Читать книгу Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2018 - Коллектив авторов, Ю. Д. Земенков, Koostaja: Ajakiri New Scientist - Страница 27

Мне жаль Антонова! Нет-нет,

он жив, а что пропал – едва ли:

его на станции «Рассвет»

и в «Толстопальцево» видали.

А что изганник – да! На дверь

ему указано: на днище,

ведь и казённое теперь

его отобрано жилище.

За что? На то был свой резон:

он крепко пил! Какие бредни?:

Доцент свалился на газон,

хватая куст, как шанс последний…

Какие лекции? При чём

желанье, чтобы – без огласок,

когда сам лектор вовлечён

в ристалища теней и масок?

В гуденье рифм, в борьбу идей…

Он видит в родине чужбину:

там хам грядет, а там халдей

затаптывает жемчуг в глину.

…А я ведь помню век такой,

когда меж снобов и долдонов

изящный, с легкою рукой,

по институту шёл Антонов.

И ворот свежий, и лица

простая лепка так опрятна,

и вкрапленная хрипотца

в негромкий голос – деликатна.

Стихи писал. Молва плела:

«мертворожденные», что кокон.

Литературные дела

все побоку, всё мимо окон.

Сколь многие поймут его!

Во тьме, стирающей различья,

так просто обрести родство:

что птичья кость, что жила бычья!

Идти туда, где гуще мгла,

где все свои за плотной тенью,

ждать отзвука, искать тепла,

и петь хвалу самозабвенью!

Так где искать его? А у

ворон не спросишь: «Где Антонов?»

Иди, кричи свои «ау»

среди бомжатников и схронов.

Выходит, муравей в овсе

заметней человека в силе?

Притом – его любили все!

Мы все Антонова любили!

В России Хронос побеждён,

к пространству пригвождён:

с погодой слит, с рельефом свит

и звёздами блазнит.

Здесь Ленин Сталина дерёт

за рыжие усы.

Здесь Сталин Ленина ведёт.

схвативши под уздцы.

И птица Сирин здесь поёт

невиданной красы.

И в недрах – Древний Змей живёт,

и в кузнях – кузнецы.

Башмачкин мокрый снег жует,

Тряпичкин жжёт чубук.

И Клячкин открывает рот,

да вырубили звук.

Все рядом: там – приказчик пьян.

Ямщик попал в буран.

Святая Ольга жжёт древлян,

бьёт заяц в барабан.

Бомбист таскает динамит,

язык ломает фрик,

чело Державина томит

напудренный парик.

И стелятся туман и дым,

и Врангель входит в Крым.

Прощается славянка с ним,

а я останусь с ним.

Эпох сливаются слои,

хоть в славе, хоть в крови,

где все чужие – как свои,

пускай и визави.

Глядит зелёная звезда,

Земля пред ней, что взвесь,

и говорит, что навсегда

мы вместе будем здесь!

Как позвал Илья-Пророк Угодника Николая

обойти нашу землю, пройти полями-лугами.

И пустились в путь, ничего здесь не узнавая,

невесёлыми ступали ногами.

Наконец встретили дурачка на поляне.

Решили порасспросить о мире, о человеках:

– А есть ещё наши люди? А где крестьяне?

А где пушные звери в лесах?

Где рыба в реках?

Где пахари и косари, что встают до свету?

Есть ли ещё мужики в этом народе?

Отвечает им дурачок:

– У нас теперь этого нету:

ни мужчин, ни женщин. Каждый одевается по погоде.

Все теперь ровня – жена ли, муж ли: у всех застежка на брюхе.

Мужики рожают, бабы платят, а дети

отрываются и балдеют, а старики и старухи

сидят в фейсбуке и в интернете.

– Ну а молитва? А песни свои поются? —

спрашивают странники.

Отвечает им бедолага:

                   – Да песни как раз найдутся,

хотя бы вот эта, где «м-м» и где «джага-джага».

И пошли Илья-Пророк со святым Угодником – Божьи птицы,

головами качают, услышанное никак не свяжут.

И вдруг засмеялись оба:

– Экие небылицы!

Кто у дураков-то спрашивает? Они и не то нам понарасскажут!

А дурачок собрал убогих, сирых и малых

и пересказывает им подробности этой сцены:

– Они думали, я не знаю… Но я узнал их!

Ждут нас счастливые перемены!

Провинциальная гостиница:

там все – торговец, мытарь, нелюдь.

Люд пришлый не спешит подвинуться,

чтоб странников впустила челядь.

У всех – сердца до верха заняты:

желудочки, мешки предсерьдья,

забиты уши, очи залиты,

и сжаты губы от усердья.

Битком набито всё и заперто.

«Нет мест!» – из-за дверей хозяин.

Осёл почти свалился замертво.

Иосиф выше сил измаян.

Мария скрылась светлоликая

под плотным тёмным покрывалом.

И на пустыню безъязыкое

селенье облик поменяло…

Моё же сердце – место дикое:

здесь сумрачно, здесь ветры злее,

здесь бродит зверь, ночами рыкая,

здесь привидения и змеи.

Но путники изнеможённые

тут опускаются на камни,

под эти своды обнажённые.

Как принимать мне их? Куда мне?

…О, сердце! Ты – вертеп таинственный,

срываешься на верхних нотах,

когда рождается Единственный

Младенец там, в твоих темнотах!

И что до ангельского пения,

звезды, волхвов и волхованья,

когда Младенца дуновение

коснулось твоего дыханья…

Девяносто пять тезисов доктора Лютера – смута

заразительна.

Высокомерно вступает в права

незаконный наследник и бастард. И пялится люто,

шевеля волосами, отрубленная голова.

Вся Европа в бреду. Рвутся швы. Реки бьются в падучей.

В Ватикане изжога, и тянет, ему вопреки,

Ветхий Деньми Свои узловатые пальцы из тучи,

но Адам отвечает капризным изгибом руки.

И повсюду уже расползлась эта весть, эта повесть, —

говоришь «человек», а находишь надрыв и разлом:

это плоти диктат, это разума спесь, это помесь

павиана с павлином, а то и косули с козлом…

Доктор Лютер, когда б хоть во сне вы предвидеть могли бы,

ядовитые гвозди вбивая в церковный каркас,

как ползут и ползут мрачнолицые парни Магриба:

шесть веков они ждали,

и время их вышло на вас!

Встретит весь Виттенберг их с улыбкою, пивом и миром,

и в немом изумленье воззрятся на этот комплот

европейские ангелы, плотно увитые жиром:

этот – с видом рантье и с лицом бакалейщика – тот.

…Удивительно ль, что мы тут ищем подкопы, подвохи,

дыры в жизненной ткани, сучок в европейском глазу,

гвоздь в двери виттенбергской, рычаг, за который эпохи

мрут, как мухи, и тонут в тазу.

Помню, как остывали

звёзды в реке ли, в чане,

выли, на помощь звали

бабы-односельчане.

Как кричала неясыть

в полночь, когда счастливца

здесь забивали насмерть

два бугая-ревнивца.

Кости ломали, жилы

рвали, аж кровь кипела —

за молодые силы,

за красивое тело.

За лицо – без изъяна,

статный стан без ущерба,

где одна средь бурьяна

лишь молодая верба.

За глаза – без порока,

кожу – белее мела.

И засохла до срока

верба да почернела.

Словно смерть человечью

взяв себе, в день воскресный

молодца – вербной речью,

силой своей древесной,

ветками оплела,

листьями обложила,

на ноги подняла,

соками опоила…

Бабы о вербе той,

пьяны, хмельны ль, тверёзы,

песни слагают, —

пой

с ними,

глотая слёзы…

Не ругай меня, жена,

что я ёрш, что я ёж.

У кого внутри война,

у того снаружи – нож.

На ночной наждак луна

проливает чистый шёлк.

Не кори меня, жена,

что я вол, что я волк.

Волчьей ягодой полна

жизнь колючая – колись.

Не стыди меня, жена,

что я лось, что я рысь.

В меня речка влюблена,

понимает меня ель.

Не ревнуй меня, жена,

что я лис, что я – лель.

То я вепрь, а то я выпь, —

со своей землёю схож:

звёзды в небе – моя сыпь,

зыбь на море – моя дрожь.

Как напьёшься допьяна,

мир припрячешь в кулаке,

глядь – а в нём твоя страна:

нос хмельной и в табаке.

Пляшет, плачет старина,

шарят тени по кривой:

не качай им в лад, жена,

грозной птичьей головой.

Всё, что видится извне —

возникает изнутри…

Тише! О своей войне

никому не говори!

Чем холоднее и пустыннее на сердце – тем верней навстречу

и желтоглазое уныние, и косоротое злоречье…

Идут, хромцы, сосредоточенно, угрюмы и неутомимы,

то рощами, то вдоль обочины, на вид – простые пилигримы.

Но в ком заметят червоточины, тех окружают, обнуляют,

и вид на жительство просроченный слюной на темя налепляют.

…Я знала тех, кто долго мыкался: то замирал кариатидой,

то лес валил, то в стены тыкался и кто не справился с обидой.

И стал кормить в себе томление, пока сквозь мысленную стужу

отчаянья и озлобления огонь не вырвался наружу.

Он тлел в подполье, злые жалобы шипели, лопаясь под спудом,

чтоб вспыхнуть вдруг: пора настала бы Надава вспомнить с Авиудом.

Как те страницы ни пролистывай, как голову ни прячь в тумане,

всё видишь их огонь неистовый, самих же попаливший в стане.

…О, как бы жить, себя не мучая: ни власти не желать, ни славы,

изъять из сердца сны горючие и жароплавкие составы.

Из облака сине-зеленого торчат чадящие затылки.

Боюсь, по запаху палёного Творец найдет нас у коптилки.

Школьницей, девицей, птицей

нездешнею,

как ты сияла улыбкой безгрешною! —

Так и осталась в том давнем году —

белою лилией в чёрном саду.

Что же потом с тобой сделалось? —

ржавая

музыка эта, ухмылка лукавая…

Так и порхала у всех на виду

чёрною бабочкой в белом саду.

Ты ли сама или время проклятое?

Тучная, траченная и помятая

встала и загородила звезду

ягодой волчьею в чёрном саду…

Так увядает и никнет несчастная

грешная плоть, небесам не при

частная,

чая очнуться и грезя в бреду

белою лилией в белом саду.

Так – неопознанную, безымянную —

похоронили с рогожею рваною,

перекрестили тайком на ходу…

Что-то да вырастет снова в саду.

Осенью говорят деревья, от куста передают кусту:

оставь себе лишь себя, оставь себе простоту,

готовься к бедности, к сирости, к холодам,

к Рождественскому посту…

Осыпаются листья, отрываются пуговицы, ветер к ночи все злее.

Все у тебя отберут – роскошь, молодость, красоту,

а кураж и сама отдай, не жалея.

Нитки висят, лохмотья, прорехи в кроне, дыра

прохудилась в роще, густоволосой еще вчера,

и не надейся: готовься, уже пора —

к скудости, к безголосым птицам, на руках цыпки.

Только б концы с концами свести! Иней уже с утра.

Да, но и бедность тоже умеет играть на скрипке!

Так говорят деревья, так говорят кусты:

есть и у нас псалмы, есть и у нас персты.

И стоят посреди зимы, как в пустынном зале.

Музыка чуть слышна, и рифмы совсем просты:

вот, мы протягиваем вам руки – смотрите, они пусты,

всё мы отдали вам и ничего не взяли!

Земля скорбит и с ветром на паях

поёт прощание шмелям и черным розам

да всхлипнет вдруг…

А у неё в друзьях

лишь меланхолия с анабиозом.

И заразителен печальный этот вздох.

День выдохся и сдулся, двинногривый.

Конвой устал, и спёкся скоморох,

и сдался муравей трудолюбивый.

И если даже знать, что мир-труд-май,

что жизнь – борьба на рубеже эпохи,

ты страсть к победе запихнёшь в сарай,

потратишь дни на ахи и на охи.

Ты бродишь в снах, клубишься, как туман,

и время вспять пытаешься подвинуть.

Спроси: зачем земля себе в карман

кладёт людей и забывает вынуть?

Это сценки детства: солнце воду пьёт, —

папа молодой, берега родные,

птичка под моим окошком гнёздышко для деток вьёт…

Все картинки, все переводные.

Кто-то налепил их – ляп! – на сердце мне:

перевёл, потёр, снял лишнее, и в цвете

вся я в тех картиночках: в звёздах и луне.

Музыка застыла в золотой карете.

На весу в балете. Звук прилип к рожку.

Дверью в тёмный шкаф прикрыты злые вести.

А в лесу лисица своему божку

лестницу сплетает из волшбы и лести.

И когда средь мира я выставляю зонд,

как подлодка, высмотреть, место ль – не гнилое? —

из картинок этих мне раскрывает зонт

небо с мутным зеркальцем: вечное былое.

Я хожу и вслушиваюсь, обращаюсь вспять