Читать книгу Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков - Коллектив авторов, Ю. Д. Земенков, Koostaja: Ajakiri New Scientist - Страница 3

Социокультурный феномен поколения давно стал объектом научного, общественного, культурно-эстетического внимания. Весь XIX век, отправной точкой которого в европейской культуре явилась рефлексия по поводу Великой французской революции, а в России, кроме того, война 1812 года и восстание декабристов, продуцировал мысли о поколении и создавал в разных литературных вариантах образы «сыновей века» и «героев времени» (философия О. Конта, С. Кьеркегора, литературные образы Ф. Шатобриана, А. Де Мюссе, Стендаля, В. Гюго, Г. Флобера, М. Ю. Лермонтова, А. И. Герцена, И. С. Тургенева, Н. Г. Чернышевского).

С новой силой поколенческое сознание дало о себе знать после Первой мировой войны, когда в европейской культуре и литературе возник термин «потерянное поколение», а в России вследствие большевистской революции произошел тотальный общественный, и в том числе поколенческий, разлом. Именно поэтому в 1920-е годы поколенческая проблематика была мощно продолжена и воплощена в художественной литературе, философии, культурологической и социально-общественной мысли – от художественных текстов Ж. Дюамеля, Э.-М. Ремарка, Р. Олдингтона, Э. Хемингуэя, Г. Гессе до философских трудов А. Бергсона, Ф. Мантре, Х. Ортеги-и-Гассета, К. Мангейма, Ф. Степуна и Н. Бердяева.

Так, уже в 1920 году французский социолог Ф. Мантре в своей работе «Социальные поколения» сформулировал и, можно сказать, ввел в широкий научный оборот понятие «поколение»: «Поколение может определяться лишь в терминах верований и желаний, в терминах психологии и морали. Это не инструмент членения времени, но духовное единство, состояние коллективной души, которое предполагает философию современной жизни, но не абстрактную философию, а имплицитную концепцию, оправдывающую поступки и пронизывающую привычки»[3].

Философ и социолог К. Мангейм в трактате «Проблема поколений» (1928) дал развернутую многоаспектную трактовку понятия «поколение». Ее основные тезисы можно считать некими универсальными максимами гуманитарного сознания 1920-х годов: современники «являются современниками и составляют одно поколение именно потому, что испытывают воздействие одних и тех же факторов»[4]; принадлежать к одному поколению – значит, прежде всего, подвергаться одинаковым влияниям, а не просто иметь одинаковые даты рождения. Поколение – особый тип общественного положения, а «позитивным смыслом каждого данного положения является внутренне присущая ему тенденция формирования специфического типа поведения, чувств и мышления»[5].

Аналогичные мысли, только в более эссеистической и образной форме, высказывал X. Ортега-и-Гассет, для которого идея поколения стала одной из важнейших в его философии: «Поколение – это и не горсть одиночек, и не просто масса: это как бы новое целостное социальное тело, обладающее и своим избранным меньшинством, и своей толпой, заброшенное на орбиту существования с определенной жизненной траекторией»[6].

Нельзя не вспомнить, в связи с первыми десятилетиями XX века и разработкой темы поколений в культуре, фундаментальный и в большой степени повлиявший на современников труд А. Бергсона «Творческая эволюция» (1907). В нем, конечно, нет отдельного раздела, посвященного философии поколения, но идея «жизненного порыва», лежащего в основе любой духовно-творческой эволюции, так или иначе продуцирует мысль о разных вариантах синхронно протекающих существований: «Ибо жизнь – это тенденция, сущность же тенденции есть развитие в форме пучка: одним фактом своего роста она создает расходящиеся линии, между которыми разделяется жизненный порыв»[7]. Сосуществование индивидов Бергсон уподобил водорослям, которые имеют на дне свои собственные корни и стебли, направляющиеся к поверхности воды, а там, на поверхности, они переплетаются со множеством других стеблей в единый и цельный ковер. По сути дела, это и есть наглядная метафора поколения.

В русской культуре проблема поколений в период 1920-1930-х годов оказалась чрезвычайно насущной и для культуры метрополии, и для литературы эмиграции: в обеих остро стояли вопросы идейных, личностных и эстетических приоритетов. Но если в дискурсе советской реальности вопрос о поколении ставился вполне однозначно – как вопрос формирования «нового поколения» из людей новой, социалистической формации, то в эмиграции он оказался в центре самой разнообразной интеллектуальной рефлексии. Так, например, журнальная полемика о «молодой эмигрантской литературе», вспыхнувшая в 1936 году с подачи писателя Г. Газданова, сигнализировала о том, что в условиях эмигрантской жизни сформировалось новое поколение русских писателей, по-особому сознающих мир и себя в этом мире[8]. О «молодом поколении» в эмиграции писали Г. Адамович, М. Алданов, А. Бем, 3. Гиппиус, Д. Мережковский, М. Осоргин, В. Ходасевич, сами же представители этой генерации придумали немало имен своему поколению: «поколение отчужденных» (3. Шаховская), «поколение из пролета эпох» (Г. Газданов), «поколение неудачников» (В. Варшавский), «поколение обнаженной совести» (Ю. Терапиано). Однако окончательное название поколению «эмигрантских сыновей» дала книга

B. Варшавского «Незамеченное поколение» (Нью-Йорк, 1956). Ее заглавие, в общем-то, и стало тем именем, с которым «молодое поколение» первой русской эмиграции вошло в историю. Можно сказать, что феномен «незамеченного поколения» в русской эмигрантской литературе явился аналогом европейского «потерянного поколения», и в последние десятилетия он активно и плодотворно изучается отечественными и зарубежными учеными[9].

Следующим крупным этапом в научной разработке теории поколений в XX веке можно назвать конец 1960-х – 1990-е годы, когда эта проблема вновь обозначилась трудами общетеоретического уровня. К таковым относится, безусловно, работа философа и социолога П. Бурдье «Принципы искусства», в которой среди прочего рассматривается динамика такого явления, как «поле литературы»[10]. Динамика эта обеспечивается сменой поколений художников, отношения между которыми Бурдье вписывает в разработанную им теорию поля. На примере французской литературы второй половины XIX века Бурдье демонстрирует сложные механизмы борьбы за «литературную легитимность», среди которых особую роль играют механизмы поколенческого сплочения, а также подробно анализирует взаимосвязь собственно генерационных и иных социальных факторов при образовании литературных групп.

Социально-топографическая концепция Бурдье оказалась убедительной и впоследствии была развита и продолжена, например, в работах канадского исследователя Виорела-Драгоса Морару, который вводит такой термин, как «генерационное поле», имеющее свои правила «игры» и свою «энергию» (в смысле Бурдье)[11]. Говоря о литературных поколениях, Морару утверждает, что история литературного поля удерживает лишь наиболее «заметные» поколения (например, военные), которые создают впоследствии свою «генерационистскую» риторику – трагическую или героическую.

В связи с проблемой диалога поколений и межпоколенческой преемственности следует также отметить работы американской исследовательницы М. Мид[12]. В частности, в книге «Культура и мир детства» ею предложена оригинальная концепция определения типа культур с точки зрения преемственности поколений. М. Мид выделяет здесь три типа культуры: постфигуративная – такая культура, где «каждое изменение протекает настолько медленно и незаметно, что деды, держа в руках новорожденных внуков, не могут представить для них никакого иного будущего, отличного от их собственного прошлого»[13]; конфигуративная – культура, в которой «преобладающей моделью поведения для людей, принадлежащих к данному обществу, оказывается поведение их современников»[14]; и префигуративная – культура, в которой взрослые учатся у молодых: «Еще совсем недавно старшие могли говорить: „Послушай, я был молодым, а ты никогда не был старым“ Но сегодня молодые могут им ответить: „Ты никогда не был молодым в мире, где молод я, и никогда им не будешь“»[15]. Американский этнограф, выделяя три типа культур, основывается на изучении характера взаимоотношений между поколениями в рамках разных национальных культур, но не исключает возможности перехода одного типа в другой.

В 1980-1990-х годах в разных странах на разном национальном историко-культурном материале появилось сразу несколько значительных трудов, где исследователи стремились «переписать» национальную историю новейшего периода сообразно поколенческой семиотике. Так, например, А. Б. Спитцер в своей монографии, посвященной поколению 1820 года во Франции, пытается воссоздать социально-культурный портрет поколения «переходного периода» во французской истории, представителям которого исполнилось 20 лет между 1814 и 1825 годами (Гюго, Делакруа, Мишле, Конт, Бальзак и др.)[16]. Другое «заметное» поколение, но сформировавшееся почти сто лет спустя – в эпоху Первой мировой войны, подробно анализирует Р. Воль[17]. Любопытно, что само понятие литературного поколения, как считает ученый, было сформировано именно в этот исторический период, когда после окончания войны поколение 1914 года стало предметом мемуаров, романов, превратившись в политический и культурный миф.

В. Штраус и Н. Хоув в своей книге «Поколения» и в последующих трудах представили историю США как цепь сменяющих друг друга поколений, они попытались найти некую закономерность – модель «превращений», воспроизводимую во время каждого большого исторического цикла. Сообразно этим «превращениям» авторы гипотезы выделили несколько поколенческих архетипов: «идеалист», «реагирующий», «гражданин», «приспособляющийся»[18].

Сходный «генерационный» тренд мы наблюдаем и в исторической науке, в которой в конце XX века явно ощущается стремление трактовать исторические события и специфику их восприятия с позиций того общего опыта, который и составляет суть понятия «поколение». Например, французский историк и социолог П. Нора в своем трактате «Поколение как место памяти» (1992) попытался рассмотреть понятие поколения применительно к французской истории – от «поколения освобождения» времен Великой французской революции до 1968 года с его молодежным движением[19]. При этом ученый активно пользуется литературными примерами, чтобы проиллюстрировать мысль о смене поколений и «поколенческом самовыражении», без которого невозможно «утверждение горизонтальной идентичности».

В российской науке в этом смысле выделяется фундаментальная статья М. О. Чудаковой «Заметки о поколениях в советской России», где исследователь рассматривает вопрос о смене поколений в советской России на примере личных судеб писателей и их творчества[20]. Чудакова выделяет, в частности, такие поколенческие общности, как поколение «бывших» и «сыновей, не имеющих отцов» (первый послереволюционный период), поколение «верных ленинцев», или «комиссаров двадцатого года», поколение «фронтовиков», поколение «сыновей, которые получили право говорить и петь песни об отцах» (эпоха оттепели), наконец поколение «прорабов перестройки» (конец 1980-х – начало 1990-х годов). Рассуждая о границах поколения и факторах, влияющих на формирование поколенческой общности, М.О. Чудакова подчеркивает, в первую очередь, общность социально-исторической реакции на события времени: «В каком возрасте поколение получает цементирующую идею и именование? Какой возрастной диапазон может быть внутри поколения? В поколение могут попасть все, кто в момент общественного потрясения, требующего ответа, оказался в дееспособном возрасте и включился в ответ»[21].

Среди важных отечественных трудов, посвященных проблеме поколений в истории, культуре, литературе, нельзя не назвать работы таких исследователей, как Л. Я. Гинзбург, Ю.М. Лотман, Ю. А. Левада, В. В. Семенова, Б. В. Дубин.

Так, Л. Я. Гинзбург, на протяжении всей своей жизни много размышлявшая о поколениях русской интеллигенции XX века, и в частности о своем собственном поколении, написала об этом во втором сборнике Тыняновских чтений[22], а еще раньше – косвенно, но весьма существенно – затронула эту тему в своей монографии «О психологической прозе», центральной проблемой которой стала проблема «исторического характера», вбирающего в себя «жизненную символику, стихийную ритуальность» современности – те самые признаки поколенческого начала, без которых никакой «исторический характер» просто невозможен[23].

Точно так же и Ю. М. Лотман во многих своих работах затрагивает проблему эпохальных типов. В частности, в статье «Декабрист в повседневной жизни» он пишет, что «на основе… общепсихологического пласта и под воздействием исключительно сложных социально-исторических процессов складываются специфические формы исторического и социального поведения, эпохальные и социальные типы реакций, представления о правильных и неправильных, разрешенных и недозволенных, ценных и не имеющих ценности поступках»[24]. Работы Л.Я. Гинзбург и Ю.М. Лотмана важны еще и тем, что обладают большим методологическим потенциалом, поскольку в них проблема поколения рассматривается сквозь призму исторической поэтики, социальной и культурной семиотики.

Ю. В. Левада в своей социологической работе «Поколения XX века: возможности исследования» осуществляет глобальный подход к проблеме поколений XX века, выделяя шесть временных периодов, которые, собственно, и сформировали «значимые» поколенческие дефиниции прошлого: «„революционный перелом“, условно 1905–1930 гг.»; «„сталинская“ мобилизационная система 1930–1941 гг. – формирование монолитного тоталитарного общества»; «военный и… следующий за ним послевоенный период (1941–1953 гг.)»; «„оттепель“ 1953–1964 гг.»; «„застой“ 1964–1985 гг.»; «годы „перестройки“ и „реформ“ (1985–1999 гг.)»[25].

Филолог и социолог Б. В. Дубин не раз писал на протяжении 1990-х годов и о феномене поколения как таковом, и об отдельных поколениях советской и постсоветской России. В своей работе «Поколение. Социологические и исторические границы понятия» он, в частности, отдельно останавливается на проблеме поколения, пытаясь очертить социологические и исторические границы этого понятия, обобщить накопленный по проблеме материал. В качестве основного признака поколенческой общности Дубин выделяет «символическую солидарность»: «В самом первом приближении и в самом общем смысле поколение можно представить как форму (тип) социальной связи и фокус символической солидарности: это нормативная рамка воображаемого соотнесения с другими „по горизонтали“ – такими же, как „ты“»[26]. Говоря о разных «смысловых планах», используемых для анализа категории «поколение», исследователь отдельно выделяет проблему «потерянных поколений», проблему «поколений элиты», проблему «именных поколений» – то есть «свидетелей крупномасштабного перелома, общего срыва большинства рутинных механизмов социального порядка»[27].

Обращение к сущностным поколенческим характеристикам отмечено и в трудах, принадлежащих к другим гуманитарным отраслям знания. Так, в социокультурологическом ключе раскрывается период 1960-х годов в известной работе П. Вайля и А. Гениса[28]. Здесь поколение шестидесятников названо «самым длинным в русской истории», а также имеет место своеобразная перекличка с В. Варшавским в оценке советского военного поколения как «непотерянного». Интерес к фронтовикам и послевоенному поколению выражен в монографическом исследовании историка Е. Ю. Зубковой, где подробно и разносторонне анализируются общественные настроения и мнения в послевоенном советском обществе, в том числе молодежная фронда, атмосфера ожидания и проявление несогласия с властью в интеллигентской среде, идеи одиночек и др.[29] Невозможно не упомянуть масштабную работу патриарха отечественной социологии Б. М. Фирсова, благодаря которой в научную практику был введен термин «разномыслие»[30]. В его монографии выделены «поколения классической советской эпохи», предложен анализ «причинности поколенческого разномыслия», рассмотрены важнейшие признаки поколения и роль социально-исторических событий в их формировании. Размышляя о поколенческих когортах советского времени, ученый говорит о поколениях «верных ленинцев», «комиссаров 20-х годов», «бывших», «комиссарских детей», «детей Арбата» и т. д. Последнему советскому поколению посвящена статья М. Анипкина[31], а также известная монография А. Юрчака «Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение», где автор сосредотачивается на мире интересов, быте и творческих исканиях того поколения советских людей («советских субъектов»), которое сформировалось и выросло в условиях социализма, но должнно было пережить в возрасте своего взрослого расцвета крушение СССР[32]. М. Анипкин называет это поколение очередным поколением «лишних людей».

Подводя итог этому краткому обзору утвердившихся теорий и разных точек зрения, можно сказать, что проблема осмысления феномена поколений и поколенческой парадигматики в культуре лежит на перекрестье многих областей гуманитарного знания и вызывает в настоящее время все возрастающий интерес. Однако если говорить о попытках освоения этой проблемы, нужно признать, что они являются плодотворными чаще всего тогда, когда осуществляются на материале какой-либо отдельной национальной культуры. Именно об этом свидетельствуют приведенные выше исследования, ведь любой используемый их авторами материал национальных культур – исторический, литературный, социологический – делает и выводы, и отдельные наблюдения вполне наглядными и научно убедительными. Опытом осмысления двух национально-культурных парадигм – России и Венгрии – можно считать представленную монографию, где ученые, принадлежащие этнически или по своим профессиональным интересам к этим двум культурам, объединили усилия, чтобы осуществить многостороннее изучение литературных практик русской и венгерской культуры, в которых нашли отражение самосознание и диалог поколений.