Читать книгу Падение титана, или Октябрьский конь - Колин Маккалоу - Страница 9

Катон решил использовать своих солдат и нестроевиков в качестве гребцов. Если их не перегружать, это послужит хорошей тренировкой для выздоравливающих, полагал он. Задувал порывистый западный ветер, поэтому паруса были бесполезны. Но погода стояла отменная, а море при таком мягком бризе почти не волновалось. Как бы Катон ни ненавидел Цезаря, но он все же читал его записки о войне в Длинноволосой Галлии и не позволил ненависти ослепить себя. Он обратил внимание на кое-какие вещи. Важнее всего было то, что командующий делил все лишения и страдания с рядовыми солдатами: шел пешком, когда шли они, питался крохами мяса вместе с ними, когда не хватало провианта, никогда не чурался их общества и во время продолжительных маршей, и в ужасные моменты отчаяния, когда казалось, что фортификации вот-вот падут, а всех, кто за ними укрывается, возьмут в плен и сожгут в плетеных клетках. Катон многое почерпнул из этой книги, загнав глубоко внутрь стремление осмеять и отринуть любые действия Цезаря, и взял себе кое-что на заметку.

В детстве учеба была для Катона сущей мукой. Даже его сводная сестра Сервилия была гораздо способнее, а легендарная память Цезаря вообще оставалась для него недостижимой мечтой. Катон постоянно зубрил, зубрил и зубрил, и Сервилия презрительно фыркала, но Цепион всегда его защищал. В том, что Катон сумел пережить свое страшное детство, будучи самым младшим в буйном выводке малолетних сирот, была, несомненно, заслуга одного Цепиона. Официально сводного брата Катона, но на деле, видимо, кровного, ибо многие поговаривали, что Цепион вовсе не сын своему отцу, а плод любви матери, Ливии Друзы, и отца Катона, за которого она позднее вышла замуж. О том свидетельствовали немалый рост Цепиона, рыжие волосы и огромный горбатый нос. Вылитый Порций Катон, несмотря на свое патрицианское имя и огромное богатство, которое он унаследовал, будучи Сервилием Цепионом. Богатство, основанное на пятнадцати тысячах талантов золота, украденного у Рима, – легендарного золота Толозы.

Порой вино не помогало отогнать ночных демонов, и Катону на память приходил вечер, когда подосланный врагами убийца воткнул его дяде Друзу небольшой, но очень острый нож в пах, повернув его так, что ранение стало смертельным. Политика с ревностью – жуткая смесь. Крики умирающего Друза не стихали целую вечность. Огромная лужа крови растеклась по бесценной мозаике пола. Потом пришло чувство защищенности, которое двухлетний Катон обрел в объятиях шестилетнего Цепиона, когда все шестеро стали свидетелями ужасной смерти дяди. Эту ночь невозможно забыть.

После того как преподавателю все-таки удалось научить Катона читать, он нашел свой кодекс жизни в многочисленных работах прадеда Катона Цензора: безжалостное подавление всяких эмоций, незыблемость принципов и бережливость. Цепион терпел это в своем младшем брате, но сам никогда таким постулатам не следовал. Катон, не умевший разбираться в чувствах, не мог правильно понять и Цепиона, уже предвидевшего, к чему могут привести жизненные принципы, которые не позволяют прощать человеку малейший проступок.

Братьев нельзя было разделить, они даже вместе отслужили свой срок в армии. Катон не представлял себе жизни без Цепиона, своего постоянного защитника от нападок Сервилии, дразнившей его за то, что он был потомком позорного брака Катона Цензора с дочерью своего раба. Конечно, Сервилия знала и об истинном происхождении Цепиона, но, поскольку тот носил имя ее отца, она своей главной мишенью сделала Катона.

«Цепиона никогда не волновало, чьим потомком он был на самом деле, – думал Катон, облокотясь на поручни и глядя на мириады мерцающих огней своего флота, отбрасывающих золотые ленты на черную водную гладь. – Сервилия. Чудовищный ребенок, чудовищная женщина. Еще грязнее, чем была наша мать. Женщины – презренные существа. Как только какой-нибудь красавчик с безупречными предками и повадками блудливого кота попадается им на глаза, они тут же торопятся раздвинуть перед ним ноги. Как моя первая жена Атилия, которая раздвинула ноги перед Цезарем. Как Сервилия, которая тоже раздвинула ноги перед Цезарем и до сих пор готова раздвинуть. Как обе Домиции, жены Бибула, отдавшиеся Цезарю. Как половина женщин Рима, побывавшая в его постели. Цезарь! Всегда, всюду Цезарь…»

Потом он подумал о своем племяннике Бруте, единственном сыне Сервилии. Безусловно, он сын ее тогдашнего мужа, Марка Юния Брута, которого Помпей Магн имел смелость казнить за предательство. Безотцовщина Брут годами страдал по дочери Цезаря Юлии, ему даже удалось обручиться с ней. Это очень нравилось Сервилии! Если бы ее сын женился на Юлии, она могла бы удерживать Цезаря в своей семье, ей не пришлось бы так старательно скрывать связь с ним от своего второго мужа, Силана. Силан тоже умер, но от отчаяния, а не от меча Помпея Магна.

«Сервилия всегда говорила, что я не смогу перетянуть Брута на свою сторону, но я это сделал! Первым ударом стало для него открытие, что в течение пяти лет его мать спала с Цезарем. Второй удар он пережил, когда Цезарь разорвал его помолвку с Юлией и выдал дочь за Помпея Магна, годившегося ей в дедушки и палача его отца. Чисто политический ход, привязывавший Помпея Магна к Цезарю, пока Юлия не умерла. А жалкий слабак Брут отвернулся от матери и сблизился со мной. Абсолютно справедливо наказывать аморальных людей, и самое худшее наказание, которое я мог найти для Сервилии, – это забрать у нее драгоценного сынка».

Где сейчас Брут? В лучшем случае вялый республиканец, всегда разрывавшийся между долгом и деньгами – своим постоянным грехом. Не Крез и не Мидас – для этого он, конечно, слишком римлянин. Посвятил свою жизнь процентам, брокерским барышам, скрытому партнерству и всем тайным махинациям римского сенатора, которому по традиции запрещается заниматься коммерцией, но противостоять искушению не дает алчность.

Брут унаследовал состояние Сервилия Цепиона, основанное на золоте Толозы. Катон скрипнул зубами и схватился обеими руками за поручни так, что побелели костяшки пальцев.

«Цепион, любимый Цепион умер. Умер один, по пути в провинцию Азия, напрасно ожидая меня. Но я не взял его за руку и не помог пересечь реку. Я опоздал на час. О жизнь, жизнь! С тех пор как я смотрел в мертвое лицо Цепиона, рыдая, стеная и воя как сумасшедший, моя жизнь изменилась. Я действительно тогда был сумасшедшим. Да и сейчас остаюсь. Какая боль! Цепиону было тридцать лет, мне двадцать семь. Скоро мне будет сорок шесть. Но кажется, что Цепион умер только вчера, и время не смягчило моего горя.

Брут получил наследство в соответствии с mos maiorum. Он был ближайшим родственником Цепиона по мужской линии. Сын Сервилии, его племянник. Я не завидую огромному состоянию Брута и утешаю себя тем, что богатство Цепиона не могло попасть в более надежные руки. Я просто хочу, чтобы Брут был больше мужчиной и меньше тряпкой. Но с такой матерью чего от него ожидать? Сервилия сделала его таким, каким хотела, – покорным, полезным и запуганным. Как странно, что Брут нашел в себе силы оборвать нити, за которые она дергала его, и присоединился к Помпею Магну в Македонии. Этот дворовый пес Лабиен говорит, что он даже сражался при Фарсале. Может быть, изоляция от матери-гарпии так сильно переменила его? Может быть, он даже покажет свое прыщавое лицо в провинции Африка? Ха! Этому я поверю, только когда сам увижу его!»

Катон подавил зевок и пошел спать – на свой соломенный тюфяк, брошенный между жалкими неподвижными фигурами Статилла и Афинодора Кордилиона. Скверные мореходы. Что один, что второй.

Зефир – западный ветер – продолжал дуть, но уже словно бы с севера, под углом, как раз достаточным, чтобы пятьдесят транспортов Катона шли в нужном направлении – к Африке, однако не к нужному пункту. Вместо того чтобы привести путешественников к «пятке» Италии, потом к «носку» и, наконец, на Сицилию, этот ветер пригнал их прямо к западному побережью греческого Пелопоннеса, к мысу Тенар, откуда они с трудом дошли до Кифер, красивого острова, где Лабиен хотел отыскать остатки войска, сбежавшего из-под Фарсала. Если он все еще был там, то не подал сигнала с берега. Подавив беспокойство, Катон поплыл дальше, к Криту, и на одиннадцатый день прошел мимо ощетинившихся утесов Криуметопона.

Гней Помпей не смог дать Катону лоцмана, но прислал к нему на день шесть самых опытных моряков, знавших восточные области Нашего моря, как некогда знали их финикийцы. Поскольку определять местоположение флота должен был Катон, который имел лишь туманное представление, куда они плывут.

Хотя они не видели других кораблей, Катон не осмеливался остановиться и пополнить запасы воды где-нибудь в Греции. Поэтому на двенадцатый день он бросил якорь в незащищенной, но тихой бухте у критского острова Гавдос и там наполнил все бочки и амфоры, какие у него были, родниковой водой. Критский Гавдос был последним одиноким аванпостом ближней к ним суши, дальше простиралось Ливийское море. Ливия. Они направлялись в Ливию, где людей казнили так: обмазывали медом, потом клали на муравейник и пороли. Ливия, страна кочевников-мармаридов, всегда ясного неба и, если верить греческим географам, подвижных песков.

Катон сел в лодку и объехал все транспорты, чтобы подбодрить людей.

– Друзья, берег Африки все еще далеко, но здесь мы прощаемся с дружественной землей и отправляемся в открытое море, где нас будут сопровождать только крики дельфинов и стаи тунцов. Не бойтесь! Я, Марк Порций Катон, отвечаю за вас, и я благополучно доставлю вас в Африку. Мы будем держаться вместе, мы будем грести в меру наших сил, мы будем петь песни нашей любимой Италии, мы будем твердо верить в себя и в наших богов. Мы – римляне истинной Республики, и мы выживем, чтобы сделать невыносимой жизнь Цезаря! Я клянусь в этом богом солнца Индигетом, богиней земли Теллус и древним богом Либером!

Эта небольшая речь была встречена бурными приветствиями и улыбками.

Катон не был ни жрецом, ни авгуром, тем не менее он убил овцу и принес ее в жертву морским ларам, защитникам мореплавателей. Накрыв голову складкой тоги, он произнес молитву:

– О вы, имя которым морские лары или любое другое имя, которым вы пожелаете именоваться, вы, боги, или богини, или бесполые божества! Мы просим вас походатайствовать за нас перед отцом вашим могущественным Нептуном. Прежде чем отправиться к берегам Африки, мы просим вас свидетельствовать перед всеми богами, насколько искренни наши мольбы сохранить нас, избавить нас от штормов и больших глубин, не рассеивать наши корабли по поверхности моря и позволить нам пристать к какому-нибудь цивилизованному месту. В соответствии с нашими соглашениями, восходящими к временам Ромула, мы приносим вам жертву, эту красивую молодую овцу, над которой был совершен обряд очищения.

На тринадцатый день флот снялся с якоря и поплыл туда, куда вели его морские лары.

Оправившись от морской болезни, Статилл покинул постель и присоединился к Катону.

– Я очень старался, но я не могу понять верования римлян, – сказал он, радуясь еле заметному скольжению большого, тяжелого корабля по блестящей глади моря.

– Что именно тебе непонятно, Статилл?

– Взаимные обязательства, Марк Катон. Как могут люди заключать соглашения с богами?

– Римляне так делают и всегда так делали. Хотя, признаюсь, не будучи жрецом, я не помню, когда именно было заключено соглашение с морскими ларами, – очень серьезно ответил Катон. – Но Луций Агенобарб как-то говорил мне, что договоры с numina, такими как лары и пенаты, заключил еще Ромул. Сохранились лишь более поздние договоры, заключенные между сенатом и народом Рима с Великой Матерью и, – он состроил презрительную гримасу, – с Исидой. Жрецы знают подробности, это их работа. Но кто выберет Марка Порция Катона в одну из коллегий понтификов, если он не может добиться, чтобы его избрали консулом даже в самый плохой год, при остальных совершенно никчемных кандидатах?

– Ты еще молод, – тихо сказал Статилл, хорошо зная, как разочаровал Катона провал на выборах четырехлетней давности. – Когда восстановится настоящее правительство Рима, ты станешь старшим консулом, избранным всеми центуриями.

– Как получится. А сначала надо добраться до Африки.

Дни ползли медленно, флот так же медленно полз на юго-восток, главным образом на веслах. Хотя огромный парус, развернутый над каждым транспортом, периодически надувался, это мало помогало. Поникший парус заставлял еще больше налегать на весла, поэтому паруса убрали в ожидании дня, когда подует настоящий ветер.

Чтобы быть в форме, Катон регулярно греб сам. Подобно торговым кораблям, транспорты имели лишь один ряд гребных скамей, по пятнадцать с каждого борта. Все суда были палубными, а это означало, что гребцы располагались намного выше воды, и грести было легко и не душно. Военные корабли – совсем другое дело. У них было несколько рядов скамей, от двух до пяти гребцов на каждое весло, причем нижние скамьи помещались так близко к воде, что уключины приходилось закрывать кожаными клапанами от волн и от брызг. Военные галеры не предназначались для перевозки каких-либо грузов и в перерывах между сражениями никогда не были на плаву. За ними тщательно ухаживали, бо́льшую часть своей двадцатилетней службы они проводили на берегу, под навесом. Когда Гней Помпей снялся с Коркиры, он оставил жителям острова сотни доков – топливо!

Поскольку Катон считал, что бескорыстный тяжелый труд – отличительный признак хорошего человека, он работал с энтузиазмом и воодушевлял остальных гребцов. Известие, что командир участвует в гребле, облетело все корабли, и люди заработали веслами еще энергичнее в такт ударам барабана гортатора. Учитывая каждую душу на этих кораблях, везущих не только солдат, но еще и мулов, повозки и снаряжение, людей набиралось только на две команды, что означало: четыре часа гребешь – четыре часа отдыхаешь. И так днем и ночью.

Питание было однообразным. Хлебом, составлявшим основу солдатского рациона, они в последний раз угощались на Гавдосе, а потом он исчез из меню. Ни один корабль не рисковал развести огонь и заняться выпечкой хлеба. Постоянный огонь горел лишь в очаге из огнеупорного кирпича, над которым висел огромный железный котел. Только в нем можно было готовить еду – густую гороховую кашу с кусочками бекона или солонины. Экономя запасы пресной воды, Катон велел есть эту кашу без соли – еще один удар по солдатскому аппетиту.

Однако погода позволяла всем пятидесяти судам держаться вместе. Постоянно объезжая в небольшой лодке свой флот, Катон мог убедиться, что его люди настроены оптимистично и этот оптимизм помогает им подавлять страх перед таинственной водной стихией. Ни один римский солдат не чувствовал себя хорошо на море. Они с радостью приветствовали дельфинов, но там были и акулы, а косяки всяческих рыб разлетались в разные стороны при приближении стольких весел, бьющих по воде, – значит не жди появления рыбной похлебки на солдатском столе.

Мулы пили больше, чем рассчитывал Катон, солнце все припекало, и уровень воды в кадках понижался на удивление быстро. Через десять дней после отхода от Гавдоса Катон стал сомневаться, что они доживут до того дня, когда покажется земля. Объезжая корабли в своей лодке, он обещал людям выкинуть мулов за борт задолго до того, как опустеют бочки. Эту идею никто не одобрил. Мулы ценятся солдатами выше золота. Каждой центурии придается десять этих животных, которые тащат на себе все, что не вмещается в пятидесятифунтовую поклажу легионера, а также одна повозка, запряженная четырьмя мулами, на которую грузят все самое тяжелое.

Подул Кавр, северо-западный ветер. С радостными воплями люди бросились ставить паруса. В Италии этот ветер несет с собой влагу, но не в Ливийском море. Скорость возросла, весла сделались легкими, и надежда вновь расцвела.

Прошло четырнадцать дней с тех пор, как Гавдос скрылся за горизонтом. Посреди ночи Катон внезапно проснулся и сел. Ноздри его огромного «клюва» расширились. Он уже понял – море имеет свой запах, сладковатый, отдающий водорослями и рыбой. Но сейчас этот запах заглушался другим. Земля! Это запах земли!

Продолжая принюхиваться, он побежал к лееру и поднял глаза к небу волшебного сине-фиолетового цвета. Небо здесь никогда не было по-настоящему темным. Хотя диск луны стал почти невидимым, небесный свод сверкал бесчисленными звездами, уподобляясь тончайшей вуали. Звезды будто подмигивали людям. А планеты – нет.

«Греки говорят, что планеты вращаются вокруг нашей земли и находятся намного ближе к ней, чем мерцающие звезды, которые невообразимо далеки от людей. Мы благословенны, ибо боги живут рядом с нами. Мы – центр Вселенной. Мы чтим все небесные тела. А в знак почтения к нам и к богам эти ночные лампы гонят прочь тьму, напоминая, что свет есть жизнь.

Мои письма! Ведь я их еще не читал! Завтра мы высадимся в Африке, и мне нужно будет поддерживать дух людей в краю зыбучих песков, где живут мармариды. Хочешь не хочешь, но, как только рассветет, я должен буду прочесть их, иначе всеобщее волнение захлестнет и меня. А до рассвета я посижу на веслах».

От Сервилии – квинтэссенция чистого яда. Рассердившись, Катон на седьмой колонке бросил читать, скомкал небольшой свиток в шар и бросил за борт: «Достаточно мне тебя, моя дражайшая сводная сестрица!» Елейное послание от тестя, Луция Марция Филиппа, вечно колеблющегося политика и законченного эпикурейца, было написано в изысканном стиле. Филипп сообщал, что Рим безмятежен под рукой консула Ватии Исаврийского и городского претора Гая Требония. Фактически, вздыхал Филипп, абсолютно ничего не происходит. Проскочил, правда, дикий слух, что Помпей одержал большую победу в Диррахии, а побитый Цезарь бежал. Это письмо вслед за письмом Сервилии тоже полетело за борт и запрыгало на волнах, отгоняемое ударами весел. «И тебя мне довольно, двуличный Филипп. Ты вечно одной ногой стоишь в одном лагере и другой – в другом. Племянник Цезаря по браку и тесть Катона, самого лютого врага Цезаря. Твои новости устарели. Ты просто смешон».

Истинная же причина, по которой он не хотел читать письмо тестя, промелькнула в письме от Марции, его жены.

Когда Корнелия Метелла, нарушив традиции, уехала к Помпею Магну, я очень хотела последовать ее примеру. В том, что я не сделала этого, виновата Порция. О, почему твоя дочь блюдет принципы mos maiorum с той же ревностью, что и ты? Увидев, что я пакую вещи, она налетела на меня, словно фурия, потом понеслась к моему отцу и потребовала, чтобы тот запретил мне ехать. Ты ведь знаешь отца. Что угодно, только бы все было тихо. Поэтому Порция добилась своего, и я продолжаю киснуть здесь, в Риме.

Марк, дорогой мой, жизнь моя, я живу одна, в духовном вакууме, ничего не знаю и беспокоюсь. Все ли у тебя хорошо? Думаешь ли ты когда-нибудь обо мне? Увижу ли я тебя снова?

Несправедливо, что я была женой Квинта Гортензия дольше, чем твоей, даже если взять оба наших брака. Мы никогда не говорили с тобой о ссылке, в которую ты отправил меня, хотя я сразу поняла причину твоего поступка. Ты прогнал меня от себя, потому что слишком сильно любил и считал эту любовь предательством по отношению к принципам стоицизма, которыми ты дорожишь больше, чем жизнью, не говоря уже обо мне. Так что, когда старческое слабоумие побудило Гортензия просить тебя отдать ему меня в жены, ты развелся со мной, ты отдал меня ему – конечно, с молчаливого согласия моего отца. Я знаю, что ты не взял у старика ни одного сестерция, но мой отец взял с него десять миллионов. Его пристрастия очень дорого стоят.

Я считала мою ссылку к Гортензию свидетельством глубины твоего чувства… но она длилась четыре ужасных года! Четыре года! Да, он был слишком стар и слаб, чтобы оказывать мне какие-то знаки внимания, но можешь представить, что я ощущала, сидя подле него и часами с притворным умилением наблюдая за его любимой рыбкой Парисом. Тоскуя по тебе, желая тебя и страдая оттого, что ты от меня отказался.

А после того как он умер и ты второй раз женился на мне, я прожила с тобой только несколько месяцев – и ты уехал из Рима, покинул Италию, чтобы выполнять свой жестокий долг. Разве это справедливо, Марк? Мне только двадцать семь лет, я была замужем за двумя мужчинами, за одним дважды, но так и не забеременела. Как у Порции и у Кальпурнии, у меня нет ребенка.

Я знаю, ты не терпишь упреков, поэтому больше жаловаться не буду. Если бы ты был другим человеком, я не любила бы тебя так. Нас трое тут, кто скучает без своих мужчин. Порция, Кальпурния и я. «Порция? – слышу я твой вопрос. – Порция, скучающая по умершему Бибулу?» Нет, не по Бибулу. Порция скучает по своему двоюродному брату Бруту. Она любит его, я уверена, так же сильно, как ты любишь меня, ибо у нее твоя страстная натура. Но страсть в ней заморожена ее абсурдной преданностью учению Зенона. А кто такой был Зенон, в конце концов? Глупый старый киприот, добровольно лишавший себя всех радостей жизни, которыми одарили нас боги, от смеха до хорошей еды. Это во мне говорит дитя эпикурейца! Что касается Кальпурнии, то она скучает по Цезарю. Одиннадцать лет они женаты, из них она провела с ним всего несколько месяцев. Он ведь забавлялся с твоей жуткой сестрой, пока не отправился в Галлию. И с тех пор – ничего. Мы, вдовы и жены, остались совсем без внимания.

Я слышала, что ты не брился и не стригся с тех пор, как покинул Италию, но я не могу вообразить твое чудесное римское лицо волосатым, как у еврея.

Скажи мне, Марк, почему нас, женщин, учат читать и писать, а потом обрекают на домашнее заточение и вечное ожидание? Я должна ехать. Я уже почти ослепла от слез. Пожалуйста, я прошу тебя, напиши мне! Дай мне надежду!

Солнце уже взошло. Катон читал очень медленно. Письмо Марции было скомкано и брошено за борт. Достаточно о женах.

Его руки дрожали. Такое глупое, глупое письмо! Любить женщину с всепоглощающим жаром погребального костра – это неправильно, не может быть правильно. Неужели она не понимает, что каждое из ее многочисленных писем говорит об одном и том же? Неужели до нее не доходит, что он никогда не напишет ей? Что он может сказать ей? И надо ли вообще говорить?

Ни один другой нос, казалось, не чуял запаха суши. Все занимались своим делом, словно это был еще один обычный день. Утром Катон отсидел свою смену на веслах, после чего вернулся к лееру и стал вглядываться в даль. Ничего не было видно, пока солнце не оказалось над головой, потом над линией горизонта проступила тоненькая голубая полоска. В ту же секунду, когда Катон увидел ее, впередсмотрящий на мачте закричал:

– Земля! Земля!

Его корабль шел впереди, а за ним, как слеза, тянулся весь флот. Не было времени самому прыгать в лодку, поэтому он послал центуриона Луция Гратидия проинструктировать капитанов, чтобы не опережали флагман, а внимательно смотрели, где рифы, где банки, где скрытые скалы. Море стало мелеть, вода сделалась чистой, как лучшее стекло из Путеол, и теперь, когда солнце перестало ее золотить, обрела голубой блеск.

Земля быстро приближалась. Она была очень плоской, что было удивительно для римлян, привыкших плавать в морях, где горы высятся над самым берегом и поэтому землю можно заметить за много миль. К радости Катона, закатное солнце освещало скорее зеленый, чем коричневато-желтый, ландшафт. Там, где растет трава, может быть и какая-то цивилизация. По словам лоцмана Гнея Помпея, где-то на восьмисотмильной линии побережья между Александрией и Киренаикой располагался Паретоний, откуда Александр Великий отправился на юг к сказочному оазису Амона, чтобы поговорить с египетским Зевсом.

Паретоний, нужно отыскать Паретоний! Но где он? На западе или на востоке?

Катон пошарил на дне мешка, и ему удалось набрать горсть нута, похоже последнюю. Он бросил бобы в воду и произнес:

– О все боги, какие бы имена вы себе ни избрали и какого бы пола вы ни были, подскажите мне, куда плыть!

Откликом на его мольбу был порыв северо-западного ветра. Катон пошел к капитану, стоявшему на небольшом полуюте между связанными веревкой румпелями массивных рулевых весел.

– Капитан, курс на восток по ветру.

Меньше четырех миль вдоль берега – и дальнозоркий Катон увидел два небольших утеса со входом в бухту между ними и пару домов. Неужели Паретоний? С обеих сторон скалы, пройти можно только по самой середке. Двое моряков налегли на румпеля, и корабль тяжело повернулся. Вобрав весла в борт для маневра, они точнехонько вошли в узкий проход.

Катон ахнул от удивления, глаза его округлились. Три римских корабля уже стояли там на якорях! Кто, кто? Слишком мало для Лабиена, тогда кто?

На заднем плане бухты теснился маленький городок с домами из кирпичей, сделанных из глины с соломой. Но размер города не имел значения. Там, где живут люди, обязательно должны быть питьевая вода и какая-нибудь провизия на продажу. И скоро он узнает, чьи это корабли. На мачтах развеваются вымпелы «SPQR». Значит, владельцы у них не простые.

Катон прыгнул в лодку и направился к берегу в сопровождении центуриона Луция Гратидия. Все население Паретония, около шестисот душ, высыпало на берег, пораженное видом пятидесяти больших кораблей, по одному заходящих в гавань. То, что он, возможно, не сумеет и словом перемолвиться с местными жителями, ему даже в голову не приходило. Все везде говорили на греческом – lingua mundi.

Но первым делом он услышал латынь. К нему бросились двое: какой-то юноша и симпатичная женщина лет двадцати пяти. Катон открыл рот, но ничего не успел сказать. Женщина в слезах упала ему на грудь, а юноша энергично затряс его руку.

– Моя дорогая Корнелия Метелла! И Секст Помпей! Значит ли это, что здесь и Помпей Магн? – спросил он наконец.

Его вопрос вызвал новый поток слез у Корнелии Метеллы. Секст тоже раз-другой всхлипнул. Их горе явственно говорило: Помпея Великого больше нет.

Пока он стоял с четвертой женой Помпея Великого, которая обнимала его за шею и обливала слезами его тогу с пурпурной каймой, пока пытался высвободить свою руку из рук Секста Помпея, к нему подошел важного вида мужчина в греческой тунике, с небольшой свитой.

– Я – Марк Порций Катон.

– Я – Филопемен, – был ответ, данный с таким безразличием, будто названное Катоном имя абсолютно ничего не значило для жителя Паретония.

Действительно, это был конец света!

За обедом в скромном доме Филопемена он услышал подробности ужасной гибели Помпея Великого в гавани египетского порта Пелузий и узнал о предательстве отставного центуриона Септимия, заманившего Помпея на берег, навстречу гибели, свидетелями которой стали Корнелия Метелла и Секст, наблюдавшие с корабля за удалявшейся к берегу лодкой. Хуже всего было то, что Септимий отрубил голову Помпею, положил ее в кувшин, а тело оставил лежать в грязи.

– Наш вольноотпущенник Филипп и мальчик, раб Помпея, были с отцом. Они выжили лишь потому, что сумели вырваться и убежать, – сказал Секст. – Мы ничем не могли помочь. Гавань Пелузия была забита египетскими судами, и несколько военных кораблей уже направлялись к нам. Нужно было решать, что предпочтительнее: плен и возможная смерть или море. – Он пожал плечами, губы его дрожали. – Я знал, какой курс выбрал бы мой отец, и мы уплыли.

Хотя поток слез иссяк, Корнелия Метелла почти ничего не говорила. Как же она изменилась, вдруг подумал Катон, обычно редко замечавший подобные вещи. Она была самой высокомерной из аристократок-патрицианок, дочь влиятельного Метелла Сципиона. Сначала она стала женой старшего сына Марка Лициния Красса, коллеги Помпея по двум его консульским срокам. Потом Красс и ее муж отправились в царство парфян и погибли под Каррами. Овдовевшая Корнелия Метелла сделалась политической картой, ибо Помпей тоже был вдовцом. Смерть Юлии, дочери Цезаря, быстро ушла в прошлое. И boni, включая Катона, задумали оторвать Помпея Великого от Цезаря. Они понимали, что единственный способ перетянуть Магна на свою сторону – это отдать ему в жены Корнелию Метеллу. Чрезвычайно чувствительный к своему собственному скромному происхождению (пиценец, к тому же очень похожий на галла), Помпей всегда женился на самых знатных женщинах. А кто мог соперничать в знатности с Корнелией Метеллой, среди предков которой были Сципион Африканский и Эмилий Павел, ни больше ни меньше? Идеальный вариант! План сработал. Явно проникнувшись благодарностью к boni, Помпей с удовольствием женился на ней и стал если не одним из них, то, по крайней мере, их верным союзником.

В Риме она оставалась такой, какой была, – гордой, холодной, почти ледяной, явно считая себя жертвенным животным в политических играх отца. Брак с Помпеем из Пицена стал страшным унижением для нее, пусть даже этот самый Помпей был Первым Человеком в Риме. Его кровь была хуже ее крови, поэтому она тайно пошла к весталкам и получила у них лекарство, сделанное из спорыньи, чтобы в случае чего вызвать выкидыш.

Но здесь, в Паретонии, она была совсем другой – мягкой, нежной. И, заговорив наконец, рассказала Катону о планах Помпея после поражения в Фарсале.

– Мы собирались в Серику, – печально сказала она. – Гней был сыт Римом, и мы решили сначала посетить Египет, потом направиться в Красное море и плыть в Аравию Феликс. Оттуда хотели поехать в Индию, а из Индии перебраться в Серику. Муж полагал, что там его полководческий талант будет востребован.

– Уверен, он нашел бы там свое место, – с сомнением произнес Катон.

Кто знает, как жители Серики обошлись бы с римлянином? Вряд ли они отличили бы его от галла, германца или грека. Их земля расположена так далеко и окутана такой тайной, что даже Геродот ничего толком о ней не сказал. Сообщил лишь, что там делают ткань из нитей, которыми себя обматывают особенные личинки. Он назвал их шелкопрядами. В редких случаях через торговые пути сарматов эта ткань из Серики попадала к царю парфян. Она была такой дорогой, что единственным римлянином, сумевшим купить немного этой ткани, был Лукулл.

Как же низко пал Помпей Магн, чтобы решиться бежать к чужеземцам! Он и впрямь не был истинным римлянином, уроженцем самого Рима.

– Меня так тянет домой! – вздохнула Корнелия Метелла.

– Тогда возвращайся! – пролаял Катон.

Этот вечер он уже счел потраченным понапрасну, а ему еще надо было разместить в лагере своих людей.

Пораженная, она в испуге уставилась на него:

– Как я могу вернуться домой, когда Цезарь главенствует во всем мире? Он сразу внесет нас в проскрипционные списки. Наши имена впишут в первые строки, а наши головы принесут какому-нибудь отвратительному рабу свободу и в придачу небольшое состояние за донос. Даже если мы останемся живы, у нас все отберут.

– Ерунда! – резко возразил Катон. – Цезарь отнюдь не Сулла в этом отношении, моя дорогая. Его политика – милосердие. И это очень умно. В его намерения не входит вызывать ненависть коммерсантов и знати. Он хочет, чтобы и те и другие униженно целовали ему ноги в благодарность за то, что он позволил им жить и владеть всем, чем они владели. Я допускаю, что имущество Магна конфискуют, но Цезарь не тронет ни твою собственность, ни твои деньги. Я советую тебе вернуться в Италию, как только позволит ветер. – Он резко повернулся к Сексту Помпею. – А ты, молодой человек, сопроводи свою мачеху до Брундизия или Тарента, а после присоединись к противникам Цезаря, которые собираются в провинции Африка.

Корнелия Метелла нервно сглотнула:

– Нет нужды Сексту сопровождать меня. Я верю твоим словам о милосердии Цезаря, Марк Катон, и поплыву одна.

Отклонив предложение этнарха Паретония переночевать у него, Катон отвел его в сторону.

– За всю воду и продовольствие, которое ты сможешь нам выделить, мы заплатим серебряными монетами, – заверил он.

Филопемен и обрадовался, и забеспокоился.

– Мы можем дать вам сколько угодно воды, Марк Катон, но у нас мало продуктов на продажу. В Египте голод, поэтому нам не удалось закупить пшеницу. Но мы можем продать вам овец и овечий сыр. Пока вы здесь, мы обеспечим твоих солдат зеленью, но для хранения она не годится.

– Мы будем благодарны за все, что вы сможете нам выделить.

На следующее утро он оставил Луция Гратидия и Секста Помпея разбираться с людьми, а сам предпочел продолжить беседу с Филопеменом. Чем больше он разузнает об Африке, тем лучше.

Паретоний служил перевалочной базой для многочисленных путешественников, которые следовали к оазису Амона, чтобы вопросить оракула, такого же знаменитого на этом берегу Нашего моря, как и оракул греческих Дельф. К его обиталищу вел двухсотмильный путь через пустыню – царство длинных песчаных дюн и голых скал, где лишь мармариды кочевали от колодца к колодцу со своими верблюдами, овцами и большими кожаными шатрами.

Когда Катон спросил об Александре Великом, Филопемен нахмурился.

– Никто не знает, зачем ходил Александр в Амон, то ли чтобы задать вопрос оракулу, то ли его призвал туда Ра, главный бог Египта, чтобы обожествить, – печально ответил он. – Все Птолемеи, начиная с первого, Сотера, совершали паломничество в Амон, независимо от того, являлись ли они царями Египта или сатрапами Киренаики. Мы связаны с Египтом через его царей, цариц и оазис, но в нас течет финикийская кровь, а не македонская и не греческая.

Пока Филопемен рассказывал о стадах верблюдов, которых город держал для сдачи внаем, Катон думал о своем. «Нет, нам нельзя задерживаться здесь надолго, но, если мы поплывем, пока дует Кавр, он принесет нас в Александрию. А после того, что царь-мальчик сотворил с Помпеем Магном, вряд ли Египет безопасен для римлян, противников Цезаря».

– Пока дует Кавр – невозможно, – пробормотал он.

– Кавр? – удивился Филопемен.

– Аргест, северо-западный ветер, – объяснил Катон, называя ветер по-гречески.

– О, Аргест! Скоро он стихнет, Марк Катон. В любой день может задуть Апарктий.

Апарктий, Аквилон – пассаты! Да, конечно! Сейчас середина октября по календарю, но на самом деле середина июля. Должен вот-вот показаться Сириус.

– Тогда, – сказал Катон, вздохнув с облегчением, – у нас нет необходимости злоупотреблять твоим гостеприимством, Филопемен.

На следующий день, в Октябрьские иды, на рассвете подули пассаты. Катон был занят проводами Корнелии Метеллы и трех ее кораблей. Он смотрел, как они отплывают, испытывая непривычные для себя теплые чувства. Она передала ему деньги, которые были при Помпее Великом. Двести талантов серебряных монет. Пять миллионов сестерциев!

Флот отплыл на третий день после того, как подули пассаты. Настроение у людей было лучше, чем в те дни, когда Помпей набирал их в свою огромную армию для гражданской войны. Большинству было под тридцать, несколько лет службы в Испании превратили их в опытных ветеранов, и это было очень ценное войско. Как и другие рядовые, они жили, мало что зная о жестокой борьбе между политическими фракциями Рима и о закрепившейся за Катоном славе сумасшедшего фанатика. Они считали его замечательным человеком – дружелюбным, веселым, отзывчивым. Такие эпитеты сильно удивили бы даже Фавония, если бы он узнал, что ими характеризуется его дорогой друг Марк Порций Катон. Солдаты от души приветствовали Секста Помпея и кидали жребий, чей корабль возьмет его на борт. Ибо Катон не хотел брать на свой флагман сына Помпея Великого. Луций Гратидий и два философа – такую компанию он еще мог вынести.

Катон стоял на полуюте, его корабль плыл во главе пятидесяти судов, покидающих бухту Паретония. Ветер надувал паруса, первая смена гребцов работала с энтузиазмом. Продовольствия было достаточно для двадцатидневного перехода. Двое из местных землевладельцев вырастили небывалый урожай нута под хорошими зимними дождями и достаточно пшеницы, чтобы накормить Паретоний. Они с удовольствием продали Катону большую часть нута. Увы, не бекона! Требуется италийский дубовый лес, полный желудей, чтобы разводить свиней, из которых получается отличный бекон. О, хоть бы в Киренаике нашелся кто-нибудь, занимающийся свиноводством! Соленая свинина все лучше, чем вообще никакой.

Пятисотмильный путь на запад, к Киренаике, занял восемь дней. Открытое море, не надо бояться ни мелей, ни рифов. Киренаика – огромный выступ на северном побережье Африки, подходящий ближе к Криту и Греции, чем ровная береговая линия между нею и Дельтой Нила.

Сначала они зашли в Херсонес – семь сбившихся в кучу домов, украшенных гирляндами рыбацких сетей. Луций Гратидий подплыл к берегу и узнал, что чуть дальше, всего в нескольких милях от деревушки, находится большое поселение Дарнис. Но слово «большое» на языке рыбаков вовсе не соответствовало римским представлениям. Дарнис оказался городком размерами с Паретоний. Там была вода, но из провизии – одна рыба. Восточная Киренаика. Плыть еще тысячу пятьсот миль.

Киренаика была владением Птолемеев, правителей Египта, до того как ее последний сатрап Птолемей Апион завещал ее Риму. Не заинтересованный в новой территории, Рим не сделал ничего, чтобы аннексировать ее или хотя бы поставить там гарнизон, не говоря уже о том, чтобы послать туда наместника. В результате отсутствие крепкой руки позволило местным жителям спокойно нагуливать жир и богатеть, никому не платя налоги. И Киренаика превратилась в легендарную тихую заводь, своего рода землю обетованную. Поскольку она располагалась вдалеке от проторенных морских путей и не имела ни золота, ни залежей драгоценных камней, охотники за наживой туда не стремились. Тридцать лет назад Киренаику посетил великий Лукулл, и все завертелось. Началась романизация, были введены налоги и назначен наместник со статусом претора, который управлял также Критом и предпочитал жить там. И Киренаика продолжала вести прежнюю жизнь, оставаясь все той же тихой заводью, с единственным обязательством делиться с Римом доходом. Это ярмо оказалось вполне сносным, ибо засухи, случавшиеся в других землях, снабжавших римлян зерном, не совпадали по времени со зноем в Киренаике. Крупный поставщик зерна, Киренаика вдруг приобрела рынок сбыта на дальней стороне Нашего моря. Из Остии, Путеол и Неаполя с пассатами прибывали транспорты, а когда задувал южный ветер, корабли уже были нагружены зерном нового урожая и возвращались домой.

Пока Катон совершал свой вояж, все территории от Греции до Сицилии страдали от засухи. А Киренаика процветала. Обильные зимние дожди пролились своевременно, пшеница почти созрела, урожай обещал быть богатым, и предприимчивые римские купцы начинали прибывать со своим флотом.

К великой досаде Катона, гавань Дарниса оказалась забита судами. Дергая себя в отчаянии за длинные волосы, он был вынужден плыть дальше, к Аполлонии, являвшейся портом, обслуживающим Кирену, столицу Киренаики. Там он найдет где пристать!

Он нашел, но лишь потому, что Лабиен, Афраний и Петрей, прибывшие туда чуть раньше, нагрузили зерном сто пятьдесят своих транспортов и отправили их в открытое море. Луций Афраний, начальник береговой охраны, узнал Катона, стоявшего на полуюте своего корабля, и впустил его флот в гавань.

– Ну и дела! – проворчал Лабиен, ведя Катона к дому, отобранному у самого богатого жителя Аполлонии. – Вот, выпей приличного вина, – сказал он, когда они вошли в комнату, которую он сделал своим кабинетом.

Катон не заметил иронии.

– Спасибо, не надо.

Лабиен в изумлении открыл рот:

– Но ведь ты самый непросыхающий выпивоха в Риме, Катон!

– Уже нет, с тех пор как я покинул Коркиру, – с достоинством ответил Катон. – Я поклялся богу Либеру, что не выпью ни капли вина, пока не доставлю своих людей в провинцию Африка.

– Побудешь здесь несколько дней и снова запьешь, – уверил его Лабиен, налил себе приличную порцию и выпил залпом.

– Почему? – спросил Катон, усаживаясь.

– Потому что нам тут не рады. Весть о поражении Магна и о его смерти облетела берега Нашего моря. Теперь у всех на уме только Цезарь. Местные жители убеждены, что он дышит нам в затылок, и очень боятся его оскорбить: вдруг он подумает, что они сторонники его врагов! Поэтому Кирена заблокировала свои ворота, а Аполлония намеревается вредить нам во всем. Ситуация стала еще хуже, после того как мы реквизировали зерно.

Вошли Афраний и Петрей в сопровождении Секста Помпея, и все пришлось объяснять еще раз. Катон сидел с деревянным лицом, ум его усиленно работал. «О боги, я снова среди дикарей! Мой краткий отдых закончен».

Ему очень хотелось посетить Кирену и осмотреть дворец Птолемеев, по слухам сказочный. Он побывал во дворце Птолемеев на Кипре, в Пафосе, и жалел, что не может взглянуть, как Птолемеи жили в Киренаике. Будучи великой империей еще двести лет назад, Египет владел даже несколькими островами в Эгейском море, а также всей Палестиной и половиной Сирии. Но Эгейские острова и земли в Сирии и Палестине ушли из-под его власти сто лет назад. Однако Птолемеям удалось удержать Кипр и Киренаику. Рим выгнал их оттуда совсем недавно. Катон, проводивший аннексию Кипра, хорошо помнил, что жителям этого острова не понравилось правление Рима. Впрочем, оно не нравится никому от Востока до Запада.

Лабиен нашел на Крите тысячу галльских всадников и две тысячи пехотинцев, сбил их с присущей ему жестокостью в единый кулак, затем реквизировал все имевшиеся на острове корабли. Тысяча лошадей, две тысячи мулов и четыре тысячи человек, считая нестроевых и рабов, были за три дня погружены на двести судов, и Лабиен, дождавшись, когда подуют пассаты, отплыл из Аполлонии на Крите в Аполлонию в Киренаике. (В честь Аполлона города возводились везде.)

Катон отказался ради собственного удобства лишать крова кого-либо из горожан. В комфорте он не нуждался.

– Наше положение меняется от плохого к худшему, – сказал он своим философам, когда они заняли пустой дом, обнаруженный расторопным Статиллом.

– Я понимаю, – ответил Статилл, суетясь вокруг пожилого Афинодора Кордилиона, который быстро худел и стал кашлять. – Следовало догадаться, что Киренаика встанет на сторону победителя.

– Следовало, – с горечью подтвердил Катон, дергая себя за бороду. – Пассаты будут дуть еще в течение четырех рыночных интервалов, так что мне надо как-то заставить Лабиена уехать отсюда. Когда задуют южные ветры, мы в провинцию Африка не попадем. А Лабиен больше хочет ограбить Кирену, чем сделать что-то полезное для нашего дела.

– Ты своего добьешься, – успокоил его Статилл.

И Катон добился-таки своего, чем был обязан богине Фортуне, которая решила взять его сторону. На следующий день пришло сообщение из порта Арсиноя, удаленного к западу миль на сто. Гней Помпей сдержал слово и отправил оставшихся шесть с половиной тысяч раненых Катона в Африку. Их принесло к Арсиное, и местные жители отнеслись к ним тепло.

– Значит, мы покидаем Аполлонию и плывем в Арсиною, – решительно сказал Катон.

– Через один рыночный интервал, считая сегодняшний день, – сказал Лабиен.

– Еще восемь дней? Ты с ума сошел? Делай что хочешь, глупец, но завтра я забираю мой флот и плыву в Арсиною!

Ворчание перешло в рев, но Катон не был Цицероном. Ему удалось нагнать страху на Помпея Великого, и он ничуть не боялся таких дикарей, как Тит Лабиен. Тот стоял, сжав кулаки, оскалив зубы и сверкая черными глазами, впившимися в холодную серую сталь глаз Катона, но потом обмяк и пожал плечами.

– Очень хорошо, мы отплываем в Арсиною завтра, – сказал он.

И там богиня Фортуна покинула Катона: его ожидало письмо от Гнея Помпея.

Дела в провинции Африка обстоят неплохо, Марк Катон. Если я продолжу путь с такой же скоростью, то смогу организовать базы для моих кораблей по всему южному побережью Сицилии, захватив даже пару Эолийских островов для переправы зерна из Сардинии. Фактически все так удачно складывается, что я решил оставить своим заместителем здесь моего тестя Либона и отправиться в провинцию Африка с большим количеством солдат, оказавшихся в Западной Македонии и попросивших меня разрешить им сражаться против Цезаря.

Поэтому, Марк Катон, хотя мне и неловко, я вынужден просить тебя незамедлительно прислать мне все твои корабли. Они тут очень нужны, и я полагаю, что здоровые солдаты имеют преимущество перед твоими ранеными. Как только смогу, я пошлю тебе освободившиеся транспорты, их будет достаточно, чтобы доставить всех твоих людей в провинцию Африка. Однако предупреждаю, что тебе придется выйти в открытое море. Воды у африканского побережья между Киренаикой и провинцией Африка очень коварные, они непригодны для плавания, и у нас нет карт. Будь здоров и принеси жертву, чтобы ты и твои раненые после стольких страданий поскорей добрались до нас.

Он остается без кораблей. И они не успеют вернуться до того, как южный ветер сделает их возвращение невозможным.

– Что бы нас ни ожидало, Тит Лабиен, я настаиваю, что ты тоже должен послать свои корабли Гнею Помпею! – громко заявил Катон.

– Не пошлю!

Катон повернулся к Афранию:

– Луций Афраний, как консуляр ты старше нас. Следующим идет Марк Петрей, потом я. Тит Лабиен, хотя при Цезаре ты был пропретором, претором тебя никогда не выбирали. Поэтому решать не тебе. Луций Афраний, что ты скажешь?

Афраний до мозга костей был человеком Помпея Великого, а Лабиен что-то значил в его глазах лишь потому, что тоже родился в Пицене. Все-таки клиент Помпея.

– Если сын Магна требует наши корабли, Марк Катон, значит он должен получить их.

– А мы застрянем здесь с девятью тысячами пехотинцев и тысячью конников. Поскольку ты, Марк Катон, так предан mos maiorum, скажи, как нам следует поступить? – сердито спросил Лабиен.

– Я предлагаю идти пешком, – спокойно ответил Катон.

Никто не осмелился возразить, но у Секста Помпея забегали глаза.

– Я прочел письмо Гнея Помпея, – начал Катон, – и, прежде чем созвать этот совет, навел справки у местных жителей. Когда другого выхода нет, римский солдат всегда может совершить марш-бросок. Расстояние от Арсинои до Гадрумета, первого большого города в провинции Африка, чуть меньше полутора тысяч миль, как между Капуей и Дальней Испанией. Около тысячи четырехсот. По моим расчетам, силы сопротивления окрепнут достаточно только к маю нового года. Здесь, в Киренаике, нам стало известно, что Цезарь теперь в Александрии и что его втянули в войну. Нам также известно, что царь Фарнак из Киммерии свирепствует сейчас в Малой Азии и что Гней Кальвин с двумя легионами Публия Сестия и еще некоторым количеством солдат спешит туда, чтобы его сдержать. Ты, Лабиен, знаешь Цезаря лучше любого из нас, так что ответь: пойдет ли он на запад, после того как наведет порядок в Александрии?

– Нет, – ответил Лабиен. – Он пойдет на выручку к Кальвину и так поколотит Фарнака, что тот побежит в Киммерию, поджав хвост.

– Да, мы тоже так думаем, – вежливо согласился Катон. – Поэтому, уважаемые курульные магистраты и сенаторы, я пойду к войскам и спрошу у них, сумеем ли мы пройти тысячу четыреста миль до Гадрумета.

– В этом нет необходимости. Пусть Афраний принимает решение, – сказал Лабиен и выплюнул вино на пол.

– Никто не может принимать такое решение, кроме тех, кому предстоит пройти этот путь! – гневно рявкнул Катон. – Тит Лабиен, неужели ты хочешь иметь дело с десятью тысячами возмущенных, несогласных людей? Хочешь? А вот я не хочу! Солдаты Рима – граждане! Они имеют право голоса на выборах, независимо от того, какую ценность имеют эти голоса, если люди бедны. Но многие из солдат вовсе не бедняки. Об этом хорошо знал Цезарь, когда посылал в Рим отпускников, чтобы те проголосовали за него или за его кандидатов. А наши люди – заслуженные ветераны, нажившие состояния на военных трофеях. Они имеют вес как в политике, так и на войне! Кроме того, они отдали нам все свои деньги, лежавшие в банках, чтобы помочь финансировать войну Республики против Цезаря, так что они являются и нашими кредиторами. Поэтому я пойду к ним и спрошу их мнение.

В сопровождении Лабиена, Афрания, Петрея и Секста Помпея Катон пошел в огромный лагерь, разбитый на окраине Арсинои, собрал всех солдат на площади возле складов и объяснил ситуацию.

– Подумайте об этом сегодня, а завтра на рассвете дадите ответ! – выкрикнул он.

На рассвете ответ был готов. Озвучил его Луций Гратидий:

– Мы выступим, но на одном условии.

– Каком условии?

– Что командирскую палатку займешь ты, Марк Катон. В сражениях мы готовы выполнять приказы наших командующих, легатов, трибунов. Но на марше по бездорожью в стране, которую никто не знает, только один человек должен отдавать нам приказы – ты, – решительно заявил Луций Гратидий.

Пятеро аристократов уставились на Гратидия в изумлении, даже Катон. Такого ответа не ждал никто.

– Если консуляр Луций Афраний сочтет, что ваша просьба не противоречит принципам mos maiorum, тогда я поведу вас, – сказал Катон.

– Не противоречит, – глухо произнес Афраний.

Замечание Катона о том, что Помпей Великий являлся должником собственной армии, ввергло его в меланхолию. Сам он тоже вручил Помпею целое состояние. Петрей, кстати, тоже.

– По крайней мере, – сказал Секст Катону на следующий день, – ты дал такой пинок Лабиену, что тот полетел далеко.

– Ты о чем это, Секст?

– Он за ночь погрузил свою кавалерию и лошадей на сто кораблей и с рассветом уплыл в провинцию Африка с деньгами и всей пшеницей Арсинои. – Секст усмехнулся. – Афраний и Петрей тоже уплыли.

Огромная радость охватила Катона. Забывшись, он даже заулыбался:

– О, какое облегчение! Хотя теперь, к сожалению, твой старший брат недополучит ста кораблей.

– Мне тоже его жаль, Катон, но не настолько, чтобы скорбеть о потере таких попутчиков, как Лабиен и его драгоценные лошади. В этом походе тысяча лошадей тебе не нужна. Они пьют воду целыми амфорами и очень много едят. – Секст вздохнул. – Плохо лишь то, что он забрал с собой все наши деньги.

– Нет, – спокойно ответил Катон, – он взял не все. У меня еще есть двести талантов, которыми снабдила меня твоя добрая мачеха. Я просто забыл упомянуть о них Лабиену. Не бойся, Секст, мы сможем купить все, что нам нужно.

– Пшеницы нет, – мрачно сказал Секст. – Он обчистил Арсиною, забрал весь первый урожай, а без транспортов для зерна мы ничего не получим и со второго.

– При том количестве воды, что придется взять с собой, Секст, мы не сможем тащить еще и пшеницу. Нет, наша еда будет идти рядом с нами. Так сказать, своими ногами. Овцы, козы, быки.

– О нет! – воскликнул Секст. – Мясо? Ничего, кроме мяса?

– Ничего, кроме мяса и съедобной зелени, какую сумеем найти, – твердо сказал Катон. – Думаю, Афраний с Петреем решились плыть морем из опасения, что на марше Катон-командир не позволит им ехать верхом, когда другие идут пешком.

– Значит, верхом не поедет никто?

– Никто. Ну что, тебе уже хочется поспешить следом за Лабиеном?

– Только не мне! Заметь, кстати, что он не взял с собой римлян. Его кавалерия из галлов, а они не граждане.

– Что ж, – сказал Катон, поднимаясь, – надо готовиться к маршу. Сейчас начало ноября. Я думаю, подготовка займет месяца два. А это значит, мы выступим в первые дни января.

– На самом деле начало осени. Будет еще очень жарко.

– Мне сказали, что на побережье терпимо. А мы и должны идти вдоль берега, иначе безнадежно заблудимся.

– Тогда два месяца на подготовку – это многовато.

– Нужно собрать все необходимое, Секст. Прежде всего я должен поручить кому-нибудь сплести десять тысяч шляп от солнца. Вообрази, каково было бы нам, если бы Сулла не ввел в обиход такую шляпу! В этих широтах она просто бесценна. Как бы мы, добрые люди, ни презирали Суллу, я отдаю должное его здравомыслию. Солдаты должны чувствовать себя как можно комфортнее на марше, а это значит, что мы возьмем с собой всех наших мулов и тех, которых оставил здесь Лабиен. Мул может прокормиться везде, где хоть что-то растет, а местные жители уверяют, что на берегу обязательно отыщется фураж. Вьючные животные нам очень нужны, они будут нести солдатское снаряжение. Одно из преимуществ марша по ненаселенной terra incognita, Секст, состоит в том, что нет необходимости облачаться в кольчуги, надевать шлемы, тащить щиты и по вечерам строить очередной временный лагерь. Рассеянные вдоль берега аборигены не посмеют напасть на десятитысячную колонну.

– Надеюсь, ты прав, – серьезно ответил Секст Помпей. – Потому что я не могу и вообразить, чтобы Цезарь разрешил своим людям совершать марш без оружия.

– Цезарь – военный человек, а я – нет. Я руководствуюсь интуицией.

Десять талантов из подарка Корнелии Метеллы дали возможность солдатам в течение двух месяцев есть хлеб, смоченный в хорошем оливковом масле, бекон и нут, которого было вдоволь. Первая тысяча солдат Катона благодаря занятиям греблей была в прекрасной форме, но те легионеры, что прибыли позже, сильно им уступали. Катон послал за всеми центурионами и велел начать тренировки. Всех, кто станет от них увиливать и к январю не будет физически готов, оставят в Арсиное, и им придется самим заботиться о себе.

Диойкет Арсинои, некий Сократ, был просто кладезем полезных советов. Как только Катон рассказал ему о своих планах, его пораженное воображение воспарило.

– О Марк Катон, творец нового «Анабасиса»! – пронзительно крикнул он.

– Я не Ксенофонт, Сократ, и мои десять тысяч – добрые римские граждане, а не греческие наемники, готовые драться даже за персов, своих исконных врагов, – сказал Катон, старавшийся все эти дни умерять свой голос, чтобы не обижать нужных делу людей.

К тому же он надеялся, что ровный тон его не выдаст той вспышки ужаса, которую он ощутил при невольном сравнении предстоящего марша с известным всему свету отступлением десяти тысяч греческих воинов, состоявшимся почти четыре века назад.

– Кроме того, мой марш не войдет в анналы истории. У меня нет нужды, как у Ксенофонта, давать письменные объяснения предательству, ведь никакого предательства нет. Поэтому записок об этом походе я писать не собираюсь.

– Тем не менее ты поступаешь как спартанец.

– Я просто руководствуюсь здравым смыслом, – ответил Катон.

Он поделился с Сократом своим беспокойством. Его люди росли в Италии на хлебе, масле, всяческой зелени и фруктах. Чуть-чуть бекона для запаха – вот рацион бедняка. Они не выживут, питаясь одним только мясом.

– Но ты же должен знать о лазерпиции, – сказал Сократ.

– Да, я знаю о нем, – ответил Катон, и его лицо скривилось от отвращения. – Это средство, способствующее пищеварению, за которое такие люди, как мой тесть, платят огромные деньги. Говорят, оно помогает желудку восстановиться после переедания.

Он вздохнул, в отчаянии посмотрел на Сократа:

– Мясо! Одно лишь мясо! Сократ, Сократ! Мне нужен лазерпиций! Но где же взять его в таком количестве, чтобы в течение нескольких месяцев ежедневно пользовать им десять тысяч человек?

Сократ рассмеялся так, что у него на глазах выступили слезы.

– Там, куда ты направляешься, Марк Катон, имеются целые заросли сильфия. Это низкорослый кустарник, которым будут охотно лакомиться твои мулы, быки и козы. Из того же сильфия люди, называющие себя псиллами, готовят лазерпиций. Они живут на западном побережье Киренаики, у них там есть небольшой порт Филены. Если бы мясо являлось основным продуктом питания вокруг Вашего моря, псиллы были бы намного богаче, чем сейчас. Это пройдохи-купцы, посещающие Филены, богатеют, а не псиллы.

– Кто-нибудь из них говорит по-гречески?

– О да. Им приходится учить этот язык, иначе они вовсе ничего не получили бы за свой лазерпиций.

На следующий день Катон верхом отправился в Филены. Секст Помпей галопом догнал его.

– Возвращайся, ты нужен в лагере, – твердо приказал Катон.

– Ты можешь приказывать всем сколько хочешь, Катон, – нараспев сказал Секст, – но я – сын своего отца и умираю от любопытства. Когда Сократ сообщил мне, что ты отправился закупить несколько талантов лазерпиция у народа, именующего себя псиллами, я решил, что тебе нужна компания получше, чем Статилл и Афинодор Кордилион.

– Афинодор болен, – коротко ответил Катон. – Хотя я и решил запретить кому-либо ехать верхом, боюсь, придется сделать для него исключение. Афинодор не может ходить, и Статилл ухаживает за ним.

Филены находились в двухстах милях к югу, но местность оказалась достаточно населенной, и можно было найти еду и ночлег. Неожиданно для себя Катон обнаружил, что ему нравится общество жизнерадостного и строптивого Секста. «Однако, – подумал он, когда им осталось проехать последние пятнадцать миль, – я, кажется, понял, с чем нам придется столкнуться. Хотя тут есть чем поживиться скоту, земля совсем голая. Абсолютно».

– Единственная явленная нам милость, – сказал Насамон, вождь псиллов, – это грунтовые воды. Вот почему сильфий растет так хорошо. Травы не растут, потому что их корни не проникают глубоко в землю, то есть не достают до воды. А у сильфия есть стержневой корень, он длинный. Только учтите, что для перехода через солончаки и соленые болота между Хараксом и Большой Лептой вам понадобится вся вода, какую вы сможете унести. Есть еще соленая пустыня между Сабратой и Тапсом, но этот переход короче, и последнюю его часть вы пройдете по хорошей римской дороге.

– Значит, есть поселения? – просияв, спросил Катон.

– Между нами и Большой Лептой, что в шестистах милях от нас, только Харакс.

– Как далеко до Харакса?

– Около двухсот миль, но есть и оазисы, и колодцы, а население – мои псиллы.

– Как ты думаешь, – неуверенно спросил Катон, – мог бы я нанять пятьдесят твоих псиллов в проводники до самого Тапса? Тогда, встретив людей, не знающих греческого, мы смогли бы с ними договориться. Нас очень много. Я не хочу устрашать племена.

– Цена будет высокой, – ответил Насамон.

– Два таланта серебра?

– За такую сумму, Марк Катон, ты можешь забрать нас всех!

– Нет, полусотни будет достаточно. Только мужчин, пожалуйста.

– Это невозможно! – улыбнулся Насамон. – Приготовление лазерпиция из сильфия – женское дело. Они будут добывать его для тебя и на марше. Ежедневная доза – по маленькой ложке на человека. Ты и половины необходимого с собой не прихватишь. Но я дам тебе бесплатно еще десять мужчин, чтобы те приглядывали за женщинами и лечили укусы скорпионов и змей.

Секст Помпей посерел от ужаса.

– Змеи? – Его передернуло. – Скорпионы?

– И очень много, – спокойно сказал Насамон, словно змеи и скорпионы всего лишь мелкое будничное неудобство. – Мы лечим укусы, разрезая их и высасывая яд. Но легче сказать, чем сделать. Поэтому лучше используй моих людей. Они это умеют. Если укус правильно обработан, мужчины редко умирают. Только женщины, дети, недужные и старики.

«Значит, – угрюмо подумал Катон, – мне нужны свободные мулы, чтобы везти укушенных. Но благодарю за псиллов, милостивая Фортуна!»

– Не смей никому говорить ни слова о змеях и скорпионах! Ни единой душе! – грозно приказал он Сексту на обратном пути в Арсиною. – Если проговоришься, я закую тебя в цепи и отошлю к царю Птолемею.

Шляпы были сплетены, а Арсиноя и ее окрестности лишились ослов. Сократ и Насамон сказали Катону, что мулы слишком много пьют и слишком много едят. А ослы и меньше их, и сильнее, и выносливее. К счастью, ни крестьяне, ни купцы не возражали против обмена. Мулы все же армейские, племенные. И Катон за три тысячи своих мулов получил четыре тысячи ослов. Для повозок он приобрел волов, но купить овец оказалось невозможно. В конце концов пришлось согласиться на две тысячи коров и тысячу коз.

«Это не марш, это целое переселение, – думал он мрачно. – Как, должно быть, хохочет сейчас Лабиен! Он уже в Утике! Но я ему покажу! Пусть даже меня ждет смерть, но я приведу в провинцию Африка десять тысяч боеспособных солдат!» У него действительно набиралось такое количество, ибо он брал с собой и нестроевиков. Ни один римский командующий не требовал от своих бойцов полного самообслуживания. Каждая центурия состояла из ста человек, но только восемьдесят из них были воинами. Остальные двадцать мололи зерно, пекли хлеб, раздавали воду на марше, заботились о животных и о повозке центурии, стирали белье, следили за чистотой. Это были не рабы, а римские граждане, просто малопригодные для воинской службы, в основном деревенские простофили. Доля в трофеях у них была небольшой, зато жалованье и питание – как у солдат.

Пока женщины Киренаики трудились над шляпами, мужчины делали курдюки для воды. Глиняные амфоры с острым дном, предназначенные для хранения в рамах или в толстом слое опилок, были слишком громоздкими и не вмещались в корзины, привязываемые к спинам ослов.

– Значит, вина не будет? – огорченно спросил Секст.

– Ни капли, – ответил Катон. – Люди будут пить воду, и мы тоже. Даже Афинодору нечем будет себя подкрепить.

На третий день января гигантское переселение началось под приветственные крики всех жителей Арсинои. Это была не аккуратная военная колонна на марше, а бесформенная масса животных и людей в плетеных соломенных шляпах и тонких туниках. Люди шли среди животных, стараясь не давать скоту разбежаться. Катон вел всю эту толпу на юг, к Филенам и псиллам. Хотя солнце палило нещадно, он вскоре понял, что скорость передвижения никого не обессилит и не измотает. Десять миль в день – так постановили животные, и обжаловать их решение было нельзя.

Хотя Марк Порций Катон никогда не командовал войском и вся знать Рима не считала его способным к этому из-за его упрямства, озлобленности и отсутствия здравомыслия, в этом походе Катон оказался идеальным командиром. Он успевал подмечать все, на ходу исправлял ошибки, которые даже Цезарь не смог бы предвидеть. На рассвете второго дня центурионы получили приказ проследить, чтобы сапоги у всех были туго зашнурованы на лодыжках. Солдаты шли не по мощеной дороге, а по неровной земле. Если человек растягивал или рвал связки, он становился обузой. К концу первой недели, еще не пройдя и половины пути к Филенам, Катон разработал систему, по которой каждая центурия отвечала за определенное количество ослов, коров и коз, как за свою собственность. Если они слишком много ели или пили, то не стоило рассчитывать призанять воды и еды у более экономных соседей.

С наступлением сумерек вся толпа останавливалась и пополняла запас воды из колодцев или родников. Каждый ложился спать на непромокаемый сагум – круглую накидку с отверстием для головы, защищающую от дождя и от снега. Весь хлеб и весь нут съели в первую же неделю, а лазерпиция не предвиделось до самых Филен. Десять миль в день. К тому же по сносной местности. Но эти мили многому их научили. После Филен ситуация обещала стать хуже.

Когда каким-то чудом они достигли Филен за восемнадцать, а не за двадцать дней, Катон дал людям три дня отдыха в наскоро устроенном лагере близ длинного песчаного взморья. Они купались, ловили рыбу, платили драгоценный сестерций за секс какой-нибудь женщине из племени псиллов.

Все легионеры умели плавать, этому их обучали в тренировочных лагерях. Как знать, вдруг кто-нибудь вроде Цезаря прикажет им переплыть озеро или могучую реку? Обнаженные и беззаботные, люди веселились, объедались рыбой.

«Пусть резвятся», – думал Катон, тоже плавая с ними.

– Послушай! – воскликнул Секст, глядя на командира. – Я никогда не думал, что ты так хорошо сложен!

– Это потому, – ответил Катон, напрочь лишенный чувства юмора, – что ты не видел меня, когда я не носил туники под тогой в знак протеста против нарушения mos maiorum. Ты был слишком мал.

Центурионам не надо было следить за животными и участвовать в других повседневных заботах центурий, у них была другая обязанность – следить за людьми. Катон созвал их, чтобы предупредить об исключительно мясном рационе и ознакомить с правилами употребления лазерпиция.

– Вам запрещается есть какие-либо растения. Псиллы говорят, что они несъедобны. Следите, чтобы солдаты не тащили их в рот. Каждому из вас дадут ложку и запас лазерпиция на центурию. Вечером, после того как люди съедят очередную порцию говядины или козлятины, вы лично будете давать каждому по пол-ложки этого снадобья. Вам вменяется в обязанности охранять женщин-псиллов и двести нестроевиков, когда они будут собирать сильфий. Я понял, что растение надо сначала истолочь, вскипятить, охладить, после чего с отвара снимается верхний слой. Это и есть лазерпиций. И это значит, что нам понадобится топливо там, где нет деревьев. Собирайте по дороге все, что может гореть. Тот, кто попытается изнасиловать женщину, будет лишен гражданства, подвергнут порке и обезглавлен. Я не шучу.

Центурионы подумали, что это все, но они ошиблись.

– Я не закончил! – крикнул Катон. – Любой позволивший козе съесть свою шляпу будет дальше идти с непокрытой головой, независимо от заслуг и от ранга. Это значит – солнечный удар и смерть! Пока у меня достаточно запасных шляп, чтобы выдать их тем, кого козы уже обхитрили, но запас этот невелик. Так что все должны быть внимательными: нет шляпы – нет жизни!

– Вот это до них дойдет, – сказал Секст, сопровождая Катона к дому Насамона. – Единственная трудность, Катон, заключается в том, что, если коза захочет съесть шляпу, уследить за ней невозможно, как за проституткой, имеющей виды на богатого старого маразматика. А как ты охраняешь свою шляпу?

– Когда я ложусь спать, я подкладываю ее под себя. Наплевать, что тулья помнется. Каждое утро я снова ее выпрямляю и привязываю шляпу к голове лентой, которую дали мне женщины-плетельщицы.

– До Харакса мои люди будут помогать вам всем, чем смогут, – сказал Насамон, которому было жаль, что этот веселый цирк покидает его. Он деликатно кашлянул. – Э-э, могу я дать тебе небольшой совет, Марк Катон? Козы вам нужны, но вы не дойдете живыми до провинции Африка, если будете позволять им повсюду шнырять. Они съедят не только ваши шляпы, но и вашу одежду. Коза ест все! Поэтому на марше сбивайте их в одно стадо, а на ночь ставьте в специальный загон.

– А чем мы будем огораживать этот загон? – воскликнул Катон, сытый по горло этими козами.

– Я заметил, что у каждого легионера в заплечном мешке есть кол для ограждения лагеря. Колья достаточно длинные, и ночью можно использовать их для загона.

– Насамон, – сказал Катон с такой счастливой улыбкой, что Секст удивился, увидев ее, – я не знаю, что бы мы делали без тебя и без псиллов!

Красивые горы Киренаики исчезли из виду. Перед десятью тысячами Катона простиралась ровная пустыня с зарослями дикого сильфия и другой скудной растительностью. Между серыми низкими кустиками проглядывала желтовато-коричневая земля, усеянная камнями размером с кулак. Колья приобрели высочайшую ценность.

Насамон оказался прав. Колодцы и родники попадались часто, но их было недостаточно, чтобы напоить на стоянках десять тысяч людей и семь тысяч животных. На это понадобилась бы река величиной с Тибр. Поэтому Катон приказал каждой центурии пополнять бурдюки у каждого колодца или родника, мимо которых они проходили. Это позволяло орде, представлявшей собой весьма эффектное зрелище, весь день шагать, а на закате все останавливались, чтобы поесть говядины или козлятины, сваренной в морской воде (для чего все десять тысяч «переселенцев» собирали сухой кустарник), и поспать.

Помимо багрового неба и кустов сильфия их постоянным спутником было море, огромное пространство блестящего аквамарина с белыми барашками в тех местах, где под водой скрывались скалы. Эти барашки вместе с ленивыми волнами один за другим устремлялись к берегу. Скорость, с какой шли животные, позволяла людям быстро окунуться, чтобы охладиться и держать себя в чистоте. Десять миль в день означали, что до Гадрумента они доберутся лишь в конце апреля. «А к тому времени, – думал Катон с огромным облегчением, – споры о том, кто станет главнокомандующим наших армий, закончатся. Я распределю своих людей по легионам, а сам займусь каким-нибудь мирным делом».

Римляне не ели говядины, римляне не ели козлятины. Крупный рогатый скот имел у них только одно применение – он давал кожу и жир, а также кровь и кости, которые шли на удобрение. А у коз брали лишь молоко и делали из него сыр.

Один молодой бык поставлял около пятисот фунтов пищи, ибо люди ели все, кроме шкуры, костей и внутренностей. Фунт мяса в день на человека (никто не мог заставить себя съесть больше), и за день стадо уменьшалось на двадцать голов, а за шесть дней – на сто двадцать. Восьмидневный интервал завершался двумя днями козлятины, что было еще хуже.

Сначала Катон надеялся, что козы продолжат давать молоко, из которого можно будет делать сыр, но как только Филены остались позади, они перестали доиться. Ничего не понимавший в животноводстве, Катон предположил, что это как-то связано со слишком большим количеством съеденного ими сильфия, а не с соломенными шляпами или другими подобными деликатесами. Крупный рогатый скот лениво плелся, совершенно равнодушный к людскому соседству. Ребра, выступавшие из спины, двигались как рудиментарные крылья, у коров высохшее пустое вымя раскачивалось в такт ходьбе. Катон решил, что все неприятности из-за быков, потому что все они были кастрированы. Некастрированное животное, будь то кот, пес, баран, козел или бык, занимается сексом, никогда не толстеет, и мясо его жесткое, жилистое. Они сеют свое семя, а потом собирают огромный урожай котят, щенят, ягнят, козлят или телят.

Некоторые из этих мыслей он высказал Сексту Помпею, и тот пришел в восторг от открывшихся ему сторон фанатичного Марка Порция Катона, которые не были известны никому в Риме. Неужели это тот самый человек, который одним своим криком заставил его отца ввергнуть страну в очередную гражданскую заваруху? Который в качестве плебейского трибуна без колебаний налагал вето на любой закон, направленный на пересмотр чего-то заведомо устаревшего? Который в юности принудил коллегию плебейских трибунов сохранить всем надоевшую колонну посередине зала Порциевой базилики? Почему? Потому что сам Катон Цензор установил ее там. Потому что она – часть mos maiorum и убирать ее ни под каким предлогом нельзя. А чего стоили все легенды и анекдоты о неподкупном Катоне, о Катоне-пьянице, о Катоне, продавшем собственную жену! Но вот перед ним тот самый Катон, размышляющий о самцах и об их поразительной сексуальной активности, словно сам он не был самцом, и, кстати, щедро одаренным природой.

– Что касается меня, – непринужденно заметил Секст, – я очень хочу как можно скорее вернуться в цивилизованный мир. Цивилизация подразумевает наличие женщин. Я уже изголодался по женщине.

Взгляд серых глаз стал ледяным.

– Настоящий мужчина должен уметь контролировать свои основные инстинкты, Секст Помпей. Даже четыре года – ничто, – процедил сквозь зубы Катон.

– Конечно, конечно! – поспешил согласиться Секст.

Четыре года, а? Любопытный период времени взят для примера! Между двумя браками с Катоном Марция четыре года была женой Квинта Гортензия. Значит, он ее любил? И страдал?

Харакс оказался деревней в чудесной лагуне. Ее жители, псиллы и гараманты, пробавлялись тем, что ныряли за губками и за жемчугом. Питались они только рыбой, морскими ежами и овощами, которые выращивали их женщины на усиленно увлажняемых клочках земли. Завидев приближавшуюся громаду, те с пронзительными криками стали защищать свои огороды, размахивая мотыгами и осыпая римлян проклятиями. Катон тут же отдал приказ, запрещающий рвать овощи с грядок. Потом договорился с местным вождем о покупке зелени, какой только можно. Конечно, предложенного оказалось недостаточно, хотя при виде серебряных монет огородницы собрали для него все, что успело проклюнуться из земли.

Римляне были убеждены, что человечество не может выжить без фруктов и зелени, но до сих пор Катон не заметил никаких признаков цинги у людей, которые привыкли жевать по дороге ветки сильфия, чтобы во рту скапливалось хоть немного слюны. Что бы ни содержал сильфий, кроме лазерпиция, очевидно, это действовало так же, как зелень. «Мы прошли всего четыреста миль, – думал Катон, – но я чувствую, что мы дойдем».

Отдохнув день и объевшись рыбы, десять тысяч двинулись дальше по ужасной стране, плоской, как доска. Это было утомительное путешествие по солончаковым котловинам и соленым болотам с редкой порослью сильфия. На протяжении четырехсот миль ни колодцев, ни родников. Сорок дней нещадно палящего солнца, сорок очень холодных ночей среди скорпионов и пауков. Никто в Киренаике не говорил солдатам о пауках, которые стали ужасным потрясением. Италия, Греция, обе Галлии, обе Испании, Македония, Фракия, Малая Азия – эта часть мира была им знакома, они исходили ее вдоль и поперек. Там не было больших пауков. В результате самый заслуженный центурион, ветеран почти стольких же сражений, что и Цезарь, мог упасть в обморок при виде такого чудовища. А пауки Фазании (так называлась эта местность) были не просто большими. Они были огромными, размером с детскую ладонь, и с омерзительно волосатыми лапами, которые они прятали под собой, когда отдыхали.

– О Юпитер! – воскликнул утром Секст, вытряхивая такого паука из своего сагума. – Прямо скажу тебе, Марк Катон: если бы я знал заранее об этих тварях, я бы с радостью согласился на общество Тита Лабиена! Признаться, я не очень верил отцу, когда тот говорил, что, достигнув Каспийского моря, он уже через три дня повернул обратно из-за пауков, но теперь-то я знаю, что он имел в виду!

– По крайней мере, – сказал Катон рассудительным тоном, – они в отличие от скорпионов не ядовиты. Да, они больно кусают, но дело тут только в размере их жвал.

В душе он испытывал тот же страх и гадливость, что и другие, но гордость не позволяла ему показывать это. Если командир станет вопить и бегать как полоумный, что подумают десять тысяч солдат? О, иметь бы хоть топливо для костров, чтобы обогреваться ночами! Кто бы подумал, что зной, так донимающий тебя днем, может сменяться столь жутким холодом после заката? Причем вдруг, моментально. Только что ты умирал от жары, а через миг дрожишь так, что зубы стучат. А скудные запасы плавника, собранного на берегу, нужны для приготовления сильфия и мяса.

Мужчины-псиллы отработали заплаченные деньги. Как бы ни очищали места ночлега от скорпионов, они все же попадались. Многие были покусаны, но после того, как псиллы научили римских врачей, как разрезать укус и каким образом высасывать яд, мало кто стал нуждаться в ослах для дальнейшего продвижения. Правда, одной женщине, маленькой и щуплой, не повезло. Укус скорпиона убил ее, но не быстро, не милосердно.

Чем труднее было идти, тем веселее становился Катон. Секст не мог понять, как ему удается держаться. Ведь он по нескольку раз в день обегал все свое воинство, не пропуская ни одной малой группы. Приостанавливался поговорить, посмеяться с такими бравыми, замечательными парнями. И те расправляли плечи, улыбались, делали вид, что этот марш для них – просто отдых. И шли дальше. Десять миль в день.

Вода в бурдюках кончалась. Не прошло и двух дней из предполагаемых сорока, как Катон ввел норму даже для животных. И если какая-нибудь корова или бык вдруг падали, их тут же забивали, чтобы в этот же вечер накормить сколько-то человек. Ослы были неутомимы, как Катон. Они упорно продолжали нести свою поклажу, которая становилась все легче из-за пустеющих бурдюков. И все же жажда – ужасней всего. Денно и нощно людей терзали мучительное мычание коров, жалобное блеяние коз и печальный рев длинноухих. Десять миль в день.

Время от времени грозовые тучи, появлявшиеся вдали, дразнили их, набухая и придвигаясь все ближе. Один или два раза был замечен серый занавес падающего дождя. Но на солдат не пролилось ни капли.

Для Катона, в перерывах между приливами энергии, побуждавшей его совершать обходы войска, путешествие стало временем своего рода триумфа. Унылая пустыня, в которую стоицизм превратил его душу, вырвалась наружу откуда-то из-под спуда и поглотила унылую пустыню, по которой брело его тело. Он словно плыл по морю боли, но боль была очищающей, даже приятной.

К полудню, когда солнце превращало воздух в дрожащее марево, ему иногда казалось, что он видит шагающего к нему Цепиона. Рыжие волосы пламенеют, лицо – маяк любви. Однажды ему привиделась Марция, а один раз он увидел другую женщину, темноволосую незнакомку. Он понял, что это была его мать, несмотря на то что никогда не видел ее портретов. Она умерла через два месяца после его рождения. Ливия Друза. Мама, мама.

Последнее видение посетило его на сороковой день после выхода из Харакса. На рассвете Луций Гратидий сообщил, что бурдюки пусты. Ему снова явился Цепион, но на этот раз сверкающий дорогой образ придвинулся почти вплотную. Простертые руки едва не коснулись Катона.

«Не отчаивайся, брат. Вода рядом».

Кто-то крикнул. Видение тут же исчезло. Взамен – внезапный рев десяти тысяч глоток:

– Вода!!!

Какой-то час – и местность неузнаваемо изменилась, вдруг, неожиданно, как гром среди ясного неба. Причиной тому была небольшая речушка, появившаяся совсем недавно, судя по чахлым растениям на ее обрывистых берегах. Только по ней Катон понял, что они идут восемьдесят дней и что осень уже переходит в зиму, проливая дожди. Те тучи, что дразнили их издали, отдали свою благословенную влагу земле именно там, где местность позволила образоваться чистому потоку, устремившемуся к морю. За это время стадо коров уменьшилось до пятидесяти голов, а стадо коз – до сотни. Да, Цепион явился весьма своевременно.

Люди и животные растянулись вдоль речушки миль на пять, чтобы напиться, но со строжайшим наказом не справлять нужду близ воды. Катон дал своим десяти тысячам солдат четыре дня, чтобы наполнить водой бурдюки, поплавать в море, половить рыбу и выспаться всласть.

– Земля Фазании позади, – сказал он, растянувшись на песке возле Секста.

«Мы так загорели, что стали коричневыми, – подумал Секст, глядя на бесконечную полосу берега и на фигурки людей. – Даже Катон загорел, хотя он светлокожий. А я, наверное, похож на сирийца».

– Куда мы теперь идем? – спросил он.

– В Триполитану.

«Почему он такой опечаленный? Можно подумать, что мы только что изгнаны с Елисейских полей, а не выбрались из Тартара. Разве он не понимает, что, если бы вода не появилась, мы стали бы гибнуть от жажды? Что еда у нас почти кончилась? А может быть, он вызвал воду усилием воли? Ничто уже не может удивить меня в Катоне».

– Триполитана, – повторил Секст. – Земля трех городов. Но я не знаю никаких городов между Береникой и Гадруметом.

– Греки любят, когда название звучит знакомо. Посмотри на все эти города: Береника, Арсиноя, Аполлония, Гераклея… Думаю, построив три деревни на клочках более плодородной земли, они тут же нарекли всю округу «Три города». Большая Лепта, Эя и Сабрата, если Сократ с Насамоном ничего не напутали. Странно, правда? Единственная Лепта, которую я знаю, – это Малая Лепта в нашей провинции Африка.

Триполитана не была рогом изобилия, как, например, Кампания или долина реки Бетис в Дальней Испании, но начиная с первой речушки местность стала населенной. Сильфий по-прежнему попадался, но теперь вперемешку с более сочными растениями, которые псиллы объявили съедобными. На равнине росли и деревья, но странные. Их ветки торчали горизонтально, с редкими – в форме веера – листьями желто-зеленого цвета. Они напомнили Катону два дерева, которые росли в саду перистиля у дяди Друза. Говорили, что их привез в Рим Сципион Африканский. Если это те деревья, тогда весной или летом они должны покрываться алыми или желтыми цветами.

Катон снова казался Сексту Помпею прежним.

– Я думаю, – сказал он, – пора мне сесть на осла и поехать разузнать, куда местные жители посоветуют двинуться десяти тысячам человек и горстке коз. Уверен, дорога наша проляжет не через колосящиеся поля или персиковые сады. Но я попытаюсь купить здесь продукты. Рыба приятно разнообразит рацион, но нам нужно обзавестись скотом и – как я надеюсь! – найти зерно для хлеба.

Секст смотрел на Катона, стараясь подавить смех. Верхом на осле тот выглядел очень комично. Ноги у него были такие длинные, что казалось, будто он тащит осла меж ними, а не едет на нем.

Сексту Катон мог казаться смешным, но, когда через четыре часа он вернулся, в глазах трех сопровождавших его местных жителей светился благоговейный восторг. «Мы и вправду достигли цивилизованных мест, если тут слышали о Марке Порции Катоне».

– Я все разузнал, – объявил он Сексту и сошел с осла так, словно перешагнул через низкий забор. – Это Аристодем, Фазан и Фокий. Они будут нашими агентами в Большой Лепте. А в двадцати милях отсюда, Секст, я приобрел стадо годовалых овец. Мясо, конечно, но, по крайней мере, другого рода. Мы с тобой отправляемся в Лепту, так что пакуй вещи.

Они миновали селение Мисурата и пришли в город с двадцатитысячным населением в основном греческого происхождения. Большую Лепту. Урожай пшеницы был весь собран, и урожай хороший. Когда Катон показал серебряные монеты, ему продали достаточно мер зерна, чтобы его люди опять получили хлеб, и достаточно масла, чтобы было куда его макать.

– Всего шестьсот миль до Тапса, и еще сто – до Утики. Из них только двести безводных миль между Сабратой и озером Тритонида, которое уже в нашей провинции.

Катон разломил свежий хрустящий хлеб.

– По крайней мере, пройдя Фазанию, Секст, я твердо знаю, сколько нам понадобится воды на последнем отрезке пустыни. Мы сможем нагрузить несколько ослов зерном, снимать с повозок мельницы и печь свой хлеб. Когда есть топливо, почему бы его не печь? Это ли не прекрасно?

«Стоик до мозга костей, любящий один хлеб, – подумал Секст. – Но он прав. Триполитана – прекрасное место».

Хотя сезон винограда и персиков закончился, местные жители сушили их. Получался изюм, который можно было жевать, забрасывая в рот горстями, и жесткие кусочки персика, которые можно было сосать. Сельдерей, лук, капуста, латук в изобилии росли в диком виде благодаря семенам, разлетающимся с огородов.

Женщины, дети и мужчины Триполитаны носили штаны из плотной шерстяной ткани и кожаные гетры, защищаясь таким образом от змей, скорпионов и громадных пауков, известных здесь под названием тетрагнатиды. Почти все занимались сельским хозяйством – пшеница, оливки, фрукты, вино, – а также держали овец и крупный скот на общей земле, которая считалась слишком бедной и непригодной для выращивания чего бы то ни было. В Лепте имелись свои дельцы и купцы плюс неизбежный контингент пронырливых римских агентов, вечно разнюхивающих, где можно быстро заработать лишний сестерций. Но ощущение было такое, что они приехали сюда, чтобы жить, а не торговать.

От берега уходило низкое плато – начало пустыни в три тысячи миль, растянувшейся на восток, запад и дальше на юг, но насколько, никто не знал. Гараманты ездили по ней на верблюдах, пасли овец и коз, жили в шатрах, которые защищали не от дождя – там дождя не бывало, – а от песка. Сильный ветер гнал песок с такой силой, что можно было в нем задохнуться.

Намного более уверенные в себе, чем восемьсот миль назад, солдаты покинули Лепту в хорошем настроении.

Понадобилось лишь девятнадцать дней, чтобы преодолеть двести миль по пересохшей соленой равнине. Отсутствие топлива не позволяло печь хлеб, но Катон приобрел коров, а также овец, чтобы разнообразить мясную диету. «Все, никаких коз! Если я больше никогда в жизни не увижу козы, я буду счастлив». То же самое чувствовали и его люди, особенно Луций Гратидий, в чьи обязанности входило следить за козами.

Озеро Тритонида служило неофициальной границей римской провинции Африка. Но люди были разочарованы, потому что вода в озере оказалась горькой от окиси натрия – вещества, родственного соли. Поскольку в море, восточнее озера, водились улитки-багрянки, на берегу Тритониды была построена мастерская для изготовления пурпурной краски. За ней громоздились дурно пахнувшие кучи пустых раковин и гниющих останков их обитателей. Пурпурную краску извлекали из небольшого отверстия в теле улитки, а остальное выкидывали.

От озера начиналась римская дорога, мощеная, в хорошем состоянии. Смеясь и болтая, солдаты постарались как можно быстрее пройти мимо вонючей красильни. Они были рады этой дороге. Где дорога, там Рим.

На подходе к Тапсу умер Афинодор Кордилион, и так внезапно, что Катон, будучи где-то в другом месте, не успел проститься с ним. Плача, он проследил, чтобы из топляка сложили приличествующий погребальный костер, совершил возлияние Зевсу, положил Афинодору в рот монету для Харона, паромщика, который перевезет его в царство мертвых. После окончания ритуала он снова пошел во главе людской массы. «Нас уже совсем мало. Ушли Катул, Бибул, Агенобарб, а теперь вот дорогой Афинодор Кордилион. Сколько же осталось мне? Если Цезарю уготовано править миром, то, вероятно, немного».

Поход закончился возведением большого лагеря около Утики, столицы римской провинции. Новый Карфаген, построенный рядом с прежним, где жили Ганнибал, Гамилькар и Гасдрубал, тоже имел великолепную гавань, но соперником Утике не был, ибо Сципион Эмилиан в свое время сровнял там все, что возможно, с землей.

Больно было расставаться с десятитысячной армией «переселенцев», которые не хотели терять полюбившегося командира. Пятнадцать когорт и нестроевики будут расформированы, ими укомплектуют регулярные легионы. Но этот невероятный поход окружил всех участвовавших в нем сияющим ореолом в глазах остальных римских солдат.

Единственным, кого Катон и Секст Помпей взяли с собой, был Луций Гратидий, который будет тренировать гражданское ополчение, если Катону удастся осуществить свои планы. В последний вечер перед визитом к наместнику Утики и возвращением в привычный мир, покинутый около полугода назад, Катон сел писать письмо в Арсиною – Сократу.

Я заранее, дорогой мой Сократ, нашел несколько человек, у которых двойной шаг равен пяти футам, и поручил им измерить весь наш путь от Арсинои до Утики. В среднем вышло тысяча четыреста три мили. С учетом того, что мы три дня провели в Филенах, день в Хараксе и четыре дня в окрестностях Большой Лепты (в общей сложности один рыночный интервал), наш поход длился сто шестнадцать дней. Если ты помнишь, мы покинули Арсиною за три дня до Январских нон, а в Утику прибыли в Майские ноны. Я думал, пока не сел за расчеты, что мы делали десять миль в день, но получилось двенадцать. Все, кроме шестидесяти семи человек, перенесли поход, а еще мы потеряли одну женщину из племени псиллов: ее укусил скорпион.

Я пишу, чтобы сообщить тебе, что мы благополучно достигли цели, но, если бы не ты и не Насамон, наш поход потерпел бы крах. На всем пути мы встречали лишь доброе отношение, однако ваши услуги воистину неоценимы. Однажды, когда любимая всеми нами Республика опять утвердится в своих прежних границах, я надеюсь увидеть тебя и Насамона в Риме в качестве моих гостей. Я воздам вам почести в сенате.

Письмо дошло до Сократа только через год, – целый год, за который многое произошло. Сократ читал эти строки сквозь слезы. Потом сел, уронил лист фанниевой бумаги на колени и покачал головой.

– О Марк Катон, ты и вправду не Ксенофонт! – воскликнул он. – Четыре месяца беспримерного марша по бездорожью, а ты сообщаешь мне только факты и цифры. Ты настоящий римлянин. Грек еще в пути делал бы заметки для будущей книги. А ты просто нашел несколько человек, чтобы считать шаги. Благодарность твою принимаю и письмо твое буду хранить как реликвию, ибо ты нашел время его написать. Но я многое отдал бы за подробное описание похода твоих десяти тысяч!