Читать книгу «Жить в двух мирах»: переосмысляя транснационализм и транслокальность - Коллектив авторов, Ю. Д. Земенков, Koostaja: Ajakiri New Scientist - Страница 4

Для миллионов мужчин, женщин и детей в Средней Азии сезонная или долгосрочная миграция в поисках работы стала частью повседневности. Миграция трансформирует демографический профиль городов и деревень, приносит надежду и достаток в миллионы семей, которые посылают сыновей и дочерей на несколько месяцев или даже лет на заработки «в город» (шаарга). В этой статье речь пойдет о Кыргызстане, где за счет денежных переводов от трудовых мигрантов возник строительный бум в двух крупнейших городах, Бишкеке и Оше. Миграция привела и к архитектурным инновациям – возвратившиеся на родину трудовые мигранты используют новые строительные приемы, освоенные в России50. Прошло два с половиной десятилетия после развала СССР и последовавшего за этим резкого сокращения русскоговорящего населения страны, и теперь родители, живущие в сельской местности, снова хотят, чтобы их дети учили русский язык, ведь тогда они смогут устроиться на сезонную работу в крупнейшей из бывших советских республик.

Перемены коснулись не только стран эмиграции. В центре Москвы и Санкт-Петербурга, где живет и работает множество трудовых мигрантов из Средней Азии, открылись элитные рестораны и дешевые кафе, где подаются узбекский плов и шашлык, не уступающие худжандским или бухарским. Существуют «кыргызские дискотеки», где диджеи развлекают танцующую публику бишкекским рэпом, переключаясь между кыргызскими, русскими и английскими треками. По городу развешаны объявления на узбекском языке, рекламирующие дешевые международные телефонные карты. Существуют «таджикские» молельные комнаты и «кыргызские» общежития. А если внимательно изучить места прибытия, например Казанский вокзал в Москве, можно увидеть людей, выискивающих в толпе новоприбывших мигрантов из Средней Азии и предлагающих им доступное жилье и неформальные контакты для получения документов, необходимых для успешного сезонного трудоустройства в России и регистрации по месту проживания.

Как и в других странах мира, где в крупных секторах трудового рынка преобладает дешевая, легко заменяемая, видимая иностранная рабочая сила, эта миграция подвержена расовой, классовой и гендерной дифференциации. Она пронизана отголосками имперского прошлого, асимметричных созависимых отношений с Советским Союзом, а в последние годы на ней лежит печать радикального неравенства, сопровождающего включение трудовых мигрантов в мировую экономику51. Сегодня можно услышать, как москвичи среднего класса, живущие в элитных районах, сравнивают качества филиппинских и кыргызских домработниц. Нередки объявления о сдаче жилья, где указано, что квартиросъемщики должны быть обязательно «славянской внешности». Можно услышать разговор, в котором фраза «нанять таджика» становится уничижительным эвфемизмом, обозначающим неофициальный наем по сарафанному радио и с черной зарплатой.

Жизнь мигранта проходит в атмосфере административной уязвимости, банального расизма и экзистенциальной неопределенности, где по внешнему виду человека считывается его социальный статус и способность к тяжелому физическому труду. Трудовые мигранты часто работают в условиях, предполагающих недокументированный, не облагаемый налогом труд и/или проживание без регистрации. Они могут работать по чужим документам, с заключением письменного контракта или без него. В некоторых случаях по договору субподряда неясно, «задокументирован» ли работник, «легально» ли он трудоустроен, является ли он видимым для государства или нет52. Эти реалии жизни в миграции имеют большое, а для некоторых решающее значение. «Кто, ну кто стал бы здесь работать, если бы не необходимость?» – этот риторический вопрос задала Диана, моя соседка по кыргызской мигрантской квартире, после 12-часовой ночной смены на кондитерской фабрике. Она растирала ноги после многочасовой работы по упаковке тортов и их складированию в огромную холодильную камеру.

«СВОИ ЧУЖИЕ»

Как мне часто напоминают мои информанты, опыт трудовых мигрантов из Средней Азии имеет много общего с другими траекториями сезонной работы: из Мексики в США, из Северной Африки в Испанию, из Бангладеш в Дубай. Некоторые мои собеседники возлагали надежду именно на Дубай, представляющий более выгодные перспективы для тех, кто свободно владеет английским и располагает деньгами на оплату долгого перелета. Действительно, существует много общего между траекториями миграции из Средней Азии в Россию и направлением потоков трудовых мигрантов из других частей света, маргинализированных в рамках глобальной иерархии накопления богатств. Однако история имперских отношений между Кыргызстаном и Россией и их недавнего пребывания в составе СССР стала причиной их неоднозначной связи и чувства общности между ними.

Для большинства россиян, еще помнящих Советский Союз, Средняя Азия представляется частью «ближнего зарубежья», а среднеазиатские трудовые мигранты воспринимаются как особый вид «чужих» – «свои чужие» – в отличие от трудовых мигрантов из Вьетнама, Китая или Филиппин53. Наряду с явными формулировками «фундаментальных» различий и политическими призывами к введению визового режима со странами Средней Азии, в современной Москве можно также услышать, как мигранты и их работодатели обращаются к советскому понятию «дружбы народов» и даже вместе празднуют дни рождения. Пожилые женщины в деревнях Узбекистана молятся за здоровье президента Путина, потому что он «не дает умереть нашей семье». Многие молодые люди в Средней Азии прикрепляют российский флаг на приборную панель в машине и яростно болеют за «нашу» футбольную команду «Спартак Москва». Жизнь в миграции между Средней Азией и городской Россией многогранна: для нее равно характерны дистанцированность, пренебрежение, близость и чувство сродства, круг «своих» может расширяться и сужаться в зависимости от ситуации.

Данная статья основана на признании следующего факта: чтобы составить представление о жизни в миграции, необходимо отдать должное этой сложноорганизованной социально-исторической формации, исследуя различные смыслы миграции для тех, кто действует в ее исторически сконструированном, транснациональном социальном поле. Взяв «миграционную жизнь» в качестве основного эмпирического фокуса, я вывожу на передний план миграцию как часть жизни, как нечто встроенное в жизненный уклад и как средство реализации осмысленной и честной жизни. Я задаюсь следующими вопросами: что же такого есть в миграции, чего нет в работе рядом с домом? Что дает мигрантам трудоустройство в России, какие возможности накопления предоставляет эта работа, что делает ее ценной для трудовых мигрантов? Ведь они сами признают, что эта работа физически тяжела, стрессогенна, а экономическая выгода от нее сомнительна.

Мое исследование вступает в диалог с литературой, посвященной труду и типу субъективности в современной Средней Азии. Я опираюсь на исследование, начавшееся в 2009 году и продолжавшееся в общей сложности девять месяцев, которое я проводила в Кыргызстане и в Москве. Я утверждаю, что смысл миграции для трудовых мигрантов не ограничивается чисто экономической рациональностью, хотя к такому решению их часто приводит острая материальная нужда или даже отчаяние54. Абстрактная «экономика» не объясняет, почему те, а не иные страны и города чаще становятся предпочтительным местом прибытия для молодых людей из определенной местности. Предположение об экономической рациональности также недостаточно освещает то, каким образом наиболее «экономически выгодное» решение переплетается со множеством других причин, как оно сочетается с практиками выстраивания траектории своей жизни и восприятия ее как наделенной смыслом. К примеру, оно не способно объяснить, как «экономическая рациональность» соотносится с практиками, определяющими благоприятное время для отправления, или же с решением о том, кто из трех братьев уедет в миграцию, а кто останется присматривать за землей55.

Вероятно, более важно то, что «экономическая рациональность» мало сообщает нам о том, как отдельные мигранты представляют себе «хорошую работу» в России – одновременно экономически эффективную, приносящую внутреннее удовлетворение и морально приемлемую. Здесь я принимаю за этнографическую отправную точку утверждение, которое не раз слышала во время работы в поле: в России можно «по-настоящему работать» (Россияда чын эле иштесе болот). Я серьезно подхожу к локальной ценности этой работы, служащей одновременно средством воплощения будущих проектов и путем самоутверждения в качестве человека, способного содержать и кормить других буквально «в поте лица» (пешина тери менен). Я предполагаю, что для жителей Баткенской области, особенно тех ее районов, где сильна шахтерская традиция, работа в России позволяет проявиться четкой гендерно дифференцированной связи между тяжелым физическим трудом, экономической компенсацией и моральным вознаграждением: такие отношения перекликаются с социалистической этикой физического труда. Ирония заключается в том, что большая часть выполняемой мигрантами работы в России ненадежна, не документирована, не защищена контрактом и не предусматривает компенсацию в случае несчастного случая или смерти, то есть является полной противоположностью институционально защищенному, социально одобряемому, четко регулируемому труду, характерному для советской системы.

Для иллюстрации вышеозначенного утверждения в этой главе приводятся как широкий сравнительный анализ, так и этнографические подробности миграционного опыта супругов из города Баткена, которых я назову Кайрат и Альбина. Я не предлагаю считать эту пару «репрезентативной» для более широкой выборки, но привожу подробный анализ того, как переплетаются практические стратегии выживания трудовых мигрантов и их представления об осмысленном и честном труде. Также я сознательно вывожу на передний план «успешных» супругов, чье упорство и стратегическое мышление позволили им легализовать свой статус и стать «крупными съемщиками» внутри мигрантского сообщества. Таким образом я иду наперекор тенденции, характерной для нарративов о трудовой миграции в России, – восприятию мигрантов как уклоняющихся от закона сомнительных субъектов («нелегалов» на бюрократическом сленге) либо же как жертв эксплуатации и жестокого обращения56. Я стремлюсь внести вклад в литературу, которая фокусируется на социальной агентности и этической логике трудовых мигрантов, лавирующих на сложной социально-юридической почве57. Ниже я привожу теоретическое обоснование своих рассуждений о ценности, труде и социальной деятельности/агентности мигрантов.

ЦЕННОСТЬ ТРУДА

В литературе о бывших социалистических обществах часто отмечается, что социалистическое государство приписывало особую моральную ценность труду во имя общего блага. В рабочем государстве труд не был средством достижения личных целей; он входил в определение личности и являлся критерием, на основании которого распределялись материальные блага. Сьюзан Бак-Морс58 в своем исследовании социалистического «мира грез» показывает, как советская идеология, сформированная трудовой теорией стоимости Маркса, мыслила индустриализацию одновременно как процесс трансформации и перевоспитания. Стивен Коткин59 на основе богатого эмпирического материала провел анализ того, как этот «мир грез» был реализован в горнодобывающем комплексе города Магнитогорска. Он показывает, как наемный труд становится средством, обеспечивающим доступ к другим благам – от жилья до детских учреждений и пенсионных выплат. «Никто не имел права не работать, – утверждает Коткин, – труд представлял собой одновременно инструмент и меру нормальности»60.

В среднеазиатской сельской местности тяжелая промышленность была менее распространена, чем в других регионах Советского Союза, и к моменту ее экономической ликвидации в эпоху перестройки работа на частных садовых участках представляла собой критически важное дополнение к формальному наемному труду61. Однако даже скотоводство и производство хлопка были организованы по «индустриальному» образцу, по крайней мере формально. Отсюда видно, что модернизация в советском государстве существенно зависела не только от импорта промышленных технологий и создания «поселков городского типа», но и от превращения крестьян и пастухов-кочевников в наемных работников. В своем подробном анализе моральных смыслов труда для жителей кыргызской сельской местности Жанна Фо де ла Круа указывает, что наемный труд на пользу государства был одновременно «политическим актом и актом личного становления»62. Он определял отношения индивида не только с «государством», но и с друзьями, соседями и однокашниками. Также важно, что память о советской системе обеспечения – даже у растущего числа тех, кто не помнит, что было до «бардака», – сыграла решающую роль в формировании ожиданий от отношений между государством, трудом и личностностью.

Информанты Фо де ла Круа воспринимали себя как «неработающих», несмотря на то что пасли стада пятнадцать часов в день, чтобы их семьи были сыты и одеты. Точно так же мои информанты в кыргызской сельской местности мыслят оплачиваемый наемный труд как нечто предоставляемое государством в обязательном порядке, как часть базового социального контракта между государством и населением. Подобным же образом Ээва Кескула, проводя исследование в горнодобывающем регионе северо-восточной Эстонии, пришла к выводу, что доход от работы в шахтах не воспринимается как «грязный» или опасный, но считается благородным заработком, позволяющим прокормить семью. Действительно, как утверждает Кескула, «[э]ти деньги каким-то образом представляли собой бóльшую ценность, чем деньги, заработанные на дополнительных работах – например, вождением такси на выходных. Кроме того, горнодобывающая компания предоставляла не только трудовой доход, но и социальное обеспечение, и досуг, напрямую связанный с репродуктивной сферой, и шахтеры считали это естественным положением дел»63. Равным образом мои информанты в Баткенской области ожидали, что государство будет обеспечивать зарплаты и пенсии в достаточном размере, чтобы они могли сводить концы с концами. Неадекватные пенсионные выплаты, а именно маленькая пенсия после многих лет трудной, неприятной и опасной работы на производстве, не просто создают неудобства. Они воспринимаются как оскорбление – обесценивание тех лишений, на которые пошел человек ради общего блага, и предательство: данное в прошлом обещание государство так и не сдержало.

Восприятие наемного труда как краеугольного камня позднесоветского социального контракта повлекло за собой значительные последствия. Очевидно, Баткенская область в середине 2010‐х представляет собой архетипический «сельский» регион, где подавляющее большинство населения живет за счет земли и скота, однако на протяжении большей части прошлого века эта сельская местность была вовлечена в сложные сети взаимозависимости с так называемыми «международными» шахтерскими городами и «поселками городского типа». Некоторые из этих городов и поселков ассоциировались с определенным ресурсом: ртуть добывалась в Хайдаркане, сурьма – в Кадамжае, природный газ – в массиве Бургунду, уголь – в городах Сулюкта и Кызыл-Кия. Городская газета в Кызыл-Кие, городке на востоке Баткенской области, до сих пор называется «За уголь», а горный промысел все еще формирует идентичность города, несмотря на резкое падение объемов добычи со времени развала СССР. В поселках Ак-Сай и Ак-Татыр Баткенской области, где я проводила часть данного исследования, многие семьи жили за счет угледобывающей промышленности. Старшее поколение переехало в эти «плановые города» в 1970–1980‐х годах из Шораба, когда-то процветающего шахтерского поселения (недавно пониженного в статусе с города до поселка из‐за масштабов эмиграции), которое ранее славилось особым «московским обеспечением» и самой глубокой шахтой в Таджикистане. Многие мои информанты помнят, как, будучи детьми, ездили в Шораб, чтобы посетить магазины, полные товаров, которых нигде в регионе было не достать, чтобы прогуляться по гастроному, сходить в парк и в дом культуры.

Сегодня Баткен, несмотря на периферийное расположение, является местом, где помнят, что жизнь всегда была тесно связана – родственными узами, транспортными сетями и торговыми маршрутами – с индустриальной советской модерностью, с наемным трудом и различными льготами или надбавками за работу под землей в тяжелой промышленности. В данном контексте важно то, что императив миграции в современном Баткене часто выражен не столько в индивидуальной или семейной необходимости («нашей семье нужно больше денег») или даже коллективном давлении («все едут отсюда в Россию»), сколько в реакции на однозначную неспособность государства обеспечить возможности для работы («сейчас здесь нет работы»). На мой невинный вопрос о том, почему тот или иной член семьи выбрал миграцию, информанты разражались речью о неспособности государства предоставить адекватно оплачиваемую работу. Подобным же образом одобрение и даже теплые чувства, приписываемые российским властям моими баткенскими информантами, часто принимали форму утверждения, что Россия «даже нас (неграждан) обеспечила работой», нередко дополненного замечанием, что кыргызское государство не может сделать и этого.

Я предполагаю, что факт выезда за границу в поисках «хорошей честной работы» становится особенно чувствительной темой в вышеописанном контексте. Фрэнсис Пайн64, описывая сельскую Польшу, еще один современный регион интенсивной эмиграции, отмечает, что миграция является неоднозначным локусом коллективной надежды. Это восприятие связано с тем, что миграция по сути противоположна советской социалистической этике, согласно которой модернизирующий потенциал труда представлял собой ценность «на своем месте – в социалистическом национальном государстве»65. В современной Польше, утверждает Пайн, миграция сводит на нет ценность труда по двум причинам: во-первых, потому, что мигранты часто работают в условиях и социоэкономических контекстах, оцениваемых слишком низко как в принимающей стране, так и на родине; во-вторых, потому, что трудовая миграция подменяет этику безусловной ценности труда выгодным расчетом, где труд ценится лишь постольку, поскольку он приносит материальное вознаграждение. «В некотором смысле, – утверждает Пайн, – миграция лишает труд моральной и социальной ценности; труд, вместо того чтобы быть ценным безусловно, становится испытанием, которое нужно пережить в непродолжительном настоящем, чтобы получить большие блага в отдаленном будущем»66.

В случае Баткенской области, как я предполагаю, картина не столь однозначна. Несмотря на то что причины трудовой миграции и ее последствия могут явно вызвать моральные нарекания, я никогда не сталкивалась с мнением, что миграция лишает труд моральной ценности. В действительности все ровно наоборот: жители Баткенской области полагали, что труд придает моральную ценность миграции. Демонстрируя, что можно пережить падение престижа, выдержать длинный рабочий день и сверхурочные, вытерпеть ту работу, которую «европейцы» назвали бы невыносимой, игнорировать нормализованный расизм начальника, называющего работников «чурками» или «черными», уроженцы Кыргызстана показывают, что означает быть ыймандуу – честным и күчтүү – сильным. Прежде всего, получая «честно заработанные деньги» во благо родителей или детей за физически или эмоционально трудную работу, трудовые мигранты демонстрируют, что означает быть ответственным, активным, взрослым членом семьи и сообщества. Я проиллюстрирую этот тезис более подробным рассказом о Кайрате и Альбине.

ЗНАКОМСТВО С КАЙРАТОМ И АЛЬБИНОЙ

Когда я познакомилась с Кайратом и Альбиной в 2010 году, им обоим было немного за 30 лет, и они уже пять лет работали в Москве. Альбина первая поехала в Москву и жила у родственников мужа, после чего за ней последовал Кайрат с их четырехлетней дочерью. Это нетипично для супружеских пар из Кыргызстана: обычно муж приезжает в Россию первым, после чего «приглашает» жену. Как и многим другим мигрантским парам, сразу после прибытия Кайрату и Альбине необходимо было рассчитаться с долгами. Брат Кайрата погиб в автокатастрофе, что повлекло крупные незапланированные траты для семьи. Хотя и Кайрат, и Альбина в Баткене работали по профессии – она в больнице врачом, он служащим в местной налоговой инспекции, – их зарплаты государственных работников не могли покрыть существенные расходы на подобающие похороны, где нужно накормить несколько десятков, а то и сотен человек, пришедших проститься с покойным. Действительно, как замечают и другие работники баткенских госслужб, одно из больших «огорчений» бюджетного рабочего места в Кыргызстане – смехотворная зарплата, настолько маленькая, что практика принятия неформальных платежей нормализуется и становится социально незаметной; настолько маленькая, что сводится на нет все внимание и рвение, с которым человек выполняет эту работу. В 2005 году супруги с маленьким ребенком на руках, обремененные растущими долгами, решили присоединиться к нескольким одноклассникам, уже уехавшим «в город». Расходы на похороны были главным фактором, повлиявшим на эту цепь событий; идея миграции уже «витала в воздухе». Альбина уехала сразу после похорон, Кайрат – через месяц.

По прибытии в Москву и муж, и жена почувствовали, что их социальный статус резко упал. Вначале Альбина нашла работу проживающей домработницей в богатой московской семье, Кайрат устроился уборщиком во французскую автомобильную фирму «Ситроен» – на место, которое ранее занимал его брат. В случае Альбины проживание по месту работы облегчило процесс легализации ее статуса: в те месяцы, когда она работала домработницей, ей редко нужно было покидать квартиру работодателя, и здесь не требовалось разрешение на работу: «Вот почему много кыргызских женщин устраиваются домработницами, когда первый раз приезжают. Не нужно разрешение. Но платят мало, и ты не можешь выходить на улицу». Так Альбина работала шесть месяцев, пока не нашла через знакомых возможность устроиться в частную медицинскую клинику. Она быстро заслужила репутацию компетентного врача.

Для Кайрата падение статуса было более унизительным. Когда майским вечером 2010 года Альбина пришла с работы, Кайрат, сидя рядом с ней, с волнением вспоминал свои первые месяцы в Москве:

«Поначалу мне было реально трудно. В Баткене – я нормально ходил там, работал с тендерами в налоговой. А тут в первый день [в Ситроене] мне дают швабру… В первый день нужно было надеть спецодежду, которую выдают, у меня слезы на глазах, как будто на меня все смотрят. Я поклялся, что больше недели там не задержусь».

Однако Кайрат задержался на этой работе, твердо решив выплатить все деньги, взятые взаймы на похороны брата, и показать, что он выдержит. Через три месяца его вместе с несколькими другими работниками уволили в связи с непредвиденной реструктуризацией предприятия, а затем формально восстановили. Сначала Кайрат работал в демонстрационном зале «Ситроена», позже ему поручили монтаж демонстрационных комплектов. Когда босс Кайрата перевелся из «Ситроена» на работу в «Найк», мой информант последовал за ним – не имея в то время необходимых документов, подчеркивает он. «Все это было через знакомых! Они взяли меня без прописки, без ничего!»

Кайрат вспоминает свою траекторию с некоторой гордостью. Он был одним из немногих работников, которых взял с собой босс, переводясь из «Ситроена» в «Найк». Кроме того, мой информант был одним из последних сокращенных во время переезда склада «Найк» на новое место. Через полтора месяца Кайрат устроился на склад центрального московского обувного магазина, где он и работал, когда мы познакомились. На эту работу он тоже устроился через знакомых: бывший напарник из Баткена, которого Кайрат назвал земляком, порекомендовал взять его на эту должность, когда собрался домой в Кыргызстан. Вспоминая переходы с одной работы на другую, Кайрат подчеркивал важность «связей» и создания репутации надежного человека:

«Если ты хороший работник, тебя заметят. Если у тебя хороший директор и он тебя знает, то даже не стоит волноваться [о документах]. Серьезно, они меня взяли без разрешения на работу, без [российского] гражданства. Вообще документ не надо, если они тебе доверяют, они оставят тебе ключи, деньги, что угодно. Самое важное – заслужить их доверие».

ДЕНЬГИ И НЕЧТО ИНОЕ

Альбина тоже была практически постоянно трудоустроена с момента прибытия в Москву. Как квалифицированный врач, хорошо говорящий по-русски, Альбина смогла быстро устроиться на работу акушером-гинекологом в частную клинику. Когда мы впервые встретились, у нее уже была широкая клиентура частных пациентов, которые советовали ее медицинские услуги своим знакомым. Наши вечерние беседы стали регулярными, когда я на время поселилась в съемной квартире Кайрата и Альбины, и нередко они прерывались телефонными звонками от кыргызских женщин, обращающихся к Альбине за медицинской консультацией на кыргызском языке.

Возможность получать несравненно более высокую заработную плату, чем в Кыргызстане, являлась главной мотивацией Кайрата и Альбины для поиска работы и трудоустройства в России. Когда я познакомилась с ними в 2010 году, они строили собственный дом в Баткене, чтобы жить отдельно от родителей мужа. К 2014 году, через четыре успешных рабочих сезона, они уже занимались отделкой квартиры в новостройке в Бишкеке, столице Кыргызстана. В 2010 году, если бы Кайрат и Альбина работали на постоянных работах, в удачный месяц их совместный заработок составлял бы около 40 000 рублей – примерно 1300 долларов по актуальному тогда курсу. Их относительно стабильное на то время положение, российские паспорта и аренда квартиры в Москве, которую можно сдавать в субаренду друзьям и родственникам, также ставило их в выгодную позицию и дало возможность стать «крупными съемщиками» – посредниками в мигрантском сообществе, помогающими устроиться на работу или получить нужные документы, а также контактами, через которые можно одолжить документы67. Как пошутил Кайрат, возможность «обмануть систему», когда разные люди могут работать по одним и тем же документам, связана с неспособностью москвичей различать характерные для кыргызов черты лица и оттенки кожи. «Для русских мы все на одно лицо! – саркастически заметил он. – Одно и то же – черный».

Возможность заработать гораздо больше, чем в Баткене, в самом деле является важнейшей причиной поиска работы в России. «Мы медленно движемся к своей мечте, шаг за шагом», – как-то высказался Кайрат. Каждая работа в первую очередь обсуждается с точки зрения того, сколько денег можно на ней заработать и есть ли возможность получать неформальные «левые деньги». Работа может быть непрестижной, но иметь заманчивые преимущества. К примеру, работа дворником в жилом квартале дает возможность регулярного заработка от переноски чемоданов, погрузки мебели, хранения вещей. Рабочее место особенно ценится, если есть доступ к подвалу или месту для хранения. Многие такие дворники, к примеру, превращали подвалы в полнофункциональные мини-общежития с импровизированным душем и пиратским доступом в интернет. Арендная плата от таких общежитий может значительно превосходить официальную зарплату дворника. Такие рабочие места, как правило, передаются «из рук в руки» от друга к другу или от родственника к родственнику, или же прежний дворник даже может «продать» место своему преемнику.

В этой связи рациональный «расчет», упомянутый Пайн в связи с польскими мигрантами, актуален и для моих кыргызских информантов. Однако, в отличие от случая Пайн, для моих информантов ценность работы не исчерпывалась вышеприведенными доводами. Из разговоров с Кайратом и Альбиной понятно, что каждый из супругов приписывает своей работе в России особый более-чем-экономический смысл. Для Альбины этот смысл заключается в том, чтобы у нее были, по ее словам, «заботящиеся о здоровье» пациентки, которые бы следовали ее врачебным указаниям:

«В России [пациентки] обязательно придут раз в месяц обследоваться, просто для профилактики. А в Кыргызстане всегда оставляют до последней минуты, когда уже проблемы есть. Они даже не хотят платить за УЗИ. Они говорят: „можно я только это лекарство буду принимать, мне на другие не хватит“. Вот так это в Баткене. Я все равно буду там работать в будущем, но меня это пугает, потому что я уже привыкла здесь. Здесь я могу взять все нужные анализы. Могу послать женщину на передиагностику, если надо».

Ценность, которую Альбина извлекает из своей работы, произрастает из уважения и одобрения, выражаемого пациентками, а также из чувства, что ее клиника встроена в надежную, эффективную систему. Одна из повторяющихся жалоб медицинских работников в Баткене – это как раз отсутствие системности: чувства, что врач может принимать решения на основе достоверных диагностических данных.

Для Кайрата, чувствовавшего, что его знаниям и прежнему статусу на работе в России не отдают должное уважение, ценность труда заключалась в другом: а именно в возможности работать честно, без необходимости «давать или брать» (взятки), и со временем стать мастером – специалистом своего дела. Позже в беседе, часть которой я уже цитировала, Кайрат вернулся к вопросу работы после долгого отступления на тему дома, строящегося в Баткене. Смысл работы в России – не только рациональный расчет, утверждал Кайрат. Напротив, это именно чувство честного заработка за труд на пределе физических и психологических сил. Переключаясь с кыргызского на русский и обратно, Кайрат (прерываемый неуверенными возражениями Альбины) объяснил:

Правда, чтобы работать чисто от души, в поте лица (пешина тери менен), на совесть, понимаешь? Это ну как… честно заработанные деньги. Мы, правда, работаем. А иногда… смотри, в один день у нее (Альбины) может быть пять пациенток, всего пять!

Альбина: Ну, это зависит…

Кайрат: Ладно, максимум у тебя никогда не было больше двадцати, да?

Альбина: Нет, двадцать – это слишком много.

Кайрат: Ну, скажем, пятнадцать. И она устает. А я за день приношу до тысячи [пар обуви]! В среднем в день приходят 500 женщин, и они минимум меряют две пары обуви. Некоторые просто приходят время провести, им больше делать нечего. Им скучно, они заходят. Тем более что мы на [главной туристической улице]. Ну и мне надо найти и принести им тысячу пар. Компьютера нет, старое здание, а я в подвале двенадцать часов без перерыва, и эта тысяча пар – одна может быть здесь, другая там. Они меряют. Им не нравится – несешь обратно в магазин, тысячу пар обратно относишь. А некоторые просто издеваются. Они приходят и заказывают пятнадцать пар, просто делать им нечего. Пятнадцать, двадцать пар. У меня уже язва от этого!

Я спросила Кайрата, есть ли у него способ отдыхать от работы. Последовавший ироничный обмен репликами между супругами дает хорошее представление о том, как способность быть «сильными» приобретает моральную ценность в подобных условиях.

Кайрат: Конечно! Я работаю два через два. А у нее шестидневка. Когда у меня выходной, я зову друзей, знакомых. Она меня ругает! Мы встречаемся, пьем пиво, обсуждаем мировые проблемы! От этого немного легче. Потому что иначе на второй день, во второй половине, нервы не выдерживают.

Альбина: Понимаешь, это мужчины – слабый пол! Это уже сто процентов [очевидно].

Кайрат: Ха! К десятой пациентке, если она делает УЗИ, у нее уже глаза закрываются [передразнивает]. Она только что говорила, что у нее максимум пятнадцать пациенток в день. А у меня пятьсот [клиентов]. Есть разница, да?! <…> Еще есть эти номера [артикул обуви]: шестнадцать цифр, их читают тебе по рации: «Кайрат, прими заказ!» Они говорят тебе название марки [передразнивая, очень быстро]: «Германия, Тамарис, 1-слэш-1-22, 13, 14, 582-слэш-24, цвет розовый, размер 37». Надо всю эту хрень запомнить. И когда идешь, ищешь, то понимаешь, что забыл цифры. И если ты попросишь их повторить, они бесятся. Они тоже торопятся. А если третий раз спросишь, то они пожалуются руководителю.

M.: Звучит напряженно.

Кайрат: Напряженно! Она в курсе! Когда я только начал, я был совсем… У меня сердце вот так, борода [показывает на седые волоски]… Я бегал как сумасшедший. «Кайрат, прими заказ!» Я там вот так стоял! Забываешь, как трудно было вначале. У тебя нет времени записать заказ.

Альбина: Еще они над ним смеялись. Они специально очень быстро читали номер, чтобы подловить его.

Кайрат: Но я привык. Я начал работать (иштеп кеттим).

Альбина: Он начал работать. Теперь он со всем разобрался.

Кайрат: Теперь у меня рация в одном ухе, а мобильник – в другом, вот так [Кайрат показывает, хвастаясь]. Но все равно надо работу сменить, у меня язва желудка, волосы седеют!

Альбина: Стареем!

Из этого обмена репликами становится понятно следующее. Кайрат понимает, что его работа трудна и структурно уязвима. Как я подробнее изложу ниже, он прекрасно знает, что на работе ему платят меньше, чем этническим русским, которые не воспринимаются как «мигранты». Также ему ясно, что на работе он испытывает стресс, от которого развивается язва желудка. С этой точки зрения его рассказ имеет сходство с критикой постфордистского труда, привлекающей внимание к унизительным и деструктивным аспектам капитализма по системе «точно в срок», или «гибкого» капитализма68. Однако все не так просто, и на это указывает любопытный комментарий Кайрата, поддержанный Альбиной: через некоторое время он «начал работать» (иштеп кеттим). Здесь Кайрат использует одно из двух кыргызских слов для обозначения работы (второе из них – жумуш). В определенном контексте иштеп кеттим может означать буквально «начал работать»; однако корень «иш» имеет гораздо более широкий спектр значений – занятие, дело, способ обхождения. Утверждение «иштеп кеттим», таким образом, не просто указывает, что Кайрат «начал работать», особенно если учесть, что к тому моменту он уже работал в обувном магазине некоторое время. Оно означат нечто вроде «у меня стало получаться» или «я понял, что к чему». Здесь глагол «работать» выступает в значении «найти выход» из ситуации на суетливой, тяжелой работе. Это позволило ему терпимо отнестись к насмешкам и издевательствам женщин-сотрудниц, диктующих заказы по рации, – следствию того, что он говорит по-русски с акцентом (как он заметил в другом интервью). Это также позволило ему воспринять трудности как возможность проявить гендерно окрашенную (мужскую) способность к тяжелому физическому труду, на что его жена с юмором заметила, что в отличие от нее Кайрат проводит на работе только два дня, после чего у него «выходные». Через несколько месяцев он научился не только выживать в бешеном темпе работы в подвале обувного магазина, но и наслаждаться адреналином и тяжелым трудом: его способность переключаться между работой и задачами «узла» – посредника внутри мигрантской экономики – выражается в одновременном ношении мобильного телефона и рации.

Столь же важен комментарий, которым Кайрат предварил весь свой рассказ: удовлетворение от работы в России – следствие возможности трудиться с чистой душой и чистой совестью, «в поте лица». Возможно, Кайрат здесь намекает на возможность зарабатывать деньги без необходимости прибегать к неформальным денежным расчетам или услугам партнеров, что распространено в налоговых инспекциях Кыргызстана. Однако его замечание также предполагает, что частично удовольствие приносит именно тяжелая физическая нагрузка на работе – тот факт, что работа не дает расслабиться, что нужно всегда помнить цепочку цифр. Как и многие другие мои информанты, Кайрат настойчиво утверждает, что с работой, которую он теперь выполняет буквально одной левой, не справится большинство русских: она их утомит, сломит, они не выдержат, тем более за скромную зарплату в 18 000 рублей (600 долларов на момент интервью). И действительно, в другой нашей беседе он рассказал, как во время собеседования рассерженно бросил потенциальному работодателю: «Вам нужен работяга-кыргыз или пьяница-москвич?»

Наконец, я хочу обсудить еще один аспект рабочей жизни Кайрата и Альбины в Москве. Оба супруга трудятся в среде, где расизм по отношению к видимым меньшинствам из Средней Азии и с Кавказа – широко распространенное, рутинное дело. Действительно, в одной из клиник, где работала Альбина, ей посоветовали сменить имя на бейджике с кыргызской на русскую и представляться этнической кореянкой (при этом используя крем, отбеливающий кожу, и густой макияж), «чтобы не отпугивать клиентов». Также супружеская пара на тот момент занималась официальной сменой фамилии дочери (придав ей типично русское окончание -ова вместо традиционно кыргызской формы, начинающейся с фамилии отца), чтобы учителям и одноклассникам в школе она была более понятна.

Несмотря на тот факт, что (по крайней мере официально) супруги пользуются теми же трудовыми правами, что и граждане России, проявления расизма никуда не исчезают. Как и многие мои информанты – успешные мигранты из Кыргызстана, воспользовавшиеся «упрощенной процедурой» получения российского гражданства, Кайрат и Альбина получили российские паспорта в предшествующем году. В конечном счете это был скорее тактический ход, чем объявление о намерении остаться в Москве: с русским паспортом у работника больше трудовых прав, шире выбор при трудоустройстве, а кроме того, Федеральная миграционная служба не устраивает унизительные и потенциально дорогостоящие проверки. В конце концов, российский паспорт защищает своего носителя от депортации: из всех общепринятых уровней «документированности» это самый надежный вариант. Мне рассказывали, что с русским паспортом можно ходить по улице с гордо поднятой головой и не опасаться полиции каждую минуту. Налицо случай «стратегического гражданства»69, однако здесь описанная стратегия характерна скорее для маргинализированных слоев, чем для путешествующей элиты. Я часто становилась свидетелем того, как мои информанты обсуждали плюсы и минусы российского паспорта. Его получение требовало значительных временны´х и денежных затрат, и я неоднократно видела, как муж «дарит» жене на день рождения российский паспорт.

Хотя наличие паспорта обеспечивает доступ к спектру работ, где в требованиях указано гражданство РФ, сам по себе российский паспорт не гарантирует равные условия и равную оплату труда. Как показывает следующий диалог Кайрата и Альбины, представления таковы, что зарплаты обесцениваются именно за счет повышенного спроса на работу мигрантов, будь они с российским паспортом или с паспортом страны эмиграции:

Кайрат: Теперь практически в каждой организации, нанимающей дешевую рабочую силу, вы найдете кыргызов. Поэтому цены низкие. Я тоже делаю такую работу! Ты слышала о [название обувного магазина]? У них 50 или 55 магазинов в Москве. Этот самый большой. А мы получаем копейки, копейки.

Мадлен: Даже если есть у тебя [российское] гражданство?

Кайрат: Без разницы! Все равно русские не будут там работать.

Альбина: Это тяжелый труд, оплата маленькая, работа тяжелая. И если русский там будет работать, москвич, да и вообще любой русский, они будут просить минимум 30–35 тысяч, а мы работаем за 18.

Мадлен: Но то, что вы получили [российский] паспорт… разве не значит, что у вас должны быть те же права и зарплата независимо от национальности? Разве есть разница?

Альбина: Славянская внешность!

Кайрат [поправляя Альбину]: Нет. На этой работе русские работать не будут! Просто не придут. Смотри, я тебе вот что скажу. Если подумать, вот пятьдесят магазинов. В сорока из них – кыргызы. Но им [работодателям] выгоднее платить нам 18 тысяч, чем своим русским 30 или 35. Так и здесь, если работа хорошая, неважно, есть у меня российское гражданство или нет. Может, я и москвич, но все же кыргыз по национальности, и они меня не возьмут.

Альбина: В точку!

Мадлен: Даже с российским паспортом?

Кайрат: Даже если у меня регистрация в Кремле!

Этот диалог красочно иллюстрирует размышления Кайрата и Альбины о том, почему кыргызам платят меньше, чем русским, за ту же работу. Вначале Альбина сделала предположение о категориальной дискриминации: «славянская внешность». Ее реплика показательна по своей форме: термин «славянская внешность», актуальный в объявлениях о приеме на работу и аренде жилья, исключает необходимость дальнейших разъяснений. Альбина предполагает, что славянский внешний вид сам по себе является оправданием для более высокой заработной платы. Однако Кайрат не согласен с этим объяснением, по крайней мере, он предполагает, что за этой de facto стратификацией рынка труда стоят политэкономические причины: работа, которой он занимается, – это работа, на которую русские просто не пойдут. В то же время рынок более высокооплачиваемой работы, к которому Кайрат хотел бы получить доступ, закрыт для него. Даже регистрации в Кремле – то есть в центре политической власти, в самом сердце политического сообщества – будет недостаточно для того, чтобы победить категориальную дискриминацию по этнонациональному признаку.