Читать книгу Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2020 - Коллектив авторов, Ю. Д. Земенков, Koostaja: Ajakiri New Scientist - Страница 18

Сожженный германский город.

Безлюдный,

безмолвный,

и я в нем,

почтовый голубь

c посланием,

которое некому передать…

Наше счастье, что мы —

не сыны палачей,

что мы – из семьи убитых,

оклеветанных и забытых,

что не надо нам опускать очей,

повстречавши однажды

потомков жертв,

у которых в груди

словно кратер отверст…

Нам с тобой повезло. С тем везеньем живем.

Только нашей заслуги нисколько нет в том,

как на них, «невезучих», – той самой вины,

в ад превращающей дни и сны…

О памяти мертвородящий голем,

копилка с прожорливым дном!

Грохнуть бы оземь,

и дело с концом!

Да только она не бьется…

Один честный поэт признался,

звуки немецкой речи

у него вызывают

металлический привкус во рту.

О незлопамятный русский слух,

и я не раз замечал,

мое имя

приводит тебя в смущенье.

Надо бы взять псевдоним,

да теперь уже поздно,

тогда молодым

я не знал,

что не только опыт

правит людским сознаньем.

Гораздо родней миражи;

достаточно чарки водки —

и уже из дали доносится

эхо татарских копыт.

За пустырями прозрачнеют дали,

снег прекращается, словно подняли

белую штору большого окна,

полдень всплывает, будто со дна

света бездонного… все теперь в мире

будет иначе, к нам из Сибири

бабушку вдруг насовсем отпустили,

в спальный вагон ей плацкарту купили,

белые простыни, проводница,

шумных попутчиков добрые лица,

снабженец, геолог и даже мент…

Его не коробит ее акцент.

Чай в подстаканниках с видом Кремля.

Та же дорога. Та же земля.

   Лукавый жрец,

   на все руки шельмец,

   лжец-летописец сходит с ума…

И тогда История берется за дело сама,

и начинается страшная кутерьма,

и тут не до правды уже, не до лжи,

слова, как ножи.

Но вот чей-то голос

иное, чем все, говорит,

одуматься просит, зовет врача,

находит правильные слова…

Вон и шапка уже на воре не горит,

а у пальто с чужого плеча

подрезаны рукава.

Сколько их было,

вернувшихся

с фронта и Соловков,

выживших, но загнувшихся

уже через пару годков.

Кто их помнил в победной драме

под литавры и барабаны,

их, не разгуливавших с рукавами,

засунутыми в карманы.

В 1973 году я бродил по Восточному Берлину

в компании с художницей.

Куда б мы ни шли,

упирались в Стену,

или она сама

вставала у нас на пути,

Меня поражала

ее жестокая обыденность.

Мою спутницу занимало другое.

«Ах, какая она некрасивая!» —

причитала художница, —

«ну зачем этот серый унылый бетон,

рядом с ним все мертвеет…

и предсмертный крик в ночи

должен быть прекрасным,

и он тоже…»

У входа

в «Мемориальный центр жертвам войны»

носится мальчишка

с игрушечным пистолетом,

палит в прохожих холостыми хлопками.

Дедушка-ветеран глядит на него умиленно,

просит: «Петька, побереги патроны,

а то ведь опять не хватит до конца прогулки!»

На плите закипает вода для кофе.

Я жду.

Минуты, часы стояния.

В очереди у кассы.

На перроне вокзала.

В ожиданьи загрузки компьютера.

Вынужденное безделие,

когда вдруг задумываешься о том,

о чем только и нужно думать,

но в суете забываешь

и вот вспоминаешь…

Миг надежды, что запах кофе

все сразу тебе объяснит.

Терпеливо внимает рассказам

измотанных жизнью женщин,

рассказам мужчин,

заходящих в бар незаметно,

как невидимки,

чтоб через час или два

уйти с геройской осанкой.

В который раз она слышит слова,

те, что чаще всего говорят,

головою склонившись на стойку,

«кабы», «если бы», «лучше б», «надо бы»,

жизнь несостоявшихся,

жизнь в сослагательном наклонении.

Здесь у стойки,

как у дорожной развилки,

они просят ее поведать,

куда им дальше идти…

Хотя бы разок

поменяться с ними ролями.

Я мало что знаю

о Млечных путях-дорогах,

зато слышать могу

шаги дроздов по ночному саду,

видеть, как в темноте

зреет жемчуг росы,

испытывать страх

за судьбу майских почек.

А случись,

затоскую вдруг

по звезде незакатной —

ведром изловлю ее

из своего колодца.

В чашки кладут белые леденцы,

словно сколки льда c приморской скалы.

Наливают крепкий процеженный чай,

добавляют ложечкой сливки —

круговым движением по краю чашки —

обязательно против часовой стрелки.

Таким способом обозначают остановку времени

в течение всей церемонии чаепития.

Кому, как не им, поморам, не знать, что такое время,

как оно холодно и неумолимо.

Но сейчас им удается навязать ему свою волю.

И каждый глядит на свое

сливочное облако

на поверхности чая…

Осень.

Никому не слышно

робкого звука

на землю падающих семян…

Нужно было прочесть

сотни книг,

чтобы задуматься

о несказанном в них

Самое обидное,

что книги,

которых уже не прочту,

об этом не пожалеют

У чужбины есть все.

Кроме дара сочувствия.

Самые хорошие улыбки у тех,

кто редко улыбается

Беспризорные дети,

словно рожденные

галками и голубями

Отпусти из души своей

ястреба

на свободу

Надписи в отхожих местах,

начертанные в припадке одиночества.

Сколько в их грубости

отчаяния и тоски!

Диктатора в кино изображали там,

где он был и не был.

Последнее не искажало правды.

Он был везде.

Музеи концлагерей.

Безопасный туризм

в край чужого страдания.

Жизнь это владение малым

с нeнасытным желанием

обладать многим.

Смерть – приобретение всего.

С древа жизни

опавшие ветви и листья.

Сгорая, они согревают мне руки.

На большее не хватает.

Противники владения оружием

предпочитают

совершать убийства

словом

Бог дал тебе

время, землю.

О хлебе, вине

позаботься сам.

Вечная тайна жизни.

Одни влюбленные знают разгадку,

но так заняты собой,

что каждый раз забывают открыть

                                ее миру,

а после не могут вспомнить.

Cловно дитя, выставляю туфли

за дверь,

на коврик…

Чтобы утром

опять заглянуть

в их завораживающую

пустоту

Счастливые не знают,

что существуют несчастные.

Рассказывают им про свои огорчения.

Никакой разницы

между схватившими насморк

и выжившими в цунами.

Никакого отличия

между

твердыми принципами

и приемами грабежа.

Традиции

сродни плантациям рабства,

где рабами —

люди знатных сословий

порабощенных царств,

забывшие

о своем прошлом.

  Ночь всегда далеко.

  День бесконечен, как жизнь,

  и тягучий асфальт,

  что плавится под тобой,

  не вызывает страха.

  Даже когда закат

разольется, как кровь твоя,

и солнце утонет в реке,

так верить легко,

что ночь далеко.

что ночь еще далеко…

О ветры пустыни,

песчаные смерчи,

мутные миражи,

в которых пляшут уродцы.

Жизнь продолжается,

несмотря на все подлости и коварства

и все старания

их изничтожить.

Тем, кто живет по правде,

не воздается…

У великой степи нет морали, —

лишь сострадание

в виде глотка воды,

луча солнца,

куска хлеба

Лишь мой взгляд

делает тебя такой,

какая ты есть,

прядет

золотые секунды,

серебряные минуты,

тебя извлекает

из молочных туманов,

из паутины лета,

из плоти розы…

Фиалковый цвет залива.

Тоска неутолённого дня.

В церкви душно.

Ждут священника,

помахивая веерами, как в концерте.

Круги, полукружья, локтей колыханье.

Язык веера…

Перекличка улыбок, взглядов.

Начинается месса.

Вдруг все вееры сложены,

как ладони пред Девой Марией.

Вновь приехал в Таллин через пять лет.

Остановился в той же гостинице.

Спустился в бар.

Барменша, готовя мне кофе,

сказала:

«Вы у нас стали реже бывать».

Однажды закрыл крышку рояля

и больше никогда не прикасался к клавишам;

вдруг понял,

что его оставила благодать,

и ее, как женщину, уже не вернуть,

ощутил пепел на подушечках пальцев.

Великих деяния —

всеобщее достояние.

Разбирают по камушкам, по песчинкам,

кому жемчужина, а кому росинка…

Что поделать с породой людской, —

благодарности никакой!

И я,

когда от огня твоих глаз

хмелею,

не вспоминаю о Прометее.

По утрам к твоему изголовью

приношу незабудок букет…

Опьяняться твоей любовью

не мешает мне божий свет.

Позволять голубиной стае

быть свидетелем наших ласк —

так похоже на сон о рае,

мною виденный только раз.

Никому не понять печали позднего солнца,

помнящего о былой своей силе,

не могущего ныне быть хозяином жизни:

завладевать пространством, разбивать цветники.

Слабое утешенье, что солнце есть солнце,

пока у него остается хотя бы лучик,

способный всегда сотворить чудо большого огня…

Чтобы ночь любви удалась, кроме страсти

нужно совсем немного,

                              хлеб, вино, запах соли морской,

свечи, спички, сухие дрова, черновик,

чтобы дать дровам разгореться…

И еще какая-то малость,

                                незримая, без названья,

несгорающая в огне…

Любовь с женщиной,

много любившей,

недолюбившей…

Ты ничего не можешь дать ей,

чего бы она не испытала с другими,

лишь вкушать остатки

из винного погреба

ее страсти.

В неразделенной любви

есть особенная свобода.

Можешь брать ее с собою

хоть на край земли,

перемещаться

из света в тень и обратно,

и быть абсолютно уверенным

в ее верности.

Делающий добро,

не знает об этом.

Подобное знанье

свело б для него на нет

ценность творимого им.

Большинство благородных поступков

остаются поэтому безымянными.

И слава Богу!