Читать книгу Вдали от городов. Жизнь постсоветской деревни - Коллектив авторов, Ю. Д. Земенков, Koostaja: Ajakiri New Scientist - Страница 2

Понятие «индустриализированная деревня» появилось в процессе поиска интерпретационного фона при исследовании изменений условий работы и жизни в сельских регионах восточноевропейских трансформационных обществ.2 Собранные эмпирические материалы привели к необходимости развивать собственную интерпретацию, так как наблюдаемые изменения представляли явный контраст к «старой европейской деревне с семейным крестьянским сельским хозяйством» (Hildenbrand и др., 1992). Эти изменения, как правило, не эволюционировали к названному типу хозяйства, как это ошибочно предполагалось после проведения приватизации сельского хозяйства.

Цель нижеследующих размышлений – сформулировать на метауровне основные элементы сельского образа жизни в процессе (пост)социалистических аграрных реформ и таким образом сделать возможным сравнение деревень в различных восточноевропейских регионах, несмотря на то, что пути их трансформации различаются. Простая ликвидация социалистического сельского хозяйства не привела сама по себе к ожидаемым при проведении реформ эффектам. В отличие от представлений прежней однолинейной теории модернизации, введение частной собственности на землю, допущение аграрных рынков, развитие демократии по западному образцу с всеобщим участием в делах общины не ведет автоматически к новому обществу в сельских регионах. Напротив, слом традиционного окружающего мира может привести «только к дезорганизации, правонарушениям и хаосу» (Eisenstadt, 1973: 128). Это не обязательно происходит, но и исключать этого нельзя. «Индустриализированная деревня» послужила нам для описания социалистического образа жизни в сельских регионах в качестве идеального типа (Вебер), с помощью которого можно сопоставить отдельные деревни, развитие которых определялось зависимостью от пройденного пути.

1. Концепция

Понятие «индустриализированная деревня» указывает, прежде всего, на индустриализацию сельского хозяйства, которая, начиная с 1960-х годов, являлась во всех обществах советского типа частью специфической стратегии модернизации. Эта аграрная реформа с целью «сглаживания различий между городом и деревней» сопровождалась постепенным «офабричиванием» образа жизни. Производственное предприятие в деревне – как правило, в форме «совхоза» или другого организованного по фабричным образцам крупного аграрного предприятия (в Болгарии: агропромышленный комплекс) – являлось в определенном смысле отображением общества в целом и регулировало не только процесс производства продукции, но и воспроизводства своих членов. Всеохватывающие функции социалистического предприятия по заботе о своих работниках – предоставление жилой площади и предметов домашнего хозяйства, медицинские и социальные услуги, забота о пожилых, организация детских учреждений и поддержка образования детей вплоть до устройства лагерей для проведения школьных каникул – хорошо известны, однако особенно необходимо подчеркнуть их «тотальность» в деревне. С коллективизацией сельского хозяйства большое количество административных и прочих функций общины и семьи было передано предприятиям и, таким образом, поставлено под государственный контроль. Если в городах во времена позднего социализма – благодаря большей плотности населения и разнообразию образовательных и культурных учреждений – наряду с предприятием и семьей возникали и другие разного рода объединения, то в деревне они практически полностью отсутствовали.

Индустриализация сельского хозяйства и теснейшая связь повседневной организации жизни с аграрными предприятиями стали содержанием практически единой стратегии модернизации, которая была реализована во всех обществах советского типа – пусть дифференцированная во времени и различная по объему3 – и которая привела к ликвидации крестьянского образа жизни и вообще крестьян как класса. На протяжении столетий обеспечение существования крестьянина и его образа жизни было связано с владением землей, а владение землей, в свою очередь, опиралось на семью как хозяйственное единство, которая как таковая занимала свое место в статусной иерархии деревни. Коллективизация, обобществление средств производства и индустриализация сельского хозяйства, напротив, означают отделение хозяйствующей личности от владения, а также введение «городских» принципов наемного труда и включения в государственную социальную систему через предприятие, вследствие чего все сферы жизни были организованы по единому принципу.

Посредством этих мероприятий, которые осуществлялись в течение жизни нескольких поколений и закончились примерно только к концу 1970-х годов, должно было подчинить социалистическое общество единому принципу производства и воспроизводства. Сюда включалось преодоление многовекового «противоречия между городом и деревней». Данное противоречие выступало для социалистических теоретиков как реликт феодально-капиталистических эксплуататорских отношений, которые обуславливали возможность возрож дения крестьянского образа мышления и жизни. Преодоление этого противоречия должно было дать возможность сельскому населению на равных принимать участие в жизни модернизирующегося социалистического общества. Правда, эта цель не была достигнута, прежде всего потому, что в деревне не существовало (и не могло существовать) современной инфраструктуры и образовательных учреждений в таком же объеме, как в городе. Принцип производственно организованного, единого образа жизни не просто различался между городом и деревней; сельское население было в значительной мере «раскрестьянено».

Дисфункциональность, проявившая себя в процессе формирования этого единого типа социалистического производства и воспроизводства (относительно низкая продуктивность крупных предприятий по сравнению с личными подсобными хозяйствами на приусадебном участке; использование собственности и инфраструктуры предприятий для частных целей) вылились в конце 1980-х годов в мощную дезорганизацию, порожденную последствиями социалистического планового ведения хозяйства и сопровождавшей его системой субсидий для реконструкции большинства крупных агропредприятий.4 Роспуск/реструктурирование больших предприятий в сельской местности и, таким образом, реорганизация сельского хозяйства осуществлялась, однако, в различных постсоциалистических обществах по-разному. В то время как в Эстонии, Болгарии или Восточной Германии были приняты законы о реституции, произошло восстановление частной собственности, что должно было оживить аграрное производство, в России процессы реорганизации, деколлективизации или приватизации происходили и происходят вяло и противоречиво.

Все же приватизация сама по себе не является, с нашей точки зрения, стратегией лечения попавших в кризис сельских условий работы и жизни. Правда, в отдельных регионах это привело к гигантскому росту продуктивности, как, например, в Мекленбурге-Передней Померании, где на базе СПК (сельскохозяйственных производственных кооперативов) возникли высокопроизводительные предприятия, которые причислялись к самым современным в Европе, однако предоставляли работу только части занятых прежде. Так как другой (не аграрной) промышленности в этих регионах либо никогда не существовало, либо она прекратила свое существование в течение 1990-х годов, сегодняшние аграрные предприятия видятся высокопродуктивными островами среди социально и экономически опустошенного сельского пространства. Общины почти не получают пользы от успешности новых предприятий. Ранее социально укорененное в местные СПК–структуры население потеряло как рабочие места, так и свою связь с социальной системой предприятия и живет в большей степени за счет государственных трансфертов (Land, 2000; Laschewski/ Siebert, 2001).

В Эстонии и в Болгарии преемниками государственных предприятий стали как частные предприятия, так и ориентированные на рыночную экономику кооперативы. Эстония обладала особенно выгодными условиями для развития их эффективности благодаря вступлению в Евросоюз. Наиболее удавшейся является связь между реконструированными аграрными предприятиями и смежными отраслями производства продуктов питания (Nikiforova/ Toomere, 2003), что не характерно для Болгарии.

В Болгарии происходит возврат к развитию кооперативного движения, которое имело длительную историю. С его помощью может быть решена, в том числе, и одна из проблем, возникших благодаря проведенной реституции. Дело в том, что возвращение земли бывшим владельцам или их потомкам осуществляется, как почти во всех трансформационных обществах, в значительной мере людям, которые не живут в сельской местности, не работают в сельском хозяйстве и никогда не были с ним напрямую связаны (Ernst, 1999; Dittrich/ Jeleva, 2004). Это особенно характерно для стремительно урбанизировавшейся в послевоенные годы Болгарии, поэтому объединение многих мелких собственников в кооператив кажется разумным. Только так могут возникнуть конкурентоспособные по величине предприятия, которые способны гарантировать входящим в них «крестьянам» поддержание жизни, а также обеспечить какими-то дивидендами живущих в городах членов кооперативов.

Наряду с такими кооперативами существуют крупные частные предприятия, хотя высокий стартовый капитал имеют лишь немногие из них (Dittrich/ Jeleva, 2004). Напротив, распространенной является обработка возвращенных или заново полученных участков земли мелкого и среднего размера семьями, члены которых живут частично в городе, частично – снова – в сельской местности. О возвращении к традиции крестьянского семейного производства, тем не менее, еще не приходится говорить, скорее речь может идти об особом типе подсобного хозяйства. Затруднительное экономическое положение приводит многие домохозяйства к тому, что они «посылают» в деревню отдельных членов семьи – будь то на сезонный, длительный период или на время выходных. Пенсионеры, например, частично возвращаются в сельскую местность, так как пенсия едва дает им возможность выжить. Их ведение хозяйства можно сравнить, скорее всего, со встречающейся в других странах экономикой, ориентированной на самообеспечение. Но даже в этих случаях финансовый базис домохозяйств состоит часто из пенсий, «прибыли» от сельского хозяйства, а также трансфертных поступлений от детей и родственников, которые получают свой доход в городах. Возникает своеобразный симбиоз «город-деревня». Стиль жизни выступает как ориентированный на семью; индивидуализация оказывается отброшенной на задний план.

В России, как и в Болгарии, во времена социализма также была широко распространена практика ведения подсобного хозяйства. Занятые в аграрном производстве часто обрабатывали находящийся в их распоряжении участок земли при помощи техники и других средств производства, принадлежащих предприятию, за счет чего урожаи возрастали и продукция продавалась на городских рынках. Эта практика существует частично и по сей день. Кроме того, распространена также обработка на скромном уровне садовых участков, где преобладает ручной труд и практически невозможно содержание крупных животных. И все-таки многим домохозяйствам это помогает существенно увеличить совокупный доход. Совместная организация жизни, сфокусированная на домохозяйстве, а соответственно на семье, но не на индивиде или городских и сельских отраслях, служит не только непосредственно для материального обеспечения, но и выполняет также большинство бытовых и страховых функций, возлагаемых ранее на предприятие.

Схожая с Болгарией картина складывается на юге России, где большие коллективные предприятия, возникшие как наследники государственных, существуют наряду с фермерскими хозяйствами, а сельские семьи естественно занимаются ведением подсобного хозяйства. Но и здесь домохозяйства вынуждены брать на себя множество функций, которые некогда осуществляли крупные предприятия, и это всё на фоне еще большего распада механизма государственных гарантий, нежели в Болгарии. Повседневная организация жизни поэтому также акцентируется не на индивиде, а на домохозяйстве, на объединении городских и сельских ресурсов, хотя симбиоз «город-деревня» не является таким тесным как в Болгарии. С одной стороны, в России расстояния больше, чем в Болгарии, с другой, на протяжении уже нескольких поколений население деревни было раскрестьянено/индустриализировано, поэтому здесь возникают другие образцы миграции, о чем будет сказано далее (для сравнения: Frolkova, Manujlov, 2004).

Наконец, на севере России и в Сибири наиболее явно можно наблюдать то, что может произойти, когда прекратится аграрное субсидирование. После переходного периода большинство совхозов было ликвидировано, что, конечно, коснулось и смежной пищевой промышленности. Оставшееся население, если еще не переселилось, вынуждено обходиться без ранее обеспечиваемой предприятием инфраструктуры и слабо связано с государственной социальной системой гарантий. Без государственной помощи, без местных или внешних заинтересованных лиц с большим капиталом, без обновления инфраструктуры в этих регионах очевидно только в порядке исключения могут быть созданы и/или сохранены крупные аграрные предприятия. Сельское хозяйство здесь существует в основном за счет использования остатков распущенных предприятий (постройки и инвентарь), то есть на низком и едва конкурентоспособном уровне, или в форме экономики самообеспечения, когда домохозяйства редко имеют больше чем одну корову и небольшой участок земли. Лишь немногие в деревнях могут найти работу (малооплачиваемую). В основном при этом речь идет о женщинах, которые заняты в управлении. Остальные ездят на работу в близлежащие города или поддерживают домохозяйство за счет (запрещенной) рубки леса и собирания ягод и грибов (Bogdanova usw., 2004). Как только сбережения истощатся, такого рода деревни, скорее всего, будут полностью покинуты; но некоторые, если они расположены вблизи больших городов, могут быть использованы в будущем как дачные поселения.

Эти примеры четко показывают, что в сельской местности, где лишь в редких случаях прежние институты были заменены новыми, крушение ориентированного на предприятие образа жизни вовсе не стимулировало людей, о которых идет речь, на возвращение к «традиционному» крестьянскому образу жизни.5 Отсутствуют необходимые для этого предпосылки. Лишь немногие обладают экономической базой для создания и поддержания частного конкурентоспособного хозяйства. Не существует никакой общественной силы, которая может и хочет социальные функции управления предприятием передать непосредственно общинам. К тому же население деревни привыкло к зависимости. Предпринимательская деятельность как «крестьянина» или фермера им чужда. Так как климатические условия на севере России и в Сибири (к этому: Karnaukhov, 2004) куда менее благоприятны, чем на юге, ситуация здесь проблематичнее и вызывает частично «архаические», анахронистические образцы повседневной организации жизни.

Ранее сказанное можно отобразить следующим образом в виде таблицы (см. стр. 16).

Используя сравнительную концепцию «индустриализированной деревни», мы хотим избежать трудностей, с которыми столкнулась однолинейная теория модернизации. При анализе интересующих нас здесь регионов и деревень речь идет не о квалификации модернизационного отставания, а о структурном анализе особого пути модернизации, который базировался на индустриализации аграрной промышленности, коллективизации средств производства и на доминирующей, «по-фабричному» организованной повседневной жизни в сельских регионах. Сегодня этот специфический путь модернизации прекратил свое существование. И на различиях между путями трансформации в разных регионах отпечатались степень и особенности ликвидации или корректировки прежних структурных элементов.

Далее будут рассмотрены три аспекта постсоциалистического развития, которые представляются основными для выявления и сравнения путей трансформации. Переход к неформальным отношениям во всех отраслях жизни, хотя и является характерным в трансформирующихся обществах не только для сельских регионов, ставит именно сельское население в положение «институционального вакуума».

Таблица. Трансформация «индустриализированной деревни» в постсоциалистических обществах.

Речь пойдет о специфике (пост)социалистического сельского населения и о том, что жители деревень должны рассматриваться не как «крестьяне», а как сельские промышленные рабочие. Наконец, приводятся примеры различных образцов миграции, которые явились следствием раскрестьянивания, деколлективизации и приватизации в сельской местности постсоциалистических обществ.

2. Фон сравнительных категорий

2.1. Трансферт институтов и развитие неформальных механизмов

В обществах советского типа в Европе задолго до падения системы наблюдалась «динамика распада», которая вызвала необходимость «перманентного антикризисного менеджмента» (Ettrich, 2003). Эта динамика охватывает, помимо прочего, неформализацию всех сторон политической и общественной жизни, что было вызвано отсутствием нормальных отношений с промежуточными инстанциями, так что ожидания и требования людей предъявлялись напрямую государству. Постоянно повторяющийся опыт невыполнения своих задач привел к появлению неформальных вспомогательных конструкций, которые были на грани легальности, являясь хотя и нелегитимными политически, однако все же терпимыми.

Эта форма самоорганизации была распространена, прежде всего, в профессиональных кругах, в поколенческих когортах выпускников университета, в родственных и дружеских кругах, то есть внутри «социальных сетей». Она способствовала, с одной стороны, стабилизации всей системы, но с другой, подрывала официально-формальные формы интеграции (напр.: Srubar, 1991). Вопрос о том, может ли это рассматриваться как «домодерное», отставлен здесь открытым. Этот аспект, однако, является важным, выступая как содержательный базис для таких феноменов как теневая экономика, вторая экономика, менталитет самообслуживания, сеть связей и коррупция (для сравнения также: Ledeneva, 1997). Разрушение этих практик, соответственно перевод переговорных процессов в не вызывающую опасений формально-правовую плоскость есть цель трансформации, реализация которой более заметна в городах. Тем не менее необходимо отметить, что это происходит не бесконфликтно. Все же «по ту сторону городов» новые институциональные правила и нормы действуют только номинально, фактически же правят вновь «неформальные механизмы» (Brie, 1996), которым привыкли доверять еще во времена социализма.

Наиболее ярко выражено это в России, где «деревня», хотя и является самостоятельной управленческой единицей, однако еще не доросла в финансовом и в управленческо-техническом смысле до новых задач. О самоуправлении по западному образцу едва ли можно говорить, так как принцип и функции насаженного сверху управления остаются неизвестными сельчанам. В качестве примера можно привести ответ жительницы деревни на севере России на вопрос о том, что означает ее работа добровольной «уличной уполномоченной»: «Меня выбрали в сельский совет. Я ничего не могу предпринять и ничего не могу сделать. Мы собираемся в сельском совете. Иногда некоторые приходят туда для решения каких-либо проблем, нас приглашают. У нас много таких уполномоченных, но мы не можем ничего сделать. Мы не обладаем никакими возможностями. Что я могу сделать, когда люди дерутся или что-то в этом роде?» Поступки населения деревни следует рассматривать не как «отклонение», а как неформальную деятельность в «институциональном вакууме»6, как элементарную «самопомощь» в контексте реципрокных отношений или, как в вышеприведенном примере, – приспособление к установленным «сверху» новым правилам, смысл которых остается скрытым от самих людей.

В Эстонии и Болгарии управленческие реформы осуществляются в целом посредством возвращения централизированных функций государства на уровень общины. В отличие от севера России, люди в Болгарии понимают значение самоуправления. Так, например, бургомистр исследованной нами общины беспокоится о массовом переселении из деревни в город и об отказе от регистрации в общине значительного количества жителей деревни, поскольку при дальнейшем снижении числа жителей община потеряет свою самостоятельность. Выборы бургомистра в деревне заключают в себе, таким образом, столкновение по поводу возможной стратегии обновления: те, кто выступает за ремонт церкви и кладбища, противостоят тем, кто выступает больше за освещение, строительство дорог и орошение. Существует целый ряд кандидатов на пост бургомистра. Община рассматривается как арена демократических столкновений и социальной организации.

В Эстонии разные жители деревни принимают участие в социальном движении, которое ставит своей целью возрождение деревенской самоуправленческой идеи. Самоуправление сельскими общинами в Восточной Германии учреждено формально на высоком уровне, но ввиду реальной финансовой слабости и зависимости от трансфертных платежей часто носит скорее бутафорский характер.

При исследовании сельских структурных изменений, в дополнение к интенсивному анализу возникающих формально-легальных институтов, следует обратить усиленное внимание (за исключением Восточной Германии) на неформальные механизмы, особенно в России. Речь идет о практиках людей, которые меньше заботятся (могут заботиться) о формальных правах и обязанностях, нежели об исполнении многосторонних неформальных требований и обязательств. Язык неформальных правил, проявляющийся в личных отношениях, не обращен к формальным институтам, будь то потому, что эти формальные институты все еще плохо функционируют, или потому, что в длившемся десятилетиями процессе социального научения обойти формальные правила считалось «нормальным».

2.2. Сельское население в (пост)социалистических обществах

Население деревни в Восточной Европе, несмотря на деколлективизацию и вынужденность хозяйствования, направленного на самообеспечение, несравнимо по своей социальной структуре с традиционными крестьянами. Можно выделить следующие аспекты «раскрестьянивания». Бывшие работники совхозов и кооперативов являются наемными работниками, часто аграрными специалистами с высшим или средним специальным образованием. Чем выше уровень образования, тем более выражено обычно профессиональное самосознание, что характерно также и для работников прежних инфраструктурных учреждений (учителя, врачи, работники культуры). Сюда относятся требования упорядоченного рабочего времени, участие предприятия в социальных гарантиях, а также ориентация на «блага модернизации» («goods of modernity»). Последние включают в себя не только материальные вещи (такие как телевизор или автомобиль), но и опыт «современного» планирования и представлений о социализации.

Так как ранее преобладали крупнофабричные формы производства с соответствующим разделением труда, то сегодня лишь немно гие из прежних сельских рабочих выбирают ведение собственного семейного хозяйства и, таким образом, самостоятельность, к тому же небольшие предприятия практически неконкурентоспособны. Связанная с организационной структурой крупных предприятий организация повседневной жизни, охватывающая и рабочее, и свободное и отпускное время, в том числе заботу о детях и ведение домашнего хозяйства, не может быть просто заново традиционализирована. Женщины, как и мужчины, были включены в структуру крупных предприятий, сегодня более не существует ранее четко очерченных гендерных ролей крестьянина и крестьянки и возможных «батраков» с основанным на этом разделением труда.

Речь, таким образом, идет о частично привычном для многих поколений, в какой-то мере «урбанизированном» стиле жизни наемных работников с соответствующими ожиданиями и требованиями. После исчезновения крупных предприятий для этих наемных рабочих в сельских регионах закрыты институционализированные пути воспроизводства, утеряны связи между приватными и производственными функциями, целые профессиональные группы становятся ненужными, им нет применения, так как приватизация предприятий означает в большинстве случаев также рационализацию или полное уничтожение возможностей формальной занятости. Изменение образа жизни наиболее проблематично прежде всего для женщин, которые редко принадлежат к новым предпринимателям и реже отправляются на заработки далеко от дома.

Отсюда на протяжении продолжительного переходного периода для большинства населения «индустриализированной деревни» встает дилемма: привыкнув к квазигородскому стилю жизни, не переезжая в окрестности городов, суметь в действительности идти путем «урбанизированной» индивидуализации. Хотя во всех исследуемых регионах и наблюдается временный или длительный отток молодых и более образованных жителей деревни, все же шансы получить хорошо оплачиваемые рабочие места в городах ограничены. Поэтому те, о ком идет речь, часто вынужденно решаются на радикальное сокращение своих потребностей и фокусируют свою организацию повседневности на выживании, поддерживая хозяйство, направленное на самообеспечение.

Можно пытаться интерпретировать это как «возврат к старому», досовременному образу жизни или как парадоксальное или, по меньшей мере, проблематичное параллельное сосуществование современного и традиционного образов жизни. В действительности речь идет об аспекте модернизации уже модернизированных жизненных условий: об индивидах, которые сначала были лишены собственности и традиции, позже потеряли также и защиту, предоставляемую предприятиями, и должны теперь открыть для себя совершенно новые формы интеграции в общество (индивидуальной и коллективной), а также ориентированные на будущее формы жизни (выживания) и структуры мышления.

Натуральное хозяйство в России и Болгарии имеет мало общего с традиционным образом жизни. Так как новые формы организации повседневности должны быть организованы не индивидуально, а в контексте общирной социальной сети и семейных союзов, то время от времени возникает идеализированная картина социальной включенности. Как раз наоборот, реципрокность и деятельность внутри социальных сетей являются здесь элементами вынужденной экономики и указывают на дефицит функций, а именно на (уже едва подлежащий восстановлению) разрыв ранее тесно связанных друг с другом приватной жизни и «фабричных» структур. Бывшие работники крупных аграрных предприятий, как и деревни, в которых они живут, не находят своего места в обществе, так как прежняя производственная и воспроизводственная связь была навсегда разрушена.

2.3. Миграции в сельской местности

Деревня концептуонально является до сих пор «общинно» организованной социальной единицей, для жителей которой важна «принадлежность деревне» в течение поколений, и поэтому они чутко реагируют на пришельцев. Поскольку социальный контроль здесь особенно силен, то, следуя общеизвестной социологической истине, мигранты чаще выбирают своей целью города. С коллективизацией, переселением и урбанизацией в Восточной Европе в прошлое уходят «аутентичные» деревенские культуры, которые могли бы лечь в основу идентичности и сбережения ресурсов. Чем дольше длились данные процессы, как, например, в «советском ядре», тем яснее проявились эффекты форсированной, требующей высокой мобильности экономической политики.

Хотя уже говорилось о миграционных особенностях Болгарии (симбиоз город-деревня) и Восточной Германии (обезлюдевание), необходимо коротко остановиться на миграционных образцах на юге России. В некотором смысле можно говорить об идеальном типе, в котором сплетаются все формы миграции сельских регионов Восточной Европы.

Для иллюстрации этого комплексного образца миграции процитируем высказывание молодой женщины, которая хотя и родилась в исследуемой нами деревне, однако выросла в Туркмении, а после смерти матери вернулась в деревню и долго жила там у бабушки:

«Нет, она [бабушка] из Белоруссии, она тут просто долго жила. В действительности они были кочевниками – как и везде в тогдашнем Советском Союзе. Она и мой дедушка познакомились в Литве (…). И тогда там родились двое детей, как мне кажется, мой старший дядя и моя мама, потом они переехали в область Кустанай [Казахстан], жили там. Примерно десять лет. Там родился мой младший дядя, а затем они переехали сюда. Некоторое время они жили в Тихорецке [недалеко от Краснодара] (…) Я тут родилась. Поэтому так получилось. Таким образом они переезжали. Моя бабушка работала всю свою жизнь в колхозе, но мой дедушка полетел в Шевченко [Казахстан], на шахту».

Эти несколько предложений развертывают панораму советской повседневности. Перед глазами встает не досовременный анклав внутри высоко модернизированного общества, а форма поселения, которой не было в сельских регионах несоциалистических индустриальных обществ. В этих деревнях живут люди, которые хотя и всегда жили в селе и работали в сельском хозяйстве, но которые одновременно являются продуктами социализации современной индустриальной и образовательной политики и как таковые сохраняют в себе определенные индивидуализированные и ценностные представления. 7

Образец миграции в деревне юга России возник как наслоение различных миграционных волн. Сначала шли миграции, вызванные первой мировой войной, революцией и началом коллективизации. Массовые переселения, депортации происходили еще до наплыва эвакуированных и беженцев второй мировой войны. Друг за другом следовали несколько фаз коллективизации и развития деревень, пока в 1960–70-е годы несколько не замедлилось стремительное развитие городов и, соответственно, процесс переселения из деревни в город.

Начиная с 1950-х годов миллионы работников, получивших в России образование, устремлялись в среднеазиатские и кавказские советские республики. Эта миграция рабочей силы сменилась в 1980-х годах процессом ремиграции, который ускорился после падения Советского Союза и до сих пор не закончен. Схожим образом обстоят дела и с появлением индустриальных городов на Крайнем Севере и в Сибири, которые привлекали миллионы людей прежде всего из плохо снабжаемых сельских областей и малых городов. Процесс деиндустриализации вынуждает теперь этих горожан к миграции, а многих из них – из-за отсутствия лучших возможностей – к возвращению в родные деревни.

Каждая из этих миграционных волн затрагивала сельские пространства и реорганизовывала их. Ликвидация деревень, основание новых сельских поселений, куда на определенный срок нанимались на работу специалисты или просто рабочая сила, – все это было возможным лишь потому, что население деревень все больше превращалось в сельских индустриальных рабочих. Повсюду, куда бы ни перемещались эти люди, они находили принципиально схожие условия работы и жизни. Ориентированная на предприятие организация повседневности означает, таким образом, стандартизацию, отвыкание от региональных особенностей, разрушение института самоуправления при одновременной зависимости от надрегиональных структур и продолжающийся отрыв от традиционного контекста. Люди, задействованные в этом процессе, становились «кочевниками», как выразилась участница интервью, однако по социалистически-модерному образцу, то есть теми, кто курсировал – если продолжить сравнение – между оазисами государственных промышленных предприятий.

Такой образ жизни, который определяется большей частью не культурными особенностями, а обобщенными индустриальными условиями работы, не уживается с традиционными ценностями интегрированных деревенских общин. «Порядок вещей», как далее выражается участница интервью, часто мешает, но не потому, что он так гомогенен и всеми разделяем, а потому, что деревенская жизнь легко обозрима и социальный контроль действует не как моральная инстанция, а как бригада ситуационной помощи. В такой жизненный мир должны вписаться нынешние иммигранты, и они могут это сделать и делают, так как социальное пространство уже подготовлено.

При сегодняшнем постоянном наплыве иммигрантов в деревню речь, в основном, идет о русских с родственными связями в дерев не. Они были соблазнены в советские времена перспективой хорошего заработка и быстрой карьеры в Средней Азии и других отдаленных советских республиках, а теперь вернулись назад в Россию. Одна из информанток рассказывает на примере семьи мигрантов из Узбекистана, как при поддержке соседей и родственников возникает цепная миграция, целые разветвленные сети, что в общем и целом компенсирует отсутствие миграционной политики в Российской Федерации.

Так как сама информантка происходит из «кочевой» семьи, то у нее нет враждебности по отношению к иммигрантам из «ближнего зарубежья». Таким образом, она отражает позицию, возможно не являющуюся характерной для большинства деревенского населения, которое, в свою очередь, тоже в основном состоит из когдатошних иммигрантов.8 Наша информантка убеждена, что уже двухлетнее пребывание в качестве иммигранта делает людей «старожилами», которые должны претендовать на все права и свободы. Такая установка, пожалуй, не имеет уже ничего общего с тем образом общины, интегрировавшейся на основе традиционных ценностей, с которой сживались на протяжении многих поколений.

Иммиграция так называемых «других русских»9 часто таит конфликтный материал, за которым стоят, конечно, не какие-то квазиэтнические или культурные различия, а лишь конкуренция за скудные ресурсы. Большинство из ремигрантов хорошо образовано и соответственно ориентировано на процветание, поэтому иммиграция в сельскую местность является лишь их «вторым выбором». Так как города не могут или не хотят поглотить наплыв иммигрантов и реагируют на него все новыми ограничениями, то это приводит к переориентации на сельскую местность, ибо во многих регионах России (сюда относится и юг России) существуют еще возможности поселиться. И уже отсюда (и это является одним из новейших миграционных феноменов) наблюдается маятниковая миграция в районы России с высокой заработной платой (например, добыча нефти) или миграция в (западное) зарубежье.

Какого вида противоречия существуют, аналогичны ли они городским, почему это не приводит к еще менее контролируемой, нежели сегодня, нелегальной миграции в большие города – все это вопросы, которые не могут быть здесь рассмотрены, но которые являются важными аспектами для анализа социальной структуры деревни. Здесь необходимо остановиться на том, что распределение мигрантов по территории регулируется не государственной миграционной политикой, а протекает неформально, следуя линиям и разветвлениям социальных сетей и родства. Защиту и поддержку иммигранты могут ожидать, скорее, с этой неформальной стороны. Это обстоятельство придает процессу двоякий смысл. С одной стороны, многообразие общих интересов (потенциальных и фактических) иммигрантов в самих деревнях, поскольку население России находится в движении на протяжении поколений. С другой стороны, характерна открытая, выстроенная не по «общинному» образцу социальная структура индустриализированной деревни, которая формируется за счет индустриальных поселений, вынужденной перестройки структуры и тем самым постоянного переселения людей. О «родине» в эмоциональном смысле в таком контексте едва ли можно говорить, скорее о поверхностном чувстве принадлежности, при котором солидарность проявляется не со всей деревенской общиной, а лишь в рамках персональной социальной сети и семейного круга.

Наконец, необходимо обсудить проблему организации сегодняшней повседневной жизни через призму ранее затронутых феноменов возникновения неформальной сферы, ликвидации «фабричной» организации повседневности и миграции. Речь идет о перегрузке семьи, которая должна взять на себя сегодня, помимо прежних, и все функции, ранее выполняемые государством, различными государственными организациями и предприятиями, а именно заботу о страховании и работе, взаимопомощь, поддержку при миграции, компетентность в социализации, авторитет. При этом необходимо предостеречь от идеализации полифункциональных больших семей, даже если кажется, что люди здесь «более» интегрированы в семью и cоциальные сети, чем в западных обществах, – и это характерно не только для России, – это «более» означает скорее результат дефицита и итог социального исключения, а не наоборот.

Результат анализа, согласно которому в Восточной Европе наблюдается сильная интеграция в семью и в социальные сети, не может рассматриваться отдельно от анализа жизненного мира и контекста этого жизненного мира. Из этой перспективы существуют большие различия между тем, как живут «проигравшие» от постсоциалистических сельских реформ, будь то безработные, но поддерживаемые трансфертом (как в Восточной Германии), будь то интегрированные частично в городскую, частично в сельскую экономику домохозяйства (как в Болгарии или на юге России), или будь то живущие за счет остатков бывших крупных предприятий или за счет собирательства и охоты в лесах (как в северных областях России). Разумеется, при этой типизации речь идет о недопустимости с количественной точки зрения обобщений, которые оставляют без внимания «выигравших» от реформ, но которые, таким образом, улавливают жизненную реальность многих людей. Аналитически мы хотим показать, что существует причина сравнивать друг с другом эти очень разные жизненные обстоятельства относительно их структурной обусловленности, для того чтобы точнее охарактеризовать изменения, произошедшие в Центральной и Восточной Европе.

Литература

Bogdanova Elena, Brednikova Olga, Chikadze Elena (2004) Die Agrarreform in Nordrußland. St. Petersburg: Projektbericht (unveröffentlicht).

Brie Michael (1996) Transformationsgesellschaften zwischen Institutionenbildung und Wandel des Informellen. Berlin: Arbeitspapiere der AG Transformationsprozesse in den neuen Bundesländern der MaxPlanck-Gesellschaft. Nr. 8.

Hildenbrand Bruno, Bohler Karl Friedrich, Jahn Walther, Schmitt Reinhold (1992) Bauernfamilien im Modernisierungsprozeß. Frankfurt/ New York: Campus.

Dittrich Eckhard, Jeleva Rumiana (2004) Economic Restructuring from Below: Transformation of Cooperative Farms in Bulgaria. Magdeburg/ Sofia: Projektbericht/ Konferenzbeitrag (unveröffentlicht).

Ernst Frank (1999) Von Bauern und Anderen. Handlungsstrategien unter sich verändernden ökonomischen und politischen Bedingungen am Beispiel der mecklenburgischen Gemeinde Tranlin. Bern: Birkhäuser Verlag.

Frolkova Aleksandra, Manujlov Aleksandr (2004) Zur Agrarreform im Gebiet Krasnodar. Krasnodar: Projektbericht (unveröffentlicht).

Giordano Christian, Kostova Dobrinka (1999) Verwahrloste Landwirtschaft in Bulgarien. Zur Persistenz einer unheilvollen Tradition // Giordano Christian, Conte Édouard (Hg.): Es war einmal die Wende. Sozialer Umbruch in ländlichen Gesellschaften Mittel- und Südosteuropas. Berlin: Centre Marc Bloch. S. 149–164.

Karnaukhov Sergej (2004) Die Agrarreform in Sibirien. Irkutsk: Projektbericht (unveröffentlicht).

Lampland Martha (2002) Vom Vorteil „kollektiviert“ zu sein: Führungskräfte ehemaliger Agrargenossenschaften in der postsozialistischen Wirtschaft // Hann Christopher (Hg.): Postsozialismus. Transformationsprozesse in Europa und Asien aus ethnologischer Perspektive. Frankfurt/ New York: Campus. S. 55–90.

Land Rainer (2000) Von der LPG zur Agrar-Fabrik. Ein Literaturbericht // Berliner Debatte Inital 11(2000)5/6. S. 204.

Laschewski L. (1998) Von der LPG zur Agrargenossenschaft. Untersuchungen zur Transformation genossenschaftlich organisierter Agrarunternehmen in Ostdeutschland. Berlin.

Laschewski Lutz, Siebert Rosemarie (2001) Effiziente Agrarwirtschaft und arme ländliche Ökonomie? Über gesellschaftliche und wirtschaftliche Folgen des Agrarstrukturwandels in Ostdeutschland // Berliner Debatte – INITIAL (12). Nr. 6. S. 31–42.

Ledeneva Alena V. (1997) Practices of Exchange and Networking in Russia // Soziale Welt (48). P. 151–170.

Ministry of Agriculture and Rural Development of the Republic of Poland (2000) Note on Polish agriculture. Internet Dokument: http://www. minrol.gov.pl/glowna-eng.html.

Nikiforova Elena, Toomere Tuuli (2003) Estonia: Legislative Changes and Its Consequences for Konguta Vald. Tallinn/ St. Petersburg: Projektbericht (unveröffentlicht).

Srubar Ilja (1991) War der reale Sozialismus modern? Versuch einer strukturellen Bestimmung // Kölner Zeitschrift für Soziologie und Sozialpsychologie (43). S. 415–432.