Читать книгу Конфликт как проблема - Коллектив авторов, Ю. Д. Земенков, Koostaja: Ajakiri New Scientist - Страница 5

Завершинский К.Ф

Исследование природы и влияния культурных факторов в возникновении социальных конфликтов опирается на достаточно длительную традицию социально-философской и социологической рефлексии. Вместе с тем, предметные измерения этой области конфликтологических исследований остаются в значительной степени размытыми. Отсылка к ценностным основаниям социальных конфликтов или универсалистским моделям "конфликта культур" в условиях нарастания культурных различий часто затеняет реальные предпосылки превращения ценностно-нормативных императивов в "принуждающую силу" – в непримиримое социальное противодействие.

При анализе многообразных культурных, в том числе и ценностных измерений социальных конфликтов, так или иначе воспроизводится эпистемологическая дихотомия нормативно-этического и позитивистско-инструменталистского, когда ценностная составляющая рассматривается как производная от аксиолого-идеологических концептуализаций или эмпирических калькуляций инструментальной эффективности публичных ценностей в теориях рационального выбора (широко используемых в практиках медиации социокультурных конфликтов). В подобных концептуализациях роли культуры или культурной составляющей социальных конфликтов нередко исчезает значимость различия, на которое в свое время обращал внимание конфликтологов Л. Козер. Социокультурные ожидания (даже антагонистического плана) необязательно выливаются в социальный конфликт, который необходимо предполагает социальное взаимодействие. Для возникновения социального конфликта важны "промежуточные переменные", связанные со способом легитимации власти и системы статусов19. Используя логику анализа Л. Козером социальных конфликтов, в сложнодифференцированном обществе существующие социальные группы отождествляют себя не только с социально-экономическими и политическими ассоциациями, но участвуют во многих ассоциациях и группах, представляющих их интересы в разнообразных конфликтах со множеством религиозных, этнических, статусных и политических группировок.

Признавая значимой посылку многих классиков социологии конфликта о корреляции политических и культурных факторов как источника трансформации социальных ожиданий в социальные конфликты и значимости исследования институционализации "символов-побуждений" в динамике социокультурных групп, нельзя не видеть их некоторую односторонность. Легитимность, институциональная устойчивость и эффективность политико-управленческих элит находятся в противоречивой взаимосвязи с ожиданиями социальных акторов даже при наличии общей установки на публичную значимость тех или иных «универсальных ценностей». В такой же степени легально-рациональная точка зрения на природу культурных ценностей, акцентирующая инструментальную активность профессиональных сообществ по их производству, не объясняет – почему очевидные и значимые для всех попытки социальных реформ блокируют возможности инноваций, а институционализация аксиологии «свободы» и «справедливости», используемая элитами для легитимации подобных модернизаций, порождает «симулякры» гражданской идентичности в виде паразитических маргинальных групп и ксенофобию этнорелигиозного «возрождения» у политико-административных элит?

Доминирующие сегодня теории культурных измерений параметров возникновения социальных конфликтов сконцентрированы преимущественно на изучении содержания ценностей и достижения консенсуса между их носителями в процессе инкорпорирования ценностного содержания в институциональные правила игры, оставляя без внимания иные измерения культурной динамики и специфики легитимации публичных ценностей, прежде всего, оставляя «за скобками» вопросы о том, как «работают ценности» и что превращает их в «принуждающие символы».

Ценности глубоко интегрированы в многообразные представления о социальной реальности и зависят от них – в частности от тех, которые номинируют понятием «символические структуры». Это актуализирует теоретические суждения авторитетного нидерландского исследователя символических измерений коммуникативного процесса, который акцентировал внимание на том, что власть элит в современном обществе реализуется на основе имеющегося у подобных групп символического капитала, используемого ими для социального конструирования и поддержания дискурсивных структур, что в свою очередь обеспечивает их политическое доминирование посредством контроля «над сознанием аудитории»20.

Именно они, как полагают представители новых, междисциплинарных направлений в социологическом исследовании места и роли культурных факторов в социальной динамике современного общества, в значительной мере определяют смысловые рамки социальных ожиданий и задают структуру ценностных преференций. Подобные методологические стратегии до сих пор не привлекают должного внимания в исследованиях культурных параметров развертывания социальных конфликтов. Рассматривать ценности как нечто присущее современным акторам социальных взаимодействий, облегчающим или усложняющим их функционирование в процессе социального конфликта, упрощает процесс возникновения социальных конфликтов как следствия сбоев в рационализации и институционализации социальных взаимодействий.

Все социальные конфликты связаны с символическими средствами коммуникации, характерными для тех или иных социальных систем и общностей, обеспечивающих их идентичности и различия. Они не только и не столько отражают некую реальность, сколько результат наблюдений социальными акторами за действиями других в социальных системах и, будучи трансформированы в символическую политику, порождают у них символические конфигурации социальных ожиданий. Коды, «символические ключи-ориентиры» (Л. Козер) участников социального конфликта достаточно вариативны, и их воздействие часто предопределяется не столько объективными факторами или способностью медиаторов управлять с помощью социальных правил и норм течением конфликта, а реакцией агентов на "символические события", возникающие в процессе символизации, типизации пространственно-временного распределения ситуаций и символических репрезентаций властных иерархий и практик принуждения. При этом подобные типизации весьма часто "обнаруживают" черты мифа и ритуализированных практик.

В этом контексте обоснованными представляются методологические ремарки Н. Лумана о необходимости преодолевать аксиологические построения телеологического плана при описании противоречий социальных коммуникаций. Ценности, ценностные обоснования в процессе коммуникативного взаимодействия – своего рода «слепые пятна» 21, которые побуждают социальных акторов к поиску символов согласия («схем согласия») на основе разграничения «истинных» политических ценностей и антиценностей («политического цинизма»), сами по себе не выступают в качестве оснований устойчивого структурирования социальных коммуникаций в современном обществе. Ценности, как осознанные или неосознанные представления о должном и желаемом, создают смысловой фон для выбора альтернатив и облегчают коммуникацию в условиях ее непредсказуемости, проверяя на адаптивность программы политических действий, выявляя их относительность22. Однако, в условиях множественности и дифференцированности современных элит ценностные обоснования в современном обществе (хотим мы это признать или нет) реализуются через идеологию и публичную риторику, где идеология нередко «совершает великие преступления, а аргументация – мелкое жульничество»23.

Легитимация «авторитарного» распределения ценностей посредством этического просвещения и разработки этических кодексов государственной службы, на чем акцентируют сторонники программ морального просвещения и образования при реализации публичной политики и урегулирования конфликтов в гражданском обществе24, в реалиях современных коммуникаций не является достаточным условием для роста легитимности и институционализации публичных ценностей как условия принятия эффективных политических решений. Публичное пространство в модернизирующихся обществах может легитимироваться весьма вариативными системами ценностных преференций по вопросу соотношения публичного и частного25, а измерения взаимосвязи общественного мнения в публичных пространствах и публичной политики не должно основываться на нормативных критериях26.

Комплементарным подобным методологическим установкам выглядят теоретические посылки о культурных измерениях социокультурной динамики, представленные в современной культурсоциологии. В связи с этим представляется весьма ценной методологическая установка на исследование культурных процессов, обозначенная в работах авторитетного представителя современной «культурсоциологии» (cultural sociology) Дж. Александра. По его утверждению, в большинстве моделей традиционной социологии культуры культурные измерения не выступают независимыми переменными, а являются производными от более «жестких» переменных социальных структур. Однако «сильная программа» (strong program) исследований культурных феноменов, выявляющая многоаспектность их воздействия на формирование социальной жизни, должна опираться на когнитивный анализ символических структур сетей смыслов. Именно этим она должна отличаться от «слабых программ», в рамках которых ценности, нормы, идеологии описываются в качестве производных от институционального строя или культурных форм «радикальной рефлексивности акторов»27. Представляет в связи с этим интерес операционализация подобной исследовательской программы «культурной прагматики» в концепции «социального перформанса», нацеленной на связь структуралистских стратегий исследования смысловых структур и практик символического конструирования социальной реальности. Даже самые демократические страны и индивидуализируемые общества нуждаются в мифо-ритуальных практиках для поддержания коллективных представлений. Мифы обеспечивают ритуализацию современных практик социального доминирования, обеспечивая «повсеместность» присутствия культурных кодов. Социальный перформанс, включающий многослойный процесс символического конструирования и средств символического производства социальной власти порождает сакральные объекты и многообразные символические фигуры взаимодействия28. Выявление потенциала действенности и, соответственно, конфликтогенности подобных фигур позволяет перевести в плоскость конкретного анализа влияния ценностно-легитимных способов символизации в повседневные практики и наоборот.

Как представляется, важным звеном исследования перформативного эффекта символических структур в возникновении, развертывании и управлении социальными конфликтами может сыграть исследования «социальной», «культурной» и «исторической памяти», достаточно широко представленые в дискурсе социологии и исторической науки двух последних десятилетий. Новый импульс подобного рода исследованиям придали политические и идеологические трансформации постсоветского и постсоциалистического пространства, побудившие сосредоточить внимание на изучении конфликтогенности процессов институционализации современных способов символического конструирования социальной памяти: «политики памяти», «политики идентичности», «политизации истории» и «исторической политики».

В связи с этим представляется перспективным изучение динамики политико-культурных конфликтов, обращаясь к методологическому инструментарию исследования пространственно-временных структур политической памяти, предопределяющих динамику и направленность способов описания и обоснования политической реальности. Время при этом понимается как специфическое «измерение смысла» (культурное измерение) событий политической коммуникации, когда символическое является замещением «множества» этих событий, являясь их «архивированной» презентацией.

Не следует забывать, что социальный порядок, как заметил в свое время немецкий социолог Н. Луман, образуется тогда, когда кто-то «запускает время», запускает действие, делает предложение или самопрезентацию, ставя других перед необходимостью реагировать. В основе подобной «синхронизации» восприятий социальных акторов лежит семантическая процедура типизации повторяющихся событий, «исчисления времени», которое зависит «от более или менее типизированных, повторяющихся событий их системной истории». «Системная история, совместно переживаемая и вспоминаемая, – важная предпосылка взаимопонимания, и ее невозможно заменить объективно фиксированной мировой историей». Когда история приобретает значимость, она становится одновременно и более условной, одновременно памятью и забвением 29. От коммуникативных возможностей подобного баланса событий прошлого и настоящего зависит эволюция или инволюция социальной системы современного общества30.

Подобная стратегия позволяет снизить нормативный и аксиологический потенциал более традиционных интерпретаций динамики политико-культурных конфликтов, предопределяющих динамику и направленность способов символического конструирования или разрушения политического порядка. Информация в социальной памяти организована на основе ментальных репрезентаций (ментальных структур). Субъекты в результате динамики подобных структур порождают модели событий и действий (событийные модели), определяющие содержание значений дискурсов и обеспечивающих связь и синхронизацию кратковременной памяти (личностной) и социальной31. Показательны в связи с этим суждения сторонников исследования социальной памяти о том, что «синтез времени и идентичности осуществляется посредством памяти». Понятие памяти – это не метафора, а метонимия, нацеливающая на выявление, артикуляцию связи идентичности и времени, где память выступает своего темпоральной структурой, предопределяющей специфику отношений идентичности и времени, символической взаимосвязи между «вспоминающим разумом и напоминающими объектами»32. Развивая теоретическую посылку Я. Ассмана, «память» – метонимия, которая, благодаря своей семантике, первоначально частной по отношению к понятию «культура», постепенно должна заместить и обогатить смысловое содержание концепта «культура». С помощью понятия памяти можно строить цепочку новых таксономий, которые существенно расширяют возможности анализа идеальных процессов. Если концепт «культура» в традиционном социогуманитарном дискурсе позволял отвечать на вопрос «что является содержанием идеального» («ценности», «идеалы». «нормы»), то концептуализация идеального посредством «памяти» позволяет отвечать на вопросы, как и каким образом «идеальное имеет значение».

Примером может служить практика использования понятия «память» Н. Луманом, где культура трактуется как специфическая историческая форма социальной памяти. Процедура же запоминания предстает как семантическое конструирование горизонтов и «рамок», структур смыслов. Сторонники перформативного анализа влияния символических структур связывают их действенность именно с ролью метонимических приемов в мифической символизации . Многослойная социальная память – это своего рода смысловой горизонт, «пластичная власть», «фильтр», осуществляющий контроль за отбором того, какие социальные события являются «жизненно важными», а что подлежит забвению и вытеснению на периферию. Именно этот «горизонт» определяет появление и специфику социальных идентичностей или их конфликта, содействуя возникновению устойчивых взаимосвязей или нарастанию противоречий между персональной памятью и памятью группы33.

Определяющую роль в подобном конструировании и структурировании социальных событий (смысловых комплексов) играет символическое конструирование «темпорального режима» политических коммуникаций, где «политическая память социальной системы», как динамическая взаимосвязь символических схем ретроспекций и проекций политических событий, является своего рода символическим ядром. Исследование политической памяти предполагает рассмотрение политических событий как «производных» от темпоральных структур, «порядка времени», которые могут использоваться для сравнительного политологического анализа потенциала конфликтогенности при взаимодействии конкретно-исторических форм политической памяти.

Реализуя функции легитимации или делегитимации через поддержание динамичного баланса в воспоминаниях субъектов власти и подвластных, функциональная память порождает формы политической памяти, создавая особые идентичности (этнополитические, национальные) и символическую политику сохранения памяти. Национальная память как историческая модификация политической памяти выступает наиболее эффективным способом поддержания и реконструкции семантически значимого прошлого в силу своей временной структуры, обеспечивающей большую «растяжимость во времени», играет ведущую роль в легитимации политических институтов и конструировании политической идентичности посредством символизации событий героического и жертвенного34.

Так, подобные установки и способы анализа символической политики прослеживаются в работах по сравнительному исследованию «темпоральных культур» («темпоральных» кодов) тоталитарных и авторитарных политических режимов. Это позволяет прояснить специфику практик легитимации и причины эффективности/неэффективности политики элит в зависимости от их темпоральной ориентированности на «прошлое» или «будущее», как «мерило» настоящего35.

Это позволяет прояснить причины эффективности/неэффективности политики элит в зависимости от их темпоральной ориентированности на «прошлое» или «будущее», как «мерило» настоящего. Политику же памяти можно представить как обоснование «прошлых», «настоящих» и «будущих» сюжетов политического курса, которые выступают своего рода программами возможного хода политических событий. При этом не все сюжеты содействуют темпоральному структурированию и соответствуют перспективным векторам эволюции политической действительности, порождая острые культурные конфликты.

Актуальность исследования символических структур политических коммуникаций, презентирующих семантический симбиоз архаических и современных символов политического доминирования достаточно очевидна в контексте современных информационных войн и конфликтов. Обуздание и провоцирование современных политических конфликтов напрямую зависит от использования символического капитала политической памяти сообществ, актуализации и символизации ее мифических компонентов и практик их политической ритуализации.

Исследование семантического потенциала политического мифа и ритуала как «симбиотического основания» современной символической политики позволяет выявить причины «жизненности» политического мифа и ритуала в современных политических коммуникациях. Представляется, что способность их семантических структур к исторической эволюции и инкорпорированию в структуры современных политических коммуникаций обусловлены специфической коммуникативной функцией мифического -контроль за телесными практиками («использованием тела») при социальном конструировании политической идентичности.

«Симбиотический механизм» (Н. Луман) политических мифо-практик обеспечивает символический контроль над использованием насилия при принятии политических («обязывающих», «принуждающих») решений, продуцируя специфический символический капитал, обеспечивающий репрезентацию телесности (ее «симбиоз») с более сложными способами символического кодирования политического. Включение контроля телесности в символизм политических коммуникаций ведет к многообразным и вариативным «комбинациям телесности и функционально-специфической коммуникации» (А.Ф. Филиппов). Подобные симбиотические символы (восприятия рисков политического насилия и ограничений в его использовании), их конфигурации, блокируют или приводят в действие «надежные» или «ненадежные» политические ожидания, активируя в них специфический опыт пережитого самими участниками или их предшественниками политических травм. В связи с этим структура симбиотических символов выступает важным семантическим пластом современной политической памяти, обеспечивая темпорализацию политических ожиданий в форме символизации фоновых практик готовности к «самоотдаче» и «жертвенности» в процессе политических коммуникаций.

Показательна в этом отношении противоречивость и конфликтность практик политической памяти, характерных для ряда постсоветских государств. В некоторых бывших союзных республиках это стимулировало возникновение острых культурных расколов, практик фашизации общества и этнического геноцида. Источником культурных конфликтов может быть нарушение баланса синхронизирующей и диахронной функции режима политического времени в процессе социального конструирования политической идентичности, что блокирует процесс политической эволюции. Примером может служить появление «семантических дыр» (потенциала конфликтогенности) в эволюции российской политической культуры, в результате радикальной деконструкции структур советской политической памяти, что блокирует процесс конструирования будущего из настоящего, лишенного структурного «сцепления» с событиями недавнего прошлого.

Этнизация «политического насилия, вынесенная за горизонт исторического времени и представленная как абсолютное мифическое или теологическое событие «становления нации», становится способом деконструкции структур советской политической памяти. В основе подобных символических практик лежит процедура семантического отождествления насильственных событий «далекого» и «недавнего прошлого» (жертв этнических предков во имя «Родины», коммунистического и нацистского насилия, «ассимиляторской политики» «власти советов») для конструирования сюжетов будущего «вхождения» в пространство социальной памяти «демократической толерантности и согласия». Подобная символическая реконструкция политических ожиданий, на первый взгляд, может привести к оформлению структур национальной, европейской идентичности, как это прослеживается в некоторых сегментах постсоциалистического пространства.

Вместе с тем, в России этнизация событий политической памяти при структуризации политических ожиданий не привела к конституированию национальной памяти, а воспроизвела противоречия в сюжетах политического времени и породила политические расколы в идентичностях. В относительно автономных и неоднородных этнически политических пространствах подобная темпорализация этничности, пользуясь метафорой языка информатики, не порождает «интерфейса», состояния совместимости программ политической памяти. Стремление использовать темпоральное программирование региональной политической идентичности на основе типизации событий этнического насилия в качестве символического ресурса национальной идентификации становится препятствием для конституирования национальной политической памяти. Возникающая при этом символизация мифического обоснования враждебности в процессе политической легитимации всегда трансформируется в насильственные действия36.

Вынесение за скобки событийного ряда политической памяти, характерных для модернизирующихся обществ (составляющих важное звено конституирования любой национальной памяти в силу «исключительности» символических образцов жертвенности), при отсутствии успешного конструирования события «новой революции», неизбежно сужает перформативные возможности культурных интерпретаций, «политических сюжетов» ритмической организации политического пространства и времени. Поэтому без адекватной стратегии темпорализации политических событий всегда присутствует риск оформления вместо «социально ожидаемых длительностей» (П. Штомпка) сужения политических сценариев настоящего и, соответственно, горизонтов политического планирования. В связи с чем дискуссии о «советском», его месте и роли в политической культуре России, присутствие (отсутствие) структур политической советской памяти в политической памяти постсоветских поколений – это не только последствия борьбы элит за социальное доминирование, а симптом перформативных процессов в мифо-ритуальном пространстве политической памяти с отнюдь не предсказуемыми последствиями. Порожденные в ходе политических реформ мифологии о «похоронах советского», препятствуют проектированию будущего из недавнего прошлого, вместо понимания многослойности символического пространства и рисков погружения в «мифическое безвременье».

Показателен пример современной Украины, где попытка «победить» семантическую неукоренность в историческом времени, преодолеть кризис семантики «несостоявшееся государство» и стремление создать собственную «европейскую» историю, на практике привело к тотальной мифологизации политической памяти. События модернизации и героические фигуры творцов Российской империи и Советского Союза подверглись тотальной семантической деконструкции, а на смену им пришли мифическая память, организованная вокруг символических «прародителей» «галицийских фратрий». Произошла редукция структур социальной памяти, вместо «европейского времени» как «времени вперед», пришла мифическая ритуализация – «кто не скачет – тот москаль», убившая структурирование событий настоящего из недавнего прошлого. Локальная этническая мифология повседневности стала «вечностью» и источником, побуждающим к «кровно-родственной» мести, осуществляемой с помощью систем залпового огня. Подобное структурирование политических ожиданий не могло не породить конфликт структур памяти поколений и этнизации политических конфликтов внутри Украины, втягивание в этот процесс политических акторов соседних геополитических пространств и институтов их символической политики.

Качество коммуникативного, солидарного эффекта многообразных практик символической политики в значительной мере зависит от коммуникативных структур политической памяти, возникающих в процессе реализации символической политики по конструированию темпоральных горизонтов коллективного взаимодействия. Без синхронизации усилий элит по восстановлению и социальному конструированию системной истории с перформативными практиками повседневности любые «национальные проекты» и поиски жизненных идеологий способны в лучшем случае обеспечить кратковременное поддержание адаптивного процесса. Очевидно, что исследование темпоральных режимов политической действительности в таком диахронном политическом пространстве, как Россия, с целью их синхронизации в рамках системной истории может стать теоретической предпосылкой планирования более эффективных практик публичной политики и управления политическими конфликтами.

Нынешние коммуникативные сбои, возникающие при реализации национальных проектов, характерные для современного российского общества, в значительной степени предопределены одномерностью и «семантической бедностью» символической политики, политики памяти и политики идентичности, по типизации политических событий прошлого и конструирования общенационального горизонта смысла. Отсутствие фонового знания у политических акторов вообще и политико-административных элит в частности предопределяет высокую произвольность в конструировании политического будущего из бюрократической повседневности, что стимулирует политическую коррупцию и придает модернизационному процессу симулятивный характер.