского убежища, от Гадеса в Испании до Газы в Палестине! Ничего не было сделано! Ничего!

Поскольку тога Габиния немного помялась в результате демонстрации походки кривоногого Ватии, оратор замолчал и стал приводить одежду в порядок.

– И что ты предлагаешь нам делать, Габиний? – крикнул Цицерон со ступеней сената.

– А-а, привет тебе, Марк Цицерон! – весело ответил Габиний. – И Цезарь тоже здесь! Лучшая пара ораторов в Риме слушает робкую болтовню человека из Пицена. Я польщен, особенно если учесть, что вы стоите там совсем одни. Ни Катула, ни Гая Пизона, ни Гортензия, ни великого понтифика Метелла Пия?

– Продолжай свою речь! – крикнул развеселившийся Цицерон.

– Благодарю, я продолжу. Ты спрашиваешь, что нам делать? Ответ прост, уважаемый плебс. Мы найдем человека. Одного-единственного. Человека, который уже был консулом, так что его законное право не будет подлежать сомнению. Человека, чья военная карьера не началась с передних скамей сената, как у тех, кого я мог бы назвать по имени. Мы найдем такого человека. И под словом «мы» я имею в виду собравшихся здесь. Не сенат! Сенат уже пытался найти – от Кривоногого до Мелка, – и все оказалось безуспешно! Поэтому сенат должен отказаться от своих прав в этом деле, которое касается всех нас. Я повторяю, мы найдем консуляра, способного военачальника. И тогда мы поручим ему очистить от пиратов Наше море – от Геркулесовых столпов до устья Нила! Мы поручим ему освободить от них Эвксинское море. На выполнение этой задачи мы дадим ему три года. И ему придется постараться в эти три года, хорошенько постараться, потому что, если он не выполнит задания, мы обвиним его и вышлем из Рима навсегда!

К оратору отовсюду спешили сенаторы из фракции boni. Они оставили дела, которыми занимались кто где, созванные клиентами, имевшими задание постоянно находиться на Форуме, чтобы следить даже за самым безобидным собранием. Пронесся слух, что Авл Габиний говорит о пиратах, и boni – как и другие фракции – знали, к чему он клонит. Габиний собирается просить плебс отдать пиратов Помпею. Чего нельзя допустить. Помпей больше никогда не должен получать специальное назначение, никогда! Иначе он окончательно возомнит себя выше людей, принадлежавших к сливкам римского общества.

В отличие от Габиния, Цезарь мог оглядеться вокруг. Он увидел, как Бибул спускается в комиций в сопровождении Катона, Агенобарба и юного Брута. Интересный квартет. Сервилии не понравится, если она услышит, что ее сын общается с Катоном. Очевидно, Брут понимал это и, стараясь держаться как можно незаметнее, не слушал, что говорит Габиний. Но Бибул, Катон и Агенобарб были разгневаны. А Габиний продолжал:

– Этому человеку следует предоставить абсолютную свободу действий. Как только он приступит к выполнению задания, ни сенат, ни народ не должны чинить ему препятствий. Это, конечно, означает, что мы наделим его неограниченными полномочиями – и не только на море! Его власть должна распространяться на суше на пятьдесят миль вглубь материка на всех побережьях. И на этой полоске суши его империй должен превышать империй любого провинциального наместника. Ему следует придать хотя бы пятнадцать легатов в статусе пропреторов, чтобы он имел свободу выбора и сам расставил людей на местах так, чтобы ему никто не мешал. Нужно снабдить его средствами и наделить властью реквизировать все, от денег до кораблей и гарнизонов, в любой местности, на которую распространяется его империй. Он должен иметь столько кораблей, флотов, флотилий и римских солдат, сколько ему потребуется.

В этот момент Габиний заметил вновь прибывших и театрально удивился. Он посмотрел Бибулу в глаза и усмехнулся с откровенным удовольствием. Ни Катул, ни Гортензий не подошли. Но достаточно одного Бибула, их верного последователя.

– Если мы предоставим командование в войне против пиратов одному человеку, плебеи, – выкрикнул Габиний, – тогда мы сможем наконец покончить с пиратством. Но если мы позволим определенным элементам в сенате запугать нас или помешать нам, тогда именно мы – и никто другой в Риме! – будем отвечать за несчастья, которые последуют за поражением в этой войне. Давайте же раз и навсегда разделаемся с пиратами! Пора нам кончать с полумерами, компромиссами. Хватит подлизываться к знатным и богатым семьям и отдельным людям, которые воображают себя очень важными и настаивают на том, что право защищать Рим принадлежит только им! Пора покончить с бездеятельностью! Пора выполнить эту работу!

– Ты собираешься заканчивать, Габиний? – крикнул Бибул со дна колодца.

Вид у Габиния был самый невинный.

– Что заканчивать, Бибул?

– Назвать имя, имя!

– У меня нет имени, Бибул, только решение.

– Ерунда! – послышался грубый, резкий голос Катона. – Абсолютная чушь, Габиний! Ты знаешь имя! Имя твоего хозяина, твоего пиценского выскочки, для которого главное удовольствие – разрушить все традиции и обычаи Рима! Ты говоришь все это не из патриотизма, ты служишь интересам своего хозяина, Гнея Помпея Магна!

– Имя! Катон назвал имя! – с деланой радостью крикнул Габиний. – Марк Порций Катон назвал имя!

Габиний наклонился вперед, согнул колени, как можно ближе наклонил голову к Катону и нарочито тихо проговорил:

– Разве тебя не выбрали военным трибуном, Катон? Разве по жребию ты не должен был отправиться служить в Македонию к Марку Рубрию? И разве Марк Рубрий уже не отбыл в свою провинцию? Ты не думаешь, что тебе пора начать надоедать Рубрию в Македонии и оставить Рим в покое? Но – благодарю тебя за то, что ты назвал имя! Пока ты не предложил Гнея Помпея Магна, я и понятия не имел, какая же кандидатура будет самой подходящей.

После этого Габиний распустил собрание, прежде чем кто-либо из плебейских трибунов-boni появился на ростре.

Бибул резко повернул голову к своим товарищам, губы его были сжаты, взгляд леденил. Дойдя до Нижнего форума, Бибул схватил Брута за руку.

– Ты выполнишь мое поручение, молодой человек, – сказал он, – а потом можешь отправляться домой. Найди Квинта Лутация Катула, Квинта Гортензия и Гая Пизона, консула. Скажи им, чтобы они сейчас же пришли ко мне домой.

Вскоре трое лидеров boni сидели в кабинете Бибула. Агенобарб ушел, но Катон еще оставался. Бибул считал его большим интеллектуалом, чье присутствие необходимо на совете с Гаем Пизоном: без подкрепления тот был туповат.

– Было слишком тихо, и Помпей Магн подозрительно затаился, – сказал Квинт Лутаций Катул, худощавый, с рыжеватыми волосами, что говорило о том, что крови предков Цезарей в нем куда меньше, чем крови предков его матери, Домициев Агенобарбов.

Отец Катула, Катул Цезарь, был великим человеком, и противник ему достался более серьезный, Гай Марий, но Катул Цезарь погиб во время страшной резни, которую Марий устроил в Риме в начале своего бесславного седьмого консульства. Сын Катула Цезаря оказался в унизительном положении. На протяжении всей ссылки Суллы он оставался в Риме, потому что не мог поверить, что Сулла одолеет Цинну и Карбона. А когда Сулла стал диктатором, Катул сделался очень осторожным и лебезил, пока ему не удалось убедить диктатора в своей верности. Именно Сулла назначил его консулом в паре с Лепидом, поднявшим мятеж, – снова неудача. И хотя Катул одолел Лепида, но сражаться с Серторием в Испании – что было значительно важнее – поручили Помпею. Вот так и сложилась жизнь Катула. Никогда ему не удавалось выдвинуться, чтобы получить возможность превзойти своего грозного отца. И теперь ему за пятьдесят и он зол на всех.

Катул слушал, что говорил Бибул, не имея ни малейшего понятия, как противостоять Габинию, кроме традиционного способа – объединить сенат и до конца противиться любому специальному назначению.

Бибул был намного моложе Катула и полон жгучей ненависти к красивым людям, которые умеют возвыситься над всеми другими. Бибул знал, что многие сенаторы выступят за назначение Помпея в таком важном деле, как ликвидация пиратов.

– Ничего не получится, – прямо сказал он Катулу.

– Должно получиться! – крикнул Катул, хлопнув в ладоши. – Мы не можем допустить, чтобы пиценский грубиян Помпей и все его подхалимы хозяйничали в Риме так, словно это один из городишек Пицена! Что такое Пицен? Всего лишь окраинная италийская область, полная так называемых римлян, которые в действительности произошли от галлов! И от нас, истинных римлян, ждут, что мы унизимся перед Помпеем Магном! Позволим ему снова занять положение более престижное, чем могут допустить истинные римляне! Магн! Как мог такой римский патриций, как Сулла, разрешить Помпею присвоить себе имя «Великий»?

– Согласен! – свирепо рявкнул Гай Пизон. – Это невыносимо!

Гортензий вздохнул.

– Помпей был нужен Сулле, а Сулла готов был отдаться даже Митридату или Тиграну, если бы это оказался единственный способ вернуться из ссылки и править Римом, – сказал он, пожав плечами.

– Нет смысла ругать Суллу, – сказал Бибул. – Мы должны сохранять хладнокровие, иначе проиграем. Ситуация складывается в пользу Габиния. Остается признать тот факт, Квинт Катул, что сенат не справился с пиратской угрозой. И я не думаю, что наш друг Метелл чего-то добьется на Крите. События в Остии дали Габинию повод предложить это решение.

– Ты хочешь сказать, что нам не удастся помешать назначению Помпея? – спросил Катон.

– Да.

– Помпей не сумеет победить пиратов, – кисло улыбаясь, заметил Пизон.

– Вот именно, – согласился Бибул. – Может случиться так, что плебс назначит Помпея. Но после того как он потерпит неудачу, мы сможем покончить с ним раз и навсегда.

– Нет, – возразил Гортензий. – Есть способ помешать Помпею получить это назначение. Надо предложить плебсу другого кандидата. Такого, чтобы он предпочел нашего ставленника Помпею.

Наступило молчание. Вдруг Бибул сильно ударил рукой по столу.

– Марк Лициний Красс! – крикнул он. – Блестяще, Гортензий, блестяще! Он такой же опытный, как Помпей, и у него хорошая поддержка со стороны всадников. Что их всех беспокоит? Потеря денег. А из-за пиратов они ежегодно теряют миллионы. Никто в Риме никогда не забудет, как Красс провел кампанию против Спартака. Этот человек – гениальный организатор, он как лавина, его невозможно остановить, и он безжалостен, как старый царь Митридат.

– Мне не нравятся ни он, ни его взгляды, но он не трус, – послышался довольный голос Гая Пизона. – И шансов у него не меньше, чем у Помпея.

– Тогда все в порядке. Мы попросим Красса взяться за это дело, – с удовлетворением заключил Гортензий. – Кто поговорит с ним?

– Я, – сказал Катул. Он в упор посмотрел на Пизона. – А тем временем, старший консул, я предлагаю созвать заседание сената завтра на рассвете. Габиний не назначил даты следующего плебейского собрания, так что мы поставим этот вопрос в сенате и обеспечим consultum, предписывающий плебсу назначить Красса.

Но у Красса уже кто-то побывал, как впоследствии догадался Катул, когда несколько часов спустя обдумывал у себя дома результат беседы.

Цезарь торопливо сбежал по лестнице сената и направился прямо с Форума в конторы Красса, расположенные в инсуле позади Рынка деликатесов, где торговали специями и цветами. Несколько лет назад сенат вынужден был продать на аукционе этот рынок в частные руки. Тогда это был единственный способ профинансировать кампанию Суллы на Востоке против Митридата. Красс, в то время еще молодой человек, не располагал достаточной суммой, чтобы купить его. Во время проскрипций Суллы рынок попал на другой аукцион. А уж тогда Красс имел возможность покупать все, что захочет. Таким образом, теперь ему принадлежала лучшая собственность за восточной границей Форума, включая дюжину складов, где торговцы хранили свои драгоценные зерна перца, нард, фимиам, корицу, бальзамы, духи и ароматические вещества.

Красс был крупным человеком, высоким и широкоплечим. Его тело было совершенно лишено жира. Мускулистые шея, плечи, торс в сочетании с безмятежным выражением лица приводили на ум сравнение с быком. Причем с бодучим быком. Он женился на вдове обоих своих старших братьев, сабинянке из хорошей семьи, по имени Акция, которая стала известной под именем Тертулла, потому что побывала замужем за тремя братьями. У него имелось двое способных сыновей. Впрочем, старший, Публий, в действительности являлся сыном его старшего брата Публия. Публию-младшему оставалось десять лет до сенаторского возраста, а сыну самого Красса, Марку, – и того больше. Никто не мог сказать, что Красс плохой семьянин. Его преданность и любовь к жене получили широкую известность. Но семья не была страстью Красса. Марк Лициний Красс имел лишь одну страсть – деньги. Некоторые называли его самым богатым человеком в Риме, но Цезарь, поднимаясь по грязной, узкой лестнице в его берлогу на пятом этаже инсулы, так не считал. Состояние Сервилия Цепиона неизмеримо больше. Равно как и состояние человека, по поводу которого Цезарь, собственно, и направлялся к Крассу, – Помпея Великого.

То, что Красс предпочитал преодолевать пять пролетов лестницы, чем занимать более удобные комнаты ниже, было типично для человека, который очень хорошо разбирался в рентах. Чем выше этаж, тем ниже рента. Зачем самому попусту тратить несколько тысяч сестерциев, если можно получать их, сдавая в аренду нижние этажи? Кроме того, лестница – полезное упражнение. Красс не утруждал себя заботой о таких вещах, как приличия или удобства. Он сидел за столом в углу комнаты, а перед его глазами постоянно мелькали служащие. Он спокойно относился к тому, что они запросто могли толкнуть его, и не обращал внимания, если они громко разговаривали.

– Время проветриться! – крикнул ему Цезарь, кивнув на дверь.

Красс немедленно встал и спустился с Цезарем вниз, на улицу, погрузившись в шум и суету Рынка деликатесов.

Цезарь и Красс были друзьями с тех пор, как Цезарь служил под началом Красса в войне против Спартака. Многие удивлялись их странной дружбе, ибо замечали лишь внешнюю разницу между ними и не усматривали значительно большего внутреннего сходства. За двумя очень разными обличьями скрывалась одинаково твердая сталь, которую они сразу почувствовали, хотя для всего мира это оставалось неявным.

Цезарь и Красс, встретившись в конторе, не сделали того, что сделали бы на Рынке деликатесов очень многие. А именно не пошли в знаменитую закусочную, чтобы купить сдобренный специями свиной фарш, запеченный в слоеное тесто. Это тесто приготовлялось так: слой смазывался холодным жиром, складывался, раскатывался, затем опять смазывался жиром, складывался, раскатывался – и так много раз… Цезарь, как всегда, был не голоден, а Красс считал, что есть вне дома – напрасно тратить деньги. Они нашли свободное место у стены, где можно прислониться, между перечной лавкой и школой для мальчиков и девочек, проводившей занятия на открытом воздухе.

– Ну вот, здесь нас никто не подслушает, – сказал Красс.

Он поскреб свою лысину, которая вдруг проступила после того, как он год побыл младшим консулом у Помпея. Именно тогда у Красса начали сильно выпадать волосы. Красс полагал, что это вызвано треволнениями, связанными с необходимостью возместить тысячу талантов, которые он был вынужден потратить, дабы закончить свое консульство с большим блеском, чем Помпей. Ему и в голову не приходило, что его лысина имеет какое-то отношение к возрасту: в этом году ему исполнялось пятьдесят. Но Марк Красс и слышать не хотел о старении и во всем винил финансовые трудности.

– Вот увидишь, – сказал Цезарь, глядя на красивую смуглую девчушку, слушавшую урок, – сегодня вечером к тебе явится не кто иной, как наш дорогой Квинт Лутаций Катул.

– О-о!.. – воскликнул Красс, глядя на грабительскую цену, написанную мелом на деревянной дощечке, что была прислонена к глазурованному керамическому кувшину с тапробанским перцем. – А что случилось, Цезарь?

– Тебе стоило оставить свои бухгалтерские книги и пойти сегодня на плебейское собрание, – ответил Цезарь.

– Было интересно?

– Восхитительно, хотя и не неожиданно – для меня, по крайней мере. В прошлом году у меня состоялся небольшой разговор с Магном, поэтому я был подготовлен. Сомневаюсь, что кто-нибудь еще знал, кроме Афрания и Петрея, которые составили мне компанию на ступенях курии Гостилия. Со мною был и Цицерон, но он просто заглянул туда из любопытства. У него замечательный нюх. Он всегда знает, на какое собрание стоит прийти.

Красс – отнюдь не дурак в политике – отвел взгляд от дорогущего перца и уставился на Цезаря:

– Ого! И чего же хочет наш друг Магн?

– Габиний предложил плебсу предоставить неограниченный империй и все прочее – в абсолютно неограниченном количестве – одному человеку. Естественно, он не назвал имени этого человека. Цель всего этого – покончить с пиратами, – пояснил Цезарь и улыбнулся, увидев, как девочка своей восковой дощечкой ударила по голове сидевшего рядом мальчика.

– Идеальная работа для Магна, – сказал Красс.

– Конечно. Я понимаю, что он обдумывал этот вопрос больше двух лет. Однако среди сенаторов подобное назначение не будет популярным, не так ли?

– Включая Катула и его мальчиков.

– Катула поддержит большинство членов сената, вот увидишь. Они никогда не простят Магна за то, что он вынудил их сделать его консулом.

– И я тоже, – решительно заявил Красс. Он глубоко вдохнул. – Значит, ты думаешь, что Катул попросит меня изъявить желание выполнить эту работу, выступив против Помпея, да?

– Обязательно.

– Заманчиво, – сказал Красс.

Внимание Цезаря опять отвлекла школа, потому что маленький мальчик плакал и педагог пытался предотвратить всеобщую свалку.

– Не дай себя уговорить, Марк, – мягко сказал Цезарь.

– Почему?

– Это не сработает. Поверь мне. Если Магн подготовился так, как я думаю, – пусть он и берется за дело. Твои торговые операции страдают от пиратов, как и любые другие. Если ты достаточно умен, ты останешься в Риме и воспользуешься свободными от пиратов водными путями. Ты знаешь Магна. Он выполнит это задание, и выполнит хорошо. А все остальные будут сидеть сложа руки и ждать. Ты можешь использовать все эти месяцы всеобщего скептицизма, чтобы подготовиться к лучшим временам, – сказал Цезарь. – А лучшие времена непременно наступят.

Цезарь отлично знал, что это – самый веский аргумент, какой он может выдвинуть.

Красс кивнул и выпрямился.

– Ты убедил меня, – произнес он и поглядел на солнце. – Время еще немного поработать со счетами, а потом я отправлюсь домой, чтобы принять Катула.

Оба спокойно прошли сквозь хаос, возникший в школе. Цезарь с сочувствием посмотрел на маленькую нарушительницу спокойствия – смуглую девочку – и улыбнулся.

– До свидания, Сервилия! – сказал он ей.

Красс, уже готовый расстаться с Цезарем, был поражен:

– Ты знаешь ее? Она – из рода Сервилиев?

– Нет, я ее не знаю, – громко крикнул Цезарь, уже успевший отойти далеко. – Она просто очень напоминает мне будущую свекровь Юлии!

Так и получилось, что, когда Пизон-консул созвал сенат на рассвете следующего дня, сенаторы не нашли другого полководца, чтобы противопоставить его Помпею. Беседа Катула с Крассом ни к чему не привела.

Конечно, новость быстро распространилась по рядам сенаторов, и оппозиция со всех сторон ожесточилась – к удовольствию boni. Сулла умер совсем недавно, и большинство еще не забыли, как он, несмотря на дарованные аристократии привилегии, требовал от сената огромных уступок. И Помпей был его любимцем, его палачом. На руках Помпея была кровь многих сенаторов, сторонников Цинны и Карбона, к тому же он убил Брута и принудил сенат позволить ему избираться в консулы, не будучи сенатором. Это последнее преступление было самым непростительным. Цензоры Лентул Клодиан и Попликола, сторонники Помпея, все еще пользовались влиянием, но его самых сильных наймитов, Филиппа и Цетега, уже не было. Один отошел от дел, предавшись всяческим излишествам, другой умер.

Неудивительно, что, войдя этим утром в курию Гостилия в своих цензорских тогах, Лентул Клодиан и Попликола по суровым лицам присутствующих поняли: сегодня им не следует говорить в пользу Помпея Великого. Такого же мнения придерживался и Курион, еще один ставленник Помпея. Что касается Афрания и старого Петрея, их ораторские способности были настолько ничтожны, что им было сказано воздержаться от выступлений. Красс и вовсе отсутствовал.

– Разве Помпей не собирается в Рим? – спросил Цезарь у Габиния, когда понял, что самого Помпея тоже нет.

– Он на пути сюда, – ответил Габиний. – Но не появится, пока его имя не прозвучит на плебейском собрании. Ты же знаешь, как он ненавидит сенат.

После того как авгуры истолковали знаки, а Метелл Пий, великий понтифик, прочитал надлежащие молитвы, собрание открыл консул Пизон, у которого были фасции на февраль.

– Я понимаю, – начал он со своего курульного кресла, стоящего на возвышении в дальнем конце зала, – что сегодняшнее собрание, согласно последней законодательной инициативе плебейского трибуна Авла Габиния, посвящено не традиционным делам февраля. В одном отношении это именно так! Но в другом, поскольку дело касается командования за пределами Рима, оно своевременно. Однако все эти рассуждения не по существу. Ничто в lex Gabinia не может помешать нашему собранию обсудить неотложные дела!

Он поднялся. Типичный Кальпурний Пизон – высокий, очень смуглый, с густыми бровями.

– Этот самый плебейский трибун, Авл Габиний из Пицена, – он резким жестом указал на затылок Габиния, сидящего ниже его, в дальнем левом конце скамьи для трибунов, – вчера, не известив предварительно сенат, созвал плебейское собрание и поведал его членам, – или тем немногим, кто присутствовал – как отделаться от пиратов. Не посоветовавшись ни с нами, ни с кем-либо другим! Он заявил, что надлежит предоставить одному-единственному человеку неограниченный империй, денежные и военные ресурсы! Он предложил это, не называя имен, но кто из нас может сомневаться, что в голове этого пиценца застряло только одно имя? Этот Авл Габиний и его земляк из Пицена, плебейский трибун Гай Корнелий – не из знаменитой семьи Корнелиев, несмотря на свой номен, – с тех пор как вступили в должность, уже доставили нам, истинным наследникам великого Рима, более чем достаточно неприятностей. Я, например, был вынужден выдвинуть альтернативный законопроект о взятках на курульных выборах. Хитростью был лишен моего коллеги-консула. Обвинен в бесчисленных преступлениях, и в частности в подкупе электората на выборах.

Все вы, присутствующие здесь, сознаете серьезность нового предложенного нам lex Gabinia. Вы также понимаете, насколько он нарушает mos maiorum. Но в мои обязанности не входит открывать дебаты, я только должен направлять их. По той причине, что в это время года здесь еще нет вновь избранных магистратов, я обращаюсь к преторам нынешнего года и прошу их взять слово.

Поскольку порядок дебатов уже был разработан и ни один претор выступать не стал, а также не воспользовались своим правом курульные и плебейские эдилы, Гай Пизон перешел к консулярам, сидящим в первых рядах по обе стороны зала заседаний. Это означало, что первой выстрелит самая мощная артиллерия – Квинт Гортензий.

– Почтенные консул, цензоры, магистраты, консуляры и сенаторы, – начал он. – Пора раз и навсегда покончить с этими так называемыми специальными военными назначениями! Мы все знаем, почему диктатор Сулла внес этот пункт в свое обновленное законодательство. Ему необходимо было купить услуги одного человека, который не принадлежал к нашему достойному и почтенному органу. И он купил всадника из Пицена, который в возрасте двадцати лет имел наглость вербовать войска и командовать ими, состоя на службе у Суллы. Вкусив сладость этого вопиющего беззакония, он продолжал наслаждаться им, упорно отказываясь стать членом сената! Когда Лепид восстал, этот человек находился в Италийской Галлии и проявил безрассудство, приказав казнить члена одного из старейших и превосходнейших семейств в Риме, Марка Юния Брута, чью вину в государственной измене – если это действительно была государственная измена – определил сенат, включив имя Брута в свой декрет, согласно которому Лепид объявлялся вне закона. Декрет сената, однако, не давал Помпею никакого права отрубать голову Бруту на рыночной площади в Регии. Помпей не смел кремировать голову и тело казненного, а потом присылать его прах в Рим, сопроводив урну короткой полуграмотной запиской! После этого Помпей разместил свои драгоценные пиценские легионы в Мутине и держал их там до тех пор, пока не заставил сенат дать ему специальное назначение – не сенатору, не магистрату! – с империем проконсула, дабы управлять Ближней Испанией от имени сената и воевать там с ренегатом Квинтом Серторием. Но все это время, отцы, внесенные в списки, в дальней провинции находился замечательный человек из хорошей семьи, человек прекрасного происхождения – Квинт Цецилий Метелл Пий, великий понтифик. И он уже воевал с Серторием. И добавлю, этот человек сделал для поражения Сертория больше, чем смог временно назначенный Помпей, не входивший в состав сената. Но именно Помпею достались все лавры, именно Помпею досталась слава победителя!

Красивый и импозантный, Гортензий медленно повернулся кругом и, казалось, каждому посмотрел в глаза – трюк, которым он с успехом пользовался в судах уже больше двадцати лет.

– И что же затем делает это пиценское ничтожество, Помпей, когда возвращается в нашу любимую страну? Против всех установлений он переводит свою армию через Рубикон, входит в Италию и начинает шантажировать нас, требуя, чтобы мы разрешили ему выдвинуть свою кандидатуру на должность консула! У нас не было выбора. И Помпей стал консулом. И даже сегодня, отцы, внесенные в списки, каждая клеточка моего тела восстает против отвратительного прозвания «Магн», которым он наградил себя! Ибо он – не «Великий»! Он – фурункул, карбункул, гнойник на коже нашего Рима! Как смеет Помпей воображать, будто он может опять шантажировать сенат? Как смеет он подстрекать на это своего приспешника Габиния? Неограниченный империй, неограниченные силы, неограниченные деньги – как вам это нравится? Когда сенат уже имеет на Крите способного командира, который отлично выполняет свою работу! Повторяю, отлично выполняет! Отличная работа! Отличная, отличная!

Гортензий блистательно владел азиатским стилем, и сенаторы с удовольствием слушали одного из своих непревзойденных ораторов (особенно потому, что были согласны с каждым его словом).

– Я говорю вам, коллеги, что никогда, никогда, никогда не соглашусь с таким назначением, какое бы имя ни было названо! Только в наше время Рим вынуждают прибегать к неограниченному империю и неограниченному командованию! Это противоречит закону и традициям, это неприемлемо! Мы очистим Наше море от пиратов, но сделаем это так, как принято у римлян, а не у пиценцев!

При этих словах Бибул вдруг затопал ногами, приветствуя выступление Гортензия радостными возгласами, и весь сенат присоединился к нему. Гортензий сел, покраснев от удовольствия.

Авл Габиний слушал его равнодушно, а в конце речи, пожав плечами, поднял руки.

– Римский способ, – громко заговорил он, когда одобрительные возгласы затихли, – стал до такой степени неэффективным, что его лучше было бы назвать писидийским! Если для того, чтобы выполнить эту работу, потребуется Пицен, то пусть будет Пицен. Ибо что такое Пицен, если не Рим? Ты, Квинт Гортензий, проводишь географические границы, которых не существует!

– Замолчи, замолчи, замолчи! – взвизгнул Пизон, вскакивая с кресла и бросаясь вниз с курульного возвышения к скамье трибунов. – Ты посмел болтать о Риме, ты, галл из галльского гнезда? Ты посмел смешать Галлию и Рим! Осторожнее, галл Габиний, берегись, как бы тебя не постигла судьба Ромула, который не вернулся с охоты!

– Угрозы! – крикнул Габиний, поднимаясь. – Вы слышите его, отцы, внесенные в списки? Он грозит убить меня, ибо именно это случилось с Ромулом! Его убили люди, недостойные завязать ремни его сандалий, прятавшиеся на Козьем болоте Марсова поля!

Поднялся страшный шум, но Пизон и Катул постарались всех утихомирить, не желая, чтобы сенаторы разошлись по домам прежде, чем они выскажутся. Габиний возвратился на свое место на конце скамьи для плебейских трибунов и стал наблюдать с горящими глазами, как консул и консуляр обходят собравшихся, успокаивая, уговаривая, убеждая их сесть на свои места.

Но когда порядок был восстановлен и Пизон уже хотел спросить мнение Катула, поднялся Гай Юлий Цезарь. Поскольку он носил гражданский венок, его права приравнивались к правам консуляра. Пизон, которому Цезарь не нравился, посмотрел на него хмуро, безмолвно советуя ему сесть. Но Цезарь остался стоять. Во взгляде Пизона появилась ненависть.

– Пусть он говорит, Пизон! – крикнул Габиний. – Он имеет право!

Хотя Цезарь не часто пользовался своей привилегией выступать в сенате, его признавали единственным соперником Цицерона в ораторском искусстве. Азиатский стиль Гортензия перестал пользоваться таким бешеным успехом с появлением Цицерона, отдававшего предпочтение более внятному и мощному афинскому стилю. И Цезарь тоже избрал для себя аттический стиль. Если и было что-то общее у всех членов сената, то это любовь к красивой публичной речи. Они знали толк в риторике и ценили ее. Ожидая выступления Катула, они все-таки остановили свой выбор на Цезаре.

– Поскольку ни Луций Беллиен, ни Марк Секстилий к нам еще не вернулись, полагаю, я – единственный сенатор, присутствующий здесь сегодня, который имел непосредственный контакт с пиратами, – начал Цезарь тем высоким звонким голосом, которым пользовался, выступая на публике. – Я побывал у них в плену. Это делает меня экспертом в данном вопросе, если считать, что компетентное мнение должно быть основано на личном опыте. Но я не нахожу мой опыт поучительным. В тот момент, когда я увидел, как две быстроходные пиратские галеры преследуют мое бедное, с трудом тащившееся грузовое судно, я почувствовал негодование, ибо, отцы, внесенные в списки, капитан сказал мне, что пытаться оказать вооруженное сопротивление – значит обречь нас всех на верную смерть. И я, Гай Юлий Цезарь, вынужден был вручить свою персону вульгарному типу по имени Полигон, который охотился за торговыми судами в водах Лидии, Карии и Ликии вот уже двадцать лет. Я многое узнал за те сорок дней, что оставался пленником Полигона, – продолжал Цезарь уже более спокойным тоном. – Я узнал, что существует согласованная, строго дифференцированная шкала сумм выкупов для пленников слишком ценных, чтобы их отсылать на невольничий рынок или превращать в слуг. Простых римских граждан ожидает рабство. У простого римского гражданина нет двух тысяч сестерциев – это самое малое, что можно выручить за него на рынке. За римского центуриона или римлянина на полпути к сословию публиканов – выкуп полталанта. За знатного римского всадника или публикана – один талант. За римского аристократа из знатной семьи, не члена сената, – два таланта. За римского сенатора в статусе заднескамеечника – десять талантов. За римского сенатора в статусе младшего магистрата – квестора, эдила или плебейского трибуна – двадцать талантов. За римского сенатора, побывавшего претором или консулом, – пятьдесят талантов. Когда пленник захвачен еще и с ликторами, и с фасциями, как в случае наших двух последних жертв-преторов, цена доходит до ста талантов за каждого, о чем мы узнали несколько дней назад. Цензоры и консулы, занимающие высокое положение, также стоят сто талантов. У меня нет точных данных о том, в какую сумму пираты оценили бы таких консулов, как наш дорогой Гай Пизон, присутствующий здесь. Возможно, в один талант? Я сам не заплатил бы за него больше, уверяю вас. Но ведь я не пират, хотя иногда и подумываю о Гае Пизоне в таком аспекте. Обычно, когда человека берут в плен, – продолжал Цезарь в той же небрежной манере, – от него ждут, что он побледнеет, падет на колени и будет умолять сохранить ему жизнь. Но эти колени из рода Юлиев не привыкли к подобным движениям. Я проводил время, знакомясь с местностью, оценивая возможности обороны, выясняя, что и как охраняется и где что находится. И еще я всех уверял, что, когда соберут деньги для выкупа – пятьдесят талантов, я вернусь, захвачу это место, женщин и детей отошлю на невольничий рынок, а мужчин распну. Они относились к моим словам как к забавной шутке. Они говорили мне, что я никогда, никогда их не найду. Но я нашел их, почтенные отцы, захватил это место, отослал женщин и детей на рынок рабов и распял мужчин. Я мог бы привезти с собой носы четырех пиратских кораблей, чтобы украсить ими ростру, но, поскольку для моей экспедиции я воспользовался помощью родосцев, эти носы теперь украшают колонну на Родосе рядом с новым храмом Афродиты, построенным на мою долю трофеев. Полигон был лишь одним из сотен пиратов в том конце Нашего моря и даже не самым главным. Учтите, Полигон занимался таким прибыльным делом один, имея лишь четыре галеры. Он не видел необходимости объединяться с другими пиратами, чтобы образовать небольшой флот под командованием какого-нибудь опытного флотоводца, вроде Ластена, или Панарета, или Фарнака, или Мегадата. Полигон с удовольствием платил пятьсот денариев шпиону в Милете или Приене за информацию о том, какие корабли стоит захватить. И какими усердными были эти шпионы! Ни один жирный кусок не проходил мимо их внимания. На складах Полигона обнаружилось много драгоценных вещей, изготовленных в Египте. Это показывает, что он грабил корабли между Пелузием и Пафосом. Следовательно, его шпионская сеть была огромной. Причем он платил шпионам не регулярно, а лишь за информацию, которая сулила хорошую добычу. «Не балуй людей деньгами, пусть они стараются заработать больше» – отличный принцип. В конце концов, это обходится дешевле и результат эффективнее. Какими бы вредоносными ни были такие пираты, как Полигон, это малое зло по сравнению с пиратскими эскадрами, которые возглавляются настоящими флотоводцами. Им не приходится ждать одиноких кораблей или кораблей с невооруженным конвоем. Они могут атаковать целые флоты с зерном, эскортируемые тяжеловооруженными галерами. А потом они продают то же самое зерно Риму – зерно, за которое Рим уже заплатил! Неудивительно, что животы римлян пусты. Первая причина голода – отсутствие зерна, вторая – зерно стоит в три-четыре раза дороже, даже по спискам эдила.

Цезарь замолчал. Никто не проронил ни слова, даже Пизон, красный от оскорбления, мимоходом брошенного ему в лицо.

– Есть еще один вопрос, на котором я не хочу сейчас останавливаться подробно, – спокойно продолжал Цезарь, – потому что не вижу в этом смысла. А именно: некоторые наместники провинций, назначенные сенатом, активно сотрудничали с пиратами, предоставляя им право пользоваться портовыми сооружениями и снабжая продовольствием, даже виноградными винами на побережьях, которые должны были бы оставаться совершенно закрытыми для морских разбойников. Все это выявилось во время суда над Гаем Верресом, и те из сидящих сегодня здесь, кто сам принимал участие в подобных делах или покрывал других, хорошо знают, о ком я говорю. Участь моего бедного дяди Марка Аврелия Котты должна послужить предостережением: давность лет – это не гарантия того, что однажды вам не придется ответить за былые преступления, реальные или воображаемые. Не буду я останавливаться и на другом вопросе, очевидном, старом и уже набившем оскомину. А именно: до сих пор Рим – а под Римом я имею в виду и сенат, и народ! – даже и не касался проблемы пиратства, не говоря уже о том, чтобы начать решать эту проблему. Ни один отдельно взятый человек, находящийся в отдельно взятом месте, будь то Крит, Балеары или Ликия, не в состоянии покончить с пиратским разбоем. Ударишь тут – пираты тотчас переберутся куда-нибудь еще. Удалось ли Метеллу на Крите преуспеть в отрубании пиратских голов? Ластен и Панарет – это лишь две головы чудовищной пиратской гидры, и эти головы до сих пор красуются на их плечах и все еще плавают вокруг Крита. Что нам нужно для того, чтобы разделаться с ними? – выкрикнул Цезарь окрепшим голосом. – Не просто желание победить! Нет, одних амбиций мало! Для этого необходимы масштабные действия повсеместно и одновременно. Мощная операция, проводимая одной рукой, одним умом, одной волей. Рука, ум и воля должны принадлежать человеку, чей организаторский талант известен и испытан настолько хорошо, что мы, сенат и народ Рима, решимся поручить ему задание с уверенностью, что хоть на сей раз наши деньги и наши войска не пропадут зря!

Цезарь набрал побольше воздуха в легкие:

– Авл Габиний предложил вам назначить человека. Какого-нибудь консуляра, чья карьера свидетельствует о том, что он в состоянии выполнить эту работу и выполнит ее как следует. Но я пойду дальше, чем Авл Габиний, и назову имя этого человека. Я предлагаю сенату предоставить командование в кампании против пиратов с неограниченным империем во всех отношениях Гнею Помпею Магну!

– Да здравствует Цезарь! – крикнул Габиний, вскочив на скамью с поднятыми руками. – Я присоединяюсь к нему. Дать командование в войне против пиратов нашему величайшему полководцу Гнею Помпею Магну!

Гнев сенаторов во главе с Пизоном обрушился на Габиния, так что Цезарь не пострадал. Пизон спрыгнул с курульного возвышения, схватил Габиния и стащил его со скамьи. Трибун удачно прикрылся Пизоном от чьего-то кулака и, второй раз за прошедшие два дня подхватив повыше тогу, кинулся к двери. Половина сената устремилась за ним вдогонку.

Цезарь пробрался между опрокинутыми стульями туда, где задумчиво, подперев подбородок рукой, сидел Цицерон. Цезарь придвинул стул и устроился рядом.

– Мастерски, – сказал ему Цицерон.

– Молодец Габиний! Отвел их гнев от меня, – молвил Цезарь, вздохнул и вытянул вперед ноги.

– Тебя труднее порвать на кусочки. В их умах на твой счет существует определенный барьер, потому что ты – патриций из Юлиев. А Габиний, он – как выразился Гортензий? – прихлебатель и шлюха. Пиценец и Помпеев прихвостень. Поэтому его можно искусать безнаказанно. Кроме того, он находился ближе к Пизону, чем ты. И не заслужил вот этого. – Цицерон показал на венок из дубовых листьев на голове Цезаря. – Думаю, еще не раз пол-Рима возмечтает о том, чтобы уничтожить тебя, Цезарь… Интересно, какая группа добьется в этом успеха? Определенно не та, которую возглавит какой-нибудь Пизон.

Шум драки, кипевшей снаружи, стал громче. Вдруг Пизон ворвался обратно в зал. За ним гнались представители профессионального плебса. Вбежавший вслед за Пизоном Катул спрятался за одной створкой открытой двери, Гортензий – за другой. Кто-то подставил Пизону подножку, и он упал. Его снова вытащили наружу. Голова его была в крови.

– Похоже, дело серьезное, – поставил клинический диагноз Цицерон. – Пизона могут забить до смерти.

– Надеюсь на это, – сказал Цезарь, не двинувшись с места.

Цицерон хихикнул:

– Ну, если ты не шевельнулся, чтобы помочь, не вижу, почему это должен делать я.

– Габиний отговорит их, и это будет в его пользу. Кроме того, здесь, наверху, тише.

– Поэтому я и пересел сюда.

– Я так понимаю, – заговорил Цезарь, – ты за то, чтобы Магн получил это назначение?

– Определенно. Он хороший человек, хоть и не принадлежит к фракции boni. Больше никто не справится. У них и надежды на это нет.

– Такой человек есть, ты же знаешь. Но все равно они не поручат этого мне, а я действительно думаю, что Магн сможет это сделать.

– Ну ты и тщеславен! – воскликнул Цицерон.

– Есть разница между верной оценкой своих способностей и тщеславием.

– И ты знаешь ее?

– Конечно.

Они помолчали немного, потом, когда шум на улице стал затихать, поднялись, спустились с верхних рядов и вышли.

Стало ясно, что победа на стороне союзников Помпея. Пизон сидел на ступеньке, залитый кровью, вокруг него хлопотал Катул. Гортензия нигде не было видно.

– Ты! – с горечью крикнул Катул, когда Цезарь поравнялся с ним. – Ты предал свое сословие, Цезарь! Я говорил тебе это еще много лет назад, когда ты пришел просить меня взять тебя на войну против Лепида! Ты ничуть не изменился. Ты никогда не изменишься, никогда! Всегда ты будешь на стороне этих подлых демагогов, поставивших своей целью лишить сенат власти!

– В твоем возрасте, Катул, стоит несколько раз подумать, прежде чем претендовать на что-то и разевать рот, сморщенный, как анус кошки. По-твоему, вы, ультраконсерваторы, справитесь с пиратами? – равнодушно отозвался Цезарь. – Я верю в Рим и в сенат. Но ты ничего не добьешься, противясь переменам. В конце концов, их сделала необходимыми ваша некомпетентность!

– Я буду защищать Рим и сенат от выскочек, подобных Помпею, пока не умру!

– Глядя на тебя, могу уверенно заключить, что этого ждать недолго.

Цицерон, который уже уходил, желая послушать, что говорит Габиний с ростры, повернулся к лестнице.

– Следующее собрание плебса послезавтра! – крикнул он на прощание.

– Вот еще один, кто уничтожит нас, – сказал Катул, презрительно скривив губы. – «Новый человек», бойкий на язык и с головой слишком большой, чтобы пройти в эти двери!

На следующем плебейском собрании Помпей стоял на ростре рядом с Габинием, который теперь предложил свой lex Gabinia de piratis persequendis, назвав при этом имя командующего: Гней Помпей Магн. Судя по приветственным возгласам, все изъявляли согласие. Хотя Помпей был посредственным оратором, он обладал кое-чем более ценным, нежели умение красно говорить: он был непохожим на других, искренним и обаятельным – весь, от больших голубых глаз до широкой, открытой улыбки. «И этих качеств, – размышлял Цезарь, наблюдая за Помпеем и слушая его со ступеней сената, – у меня как раз и нет. Но не думаю, что мне этого не хватает. Это его стиль, не мой. Я тоже знаю, как воздействовать на людей».

Похоже, сегодняшняя оппозиция закону lex Gabinia de piratis persequendis будет скорее формальной, хотя, возможно, не менее сильной. Три консервативных плебейских трибуна не сходили с ростры. Требеллий стоял чуть впереди Росция Отона и Глобула, чтобы показать, что он – их лидер.

Но прежде чем подробно изложить свой законопроект, Габиний предложил выступить Помпею. Никто не пытался остановить его, ни Требеллий, ни Катул, ни Пизон. Толпа была на стороне Помпея. И Помпей выступил превосходно. Он начал с того, что служит в армии Рима с отрочества и очень устал. А его опять призывают служить Риму! И опять по специальному назначению! Он перечислил свои кампании (кампаний больше, чем ему лет, вздохнул он с сожалением), затем объяснил, что ненависть и ревность к нему возрастали с каждым разом, как он спасал Рим. И он не хочет больше ревности и ненависти! Дайте же ему быть тем, кем он хочет быть, – семейным человеком, сельским землевладельцем, частным лицом. Найдите кого-нибудь другого, умолял он Габиния и толпу, простирая к ним руки.

Естественно, никто не воспринял это всерьез. Но все одобрили скромность Помпея и его самоотвод. Луций Требеллий попросил Габиния, главу коллегии трибунов, дать ему слово и получил отказ. Когда он все же попытался заговорить, толпа заглушила его шиканьем, насмешками, мяуканьем. Габиний продолжил вести собрание. И тогда Луций Требеллий воспользовался тем оружием, которое Габиний проигнорировать не мог.

– Я налагаю вето на lex Gabinia de piratis persequendis! – выкрикнул Луций Требеллий звенящим голосом.

– Сними вето, Требеллий, – попросил Габиний.

– Я не сделаю этого. Я налагаю вето на закон, выгодный твоему хозяину!

– Не вынуждай меня принимать меры, Требеллий.

– Какие меры ты можешь принять, Габиний? Разве что скинуть меня с Тарпейской скалы! И даже это не заставит меня снять вето. Я буду мертв, но твой закон не пройдет, – сказал Требеллий.

Это было настоящее испытание воли, ибо ушли те дни, когда собрания могли превращаться в безнаказанное насилие, когда раздраженный плебс мог заставить трибуна снять свое вето под угрозой физической расправы, а человек, созвавший собрание и отвечающий за порядок, оставался бы при том невинным свидетелем. Габиний знал: если во время этого собрания вспыхнет мятеж, ему придется ответить. Поэтому он решил проблему законным путем, который никто не мог подвергнуть сомнению.

– Я могу попросить это собрание лишить тебя должности, Требеллий, – ответил Габиний. – Сними свое вето.

– Я отказываюсь, Авл Габиний!

Римские граждане делились на тридцать пять триб. Все процедуры голосования в собраниях проводились по трибам. Это означало, что в итоге голосования нескольких тысяч людей подсчитывались только тридцать пять голосов. Все трибы во время выборов голосовали одновременно. Однако в тех случаях, когда требовалось принять закон, трибы голосовали одна за другой. Габиний решил провести закон о смещении Луция Требеллия. Поэтому Габиний созвал тридцать пять триб, дабы те голосовали последовательно. И одна за другой трибы отдавали голоса за отстранение Требеллия. Восемнадцать голосов – большинство. Значит, все, что необходимо Габинию, – это набрать восемнадцать голосов. В торжественной тишине и в идеальном порядке проголосовали трибы: Субуранская, Сергиева, Палатинская, Квиринская, Горациева, Аниенская, Менениева, Уфентинская, Мецийская, Помптинская, Стеллатинская, Клустуминская, Троментинская, Вольтиниева, Папириева, Фабиева… Семнадцатая триба, Корнелиева, – и результат тот же. Смещение.

– Ну, Луций Требеллий? – спросил Габиний, с широкой улыбкой поворачиваясь к своему коллеге. – Семнадцать триб по очереди высказались против тебя. Должен ли я созвать Камиллову, чтобы представить мнение восемнадцати триб? Тогда их будет большинство. Или ты снимешь свое вето?

Требеллий облизал губы, с отчаянием взглянул на Катула, Гортензия, Пизона, потом на стоявшего вдалеке с равнодушным видом великого понтифика Метелла Пия, который некогда гордился своей принадлежностью к boni, но со времени возвращения из Испании четыре года назад – стал совсем другим человеком, спокойным, смирившимся. И все же именно к Метеллу Пию обратился Требеллий.

– Великий понтифик, что я должен сделать? – крикнул он.

– Плебс выразил свое мнение по данному вопросу, Луций Требеллий, – ответил Метелл Пий ясным, громким голосом, совсем не заикаясь. – Сними свое вето. Плебс велит тебе это сделать.

– Я снимаю свое вето, – объявил Требеллий, резко повернулся на пятках и отошел на дальний конец платформы ростры.

Но, подробно рассказав о своем законопроекте, Габиний, казалось, не торопился утвердить его. Сначала он предоставил слово Катулу, потом Гортензию.

– А ведь умен, – сказал Цицерон, немного растерявшись оттого, что никто не попросил выступить его самого. – Послушай Гортензия! Позавчера в сенате он заявил, что умрет, но не допустит больше ни одного специального назначения с неограниченным империем! Сегодня он все еще против специального назначения с неограниченным империем, но если Рим так настаивает на создании этого зверя, то его поводок следует дать в руки Помпею, и никому другому. Это определенно показывает нам, в какую сторону дует ветер на Форуме, не так ли?

Ну разумеется, направление ветра определилось. В заключение Помпей пролил несколько слезинок. Раз Рим настаивает, он, так и быть, возложит на свои плечи новый груз, хотя исход может быть и летальным. После этого Габиний без голосования распустил собрание. Однако плебейский трибун Росций Отон взял слово. Сердитый, разочарованный, жаждущий убить весь плебс, он вышел на край ростры, взметнул кулак, затем очень медленно выпрямил безымянный палец и покрутил им.

– Засунь его себе в задницу, плебс! – засмеялся Цицерон, которого развеселил этот бессмысленный жест.

– Значит, ты даешь плебсу день для раздумий? – спросил он Габиния, когда коллегия спустилась с ростры.

– Я сделаю все в точности как положено.

– Сколько законопроектов?

– Один – общий, второй – передающий командование Гнею Помпею, и третий – сроки и детали операции.

Цицерон взял Габиния под руку и пошел с ним:

– Мне понравился маленький экспромт в конце речи Катула, а тебе? Ну, когда Катул спросил, кем плебс заменит Магна, если его убьют.

Габиний сложился пополам от смеха:

– И они все выкрикнули в один голос: «Тобой, Катул, тобой, и больше никем!»

– Бедный Катул! Ветеран битвы, продолжавшейся час в тени Квиринала.

– Он добился своего, – заметил Габиний.

– Его поимели, – сказал Цицерон. – Трудно быть задницей. Приходится все время держать под контролем анальное отверстие.

В результате Помпей получил даже больше, чем просил Габиний. Его империй был распространен на море и на пятьдесят миль вглубь по всему побережью, а это означало, что полномочия Помпея превосходили полномочия любого провинциального наместника и даже лиц со специальным назначением, таких как Метелл Козленок на Крите и Лукулл в его войне против двух царей. Чтобы отнять у Гнея Помпея Магна командование, нужно было отменить плебесцит. Он будет иметь пятьсот кораблей за счет Рима и еще столько, сколько захочет, реквизировав их в прибрежных городах и государствах. Ему придают пятитысячную кавалерию. С ним отбывают двадцать четыре легата в статусе пропретора, назначенные по его выбору, и два квестора. Ему предоставят сто сорок четыре миллиона сестерциев из казны единовременно и еще дополнительные суммы, когда таковые понадобятся. Короче, плебс дал Помпею такие полномочия, каких не получал еще никто.

Но, следует отдать Помпею должное, он не тратил времени понапрасну, выставляя грудь колесом и хвастаясь своей победой перед народом, как это делали Катул и Пизон. Он очень торопился приступить к выполнению задания, которое уже обдумал до последней детали. И если Помпею требовалось дополнительное свидетельство народной веры в его способность навсегда покончить с пиратами, то он мог гордиться: в день принятия lex Gabinia цена на зерно в Риме упала.

К удивлению некоторых, Помпей не взял легатами двух старых своих помощников в Испании – Афрания и Петрея. Он попытался успокоить boni, выбрав безупречных людей: Сизенну и Варрона, двух Манлиев Торкватов, Лентула Марцеллина и младшего из двух сводных братьев своей жены Муции Терции, Метелла Непота. Но самые важные обязанности Помпей поручил своим ручным цензорам Попликоле и Лентулу Клодиану. Попликолу он отправил на Тирренское море, а Лентула Клодиана – на Адриатическое. Между ними лежала надежно защищенная безопасная Италия.

Помпей разделил Срединное море на тринадцать секторов, и каждый сектор получил своего начальника с помощником, собственные флот, войска, деньги. И на этот раз не будет неподчинения. Ни один из его легатов не посмеет проявлять инициативу.

– Аравсиона не допущу, – твердо объявил Помпей в своей командирской палатке, когда его легаты собрались перед началом масштабных действий. – Если хоть один из вас даже пукнет в направлении, не указанном мною лично, я отрежу ослушнику яйца и отошлю его на рынок евнухов в Александрию. – Помпей говорил вполне серьезно. – Мой империй неограничен. Следовательно, я могу делать что хочу. У всех вас будут письменные приказы, настолько подробные и полные, что вам не придется самостоятельно определять даже блюда на свой послезавтрашний обед. И вы будете делать то, что вам велят. Иначе ваш визг услышат при дворе царя Птолемея. Понятно?

– Может, он выражается не очень изящно, – сказал Варрон своему коллеге-литератору Сизенне, – но убеждать умеет.

– У меня перед глазами образ всемогущего аристократа-кастрата вроде Лентула Марцеллина, выводящего трели ради удовольствия царя Птолемея Авлета в Александрии, – мечтательно проговорил Сизенна.

Оба расхохотались над этой шуткой.

Однако сама кампания была нешуточным делом. Она разворачивалась с потрясающей скоростью и абсолютной эффективностью именно так, как и планировал Помпей. И ни один из его легатов не посмел предпринять что-либо сверх написанного в приказе. Если действия Помпея в Африке в союзе с Суллой поразили всех, то нынешняя кампания совершенно затмила ту.

Помпей начал с западного края Срединного моря, которое римляне называли Нашим. Флотам, войскам и – сверх того – легатам он поручил патрулировать воды и гнать, словно метлой, ничего не понимающих, беспомощных пиратов. Каждый раз, когда какой-нибудь пиратский отряд пытался найти укрытие на африканском, галльском, испанском или лигурийском побережьях, ему не удавалось даже причалить, потому что там его уже поджидал легат Помпея. Назначенный, но еще не вступивший в должность наместник обеих Галлий, консул Пизон, издал указы, согласно которым ни одна провинция не имела права оказывать Помпею помощь. Это означало, что легату в этом секторе моря, Помпонию, приходилось сражаться в одиночку, чтобы добиться результата. Но Пизон тоже потерпел поражение, когда Габиний пригрозил выгнать его из провинций, если он не прекратит саботаж. Долги Пизона росли с пугающей быстротой. Ему были необходимы Галлии, чтобы возместить убытки, поэтому он отступил.

Сам Помпей «подметал» море с запада на восток, подгадав свой визит в Рим таким образом, чтобы он совпал с действиями Габиния против Пизона. Магн выглядел еще великолепнее, когда публично уговаривал Габиния не быть «таким жестоким».

– Какой позер! – добродушно воскликнул Цезарь, обращаясь к матери.

Но Аврелию не интересовали дела на Форуме.

– Я должна поговорить с тобой, Цезарь, – начала она, усаживаясь в свое любимое кресло в его таблинии.

Цезарь подавил вздох, сразу став серьезным:

– О чем?

– О Сервилии.

– Не о чем говорить, мама.

– Ты упоминал о Сервилии в разговоре с Крассом? – спросила мать.

Цезарь нахмурился:

– С Крассом? Нет, конечно.

– Тогда почему Тертулла приходила ко мне, чтобы что-то выудить? А она приходила вчера. – Аврелия засмеялась. – Я не знаю женщины более способной добывать сведения! Думаю, это ее сабинские корни. Но трудно ловить рыбу на холмах. Это под силу только самому искусному рыбаку.

– Клянусь, мама, я ничего не говорил.

– Красс что-то заподозрил и поделился своими подозрениями с женой. Я так понимаю, ты все еще предпочитаешь сохранять вашу связь в тайне? С намерением возобновить ее после рождения ребенка?

– Именно.

– Тогда я посоветовала бы тебе, Цезарь, втереть очки Крассу. Я ничего не имею против этого человека и его жены-сабинянки. Но слухи должны где-то начинаться, и это начало.

Цезарь нахмурился еще больше.

– О, эти слухи! Меня не очень тревожит огласка, мама, но я не питаю вражды к бедняге Силану, и было бы намного лучше, если бы наши дети ничего не знали о сложившейся ситуации. Похоже, отцовство Силана не будет поставлено под сомнение. Силан и я – оба светловолосые, а Сервилия – брюнетка. Поэтому ребенок может быть похож как на Силана, так и на меня, если, конечно, не пойдет в мать.

– Правильно. И я согласна с тобой. Но я бы хотела, Цезарь, чтобы ты выбрал другую женщину, не Сервилию.

– Я уже выбрал. Сервилия сейчас слишком пополнела, а это доставляет неудобство.

– Ты имеешь в виду жену Катона?

Цезарь застонал:

– Жена Катона! Да с ней скука безмерная!

– Она была вынуждена стать такой, чтобы выжить в той семье.

Он положил руки перед собой на стол, приняв вдруг деловой вид:

– Ладно, мама, что ты предлагаешь?

– Думаю, ты должен снова жениться.

– Я не хочу снова жениться.

– Знаю! Но это лучший способ втереть всем очки. Если слухи поползут, следует пустить новый слух, который погасит прежние.

– Хорошо, я женюсь.

– У тебя есть на примете женщина, на которой ты хотел бы жениться?

– Ни одной, мама. Я – глина в твоих руках.

Это ей очень понравилось.

– Отлично!

– Назови ее.

– Помпея Сулла.

– О боги, нет! – ахнул он. – Любую, только не ее!

– Чушь! Помпея Сулла – идеальный вариант.

– Голова Помпеи Суллы до того пуста, что ее можно использовать как коробочку для игральных костей, – процедил Цезарь сквозь зубы. – Не говоря уже о том, что она любит тратить деньги, ленива и монументально глупа.

– Идеальная жена, – возразила Аврелия. – Твои развлечения не будут ее волновать. Она не сможет сложить два и два. А ее собственного состояния хватит, чтобы удовлетворить все ее потребности. Кроме того, она – твоя двоюродная племянница, дочь Корнелии Суллы и внучка диктатора Суллы, а Помпеи Руфы – более респектабельная ветвь пиценской семьи, нежели ветвь Магна. К тому же она не первой молодости – я не посоветовала бы тебе неопытную жену.

– Я бы такую и не взял, – угрюмо буркнул Цезарь. – У нее есть дети?

– Нет, хотя ее брак с Гаем Сервилием Ватией продолжался три года. Заметь, я не думаю, что Гай Ватия был таким уж хорошим мужем. Его отец – старший брат Ватии Исаврийского, если ты забыл, – умер слишком молодым для сенаторского возраста. Все, на что оказался способен сын, – это получить должность консула-суффекта. То, что он умер, не успев вступить в должность, типично для его карьеры. С другой стороны, Помпея Сулла – вдова, а это приличнее, чем разведенная женщина.

Аврелия заметила, что эта идея привлекла внимание сына, и замолчала, чтобы излишней болтовней не испортить достигнутого. Мнение высказано, растение она посадила, теперь пусть Цезарь сам ухаживает за ним.

– Сколько ей лет? – медленно произнес он.

– Двадцать два, кажется.

– А Мамерк и Корнелия Сулла одобрят? Не говоря уж о Квинте Помпее Руфе, ее сводном брате, и Квинте Помпее Руфе, ее родном брате.

– Как раз Мамерк и Корнелия Сулла спрашивали у меня, не захочешь ли ты жениться на ней. Вот таким образом эта мысль пришла мне в голову, – сказала Аврелия. – Что касается ее братьев, то родной брат еще слишком мал, чтобы серьезно говорить с ним о браке сестры, а сводный – боится только одного: что Мамерк вернет ее домой к нему, а не к Корнелии Сулле.

Цезарь засмеялся, но как-то невесело.

– Я вижу, вся семья набросилась на меня! – Он посерьезнел. – Но, мама, я не думаю, что молодая птичка, такая экзотичная, как Помпея Сулла, согласится жить в квартире на первом этаже, в самом центре Субуры. Для тебя это будет тяжелым испытанием. Циннилла была тебе как дочь. Она бы никогда не оспорила твоего права управлять этим курятником, доживи она хоть до ста лет. Но у дочери Корнелии Суллы могут быть великие планы.

– Обо мне не беспокойся, Цезарь, – ответила довольная Аврелия, поднимаясь с кресла. Он все-таки женится! – Помпея Сулла будет делать то, что ей скажут. Она стерпит и меня, и мою квартиру.

Вот так Гай Юлий Цезарь приобрел себе вторую жену – внучку Суллы. Свадьба была скромная, присутствовали только самые близкие. Праздновали в доме Мамерка на Палатине. Все были рады, особенно сводный брат невесты, избавившийся от ужаса иметь ее в своем доме.

Помпея Сулла была очень красива, по мнению всего Рима. И Цезарь (отнюдь не пылкий молодожен) решил, что Рим прав. Глаза ярко-зеленые, волосы темно-рыжие. Некий компромисс между золотистой мастью Суллы и морковной – Помпеев Руфов. Лицо – классический овал, тонкая кость, фигура хорошая, рост приемлемый. Но в красивых глазах цвета свежей травы – ни искорки ума, а лоб и щеки гладки и неподвижны, словно отполированный мрамор. «Пусто. Сдается внаем», – думал Цезарь, пока нес ее на руках в окружении веселых гостей всю дорогу от Палатина до квартиры его матери в Субуре, делая вид, что его ноша значительно легче, чем на самом деле. Цезарь не обязан был тащить ее всю дорогу. Ему полагалось лишь перенести жену через порог ее нового дома. Но ведь Цезарь – не такой, как все. Ему необходимо показать, что он лучше всех в этом мире. А это требовало от него подвига, демонстрации огромной силы, какой не заподозришь в его стройной фигуре.

Конечно, поведение Цезаря произвело впечатление на Помпею, которая хихикала, ворковала и бросала под ноги Цезарю лепестки роз. В брачную ночь титанического подвига не потребовалось. Помпея принадлежала к тому типу женщин, которые считают, что следует лежать на спине, раздвинув ноги, – и пусть случится то, что должно. Да, конечно, груди у нее хороши, равно как и темно-рыжие заросли внизу живота – Цезарь такого еще не видел! Но она была сухая. Не испытывала благодарности, и это, думал Цезарь, даже Атилию ставило выше ее, хотя та была серым, плоскогрудым существом, иссушенным пятью годами брака с ужасным молодым Катоном.

– Хочешь сельдерея? – спросил он Помпею, приподнявшись на локте, чтобы посмотреть на нее.

Она захлопала своими неправдоподобно длинными темными ресницами и неуверенно переспросила:

– Сельдерея?

– Пожуешь, пока я тружусь, – сказал он. – Тебе будет чем заняться, а я послушаю, как ты жуешь.

Помпея хихикнула. Один влюбленный в нее юноша однажды сказал ей, что это хихиканье – самый приятный звук на свете, похожий на звон воды, бегущей над драгоценными камнями на дне маленького ручья.

– Глупый! – проворковала она.

И он упал, но не на нее.

– Ты абсолютно права, – сказал Цезарь. – Я действительно глупый.

А утром сообщил своей матери:

– Не жди, что я часто буду бывать здесь, мама.

– О дорогой, – спокойно отозвалась Аврелия, – даже так?

– Я скорее займусь самообслуживанием! – гневно выкрикнул он и исчез, прежде чем успел получить выговор за вульгарность.

Быть куратором Аппиевой дороги, понял Цезарь, – значит рисковать своим кошельком больше, чем он предполагал, несмотря на предупреждение матери. Длинная дорога, соединяющая Рим с Брундизием, настоятельно требовала большого ремонта, поскольку ее никогда не поддерживали в надлежащем порядке. По ней шагали бесчисленные армии и грохотали колеса бесконечных обозов. Она была такой древней, что ее уже воспринимали как нечто само собой разумеющееся. Особенно в плохом состоянии дорога была за Капуей.

Квесторы казначейства этого года проявляли удивительную благожелательность, несмотря на то что среди них был молодой Цепион, чья связь с Катоном и boni заставляла Цезаря предполагать, что ему придется постоянно сражаться за фонды. Фонды поступали регулярно, но их все равно не хватало. Поэтому, когда стоимость строительства мостов и нового покрытия превысила государственное финансирование, Цезарь внес свои деньги. В этом не было ничего необычного. Подобная должность в Риме всегда предполагала личные вложения.

Работа, конечно, Цезарю нравилась. Поэтому он надзирал за всем и решал все инженерные задачи. После женитьбы он очень редко бывал в Риме. Естественно, Цезарь следил за успехами Помпея в его легендарной кампании против пиратов и вынужден был признать, что сам он не смог бы справиться лучше. Цезарь даже одобрил милосердие Помпея, когда тот расселил тысячи своих пленников в покинутых городах в глубине страны, подальше от разворачивающихся вдоль киликийского побережья военных действий. Помпей Магн сделал все правильно: он проследил, чтобы его друг и секретарь Варрон был награжден морским венком, чтобы ни один легат не смог взять себе больше трофеев, чем положено, и казначейство значительно обогатилось. Помпей блестяще овладел неприступной крепостью Коракесия, подкупив часть гарнизона. И когда твердыня пала, ни один оставшийся в живых пират не заблуждался относительно того, кто теперь является властелином Срединного моря. Отныне оно воистину сделалось для Рима Mare Nostrum – Нашим морем. Кампания продолжилась на Эвксинском море. И здесь тоже Помпей гнал пиратов. Мегадат и его ящероподобный близнец Фарнак были казнены. Теперь Рим получил свой запас зерна, и больше ничто ему не угрожало.

Только с Критом Помпею не повезло – из-за Метелла Козленка, который наотрез отказался подчиниться неограниченному империю выскочки. Метелл пренебрежительно отнесся к легату Помпея Луцию Октавию, когда тот прибыл, чтобы уладить конфликт. Метелла также посчитали причиной фатального удара, который случился у Луция Корнелия Сизенны. Хотя Помпей имел право сместить Метелла, это означало бы начало войны против него самого, как ясно дал понять Метелл. Поэтому Помпей поступил разумно: оставил Крит Метеллу и тем самым молчаливо согласился отдать небольшую долю славы несгибаемому внуку Метелла Македонского. Ибо кампания против пиратов служила, как говорил Помпей Цезарю, просто для разогрева. Разминка перед более важным делом.

Итак, Помпей не собирался возвращаться в Рим. Всю зиму он провел в провинции Азия – занимался наведением в ней порядка и готовил ее к появлению новой волны откупщиков, получивших полномочия от его цензоров. Конечно, Помпею не требовалось возвращаться в Рим, и он предпочитал находиться где-нибудь в другом месте. У него имелся еще один доверенный плебейский трибун, чтобы заменить уходящего в отставку Авла Габиния, – фактически даже два. Один – Гай Меммий, сын его сестры и ее первого мужа, того самого Гая Меммия, который погиб в Испании на службе у Помпея во время войны с Серторием. Другого звали Гай Манилий. Из этих двоих он был более способным и выполнял самое трудное задание: получить для Помпея специальное назначение, чтобы вести войну против царей Митридата и Тиграна.

Цезарь, предпочитавший оставаться в декабре-январе в Риме, считал, что это задание легче того, что было у Авла Габиния, – просто потому, что Помпей решительно подавил сенаторскую оппозицию, разгромив пиратов за одно короткое лето, потратив лишь малую часть тех средств, в которые могла обойтись эта кампания, и сэкономив на том, что не пришлось находить землю для солдат, платить за аренду кораблей и выплачивать награды за содействие городам и государствам. В конце года Рим готов был дать Помпею все, чего бы тот ни потребовал.

Наоборот, Луций Лициний Лукулл пережил ужасный год. Битвы, поражения, мятежи, катастрофы – все это не давало возможности ему и его агентам в Риме возражать Манилию, который заявлял, что Вифинию, Понт и Киликию следует передать Помпею, причем немедленно; что у Лукулла надо отобрать командование и приказать ему с позором вернуться в Рим. Глабрион лишался власти над Вифинией и Понтом, но это не являлось препятствием для назначения Помпея, поскольку Глабрион с самого начала своего консульства с головой ушел в управление своей провинцией и ничем не помог Пизону. Да и Квинт Марций Рекс, наместник Киликии, ничего заметного не совершил. Восток был открыт для Помпея Великого.

Нельзя сказать, что Катул и Гортензий не пытались что-то предпринять. Они проводили ораторские баталии в сенате и колодце комиция, все еще продолжая возражать против этих чрезвычайных и всеобъемлющих командований. Манилий предлагал снова предоставить Помпею imperium maius, что поставит его выше любого наместника. И еще предлагал вставить дополнительный пункт, который позволял бы Помпею заключать мир и объявлять войну, не спрашивая на это разрешения ни у сената, ни у народа и даже не советуясь с ними. В нынешнем году не один Цезарь выступал в поддержку Помпея. Цицерон, ставший претором в суде по делам о вымогательствах, гремел в сенате и комиции. Присоединили свои голоса также цензоры Попликола и Лентул Клодиан, Гай Скрибоний Курион и – вот уж настоящий триумф! – консуляры Гай Кассий Лонгин и не кто иной, как сам Публий Сервилий Ватия Исаврийский! Как могли противостоять такому натиску сенат или народ? Помпей получил командование и смог пролить слезу-другую, когда узнал об этом, объезжая свои диспозиции в Киликии. О, груз этих беспощадных специальных назначений! О, как он хотел бы вернуться домой, к мирной жизни, к покою! О, у него больше нет сил!

Сервилия родила свою третью дочь в начале сентября – светловолосую малышку, чьи глаза обещали остаться голубыми. Поскольку Юния и Юнилла были намного старше и поэтому уже привыкли к своим именам, эту Юнию будут называть Терция, что значит «Третья». Благозвучное имя. После того как Цезарь решил не видеться с Сервилией – с середины мая, – беременность тянулась ужасно медленно. Последний срок совпал с самой большой жарой, а Силан решил, что неразумно уезжать из Рима на побережье из-за ее положения в таком возрасте. Он по-прежнему был к ней добр и внимателен. Никто, глядя на эту супружескую пару, не мог бы заподозрить, что между ними не все ладно. И только одна Сервилия заметила новое выражение глаз мужа – печальный взгляд смертельно раненного. Но поскольку жалость была чужда ее натуре, она просто приняла это как факт и не смягчилась.

Зная, что слухи о рождении дочери дойдут до Цезаря, Сервилия не пыталась увидеться с ним. И без того тяжело, а теперь еще новая молодая жена Цезаря. Какой это был удар! Гром среди ясного неба! Эта новость, как шаровая молния, придавила Сервилию, убила, превратила в пепел. Ревность душила ее день и ночь, ибо она, разумеется, знала эту женщину. Ни ума, ни глубины – но такая красивая! Ярко-рыжие волосы и зеленые глаза! К тому же внучка Суллы. Богатая. Все необходимые связи и лапа в каждом сенаторском лагере. Умный Цезарь! Удовлетворил свою чувственность и повысил политический статус! Не имея возможности выяснить настроение своего любовника, Сервилия автоматически решила, что он женился по любви. Проклятый! Как ей жить без него? Как могла она жить, зная, что какая-то другая женщина значит для него больше, чем она? Как ей жить? Как?

Конечно, Брут регулярно виделся с Юлией. Официально став мужчиной в шестнадцать лет, Брут с отвращением воспринял беременность матери. У него, мужчины, – мать, которая все еще… все еще… О боги, какое смущение, какое унижение!

Но Юлия смотрела на случившееся по-другому.

– Как это хорошо для нее и для Силана, – говорила нареченному эта девятилетняя девочка, нежно улыбаясь. – Ты не должен на нее сердиться, Брут, правда. Что, если бы после двадцати лет брака у нас с тобой появился еще один ребенок? Ты понял бы гнев своего старшего сына?

Кожа у него сделалась еще хуже, чем год назад. Всегда воспаленная. Желтые прыщи, красные прыщи. Они чесались, горели. Их приходилось выдавливать, а потом отдирать корки. Ненависть к себе питала его отвращение к положению матери. Ему трудно было ответить на разумный, доброжелательный вопрос невесты. Брут хмурился, что-то ворчал, но потом неохотно сказал:

– Да, я понял бы его гнев, потому что сам это пережил. Но я услышал твои доводы.

– В таком случае начало положено, этого пока достаточно, – сказала мудрая малышка. – Бабушка объяснила мне все. Сервилия уже немолода, ей потребуется помощь и сочувствие.

– Я попытаюсь, – сказал Брут, – ради тебя, Юлия.

И ушел домой, чтобы попытаться.

Все это перестало иметь значение, когда у Сервилии появился долгожданный шанс осуществить самую заветную мечту. Не прошло и двух недель после рождения Терции, как Цепион навестил Сервилию и сообщил сестре интересную новость.

Выбранный одним из городских квесторов, он получил в начале года назначение – помогать Помпею в кампании против пиратов, но не думал, что эта работа повлечет за собой необходимость уехать из Рима.

– Однако меня посылают с поручением, Сервилия! – похвастался он, такой счастливый. – Гнею Помпею требуется много денег, и он хочет, чтобы деньги и все счета и сметы доставили ему в Пергам. И везти их должен я. Разве это не замечательно? Я смогу проехать через Македонию и там увижусь с братом Катоном. Я так скучаю по нему!

– Рада за тебя, – равнодушно отреагировала Сервилия.

Ее совсем не занимала любовь Цепиона к Катону, поскольку она постоянно слышала об этом вот уже двадцать семь лет.

– Помпей не ждет меня раньше декабря, так что если я отправлюсь сейчас же, то смогу провести с Катоном много времени, а потом двинусь дальше, – с воодушевлением продолжал Цепион. – Погода продержится до моего отъезда из Македонии, и я продолжу путь по суше. – Он поежился. – Ненавижу море!

– Я слышала, теперь море свободно от пиратов.

– Спасибо, но я предпочитаю твердую землю.

Затем Цепион захотел познакомиться с маленькой Терцией. Он стал гулькать с ней, как разговаривают с младенцем, делая это из чувства искренней симпатии к ребенку и уважения к матери. Он сравнивал ребенка своей сестры со своей дочерью.

– Красивая малышка, – заметил он, собираясь уходить. – Тонкие черты. Интересно, от кого она унаследовала их?

«Ох, – подумала Сервилия. – А я-то обманывала себя, считая, что только я заметила сходство девочки с Цезарем!» Но хотя в Цепионе и текла кровь Порция Катона, он не был злым, так что его замечание было невинным.

Ум Сервилии переключился с этой мысли на другие, более привычные: на то, что Цепион явно не заслуживает привилегии быть наследником золота Толозы. И опять Сервилией овладела жгучая обида. Почему ее сын Брут не может наследовать Цепиону, кукушонку, подкинутому в их семейное гнездо? Кровный брат Катона – не ее кровный брат.

Прошли месяцы, прежде чем Сервилия смогла сосредоточиться на чем-то, кроме предательства Цезаря, который женился на этой молодой и восхитительно красивой дурочке. И теперь размышления о судьбе золота Толозы потекли в совершенно другом русле, незамутненные чувством к Цезарю.

Она выглянула в открытое окно и увидела Синона, который беспечно прохаживался по колоннаде в дальней стороне сада перистиля. Сервилия любила этого раба – естественно, не плотской любовью. Он принадлежал ее мужу, но вскоре после их свадьбы она нежно попросила Силана отдать Синона ей. Получив согласие, она позвала Синона и сообщила тому об изменении его статуса. Она ожидала увидеть на его лице выражение ужаса… или еще что-то. Это «еще что-то» она и увидела и с тех пор полюбила Синона. Потому что он воспринял новость с радостью.

– Необходимо иметь человека, чтобы узнать его, – нагло заметил он.

– Если это так, Синон, то запомни: я – твоя хозяйка и я имею тебя.

– Понимаю, – ухмыльнулся он. – Это даже хорошо. Пока моим хозяином оставался Децим Юний, я всегда чувствовал искушение зайти слишком далеко, а это означало бы мою гибель. Но, зная, что моя хозяйка – ты, я всегда буду помнить о том, что должен следить за собой. Очень хорошо, очень хорошо! Помни, domina, я всегда к твоим услугам.

И время от времени она давала ему кое-какие поручения. С детства она знала, что Катон не боится абсолютно ничего, кроме больших волосатых пауков, которые доводят его до такой паники, что он теряет дар речи. Поэтому Синону нередко разрешали покидать Рим в поисках больших волосатых пауков. Ему очень хорошо платили, когда удавалось подкинуть их в дом Катона – в его постель, на ложе, в ящики стола. И ни разу раба Сервилии не застукали за этим занятием.

Родная сестра Катона, Порция, которая вышла замуж за Луция Домиция Агенобарба, до ужаса боялась жирных жуков. И Синон ловил жирных жуков и подбрасывал их в тот дом. А иногда Сервилия приказывала ему подбрасывать в эти дома тысячи червей, блох, мух или сверчков – вместе с анонимными записками, содержащими проклятия червей или проклятия блох. Пока Цезарь не вошел в жизнь Сервилии, это забавляло ее. Но с тех пор как у нее появился Цезарь, она потеряла интерес к подобным проказам, и Синон был предоставлен самому себе. Тяжелым трудом он не занимался, разве что добывал насекомых-паразитов, поскольку находился под защитой госпожи Сервилии.

– Синон! – позвала она.

Он остановился, обернулся и рысцой побежал по колоннаде. Вот он обогнул угол и приблизился к окну ее гостиной. Симпатичный человек. Обладает определенной грацией и слегка небрежной манерой поведения. Он нравился тем, кто не знал его хорошо. Силан, например, продолжал высоко ценить его. И Брут – тоже. Худощавый, смуглая кожа, светло-карие глаза, светло-каштановые волосы. Остроконечные уши, острый подбородок, длинные тонкие пальцы. Неудивительно, что многие слуги при виде этого раба делали охранительные знаки, чтобы оградиться от злого духа. В Синоне было что-то от сатира.

– Domina? – произнес он.

– Затвори дверь, Синон, потом закрой ставни.

– Одну минуту, хозяйка! – подчинился он.

– Сядь.

Он сел, устремив на нее взгляд, нахальный и выжидающий. Пауки? Тараканы? Может быть, она дойдет наконец до змей?

– Как тебе понравится быть свободным, Синон, да еще с кошельком, полным золота? – спросила она.

Такого он не ожидал. На какой-то момент сатир исчез и показался другой квазичеловек, еще менее привлекательный, чем сатир, – существо из детского ночного кошмара. Потом и оно исчезло. Синон просто смотрел на Сервилию настороженным взглядом, с интересом.

– Мне бы это очень понравилось, domina.

– Ты имеешь представление о том, что я могу попросить тебя сделать за подобную награду?

– По меньшей мере, убить кого-нибудь, – без промедления ответил он.

– Именно так, – подтвердила Сервилия. – Поддашься соблазну?

Синон пожал плечами:

– Кто бы не поддался в моем положении?

– Чтобы убить, надо иметь смелость.

– Знаю. Но у меня она есть.

– Ты – грек, а все греки лишены чести. Я хочу сказать, что греков легко перекупить.

– Меня нельзя перекупить, domina, если все, что я должен сделать, – это убить, а потом скрыться с кошельком, полным золота.

Сервилия возлежала на ложе. Она не шевельнулась в течение всего разговора. Но, получив ответ, она выпрямилась. Взгляд ее стал неподвижным, холодным.

– Я не доверяю тебе, потому что не доверяю никому, – сказала она. – Это убийство надо совершить не в Риме и даже не в Италии. Это нужно сделать где-нибудь между Фессалониками и Геллеспонтом – идеальное место, откуда можно исчезнуть. У меня найдутся способы сохранить власть над тобой, Синон, не забывай. Один из них – часть заплатить тебе сейчас, а остальное послать в провинцию Азия.

– Ах, госпожа, но как я узнаю, что ты выполнишь свою часть сделки? – тихо спросил Синон.

Ноздри Сервилии раздулись – так непроизвольно выражалась ее надменность.

– Я – патрицианка из рода Сервилия Цепиона, – отрезала она.

– Я ценю это.

– Это единственная необходимая тебе гарантия того, что я выполню свою часть договора.

– Что я должен сделать?

– Во-первых, достать сильный яд. Я имею в виду яд, который будет действовать наверняка, но не вызовет подозрений.

– Это возможно.

– Мой брат Квинт Сервилий Цепион, кажется, через день уезжает на Восток, – спокойно продолжала Сервилия. – Я спрошу, можешь ли ты сопровождать его, потому что хочу поручить тебе кое-что в провинции Азия. Конечно, он согласится взять тебя. У него нет причин для отказа. Он повезет Гнею Помпею Магну в Пергам деньги и счета. Но при нем не будет наличных, так что соблазна не возникнет. Необходимо, чтобы ты, Синон, сделал то, что я требую, и потом уехал, ничего не тронув. Его брат Катон – военный трибун в Македонии – совсем другой человек. Подозрительный и жестокий. Безжалостный, когда его оскорбляют. Несомненно, Катон поедет на Восток организовать похороны моего брата Цепиона. Это характерно для него. И когда он прибудет, Синон, никто не должен заподозрить, что мой брат Квинт Сервилий Цепион умер насильственной смертью.

– Понимаю, – сказал Синон с совершенно неподвижным лицом.

– Да?

– Вполне, госпожа.

– К завтрашнему дню отыщи свое средство. Сумеешь?

– Сумею.

– Хорошо. Теперь сбегай за угол, в дом моего брата Квинта Сервилия Цепиона, и попроси его прийти ко мне сегодня по срочному делу, – приказала Сервилия.

Синон ушел. Сервилия откинулась на ложе, закрыла глаза и улыбнулась.

Она оставалась в той же позе, когда вскоре пришел Цепион. Их дома стояли поблизости.

– В чем дело, Сервилия? – взволнованно спросил он. – Твой слуга выглядел таким озабоченным.

– О боги, надеюсь, он не напугал тебя! – резко проговорила Сервилия.

– Нет-нет, уверяю тебя.

– Он тебе не понравился?

Цепион удивился:

– Почему он должен был мне не понравиться?

– Понятия не имею, – сказала Сервилия, похлопав по краю ложа. – Сядь, брат. Я прошу тебя оказать мне услугу и еще хочу убедиться в том, что ты кое-что сделал.

– Услугу?

– Синон – мой слуга, которому я доверяю больше всех. И я хочу поручить ему кое-какие дела в Пергаме. Я должна была подумать об этом сразу, когда сегодня ты был у меня, но поначалу это не пришло мне в голову, поэтому прости, что позвала тебя снова. Ты не будешь возражать, если Синон отправится в Азию в числе твоих сопровождающих?

– Конечно нет! – с готовностью согласился Цепион.

– Великолепно, – промурлыкала Сервилия.

– А что я должен сделать?

– Составить завещание, – сказала Сервилия.

Он засмеялся:

– И все? Какой же здравомыслящий римлянин не помещает свое завещание у весталок, как только становится мужчиной?

– Но разве у тебя не изменились обстоятельства? Теперь ты женат, у тебя есть дочь, но нет наследника в твоем доме.

Цепион вздохнул:

– В следующий раз, Сервилия, в следующий раз. Гортензия была разочарована, когда первой родилась девочка. Но она милая малышка, и роды были легкие. А сыновья еще появятся.

– Значит, ты все оставляешь Катону, – утвердительно произнесла она.

Лицо, так похожее на лицо Катона, исказилось от ужаса.

– Катону? – взвизгнул он. – Я не могу оставить состояние Сервилия Цепиона кому-либо из Порциев Катонов, как бы я ни любил моего брата! Нет, нет, Сервилия! Оно оставлено Бруту, потому что Брут не будет возражать, если его усыновят как Сервилия Цепиона. Он не откажется от этого имени. Но Катон? – Цепион засмеялся. – Ты можешь себе представить, чтобы твой маленький братец Катон согласился носить любое другое имя вместо собственного?

– Нет, не могу, – ответила Сервилия и тоже посмеялась немного. Потом на ее глазах выступили слезы, губы задрожали. – Какой мрачный разговор! Но я должна была поговорить с тобой об этом. Никогда не знаешь, что ждет впереди.

– Однако Катон – мой душеприказчик, – добавил Цепион, готовясь покинуть комнату. – Он проследит за тем, чтобы Гортензия и маленькая Сервилия Цепиона наследовали столько, сколько позволит мне оставить им lex Voconia, и проследит, чтобы Брут получил сполна.

– Какая странная тема разговора! – сказала Сервилия, поднимаясь с ложа, чтобы проводить его до двери и поцеловать на прощание, что крайне его удивило. – Спасибо, что берешь Синона с собой. И еще спасибо, что успокоил меня. Я знаю, что тревожусь напрасно. Ты ведь вернешься!

Она закрыла за ним дверь и постояла немного, не в силах двинуться с места. Ее пошатывало. Итак, она была права! Брут являлся его наследником, потому что Катон никогда не согласится войти в семью патрициев под именем Сервилия Цепиона! О, какой замечательный день! Даже измена Цезаря уже не ранила так больно, как несколько часов назад.

Иметь в своем штате Марка Порция Катона, даже если его обязанности ограничивались консульскими легионами, было тяжелым испытанием. Наместник Македонии даже не представлял себе, насколько тяжелым, пока оно его не постигло. Если бы молодой человек был частным назначенцем, его сразу отослали бы домой, будь его поручителем хоть сам Юпитер Всеблагой Всесильный. Но поскольку Катона назначил народ через трибутное собрание, наместник Марк Рубрий не мог ничего поделать. Оставалось только терпеть присутствие Катона.

Но как можно терпеть человека, который всюду суется, везде подглядывает, постоянно задает вопросы, хочет знать, почему это пошло туда, почему то сто́ит в счетных книгах больше, чем на рынке, почему такой-то требует освобождения от налогов? Катон не переставал задавать эти «почему». Если же ему тактично напоминали, что его изыскания неуместны, то Катон просто отвечал, что все в Македонии принадлежит Риму, а Рим избрал его одним из своих магистратов. Следовательно, все в Македонии, согласно закону, морали и этике, касается его лично.

Наместник Марк Рубрий был не одинок в своих страданиях. Его легаты и военные трибуны, писари и начальники тюрем, судебные приставы и публиканы, любовницы и рабы – все дружно ненавидели Марка Порция Катона. Катона, который помешан на работе. От него нельзя было избавиться, отослав в какое-нибудь дальнее поселение в провинции, потому что через два, максимум через три дня он возвращался, отлично выполнив поручение.

Бо́льшая часть его разговоров – если громкие разглагольствования можно назвать разговором – посвящалась его прадеду Катону Цензору, чью бережливость и старомодные взгляды Катон ценил безмерно. И поскольку Катон был Катоном, он фактически подражал Цензору во всем, кроме одного: он везде ходил пешком, вместо того чтобы ездить на лошади. Он ел крайне умеренно и пил только воду; он вел простую солдатскую жизнь и держал только одного раба для услуг.

Но имелось одно серьезное нарушение принципов его прадеда. Катон Цензор ненавидел Грецию, греков и все эллинское. А молодой Катон восхищался ими и не делал из этого секрета. Это давало повод тем, кто был вынужден терпеть присутствие Катона в греческой Македонии, подшучивать над ним. Всем ужасно хотелось хоть как-то проткнуть его невероятно толстую кожу. Но все эти шуточки оставляли на ней лишь малозначительные вмятины. Когда кто-нибудь упрекал Катона в том, что он предает принципы своего прадеда, поддерживая эллинский образ мысли, шутник попросту переставал существовать для Катона. Увы, то, что Катон действительно считал важным, доводило до бешенства его начальников, равных ему по положению и подчиненных: он не терпел того, что называл «жить с комфортом», и критиковал за это и наместника, и любого из центурионов. Поскольку сам Катон обитал в двухкомнатном кирпичном доме на окраине Фессалоник и делил к тому же убогое жилище со своим другом Титом Мунацием Руфом, военным трибуном, никто не мог сказать, что сам Катон «живет с комфортом».

Он прибыл в Фессалоники в марте, а уже к концу мая наместник пришел к выводу, что, если он не отделается от Катона, произойдет убийство. На столе наместника копились жалобы – от публиканов, торговцев зерном, счетоводов, центурионов, легионеров, легатов и женщин, которых Катон обвинял в непристойном поведении.

– Он даже имел наглость заявить мне, что лично он сохранил целомудрие до женитьбы! – возмущенно рассказывала Рубрию его близкая подруга. – Марк, он поставил меня на рыночной площади перед толпой ухмыляющихся греков и прочитал мне лекцию о том, как должна вести себя римлянка, живущая в провинции! Отделайся от него, или, клянусь, я кому-нибудь заплачу, чтобы его убили.

К счастью для Катона, в тот же день он сообщил Марку Рубрию о визите в Пергам некоего Афинодора Кордилиона.

– Как бы мне хотелось послушать его! – воскликнул возбужденный Катон. – Как правило, он выступает в Антиохии или Александрии. А это путешествие необычно для него!

– Ну что ж, – сказал Рубрий, торопясь высказать блестящую идею, – почему бы тебе не взять пару месяцев отпуска и не отправиться в Пергам?

– Я не могу этого сделать! – воскликнул Катон, потрясенный. – Мой долг – служить здесь!

– Каждому военному трибуну полагается отпуск, дорогой мой Марк Катон, и никто не заслуживает его больше, чем ты. Пожалуйста, поезжай! Я настаиваю! И возьми с собой Мунация Руфа.

Итак, Катон уехал в сопровождении Мунация Руфа. Римляне, живущие в Фессалониках, чуть с ума не сошли от радости, ибо Мунаций Руф так благоговел перед Катоном, что усердно подражал ему. Но как только минули два месяца, он снова был в Фессалониках. Единственный известный Рубрию римлянин, который так буквально воспринял предложенный с потолка срок отпуска. Вместе с Катоном прибыл не кто иной, как сам Афинодор Кордилион, знаменитый философ-стоик, готовый играть роль Панеция Родосского, философа, находившегося при Сципионе Эмилиане из Катонов. Будучи стоиком, Афинодор не ожидал – или не желал – той роскоши, которой окружил в свое время Панеция Сципион Эмилиан. Единственное изменение, которое он внес в образ жизни Катона, это аренда для них троих – Мунация Руфа, Катона и самого философа – трехкомнатного дома вместо двухкомнатного и увеличение числа рабов до трех. Что же заставило этого знаменитого философа присоединиться к Катону? Просто в Катоне он увидел человека, который когда-нибудь будет иметь огромное значение. Присоединение к семейству Катона обеспечит имени Афинодора Кордилиона долгую память. Не будь Сципиона Эмилиана, кто бы помнил имя Панеция?

Римляне в Фессалониках застонали, когда Катон возвратился из Пергама. Рубрий продемонстрировал, что он не готов выносить общество Катона, объявив, что у него есть срочное дело в Афинах, и тут же уехал. Слабое утешение для тех, кого он оставил! Но тут, по пути в Пергам, в Фессалоники заехал Квинт Сервилий Цепион, и Катон тотчас позабыл и о публиканах, и о «жизни с комфортом» – так счастлив он был вновь увидеть любимого брата.

Глубокая душевная связь между ними возникла вскоре после рождения Катона. В это время Цепиону было три года. Сильно болея, их мать (через два месяца она умерла) дала подержать новорожденного Катона трехлетнему Цепиону. И с тех пор их разлучал только долг, хотя даже при исполнении долга они ухитрялись оставаться вместе. Может быть, связь и ослабла бы с возрастом, если бы их дядя Друз не был заколот в том доме, где они все жили. Когда это случилось, Цепиону было шесть лет, а Катону едва исполнилось три. Этот страшный удар выковал в огне ужаса и трагедии такую связь между братьями, что с годами она только крепла. Их детство было одиноким, безрадостным, лишенным любви. Оно пришлось на время войны. У них не осталось близких родственников, их опекуны были к ним равнодушны, а двое старших из шестерых детей, Сервилия и Сервилилла, ненавидели младших, Катона и его сестру Порцию. Но сражения между старшими и младшими отнюдь не всегда оборачивались в пользу двух Сервилий! Катон хоть и был самый маленький, но он же был самый горластый и самый бесстрашный из всех шестерых.

Всякий раз, когда маленького Катона спрашивали:

– Кого ты любишь?

Он неизменно отвечал:

– Я люблю моего брата.

И если к нему продолжали приставать с вопросом, кого он любит еще, он все равно отвечал:

– Я люблю моего брата.

Действительно, он никогда не любил никого другого, если не считать ужасной любви к дочери дяди Мамерка, Эмилии Лепиде. Любовь к Эмилии Лепиде научила его только одному – презирать женщин и не доверять им. Такому же отношению к противоположному полу способствовало и детство, проведенное с Сервилией.

Но чувство, которое Катон питал к Цепиону, было неискоренимо. Братья, связанные искренней и взаимной любовью, всегда оставались единым целым. Катон никогда не признался бы даже самому себе, что Цепион для него нечто большее, чем сводный брат. Никто так не слеп, как те, кто не хочет видеть; а наиболее слепой из всех – Катон, желающий быть слепым.

Братья много путешествовали и немало повидали. И если бедный вольноотпущенник Синон, который путешествовал в обозе Цепиона, исполняя поручение Сервилии, почувствовал бы искушение легко отнестись к предостережению Сервилии о Катоне, одного взгляда на него оказалось достаточно, чтобы ясно понять, почему госпожа сочла нужным предупредить о Катоне как об угрозе делу. Впрочем, Катон не обращал внимания на Синона: римский аристократ не утруждает себя знакомством с теми, кто ниже его по положению. Синон прятался за толпой слуг и младших служащих и старался не попадаться на глаза Катону.

Но все хорошее когда-нибудь заканчивается, и в начале декабря братья расстались. Цепион продолжил путь по Эгнациевой дороге в сопровождении своей свиты. Катон, не стесняясь, плакал. Плакал и Цепион – еще безутешнее, потому что Катон шел за ними следом по дороге много миль, маша рукой, плача и крича, чтобы Цепион был осторожен, осторожен, осторожен…

Наверное, он чувствовал, что Цепиону грозит опасность. И когда через месяц он получил записку от Цепиона, ее содержание не удивило его так, как должно было удивить.

Мой любимый брат, я заболел в городе Энос и боюсь за свою жизнь. Никто из местных врачей, кажется, не знает причины болезни. Но с каждым днем мне становится все хуже.

Пожалуйста, дорогой Катон, прошу тебя приехать в Энос и быть со мной в мой смертный час. Мне так одиноко, и никто здесь не может утешить меня так, как ты. Я хочу держать твою руку, когда испущу дух. Приезжай, умоляю тебя, приезжай скорее. Я постараюсь дождаться тебя.

Мое завещание находится у весталок, и, как мы договорились, моим наследником назначен молодой Брут. Ты – мой душеприказчик, тебе я оставил, как ты поставил условием, лишь десять талантов. Скорее приезжай.

Когда наместнику Марку Рубрию доложили, что Катону немедленно требуется отпуск, он не возражал. Единственный совет, который он дал, – это ехать по суше, поскольку поздней осенью штормы на море такие, что обрушиваются даже на фракийское побережье, и уже потонуло несколько кораблей. Но Катон не слушал советов. По дороге путешествие займет дней десять, как бы быстро он ни скакал. А сильный северо-восточный ветер наполнит паруса корабля и погонит его так быстро, что Катон достигнет Эноса за пять дней. Отыскав капитана, достаточно безрассудного, чтобы согласиться взять Катона на борт и доставить в Энос (за очень хорошую плату), Катон, обезумевший от горя, отважился сесть на корабль. Афинодор Кордилион и Мунаций Руф тоже поехали. Каждого сопровождал только один слуга.

Плавание обернулось кошмаром: огромные волны, сломанные мачты, рваные паруса. Но у капитана имелись запасные мачты и паруса. Маленький корабль проваливался в бездны, подскакивал на волнах и, как казалось Афинодору Кордилиону и Мунацию Руфу, держался на плаву совершенно непостижимым образом, словно это Катон своей волей мысленно посылал ему силы. На четвертый день они достигли гавани Эноса. Катон не стал ждать, пока судно пришвартуется. Он спрыгнул на пирс и как сумасшедший побежал под проливным дождем. Только один раз он остановился, чтобы спросить у промокшего торговца, где находится дом этнарха, – там жил Цепион.

Катон ворвался в дом, вбежал в комнату, где лежал его брат. Он опоздал на час. Цепион умер, так и не увидев перед смертью брата, не подержав его руки.

Вода ручьями стекала с Катона на пол. Катон стоял возле постели, глядя на стержень и утешение всей своей жизни, неподвижную и страшную фигуру, лишенную цвета, энергии, силы. Глаза закрыты, на веки положены монеты. Край серебряной монеты торчит в приоткрытых губах. Кто-то другой снабдил Цепиона платой за переправу через реку Стикс. Здесь решили, что Катон не приедет.

Вдруг Катон открыл рот и издал звук, который поверг в ужас всех, кто слышал его. Это был не плач, не вой и не визг. Это была их жуткая смесь – животная, мрачная, страшная. Присутствующие инстинктивно шарахнулись в стороны, дрожа, когда Катон бросился на мертвого Цепиона и стал целовать его спокойное лицо, ласкать безжизненное тело. Слезы текли из глаз Катона, и время от времени снова раздавались эти ужасные звуки. Катон оплакивал уход единственного человека в мире, который значил для него все, был ему утешением в ужасном детстве, стал якорем и скалой для мальчика и мужчины. Это Цепион отвел взгляд трехлетнего ребенка от дяди Друза, истекающего кровью и кричащего на полу, и взял груз всех тех страшных часов на свои шестилетние плечи. Это Цепион терпеливо слушал, пока его тупица-братец с большим трудом познавал азы учения, без конца повторяя одно и то же. Это Цепион вразумлял Катона, уговаривал и упрашивал, убеждал его продолжать жить, когда Эмилия Лепида так жестоко предала его. Это Цепион взял его в свою первую кампанию, научил быть бесстрашным солдатом, радовался, когда он получил армилы и фалеры за храбрость, проявленную в бою, который более известен из-за солдатской трусости, ибо Катон и Цепион служили в армии Клодиана и Попликолы, трижды потерпевшей поражение от Спартака. Всегда, всегда Цепион.

И теперь Цепиона нет. Цепион умер один, без друзей, и никто не держал его руку в последний момент. Ощущение вины и угрызения совести сводили Катона с ума. Он остался там, где лежал мертвый Цепион. Когда Катона попытались увести, он стал драться. Его пробовали уговорить – он заглушал слова воем. В течение почти двух дней он отказывался выйти из комнаты, где лежал, укрывая своим телом Цепиона. И самое худшее, никто – никто! – не понимал всего ужаса этой потери. Никто не догадывался, какой одинокой станет отныне его жизнь. Цепион ушел, а с Цепионом ушли любовь, здравый смысл, безопасность.

Но наконец Афинодору Кордилиону удалось пробиться сквозь сумасшествие. Философ начал говорить Катону, как должен вести себя в подобной ситуации истинный стоик. Катон поднялся и отправился устраивать похороны брата. На нем все еще были грубая туника и вонючий дорожный плащ, он был не брит, лицо грязное, покрытое коркой от высохших слез. Десять талантов, которые Цепион оставил ему в своем завещании, будут потрачены на эти похороны. Но хотя он и пытался спустить их все – на местных служащих похоронных бюро, на торговцев благовониями, – израсходовать ему удалось лишь один талант. Еще один талант стоил золотой ларец, инкрустированный драгоценными камнями, – для праха Цепиона. Остальные восемь талантов пошли на статую Цепиона, которая будет воздвигнута на рыночной площади города Энос.

– Ни цвет кожи, ни цвет глаз, ни цвет волос не должны быть такими, как при жизни, – распоряжался Катон скрипучим голосом, охрипшим от жутких криков. – Я не хочу, чтобы статуя напоминала живого человека. Я хочу, чтобы все, кто будет смотреть на нее, знали: этот человек – мертв. Вы сделаете ее из серого тасосского мрамора и отполируете так, чтобы мой брат блестел при свете луны. Он – тень, и я хочу, чтобы его статуя была похожа на тень.

Никогда прежде не видела эта небольшая греческая колония, расположенная к востоку от устья реки Гебр, столь впечатляющих похорон. Всех женщин собрали исполнять роль плакальщиц. Весь запас благовоний, который нашелся в Эносе, был сожжен на погребальном костре Цепиона. Когда погребальный обряд закончился, Катон сам собрал пепел и положил его в красивую маленькую шкатулку, с которой не расставался, пока через год не приехал в Рим и, как велел долг, не отдал ее вдове Цепиона.

Он написал письмо в Рим с инструкциями, как поступить с завещанием Цепиона, пока он сам не вернется, и очень удивился, узнав, что ему не надо писать Рубрию в Фессалоники. Этнарх уже известил Рубрия о смерти Цепиона – в тот самый день, когда это произошло, и Рубрий увидел свой шанс избавиться от докучливого магистрата. Вместе с изъявлениями соболезнования в Энос прибыли все вещи Катона и Мунация Руфа. «Друзья, ваш год службы уже подходит к концу, – было начертано в послании идеальным почерком писаря наместника, – поэтому я разрешаю вам не возвращаться в Фессалоники. Наступила зима, и бессы ушли домой, к Данубию! Отдохните подольше на Востоке и постарайтесь наилучшим образом пережить случившееся».

– Так я и сделаю, – сказал Катон, держа ларец с прахом. – Мы поедем на восток, а не на запад.

Он изменился, поняли Афинодор Кордилион и Тит Мунаций Руф. Катон всегда был «работающим маяком», посылающим свой сильный, негаснущий луч во все стороны. Теперь свет погас, как будто его выключили. Лицо – то же самое, даже не похудевшее, но теперь пугающий голос звучал совсем по-другому, монотонно. Катона ничто не волновало, он не проявлял энтузиазма, ничем не возмущался, не сердился. И хуже всего, он стал пассивным.

Только Катон знал, каким сильным он должен быть, чтобы продолжать жить. Только Катон знал о своем решении: никогда снова не поддаваться этой пытке, этому опустошающему чувству. Любить – значит терять навсегда. Вечное проклятие любви. Катон больше никогда не полюбит. Никогда.

Пока маленькая грустная компания из трех свободных и трех слуг-рабов брела по Эгнациевой дороге к Геллеспонту, вольноотпущенник по имени Синон стоял, облокотившись на леер маленького судна, несущего его по Эгейскому морю. Свежий зимний ветерок гнал корабль в Афины. Оттуда Синон направится в Пергам, где его ждет остальная часть золота. В этом он не сомневался. Она слишком хитра, чтобы не заплатить полностью, эта патрицианка Сервилия. Какой-то миг Синон думал о шантаже, но потом засмеялся, пожал плечами и кинул искупительную драхму в пенящийся след корабля – как дань Посейдону. «Доставь меня невредимым, Отец Глубин! Я не только свободен, я богат. Львица в Риме может быть спокойна. Я не потревожу ее, потребовав еще денег. Вместо этого я увеличу то, что уже принадлежит мне по праву».

Львица в Риме узнала о смерти своего брата от дяди Мамерка, который явился к ней, как только получил письмо от Катона. Она пролила слезы, конечно, но не очень много: дядя Мамерк прекрасно знал, что она чувствует. Инструкции ее банкирам в Пергаме были посланы сразу после отъезда Цепиона. Сервилия решила рискнуть и опередить события. Предусмотрительная Сервилия. Ни один счетовод, ни один банкир не будет иметь повода удивляться тому обстоятельству, что после смерти Цепиона его сестра послала большую сумму вольноотпущеннику по имени Синон, который должен получить ее в Пергаме.

Позднее в тот же день Брут сказал Юлии:

– Я должен изменить свое имя. Удивительно, правда?

– Тебя усыновили согласно чьему-то завещанию? – спросила она, хорошо зная, в каких обычно случаях человек меняет имя.

– Мой дядя Цепион умер в Эносе, и я – его наследник. – Печальные карие глаза наполнились слезами. – Он был хорошим человеком. Он мне нравился. В основном, думаю, потому, что дядя Катон обожал его. Бедный дядя Катон приехал к нему, но опоздал всего на час. Теперь дядя Катон говорит, что долго не вернется домой. Я буду скучать по нему.

– Ты уже скучаешь, – сказала Юлия, улыбаясь и сжимая руку Брута.

Он улыбнулся ей и ответил на рукопожатие. Нет нужды беспокоиться о поведении Брута по отношению к своей нареченной. Оно было таким безупречным, какого только могла желать любая бдительная бабушка. Аврелия очень скоро отказалась от роли надзирательницы за поведением обрученных. Брут делал честь своим матери и отчиму.

Отметившая в январе свой десятый день рождения, Юлия была очень рада тому, что Брут так себя ведет. Когда Цезарь сообщил дочери, за кого она выйдет замуж, она была потрясена. Хотя Юлия жалела Брута, она знала: сколько бы времени она ни провела с ним, это не превратит жалость в то чувство, которое необходимо для прочного брака. Лучшее, что она могла сказать о нем, – что он хороший. А худшее – что он скучный. Хотя в силу возраста Юлия еще не предавалась романтическим мечтаниям, как большинство девочек ее происхождения, она надлежащим образом была подготовлена к тому, какой будет ее взрослая жизнь, и поэтому многое знала о браке. Оказалось, ей трудно было пойти в школу и рассказать подругам о своей помолвке. До этого Юлия думала только о том, как будет довольна тем, что теперь она такая же, как Юния и Юнилла, единственные девочки, которые были уже помолвлены. Но Ватия Исаврийский, жених Юнии, очаровательный молодой человек, а Лепид Юниллы – и вовсе красавец. А что могла Юлия сказать о Бруте? Сводные сестры не выносили его, – по крайней мере, они не говорили о нем в школе. Как и Юлия, они считали его надутым надоедой. И вот теперь она должна выйти за него замуж! О, подруги будут немилосердно дразнить ее! Или жалеть.

– Бедная Юлия! – сказала Юния, весело смеясь.

Однако нет смысла обижаться на судьбу. Юлия должна выйти замуж за Брута, и этим все сказано.

– Ты слышал новость, tata? – спросила она отца после обеда, когда тот ненадолго заглянул домой.

Теперь, когда здесь жила Помпея, в доме Аврелии сделалось невыносимо. Цезарь никогда не приходил на ночь, редко обедал с домашними. Поэтому было замечательно задержать его хоть на короткое время. И Юлия воспользовалась шансом.

– Новость? – переспросил Цезарь с отсутствующим видом.

– Отгадай, кто сегодня приходил навестить меня? – весело спросила она.

В глазах отца появились искорки.

– Брут?

– Нет!

– Юпитер Всеблагой Всесильный?

– Он не приходит как человек, он приходит как идея.

– Тогда кто? – спросил Цезарь, начиная немного нервничать.

Помпея была дома, он слышал ее голос в своем кабинете, который она забрала себе, потому что Цезарь больше никогда там не работал.

– О tata, пожалуйста, пожалуйста, побудь со мной еще немного!

Большие голубые глаза умоляли отца остаться. Цезарь почувствовал угрызения совести. Сердце его сжалось. Бедная девочка. Она страдает от Помпеи больше, чем кто-либо еще, потому что мало видит отца.

Вздохнув, он поднял ее и посадил к себе на колени.

– Ты очень выросла! – удивился Цезарь.

– Надеюсь.

Она стала целовать белые веера морщинок.

– Так кто же сегодня приходил к тебе? – спросил он, замерев.

– Квинт Сервилий Цепион.

Цезарь резко повернул голову:

– Кто?

– Квинт Сервилий Цепион.

– Но он же сейчас служит квестором у Гнея Помпея!

– Нет.

– Юлия, единственный живой член этой ветви семьи сейчас не в Риме! – сказал Цезарь.

– Боюсь, что человек, о котором ты говоришь, умер в Эносе в январе. Но есть новый Квинт Сервилий Цепион. Так он назван в завещании и скоро должен быть официально усыновлен.

Цезарь ахнул:

– Брут?

– Да, Брут. Он говорит, что теперь его имя будет Квинт Сервилий Цепион Брут, а не Цепион Юниан. Брут важнее Юния.

– Юпитер!

– Tata, ты так удивился. Почему?

Он шутя ударил себя по щеке:

– Никогда бы не подумал. – Он засмеялся. – Юлия, ты выйдешь замуж за самого богатого человека в Риме! Если Брут – наследник Цепиона, то третье состояние, которое он добавит к своему наследству, превращает в ничто первые два. Ты будешь богаче царицы.

– Брут такого не говорил.

– Да он, наверное, и не знает. Твой жених нелюбопытен, – сказал Цезарь.

– Думаю, он любит деньги.

– А кто не любит? – спросил Цезарь с горечью. Он поднялся, усадил Юлию в кресло. – Я скоро вернусь, – пообещал он и быстро прошел в столовую, а потом, как подумала Юлия, в свой кабинет.

Почти сразу в комнату влетела возмущенная Помпея и в ярости уставилась на Юлию.

– Что случилось? – спросила Юлия.

С мачехой у нее сложились неплохие отношения. Помпея – хорошая тренировка для будущей совместной жизни с Брутом, хотя Юлия и не считала своего жениха таким же глупым.

– Он прогнал меня из кабинета! – возопила Помпея.

– Я уверена, ненадолго.

Действительно, это было ненадолго. Цезарь написал письмо Сервилии, которую не видел с мая прошлого года (сейчас уже был март). Конечно, иногда ему хотелось увидеть ее, но время шло, у него были другие женщины. Поразительно. Молодой Брут сделался наследником золота Толозы! Определенно, настало время уделить внимание его матери. Эту помолвку нельзя расторгнуть ни в коем случае.