Читать книгу Сословие русских профессоров. Создатели статусов и смыслов - Каллум Хопкинс, Коллектив авторов, Сборник рецептов - Страница 6

Большую часть наших представлений о функциях профессоров российских императорских университетов мы черпаем из законодательных актов правительства и отложившегося в архивах делопроизводства. Это тексты, фиксировавшие или регулировавшие поведенческие практики университетского человека в пределах учебного заведения. То, что применительно к XVIII и первой половине XIX в. в большинстве случаев это совпадало с пространством социальной активности профессора, подтвердили появившиеся в печати в конце XIX столетия воспоминания профессоров и студентов. Мемуары же более позднего времени – начала XX в. – убеждают нас в том, что для рубежа веков характерно расширение образовательного пространства за счет кружков и домашних семинаров, а также выход профессоров за пределы учебных аудиторий, кабинетов и лабораторий в публичное пространство политики, предпринимательства и социальной экспертизы. При этом участие профессоров в заседаниях государственной думы и государственного совета, в министерских комиссиях, в коммерческой деятельности, выступления в периодической печати и прочие социальные высказывания не зафиксировались в протоколах университетского совета и не регулировались университетскими уставами.

Для улавливания этих высказываний исследователь должен расставить более широкие сети, используя как послужные списки профессоров, так и «архивы идентичностей» – частные архивы профессоров, которые в годы советской власти образовали альтернативный по отношению к государственным университетским и министерскому архивам фонд. Так исторически сложилось в России, что, например, в отличие от ситуации в Германии профессорские документы не могли быть сданы в государственный архив при жизни и не выкупались университетом после смерти ученого. Только после революции 1917 г. и кардинального изменения архивной политики в нашей стране домашние архивы стали добровольно и принудительно сдаваться в государственные библиотеки и музеи. Со временем они образовали при них сеть отделов рукописей и письменных источников. Эти «архивы идентичностей» позволяют исследователям анализировать инициативные виды социальной активности российских профессоров начала XX в., реконструировать их сложную социальную идентичность.

Просопографический портрет высказывающихся

Престижность интеллектуального труда, порожденная модернизационными процессами в поздней Российской империи, растущие грамотность и сеть государственных школ содействовали увеличению сословия русских профессоров. В 1899 г. их было около 2,5 тысячи человек, а в 1914 г. число профессоров выросло почти вдвое и составило около 4,5 тысячи[263]. Основной их функцией, как и прежде, было воспроизводство себе подобных. И профессора выполняли ее в экстенсивном режиме: в 1913 г. во всех высших учебных заведениях империи училось около 120 тысяч студентов, а с конца ХIХ в. по февраль 1917 г. только в одиннадцати университетах дипломы получили более 150 тысяч человек[264].

В официальном делопроизводстве дооктябрьской России педагогический корпус высшей школы делился на профессоров[265] и младших преподавателей, что отражало не столько специализацию в научно-педагогических функциях, которые нередко мало заметны, сколько различия в номенклатурно-правовом статусе. Первые были администраторами, советниками и организаторами науки (членами ученых советов, заведующими кафедрами, деканами факультетов, членами Академии наук; в 1914 г. профессора составляли 87 % действительных членов Академии наук[266]), вторые – только учителями.

По своему гражданскому статусу профессура, представлявшая различные области и направления фундаментального и прикладного научного знания, относилась к привилегированной части российского чиновничества. По уставу 1884 г. ко времени полной выслуги (25 лет) профессора достигали чинов V–IV (статский генерал) классов. Некоторые поднимались до ранга тайного советника (III класс). Например, по данным на 1898 г., только в Санкт-Петербургском университете служили девять тайных советников. Среди них, в частности, были такие крупные ученые, как А.О. Ковалевский, А.Н. Бекетов, А.Н. Веселовский, В.И. Сергеевич. Возможность такой чиновной карьеры давало либо участие в государственном управлении, либо членство в императорской Академии наук. С 1906 г. стало возможным совмещение того и другого: в составе академической курии университетские профессора заседали в Государственном совете и Государственной думе[267].

Судя по послужным спискам преподавателей 19 высших учебных заведений Министерства народного просвещения[268], в начале XX в. социальный состав профессоров стал более гетерогенным, чем ранее, за счет вливаний из разных категорий дворянства. Примерно треть преподававших в университетах и четверть – в народнохозяйственных институтах были выходцами из потомственно-дворянских семей. Учеными становились потомки именитых и древних дворянских родов, как, например, Б.Н. Чичерин, основоположник «государственной школы» в русской историографии, братья-философы С.Н. и Е.Н. Трубецкие, естественники отец и сын А.Н. и Н.М. Бекетовы, сейсмолог Б.Б. Голицын, физиолог растений К.А. Тимирязев. Подобные примеры редкость, но в отличие от начала века такой выбор жизненного пути для аристократа стал возможен.

В течение всего столетия существования университетов в России столбовое дворянство неохотно направляло своих отпрысков на стезю науки. Взбираться по крутой академической лестнице социального восхождения было существенно труднее, нежели по пологим склонам бюрократической и военной карьеры. Рост ученого не был быстрым и требовал постоянных умственных и физических усилий. Такую карьеру избирали только те из потомков дворянской аристократии, для кого наука и преподавание представлялись единственно возможным способом самореализации.Большинство же представителей потомственного дворянства в профессорско-преподавательской корпорации были сыновьями тех, кто обрел право принадлежать к «первенствующему сословию» не по рождению, а на имперской службе.

В начале нового столетия примерно 50 % состава профессорско-преподавательского корпуса были выходцами из средних и низших слоев российского общества: духовенства, разночинско-чиновничьей среды[269], предпринимательского мира[270], мещан, крестьян, казаков и пр. «Поповичами» были профессор русской истории Московского университета В.О. Ключевский, основатель научной школы по конструированию машин И.А. Вышнеградский, профессор физиологии Санкт-Петербургского университета А.А. Ухтомский, профессор химии А.Е. Фаворский, профессор электротехнического института в Санкт-Петербурге, изобретатель радиотелеграфа А.С. Попов.

Интенсивность профессорского труда

Высокий статус профессора «оплачивался» в России беспрецедентной перегрузкой. Если в 1898/99 учебном году на одного преподавателя приходилось 13 студентов, то в 1913/14 – уже 27, а к 1917-му – 34[271]. Правительство явно скупилось на финансирование новых штатных единиц. В начале ХХ в. большинство высших учебных заведений имело штаты и расписание, утвержденные еще в 1880-1890-е годы.

Столь же скупым правительство было и в тратах на подготовку научной смены деятелям профессорско-преподавательского корпуса высшей школы. Многие из так называемых «профессорских стипендиатов», оставленных при университетах для приготовления к профессорскому званию[272], не получали государственного содержания. В 1896 г. таковых было 28 из 91, в 1902 г. – менее половины из 218, в 1915 г. – 111 из 245[273]. Данная ситуация да и размер стипендий побудили профессора Демидовского юридического лицея в Ярославле В.Г. Щеглова заявить: «Научный труд для многих талантливых молодых ученых ныне превратился в научный аскетизм. Посему и университетские кабинеты, и лаборатории значительно опустели, а научная работа в них увяла. Многие способные ученые работники покидают ныне университет, находя себе на других практических поприщах лучшие обеспечение и жизнь. Посему и научные силы России и поныне все еще малочисленны по сравнению со странами Запада»[274]. Данная констатация не утратила своей истинности и в 1917 г.

Хроническое недофинансирование института «профессорских стипендиатов» предопределило низкую пополняемость сословия через процедуру защиты диссертаций. В 1886–1899 гг. диплома магистра удостоились 358 человек, за тот же срок в 1900–1913 гг. – 447[275]. Такой темп прироста был уже недостаточен, чтобы восполнить убыль докторов наук. В начале ХХ в. наблюдается регрессивная динамика: если в 1886–1899 гг. в университетах было защищено 1108 докторских диссертаций, то в 1900–1913 гг. – всего 754[276]. В результате образовывались профессорские вакансии, заполнить которые было некем. В 1900 г. таковых насчитывалось 62, в 1913-м – 123[277].

Дефицит кадров сдерживал развитие отечественной науки и ставил русских ученых – профессоров и преподавателей – перед необходимостью интенсифицировать труд. В том, что это было так, убеждает высокая позиция России в научных рейтингах, в частности, в области промышленной химии. При этом в стране было ученых-химиков в 15 раз меньше, чем в США, в 8 раз меньше, чем в Германии и Великобритании, в 2,5 раза меньше, чем во Франции[278].

В 1909 г. В.И. Вернадский писал о достижениях соотечественников так: «Две расы в последние 25 лет сделали огромный скачок в мировом научном производстве – англосаксонская и русская… То, что было создано русским обществом в литературе, музыке и искусстве, давно уже оценено и понято. Но до сих пор не оценена и не понята огромная творческая работа русских ученых, непрерывно блестяще развивающаяся в течение последнего полустолетия. А между тем по величине и культурному значению она может и должна быть поставлена наравне с другими всем ясными созданиями нашего национального гения»[279].

Ученый имел в виду недооценку «русской научной деятельности» в России. Мировое научное сообщество к началу ХХ в. признавало заслуги российских коллег, особенно в естествознании и технике, развивавшихся, в отличие от гуманитаристики, поверх национально-культурных границ и обусловленных ими научных традиций. «Если мы взглянем на цифры работ русских ученых, – продолжал В.И. Вернадский, – на количество русских имен, мелькающих в мировой хронике естествознания, мы увидим, как это количество неизменно растет, как все больше и быстрее мелькают родные русские имена в культурной летописи человечества»[280].

Расширение форм преподавания

Для части профессоров загруженность педагогической работой представлялась «учебной барщиной»: на нее были обречены все исследователи, дабы «только получить право проводить свои ученые работы, чтобы оплатить возможности прославить Россию своими открытиями»[281] (высказывание профессора физики Московского университета П.Н. Лебедева). Однако большинство относились к преподаванию иначе – как к культурной миссии профессора.

Профессор был публичным человеком и постоянно находился под наблюдением своих слушателей. Об этом свидетельствуют мемуары студентов 1880-1900-х годов. Прочитанные как единый текст, они передают неоднозначное отношение учеников к учителям. Каждому из тех, кто запечатлелся в памяти слушателей, воздается по заслугам: одним – благодарностью и даже восхищенным поклонением за выдающуюся ученость, высокое педагогическое мастерство; другим – неприязнью за бездарность, нерадение к своим обязанностям. В исследуемое время к этой обычной мемуарной практике добавился еще один аспект. Начало ХХ в. в России отмечено студенческими обструкциями профессорам по политическим мотивам.

Преподавательская деятельность воплощалась в формах общения со слушателями – аудиторных занятиях и домашних беседах. Инициаторы неформального общения и внеаудиторных занятий становились объектами особенной признательности мемуаристов[282]. В учебной рутине запоминались те профессора, которые обладали незаурядным лекторским мастерством.

Возьмем, к примеру, воспоминание московского универсанта второй половины 80-х годов ХIX в. Б.А. Щетинина о виртуозном лекторском даре известного ученого-правоведа Н.А. Зверева: «По изяществу и красоте стиля каждая лекция этого талантливого профессора была настоящим chef d’oeuvre’oм. Что-то классическое, античное чувствовалось в красоте его речи, местами доходившей до высокого поэтического подъема: она то разгоралась бурным пламенем, то звучала грустной и тихой мелодией, нежно лаская слух. В художественных характеристиках Н.А. Зверева каждый исторический образ, выхваченный им из глубины веков, вставал перед нами как дивное классическое изваяние, которым можно любоваться с восторгом. Все эти Анаксимандры и Пифагоры ярко запечатлевались в воображении, по мере того как искусный лектор-художник уверенно и смело набрасывал их великолепные рисунки, и уже не скоро изглаживались из памяти»[283].

И еще один колоритный пример блестящего лекторства – профессора философии Киевского университета А.Н. Гилярова из воспоминаний П.П. Блонского: «А.Н. Гиляров напоминал Сократа. Стоя у доски и несколько цедя сквозь зубы, он как бы вслух вдумывался в мысль излагаемого философа, с сократовской иронией относился к его противоречиям, односторонностям и прямым нелепостям. При этом он говорил просто, но прекрасным слогом, без лишних слов. Каждая его фраза на лекции, как и в книгах, была обдуманна и по содержанию, и по слогу»[284].

Но даже в когорте таких академических звезд недосягаемое место занимали те профессора, кого можно отнести к научно-педагогическим небожителям, обладавшим необыкновенным общественно-культурным магнетизмом, притяжение которого испытывали широчайшие круги учащейся молодежи. Такой живой легендой Московского университета был профессор В.О. Ключевский. «Поистине гениальный профессор», – напишет о нем в своих воспоминаниях московский универсант 1884–1890 гг. А.А. Кизеветтер. В Ключевском-лекторе органически сочетались «качества, которые студенты желали бы видеть в каждом из своих преподавателей» – «глубокий ученый, тонкий художник слова и вдохновенный лектор-артист»[285].

Лекции В.О. Ключевского слушали не только историки-филологи, на них стремились побывать едва ли ни все московские универсанты. Ставший в 1901 г. студентом юридического факультета М.В. Вишняк вспоминал: «На лекцию его валом валили студенты всех факультетов. Задолго до начала огромная аудитория была заполнена до отказа. Теснились у стен и в проходах, устраивались на выступах окон и на ступеньках кафедры…Это была в сущности не лекция, не анализ того, что было в прошлом России, а репродукция прошлого в образах, в тщательно подобранной словесной ткани, в нарочитой интонации действующих исторических персонажей. Отдельная лекция, конечно, не могла дать знание. Но она вызывала не менее ценные эмоции художественного порядка»[286].

Не всегда, однако, для того чтобы привлечь внимание студентов, надо было обладать совершенным ораторским искусством в общепринятом значении. «Тихое, спокойное, лишенное хлестких фраз выступление, иногда с выраженными дефектами речи (В.О. Ключевский, Ф.Е. Корш), зачастую оказывало на аудиторию более сильное воздействие, нежели исполненная пафоса речь»[287].

Имела значение и репутация лектора как человека, своей жизненной стратегией подтверждавшего свои взгляды. На юридическом факультете Московского университета «множество посторонней публики» проникало на лекции А.И. Чупрова (политэкономия) и М.М. Ковалевского (государственное право) – ведь эти профессора являли собой уникальный пример эмансипации интеллектуалов от власти и жизненной самореализации. Медиков, филологов, математиков, естественников, «почтенного возраста вольнослушателей» в огромный актовый зал набивалось так много, что самим юристам приходилось спозаранку занимать удобные в первых рядах места и, чтобы не потерять их, в ожидании своих кумиров прослушивать все предшествовавшие лекции. И тот и другой делали юридический факультет Московского университета популярнейшим у интеллигентной молодежи (и это при том, что здесь работало целое созвездие профессоров-правоведов).

А.И. Чупров обладал всеми качествами, необходимыми для формального лидерства в профессорской среде: выдающимися интеллектуальными способностями в сочетании с такими же качествами души и сердца. Слава Чупрова была огромна: «К нему прислушивались, как к какому-то оракулу… Блестящий оратор, всесторонне образованный, человек стойких и независимых убеждений, искренний, гуманный, прогрессист в лучшем смысле этого слова… Каждая лекция его будила мысль, вызывала оживленные, горячие споры, иногда целые дебаты, и мы все чувствовали, как у нас пробуждался серьезный интерес к науке»[288]. (К сожалению, осенью 1899 г. Чупров прекратил преподавание и выехал за границу для лечения, откуда уже при жизни не возвращался.)

М.М. Ковалевский обладал колоссальной научной эрудицией, «цитатами так и сыпал, то и дело уснащая свою речь разными меткими, великолепными метафорами и необыкновенно удачными сравнениями…неожиданно отвлекшись от своей темы, он делал экскурсию во власть современной русской действительности»[289]. Лекции М.М. Ковалевского о конституционном строе западноевропейских стран были также развернуты на современные проблемы. «Я привык думать, что моя кафедра была учреждена… для того, чтобы готовить россиян к конституции, и я добросовестно исполнял принятое на себя обязательство»[290], – так он характеризовал ситуацию своего увольнения из университета «за убеждения», после чего несколько лет преподавал в крупнейших университетах Европы.

Мемуаристы обессмертили тех профессоров, кто доверился и впустил студентов в свой домашний мир. Благодаря этому известно, что, например, заседания семинара П.Г. Виноградова нередко проходили у него на квартире. Он охотно и во всякое время принимал студентов у себя дома, любезно позволял им пользоваться своей библиотекой. Бывшие студенты вспоминали, что профессор А.А. Остроумов, человек довольно замкнутый, «обладал замечательными способностями учителя-друга, объединявшего вокруг себя учеников»[291]. И профессор-химик М.И. Коновалов каждую субботу собирал у себя дома молодых ученых и студентов, благодаря чему субботние вечера были для многих «и школой науки, и школой жизни, и школой лучшего отдыха»[292].

Многим мемуаристам запомнилось их участие в «дальних экскурсиях» по России и за рубеж. У истоков экскурсионного метода преподавания стояли профессора Санкт-Петербургского университета историк С.Ф. Платонов и И.А. Шляпкин (читавший курс истории русской литературы). Они совместно осуществили первые опыты научно-исторических поездок в Новгород, Псков, Нарву, Москву со слушательницами Санкт-Петербургских высших женских курсов, где они также преподавали. В начале ХХ в. научно-практические экскурсии по России стали рутинным элементом учебно-педагогического арсенала не только университетских, но и профессоров народнохозяйственных – инженерно-промышленных и аграрных – институтов.

Менее распространенными были заграничные студенческие экскурсии. Они были дорогостоящими и чрезвычайно сложными в организационно-хозяйственном смысле. Зато они стали объектами широкого внимания академической общественности и столичной прессы и о них всегда упоминали в мемуарах участники. Их история началась в 1903 г. с экскурсии в Грецию членов возглавляемого профессором философии С.Н. Трубецким Историко-филологического общества при Московском университете. Всего в ней участвовало 139 человек.

В мемуарах можно обнаружить описания экскурсий 1907 и 1912 гг. в Италию, организованных профессором всеобщей истории Санкт-Петербургского университета И.М. Гревсом. Такие поездки готовились как экспедиции, в них приглашались специалисты по итальянскому средневековью: искусствоведы – профессор Д.Н. Айналов и приват-доцент М.А. Полиектов, знаток Ватиканского архива эпохи Возрождения В.А. Головань, специалист по раннехристианскому и византийскому искусству А.И. Анисимов, урбанист средневековой Италии Н.П. Оттокар. В путешествие бралась даже научно-справочная библиотека. Тщательно продумывались маршруты и способы их преодоления (пеший ход, в экипажах, по железной дороге), заблаговременно заказывались гостиницы, разрабатывался распорядок каждого дня, принципы самоуправления.

Формой внеучебного научно-творческого общения профессоров со студентами в начале ХХ в. стали научные кружки. Они объединяли далеко не всех учащихся, а наиболее даровитых, любознательных и пытливых, открывая им путь к личному общению с теми из преподавателей, лекции и семинары которых представлялись им наиболее увлекательными. Для профессоров кружковая работа со студентами нередко обретала не просто просветительско-педагогический смысл, а и научно-исследовательский, например, в случае с кружком философии права при Петербургском университете. Для его руководителя – профессора-правоведа Л.И. Петражицкого – кружок был необходим в качестве экспериментальной лаборатории для коллегиального и «деятельного обмена мыслей, самостоятельной разработки поставленных проблем»[293].

В целом самоуправляющиеся институции, каковыми являлись студенческие научные общества и кружки, будучи относительно автономной по отношению к учебному процессу школой научной самодеятельности, расширили пределы научно-творческого и идейного влияния профессоров на учащихся.

Экспертные практики профессоров

Современники и вслед за ними исследователи российских университетов признавали государственный характер жизни русского профессора: «вся научная творческая работа в течение всего XVIII и почти вся в XIX в., – писал В.И. Вернадский, – была связана прямо или косвенно с государственной организацией: она или вызывалась сознательно государственными потребностями, или находила себе место, неожиданно для правительства и нередко вопреки его желанию, в создаваемых им или поддерживаемых им для других целей предприятиях, организациях, профессиях»[294].

Императорские университеты готовили юристов, преподавателей средней школы и врачей, поступавших в основном на государственную службу, пополняя дипломированными специалистами слой чиновников-исполнителей административных функций, распределяли их по ведомствам народного просвещения и внутренних дел. Вместе с тем после реформ городского и земского самоуправления в конце XIX в. немалая часть дипломированных универсантов поступала на службу в земства и органы городского самоуправления.

В это время стала стираться жесткая грань между чиновниками и университетскими служащими, которая так четко заметна в источниках первой половины XIX в. Профессора стали назначаться на ответственные посты в государственной машине. Так, с конца 1870-х и по начало 1890-х годов пост министра финансов поочередно занимали профессор политэкономии Киевского университета Н.Х. Бунге и профессор механики Санкт-Петербургского технологического института И.А. Вышнеградский. Первый к тому же в 1887–1895 гг. председательствовал в Комитете министров. Министрами просвещения становились профессора: правовед Н.П. Боголепов (1898–1901), филолог-классик Г.Э. Зенгер (1903–1905), правовед Л.А. Кассо (1910–1914). Фабричную инспекцию, учрежденную в 1882 г., возглавил профессор-политэконом И.И. Янжул, автор исследования «Основные начала финансовой политики. Учение о государственных доходах» (1893). И.Х. Озеров был членом Государственного совета от Академии наук и университетов России (1909–1917), а также участником многочисленных официальных комиссий. Он критиковал министерство за недостаточно активную финансовую политику, призывая к более энергичному бюджетному воздействию на развитие производительных сил страны, хотя бы и за счет внешних займов[295].

Правительство привлекало профессоров для экспертизы и аналитической работы во временные и постоянные комитеты и комиссии. Так, начальник Департамента полиции Министерства внутренних дел С.В. Зубатов приглашал в качестве экспертов по «рабочему вопросу» профессоров-экономистов И.Х. Озерова, В.Э. Дена и А.Э. Вормса[296]. Фундаментальные публикации по железнодорожной проблематике выдвинули профессора А.И. Чупрова в число авторитетных экспертов. Он был приглашен к участию в комиссии графа Э.Т. Баранова по исследованию железнодорожного дела в России и к разработке «Общего устава российских железных дорог». Позднее Чупров сотрудничал и в комиссии В.К. Плеве по исследованию причин падения цен на сельскохозяйственные продукты[297]. Подобных примеров обнаруживается в архивах профессоров довольно много.

Развитие исследований в университетах шло в направлении не только фундаментальной науки, но и вполне прикладной. Напомним о вкладе в практику таких профессоров-естествоиспытателей и медиков, как К.А. Тимирязев, И.М. Сеченов, И.П. Павлов, И.И. Мечников, Г.А. Захарьин и др. Трудами П.А. Костычева, В.В. Докучаева и их последователей в России к началу ХХ в. было создано научное почвоведение, универсальное для всех почв, а значит, для всех стран (правда, при недостаточном внимании правительства к внедрению этих открытий)[298].

Разработка прикладных тем позволяла проводить ревизию теоретических посылок, и она же втягивала профессоров в сферу капиталистического производства. Ученые становились экспертами и советниками на предприятиях, создателями проектов модернизации, что помимо интеллектуального удовлетворения обеспечивало профессору финансовое благополучие.

Д.И. Менделеев оказал неоценимые услуги нефтяной промышленности и промышленному развитию России в целом не только научной экспертизой, но обеспечением ее новыми ресурсами. Накануне Первой мировой войны империя стала крупнейшим в мире производителем и экспортером нефти, причем экспортировалась не сырая нефть, а только продукты ее переработки.

Возможность зарабатывать наукой, практически применять свои экспертные знания и быть финансово успешным гарантировали российскому профессору желанную стабильность и независимость от государства. Среди членов университетского сословия даже появились так называемые «профессора-дельцы»[299], непосредственно участвовавшие в выгодах капиталистического предпринимательства. Вот данные по Московскому университету: профессора терапии Г.А. Захарьин и политэкономии А.И. Чупров являлись держателями акций Рязанской железной дороги; директором Купеческого банка являлся профессор политэкономии И.К. Бабст; в состав учредителей Московского промышленного банка входили профессор минералогии и геодезии Г.Е. Шуровский и профессор зоологии А.П. Богданов; коммерческой деятельностью занимались профессора политэкономии И.И. Янжул, И.Х. Озеров, М.Я. Герценштейн, И.М. Гольдштейн[300]. Читая лекции в Московском и Санкт-Петербургском университетах и других учебных заведениях, Озеров был председателем совета Центрального банка Общества взаимного кредита, членом правления Русско-Азиатского банка, акционерного общества «Лензолото». Профессор Санкт-Петербургского института путей сообщения, известный мостостроитель М.А. Белелюбский принимал активное участие в работе промышленных «Временных совещаний», затем Съездов русских техников и заводчиков по цементному, бетонному и железобетонному делу в качестве вице-председателя, а потом председателя их бюро.