Читать книгу Сербия о себе. Сборник - Коллектив авторов - Страница 9

Положение в СФРЮ стало ухудшаться во второй половине 90-х гг. ХХ века, практически одновременно с поступлением информации о коренном изменении ситуации в СССР и странах соцлагеря. Аналитика показывала, что политическая и экономическая система в Советском Союзе не поддается реформированию (по плану Горбачева или кого бы то ни было другого); дальнейшее же ослабление социалистической сверхдержавы продемонстрирует, что социалистическая власть в других странах Восточного региона зиждется исключительно на мощи СССР и страхе перед возможностью его интервенции. Катаклизмы в Советах грозили гораздо более серьезными последствиями близлежащим государствам и всему миру, нежели события в Югославии, в силу присутствия советского ядерного оружия на двух континентах. СФРЮ долгое время не была в центре внимания мировой и западной дипломатии, и это следует иметь в виду, анализируя первую реакцию на события в этой стране. Иными словами, то, что начиная с 1987 г. населению Югославской федерации казалось опасным и драматичным, не воспринималось подобным образом за границей.

Еще трудно однозначно утверждать, каково было отношение государственных деятелей СФРЮ к зарубежным странам. Точнее сказать, вполне очевидно, что те из них, кто грезил о выходе из состава федерации, добивался автономии или статуса конфедерации, были крайне заинтересованы в иностранной поддержке, так как вновь возникшие государства, не имея возможности апеллировать к прошлому, вряд ли смогли бы обойтись без международного признания и помощи. Учитывая тот факт, что у этих группировок была антикоммунистическая направленность (по крайней мере они противостояли югославскому варианту «реального социализма»), их ориентация на Запад вполне естественна, равно как и их искренние или неискренние попытки перенять западные мерила гражданской демократии и прав человека.

С другой стороны, иначе думали те политики, кто постепенно прибирал к рукам контроль над СФРЮ и в конце концов превратил ее в Союзную Республику Югославию (СРЮ)[22]. Сербские вожди, в процессе кризиса незаметно присвоившие себе право принимать решения, возлагали надежды (совместно с сербской интеллигенцией) на то, что у сербского народа есть давно подтвержденное свойство государственного созидателя[23], что государство Сербии непрерывно существовало и признавалось с XIX века и что она является победительницей в двух мировых войнах. В результате сформировалось убеждение, что Сербия и сербы желанны во всем мире, что у них есть друзья во всех государствах, за исключением исторических врагов, сокрушенных во Второй мировой войне (Германия, Австрия). И сначала национал-социалистическое течение надеялось, что мировое сообщество признает сохранение Югославии в качестве «современной федерации», которая обеспечит более благоприятное положение сербского руководства (как представителя всех сербов в ней) и – что самое существенное – неприкосновенность однопартийной системы, коллективной собственности и других атрибутов системы социалистического самоуправления. Характерно то, что первоначальные их требования к изменению Конституции 1974 г. сводились к пунктам о межреспубликанских и межкраевых отношениях, а также о центральных органах управления, но не затрагивали огромный пласт статей о самоуправлении в организациях коллективного труда и общинах и проистекающей отсюда «системы делегирования» и других форм искоренения демократии посредством нее самой. Точно так же никто в Сербии не потребовал упразднения Закона о коллективном труде, парализовавшем экономику больше, чем мнимая взаимная эксплуатация республик, о которой упорно твердили югославские экономисты, конечно, каждый о своей республике как о жертве.

Группой, желавшей противопоставить себя двум этим направлениям, были те представители руководящих структур, кто объединился вокруг программы Союзного исполнительного веча (СИВ) Анте Марковича[24]. Эти политические деятели, равно как и партия, позднее организованная Марковичем, опирались в основном на менеджерскую прослойку, коммунистов, склонных к реформированию, и те слои общества, которые нельзя было идентифицировать, прежде всего по национальности. Тогдашний федеральный секретарь по иностранным делам Будимир Лончар и ведущие дипломаты Министерства иностранных дел Югославии, не будучи близки Союзу реформаторских сил и самому Марковичу, склонялись к сохранению СФРЮ при поддержке тех зарубежных государств, для которых (по их мнению) это представляло интерес. Это, в первую очередь, США, Великобритания, Франция и неприсоединившиеся страны. С этой целью югославской дипломатией был предпринят ряд инициатив по сближению с европейскими организациями, с Советом Европы и (тогда еще) Европейским сообществом[25]. Постепенно СИВ все больше утрачивало влияние из-за разногласий с руководствами трех республик – Сербии, Хорватии и Словении. То же самое касалось и тех сил, которые поддерживали его внутреннюю и внешнюю политику, а особенно коллегию МИД[26]. Их определение внешнеполитического курса и с ним связанные цели становятся политически не релевантными с начала 1991 г., поэтому в данной статье мы больше не будем обращаться к этой теме[27].

Самые значительные и самые узкие круги сербской и федеральной верхушки не были граждански ориентированы, единственное, чего они хотели (даже прибегая к рискованной поддержке сербского национализма), это сохранить социализм не только в Югославии, но и за ее пределами. Такая идеологическая ориентация подкреплялась еще и боязнью, что при рыночной экономике («реставрации капитализма»), политическом плюрализме и демократии их общественное положение изрядно пошатнется. Особенно это касалось высших эшелонов Югославской народной армии (ЮНА). Подобное восприятие зарубежных, несоциалистических стран как потенциальных врагов унаследовано от прежних официальных представлений. По их мнению, капиталистический мир всегда был нацелен на уничтожение реального социализма всеми средствами, даже насильственными, что воплотилось в понятии «специальной войны», которая в случае кризиса должна обернуться настоящей или косвенной агрессией. Такой основной позиции сопутствовали ярко выраженная ксенофобия и незнание или недооценка демократических механизмов на Западе, которые рассматривались лишь как ширма для прикрытия решений, принимаемых в мировых средоточиях, неких «центральных комитетах» или «политбюро» международного капитализма[28].

Эти круги «руководства» в качестве потенциальных союзников и партнеров видели только мощные социалистические державы, каковыми, по их представлениям, являлись СССР и Китай. Правда, не внушал доверия Горбачев, которого некоторые считали иностранным агентом, засланным для уничтожения социализма, зато верили тем, кто был против перестройки и гласности и кто в августе 1991 г. попытался совершить переворот. Поэтому в критические моменты за помощью обращались только к советскому военному командованию, а не к правительству или Коммунистической партии. Намереваясь, несмотря на сопротивление Президиума, нанести военный удар после событий 9 марта 1991 г. в Белграде[29], федеральный министр обороны при согласии члена Президиума от Сербии, бывшего тогда его председателем, потребовал (безуспешно) от советского военного командования обещания защищать режим от западной интервенции[30]. Председатель Президиума в том же году посетил Китай в надежде заручиться его поддержкой, убедить китайское руководство выступить против нефтяного эмбарго, которое обсуждалось в ООН.

В подобной ситуации была не важна традиционная дружба двух народов, прежде всего рассматривалась идеологическая схожесть, поэтому помощь ожидалась не от любого Советского Союза и не от любой России, а только от «передовых сил» в них. В этой связи федеральные и сербские руководители никогда не были нейтральными по отношению к происходящему внутри СССР и России и открыто возлагали большие надежды на тех, кто пытался сместить сначала Горбачева, а потом Ельцина[31]. С другой стороны, их совершенно не интересовали итоги выборов и политические изменения на Западе из-за непоколебимой уверенности, что из капиталистического мира не может проистекать ничего хорошего для социализма и, позднее, для сербского народа, амальгамированного с социализмом в качестве его единственного искреннего защитника.

Складывается впечатление, что «иноземный фактор» – так внутри страны называли иностранцев (опять-таки под влиянием лексикона ЮНА), имея в виду прежде всего Запад, – и недооценивался, и переоценивался. Переоценивался в смысле его влияния на внутренние события в Югославии, а недооценивался как раз в тех сферах, где вполне могло ожидаться его вмешательство, а именно в сфере дипломатии, экономики и применения вооруженной силы. Бытовало убеждение, что «иноземный фактор» поведет «специальную», а не реальную войну. В соответствии с преобладающей доктриной, что у граждан СФРЮ не может быть автономной политической позиции, что любая критика социалистической системы инспирируется извне, лучшим методом борьбы с ней считался полицейский надзор. Речь шла об использовании классической тайной и явной полиции или армии в качестве полиции (государственный переворот). Отсюда и выводы руководителей федерального военного ведомства и внутренних дел 1989 г.

Союзный министр обороны «полагает, что речь идет о специальной войне против социализма и коммунизма вообще». Он и его коллега из Министерства внутренних дел считают, что «по всей видимости, Союзу коммунистов Югославии не хотят дать возможности провести реформу и остаться на сцене, а намереваются его уничтожить, свергнуть и внедрить систему западной демократии … суть в том, что иноземный фактор помешает достижению согласия на социалистическом пути, так как его целью является крушение социализма и, по меньшей мере, введение социал-демократии западного типа». Доходило до того, что Западу (именно к западным странам относится обозначение «иноземный фактор») приписывались два направления действий: введение гражданской демократии в Словении и Хорватии и «ликвидация социализма в западной части Югославии» или (более долгосрочный вариант) через западные республики «распространение антисоциалистической идеологии на территории всей Югославии» при сохранении целостности страны[32].

Подобная позиция относительно заграницы многое разъясняет и в отношении к населению собственной страны, к «народу», который не спрашивают, хочет ли он демократию, и вообще, умеет ли он мыслить или ему искусственно вживляют идеи из-за рубежа, наподобие пилюль murtibing (как в Порабощенном разуме Чеслава Милоша)[33]. В рассуждениях 1989 г. прослеживаются зачатки последующего слияния реального социализма и (велико)сербства: поражение социализма только на западных территориях все же меньшее зло, чем его полный крах во всей Югославии, исходя из соображения, что сербский народ (вероятно, после Восьмого съезда Союза коммунистов Сербии (СКС)) настроен просоциалистически или, по крайней мере, менее восприимчив к капитализму и гражданской демократии, чем другие[34].

Вследствие этого лучшим противоядием от тлетворного влияния Запада считалась работа тайной полиции. И поэтому в ноябре 1989 г. наделенная большими полномочиями сербско-военно-полицейская административная верхушка СФРЮ предпринимает грандиозную акцию по разоблачению контактов с зарубежными спецслужбами ради спасения Югославии, не поставив в известность Президиум федерации[35]. Это событие имело место накануне многопартийных выборов – все члены Президиума суть проверенные коммунисты или хотя бы состоят в Союзе коммунистов Югославии (СКЮ). Памятуя только что пережитый страх перед угрозой социал-демократии, ненадежными считались члены компартии, лояльные к реформированию и не сербского происхождения.

«Иноземный фактор» недооценивался там, где он обычно действует и где наиболее силен: в сфере внешней политики и экономики. Нет признаков, чтобы вновь возникший сербско-военный центр прилагал усилия для выхода из изоляции и поисков союза или, по крайней мере, благосклонного нейтралитета со стороны государств, которые были ему идеологически неугодны (угодных же было мало). Нет попыток склонить на свою сторону ни правительства, ни общественное мнение. Представителей западных держав – и правительственных, и парламентских – принимают небрежно и сознательно унижают (например, государств – членов европейской «тройки»), особенно Ганса ван ден Брука, сенатора Ричарда Доула и т. д. Государственная, официальная и национальная пропаганда обращалась исключительно к ситуации внутри страны, преимущественно к сербскому населению[36]. Международная пропаганда Сербии, а следовательно, последней власти в СФРЮ и первой в СРЮ, имела тот же смысл, ибо в сущности была направлена на сербскую диаспору[37]. Подобная агитация абсолютно не соответствовала среде, на которую должна была воздействовать, она призывала принять «правду» о сербах, режиме в Сербии и, позднее, о новых государственных образованиях, на которые с воодушевлением отреагировала сербская общественность внутри страны. Иностранных корреспондентов принимали неохотно, обвиняли в пристрастности и шпионаже, даже изгоняли[38]. С началом войны в Хорватии федеральная сербская сторона, в отличие от мощного натиска хорватской пропаганды, не позаботилась о том, чтобы заручиться поддержкой зарубежной прессы: военное руководство ЮНА, например, генерал Андрия Биорчевич, советовало западным журналистам уехать, а в Славонии ЮНА будто бы защищало южные границы России. «Пропагандистская война» не была проиграна: ее в сущности не было из-за равнодушия к «иноземному фактору». Спонтанные и слабо поддержанные попытки некоторых патриотических сербских обществ и организаций не могли наверстать упущенное – их представители точно так же, вместо того чтобы обращаться к влиятельным слоям зарубежного общества, адресовали свои воззвания только лицам сербского происхождения и по большей части не к месту использовали официальную аргументацию, в которой было мало демократических доводов, а в основном – исторические, правовые и стратегические[39].

Суммируя вышесказанное, становится ясно, что цели тех, кто манипулировал Президиумом СФРЮ и взял на себя командование ЮНА, необходимо было изменить. От стремления к сохранению целостности страны и социализма в ней они перешли к присоединению как можно большего количества территорий к новой Югославии, которая охватила бы все области, населенные сербами, и стала бы сербской державой, несмотря на название[40]. Такая перемена объяснялась отказом от непримиримой стратегии сохранения социалистической Югославии посредством сербского национализма. Именно поэтому отступились от этнически гомогенной Словении, хотя из-за запрета на проведение «митинга правды» 29 ноября 1989 г. в Любляне на эту республику был обрушен страшный гнев вплоть до применения санкций[41]. Окончательно идейная трансформация завершилась за время вооруженного конфликта в Хорватии: ЮНА отказалась от стратегии отстаивания социалистической Югославии, также включавшей низвержение несоциалистических режимов в Хорватии и других республиках, а «встала на защиту» нового государства, в котором останутся «сербы и те, кто хочет с ними жить». Идеология уступила «национальному интересу», рассматриваемому с этнической точки зрения[42].

В соответствии с новой идеей югославская внешняя политика сосредоточилась на следующих целях: заставить зарубежные страны признать, что сербы как народ имеют право на обладание всеми территориями, которые они сами или их руководители сочтут сербскими (по историческим причинам или по проценту проживающего там населения); что право сербов на самоопределение включает право на изменение границ республик; что сербы имеют право, и их историческая миссия заключается в доминировании на территории своего урезанного (но не нового) государства с минимальными правами меньшинств; что это государство может помогать всем движениям сербов в защиту их самостоятельности за пределами своей страны; что две республики – Сербия и Черногория – продолжат югославскую федерацию с абсолютной преемственностью, включающей положение единственного преемника СФРЮ с имущественной точки зрения и членство в международных организациях. Также мировое сообщество должно было признать, что отделившиеся республики нанесли урон национальному и международному праву своей «насильственной сецессией», и поэтому несут моральную и историческую ответственность за трагедию Югославии (но не за ее распад, так как его, в принципе, не было, учитывая, что официально СРЮ является оставшейся частью Югославии после сецессии)[43]. Желание обладать территориями в некоторых округах Сербии и на территории проживания ряда сербских общин вне Сербии получило и иррациональный подтекст захвата этих территорий и очищения их от несербов, что называется «этнической чисткой», несмотря на прикрытие из гуманных фраз о разделении населения, невозможности совместного проживания и т. п.