Читать книгу Полдень, XXI век (март 2011) - Коллектив авторов - Страница 2

Старик вышел на последний круг ада и огляделся – здесь было шумно, как и везде, и разноцветные огни горели яркими всполохами, – все больше синие и зеленые, отчего лица у мелькающих мимо созданий тоже были разноцветными. Старик огляделся – он не знал, куда идти, что делать в этом хаосе, как найти того, кого он искал уже второй день. Может, его и не было здесь, может, его вообще не было в этом аду, он был в каком-то другом аду, где все было так же – черное небо, затянутое облаками, огни, огни, огни, чудовища с фарами, с ревом проносящиеся мимо.

– Сюда нельзя, – сказал охранник у входа в ад.

– Отчего же нельзя, – старик насторожился, – что я, не человек, что ли? Им, значит, можно, а мне нет?

– Нет. Фейсконтроль, понимаешь? Фейсконтроль, а ты в каком виде пришел? Иди, иди отсюда, дед, это не для тебя.

Охранник шагнул вперед, старик предпочел отойти в сторону, еще раз посмотрел на шикарный ад с каким-то там заграничным названием – горели огни, гремела музыка, там была какая-то очередная фабрика не то звезд, не то планет, там мелькали люди. Старик огляделся, прошел через шеренги глянцевых машин, выискивая подходящую жертву на улице – раз ничего не получилось там, в мире огней и музыки. На бульваре он увидел только тощего парня лет семнадцати в блестящем, искристом костюме – он был явно оттуда, из мира музыки и огней, но выглядел, как яблоко, выпавшее из корзины.

– А ты чего не со всеми? – спросил старик.

– Это же кастинг – там всегда побеждают единицы, остальных гонят в три шеи на улицу. Там парни заходили – ни бе, ни ме, ни кукареку, их взяли чуть ли не на главную роль…

– Тебя как зовут-то?

– Шаталов, – сказал парень.

– Там кино снимают, что ли?

– Ну а ты что думал, дед? – огрызнулся Шаталов. – Я же сюда приехал, я же уверен был, что все получится… Главное, Игрек уже в театральное поступил на режиссера учиться…

– Игрек?

– Ну, Игорек, одноклассник мой, тоже из Перми… он в школе-то учился через пень-колоду, а вот выбился, а у меня золотая медаль – и на тебе, осенью в три института провалился, сейчас вот кастинг провалил… Работу-то нужно теперь какую-то искать, а что тут искать, нету ничего, вакансий нет, – Шаталов вздохнул, – верно говорят, Москва не резиновая.

– А домой что не едешь?

– Куда домой? – парень отвернулся, сплюнул. – Мать умерла, квартиру я продал, чтобы комнату в Москве купить, я же не знал, что вот так продуюсь…

– Да много таких, кто продулся…

– Мне-то что до всех, я про себя думаю, – Шаталов отвернулся. – Работу теперь искать надо, а где ее искать, работу эту…

– Вот оно как… – старик задумался, – вот что… Ты согласен пахать поле?

– Это что? – Шаталов насторожился.

– Ну, работа такая.

– Творческая?

– Ну, как тебе сказать, ну… считай, что творческая.

– Денежная?

– Ну… На первое время сойдет.

– А контракт, а пенсионный фонд, а премиальные?

– Да ничего нет. Просто поле, пахать поле, и все.

– Ну… – Шаталов задумался, – за комнату-то мне хватит заплатить?

– А что тебе комната, живи у меня в доме.

– У вас дом? Ни фига себе, сказал я себе… – Шаталов посмотрел на серую, выцветшую одежду старика, откуда торчали пучки соломы, – интересно… Нет, ну это интересно будет, поле-то пахать?

– Ну как… Мне интересно было.

– Ну ладно, дед, уговорил… А машина твоя где?

– Да какая машина, на электричке поедем.

– Это что… из Москвы уезжать, что ли?

– А ты как думал? Чтобы пахать поле, нужно уезжать из Москвы. В Москве поля нет. Пошли, парень. Ты без работы остался, так пойдем пахать поле.

В электричке Шаталов смотрел, как мелькают мимо редкие лесочки, тощие березки, жухлые, пожелтевшие луга, только-только очнувшиеся от долгой зимы. Шаталов не понимал, что значит – пахать поле, с чем связана эта работа – с рекламой, с менеджментом. Открыл сумку, пощупал свой аттестат – еще возьмут ли без университетского…

Дед вывел его из электрички на пустой станции, где не вышел никто, здесь только и было, что бетонная платформа и столбик с табличкой, где значилась какая-то не то Глухаревка, не то Тетеревка. До заброшенной деревеньки шли по бездорожью, приминая траву, – крохотные серенькие зверьки вырывались из-под ног с оскорбленным писком, и Шаталов догадался, что это мыши.

– Ну вот, здесь, значит, жить будешь, – старик открыл дверь неприметного дома, откуда пахло, как из пекарни.

– Здесь? Это и есть ваш дом?

– Он самый и есть. Вот полати вдоль стены, тут спать будешь, а зимой на печке, а что еще надо?

– А… где же поле? – не понял Шаталов. – Вы мне поле обещали. А какое поле там будет, силовое или магнитное?

– Ишь ты какой шустрый, все-то ему скорее увидеть надо… – старик прищурился, – ну ладно, пойдем, посмотрим, раз ты такой…

Они вышли на улицу, старик повел Шаталова на край деревни, кажется, это называется околица, Шаталов читал в энциклопедии. За околицей ничего не было, только земля, черная, грязная земля, с редкой травкой, добрая половина этой ровной безлесной земли была изрыта, и по ней ходили грачи.

– И где же поле? – повторил Шаталов.

– Да вот оно, перед тобой. Вот земля эта и есть поле, его пахать надо.

– Пахать – это как?

– А вот так, сейчас увидишь, как… Пошли в дом, давай, сымай свои пиджаки-галстуки, нечего марать…

Когда Шаталов переоделся в бесформенную холщовую рубаху и замызганные брюки, дед уже запряг серую неказистую лошаденку, и странно было, что запряг в какую-то телегу без колес, вместо колес были острые зубья, и Шаталов не понимал, как эта штука поедет по земле.

– Готов? Ну все, пошли пахать, что ли, давай, Славка, н-но-о-о! – он легонько хлестнул лошадь. – Давай, становись сзади, нажимай на соху, вот, а я за тобой пойду, зерно сеять буду…

– А вы неправильно делаете, – не выдержал Шаталов, – телега должна быть на колесах, а не на зубьях, так она никуда не поедет, только лошадь замучаете.

Старик хрипло расхохотался, так, что грачи взмыли в небо с оскорбленными криками.

– Ну ты даешь, парень… Ох, чему вас только учат в вашей Москве или где ты там… Ну, знаешь… Объяснять мне тебе сейчас некогда, давай, жми на соху, пусть она землю роет, а я семена бросать буду…

– Ни фига себе, сказал я себе. А… зачем? Бред какой-то…

– Бред не бред, а делай, что тебе говорят. Потом увидишь, зачем все это. Н-но-о-о!

Шаталов вздрогнул, нажал на соху, лошадь взмахнула драным хвостом, пошла вперед, вперед, за ней двинулась вся процессия, старик запел что-то, как на Муромской дорожке стояли три сосны, – и здоровенные черные грачищи потянулись следом. Шаталов покорно шел вперед – дед явно сошел с ума, а с сумасшедшим спорить бесполезно, лучше кивать и соглашаться, потом уже подумаю, как отсюда сбежать. Дождаться, когда он заснет, а потом…

Старик шел за странной телегой, пел, бросал в землю то, что он называл зернами. Фыркала лошадь, метались вокруг черные длинноперые грачи…

– А завтра мы… опять пахать будем? – простонал Шаталов, вваливаясь в избу.

– А то, – весело отозвался старик, – что еще делать-то?

– Ни фига себе, сказал я себе, – Шаталов вздохнул, снова хотел напомнить, что не видит в этом никакого смысла, но промолчал.

Старик бросал в разрытую землю зерна – в этом было что-то мистическое, какой-то сатанинский ритуал, ритуал смерти, умирания, погребения, – и Шаталов думал, как бы дед не похоронил заживо самого Шаталова, а ведь от сумасшедшего всего ожидать можно.

– Ну все, умывай свою харю чумазую, ужинать будем, – приказал дед, расставляя на столе тарелки с пооббитыми краями, вытаскивая из печи что-то горячее, дымящееся.

– Это что, овсяная каша, что ли? – недовольно спросил Шаталов.

– А ты что хотел? Манну небесную? Ну нет, парень, это тебе не Лондон-Париж…

– Да ничего, деревня она деревня и есть. В Москве сейчас все в ресторанах суши, роллы, вы не пробовали? Я три раза пробовал, так и не понял, что это такое… Ни фига себе, сказал я себе…

Старик молчал, кивал потихоньку, посматривал в окно, как будто ждал, что произойдет что-то необычное.

– А что же поле? – осторожно спросил Шаталов. – Ну вот, мы там запахали, посеяли, а дальше что?

– Увидишь, увидишь, – закивал дед, – вот, утром, парень, проснешься, все и увидишь. Утро вечера мудренее.

Шаталов кивнул, мужественно проглотил ложку слизистой горячей смеси, тоже посмотрел в окно, в студеную темноту ночи, – казалось, в поле что-то шевелится, что-то живет…

– Ну что, вставай, что ли! Вставай, вставай, Второе Пришествие проспишь! – кто-то мягко, но сильно тряс Шаталова за плечо, кто-то сдергивал его с полатей. Шаталов вскочил, посмотрел на телефон, – часы показывали шесть утра, это было рано, непростительно рано, в такое время полагалось приходить из клуба и ложиться спать.

– А что случилось-то?

– Да что случилось, на работу пора идти, дальше поле пахать.

– Да вы что… в такую рань… Подождет это поле, никуда оно не убежит.

– Вот как говоришь, – дед рассмеялся, – нет, брат, поле, оно ждать не будет, поле, оно дело такое… Сегодня будем за домом пахать… Ну, вставай, вставай… Вот тебе хлебца на завтрак, и будет с тебя… Все, пошли.

Шаталов вышел из дома, лошадь уже стояла у околицы, поглядывала на людей, ждала, когда можно будет начинать работать. Шаталов добрался до околицы, что-то торкнуло его, заставило обернуться на поле, которое они пахали вчера, – и парень чуть не закричал. Все поле сплошь было покрыто зелеными колосьями, они тянулись к свету, росли и желтели на глазах, и Шаталов не понимал, не верил себе, как такое возможно. Как будто пока он спал, прошло целое лето, – но нет, трава и деревья были все такими же черными, мокрыми, мертвыми, как и положено им ранней весной.

– Ни фига себе, сказал я себе… – прошептал Шаталов, – а… а как это?

– А так это. Ну что уставился, пошли дальше землю рыть, ты привыкай, тебе же здесь пахать да работать…

На следующее утро колосья стали желтыми, мохнатыми, старик сказал, что это рожь, и что ее нужно убирать. Он дал Шаталову серп («Косить-то умеешь? Ну так я тебя научу»). Убирать рожь было трудно, очень трудно, серп казался живым, он так и норовил укусить человека за ногу, вместо того чтобы срезать тугие колосья.

– Это знаете, как в передаче, типа там «Форт Боярд»… – вспомнил Шаталов. – Дают всякие задания, и нужно их выполнить, а кто не выполнил, тот вылетает.

– Да никуда ты не вылетишь, куда ты денешься, в самом-то деле… Да как ты серп держишь, как держишь, вот ведь как надо, вот… Ну ничего, я тоже когда-то такой был, ничего не умел, отец меня все по загривку хлопал…

– Это реалити-шоу надо делать или репортаж, – вздохнул Шаталов, чувствуя, что падает с ног, – или фильм… а кассовые сборы…

– Еще чего выдумал! Ты знай давай серпом маши, все, все, немножко осталось, одна полоса… Ну вот как хорошо, теперь все это молотить будем, а потом на мельницу понесем.

– Мельница? А, я слышал что-то такое, чертова мельница…

– Да не чертова, а самая обычная. Ну пошли, пошли, работы-то непочатый край…

Шаталов все еще не понимал, зачем он все это делает, работа казалась бессмысленной, глупой, изнуряющей, как будто высасывала из человека все силы. Он еще надеялся, что это какой-то розыгрыш, что его снимает скрытая камера и его будут показывать по центральным каналам – потому что какой смысл делать что-то, если тебя не показывают по центральным каналам? Шаталов ждал чуда, чуда не происходило, и когда он нес тяжелые мешки с мукой, ничего не происходило, и когда старик велел месить тесто, чуда не произошло.

– Вот так, теперь в печь их давай суй, – приказал дед, – вот хорошо, теперь и отдохнуть можно, и подремать чуток, только ты меня через полчаса разбуди, непременно разбуди, слышь?

– Обязательно, – кивнул Шаталов, но старик уже захрапел на лавке, вытянувшись во весь рост. Шаталов оглядел дом, нашел электрическую розетку, воткнул ноутбук, удивился, что здесь, в заброшенном доме, есть электричество, зашел в Интернет, потому что хотел узнать новости. Новостей за прошедшую неделю накопилось много, он узнал, что Игрек успел стать популярным режиссером и снять три фильма, а другой одноклассник написал книгу, которая стала бестселлером и которую одобрил сам Лукьяненко. Третий работал в модном проекте, параллельно учился в двух институтах и в свободное время прыгал с парашютом. Ни фига себе, сказал я себе… Четвертый… пятый… десятый… Шаталов с досадой захлопнул ноутбук, испуганно огляделся – к счастью, старик не проснулся.

Жизнь казалась праздником, на который не пригласили только Шаталова: указали на ворота, выставили за дверь. А ты, брат, не такой, как все, а ты хуже всех, они смогли, поступили, засветились – а ты нет, нет… Шаталов заскрипел зубами, посмотрел на часы, спохватился, бросился к печи, по ходу дела расталкивая старика.

– Что, время подошло… – сказал дед, – а, спасибо, пошли, пошли, вынимай противень, да осторожнее, горячий же! Вот так, так, держи… Все, ставь на стол, дай им поостынуть… Вот и вся наша работа, брат, а ничего, хорошо ты с ней справился.

– А что… это такое?

– Как что? Ну ты даешь, парень. Это же хлеб. Хлеб, хлеб, видел когда-нибудь хлеб?

– Видел.

– Ну вот, мы его здесь делаем.

– Вот так… из земли… растет… хлеб?

– Ну да, а ты что думал, хлеб на деревьях растет или с неба падает, как манна небесная? Да не скажи, вот он, хлеб-то, так и получается… Ну-ка, попробуй, – старик разрезал душистый каравай пополам, начал кромсать ломтями, краюшку протянул Шаталову, Шаталов понюхал краюшку, надкусил.

– Не фига себе, сказал я себе. а ведь вкусно… Знаете, а в магазинах хлеб совсем не такой, он там пресный какой-то… сухой…

– Ну да, он же там залежался, бедный… Нет, брат, если хочешь настоящего хлеба попробовать, то это только к нам…

Шаталов еще раз посмотрел на каравай хлеба – это было не кино, и не шоу-бизнес, и не рекламное объявление, этот хлеб нельзя было записать на кассету или положить в банк, но это было что-то необычайное и чудесное, о чем хотелось снимать фильмы и писать в газетах…

– Ну давай, давай, пошевеливайся, день-то поджимает уже, а у нас еще только пол-Сибири распахано, – ворчал дед, спеша за плугом, сеял зерно, на этот раз это была какая-то не то пшеница, не то овес, Шаталов до сих пор не знал, хотя пахал уже три года.

– А может, хватит уже? – взмолился Шаталов, когда они миновали очередной меридиан.

– Да какое там хватит, день-то еще светится, так надо бы допахать, немножко же осталось. Н-н-о-о!

Шаталов уже знал, что «немножко» означает километров пятьсот, не меньше, и проклятый дед выжмет-таки из меня последние силы, распашет и засеет сегодня все поля в Сибири, какие тут только есть. Россия лежала перед Шаталовым, большая, бескрайняя, теперь для Шаталова как будто не существовало в России городов – только поля, поля и поля. А завтра будет Дальний Восток, а послезавтра на Русской равнине поспеет хлеб, пора будет убирать, молотить, у меня опять все руки будут в кровавых мозолях… Мимо прогромыхал поезд, в вагонах слышались голоса, кто-то орал песню, из открытого окна вылетела пустая пачка из-под сигарет, взмыла на ветру, упала в землю.

– Вот что делают, сволочи… – разозлился старик, – в землю бросают, а ведь это же хлеб… они и не знают, откуда хлеб берется, думают, с неба падает, вот как ты думал…

– Да не думал я так вовсе, – смутился Шаталов, – ты не бойся, это они сейчас все в Самару из Сибири едут, там кастинг, «Фабрика звезд». Так что вся эта галиматья еще на неделю, а потом поутихнет все.

– Жди, поутихнет оно, тут не одно, так другое, – огрызнулся дед, – ну давай, давай, жми на соху, пошел, пошел, что ждем-то?

– Ни фига себе, сказал я себе, – прошептал Шаталов, когда дошел до конца Сибири, – это же с ума сойти можно, все время так пахать…

– Ну а ты что хочешь, кто еще вспашет, ежели не мы? Или ты из городов людей приведешь? Бросайте мол, офисы, люди добрые, идите поле пахать!

– А ты всегда его один пахал?

– Отчего же всегда… Тут раньше знаешь сколько мужиков было? Вот, деревни вдоль железных дорог видал? Так раньше там все сплошь люди жили, крепкие были мужики, каждая деревня свое поле пахала. А потом стали уходить из деревень, все на эти ваши на кастинги или куда там… А поля-то пахать надо, вот мы и пахали… за себя, за того парня, за всю деревню… Потом я остался, да два брата мои, да отец наш. Отец умер, братья в какую-то там Рязань-Казань подались, на юристов учиться… Вот, теперь один пашу… Ну все, все, вынимай соху, домой пошли, еще хлеб испечь надо, завтра закупщики придут, что мы им скажем?

Шаталов вытащил соху из влажной душистой земли, стряхнул черные комья, остановился на краю поля.

– Ну что, парень, совсем выдохся? – старик тихонько толкнул Шаталова, – пошли, пошли, время-то поджимает…

– Ты извини, дед, – Шаталов смутился, – я… я давно сказать тебе хотел…

– Что сказать? Приболел, что ли?

– Да нет… Ухожу я от тебя. Там сейчас в городах новые кастинги для сценаристов, так грех свой шанс упускать. Ты уж без меня тут как-нибудь.

– Да как без тебя? – старик всполошился, затряс белой бородой, с которой падали пучки соломы, – не, парень, ты погоди уезжать, вот замену тебе найдем, тогда и катись ко всем… на все четыре стороны.

– Да нет, дед, где ее замену-то взять, а мне сейчас ехать надо. Ты не волнуйся, я как в городах окажусь, поищу тебе кого-нибудь, мало ли там безработных… – Шаталов смутился, почувствовал, что краснеет, – ну все, вон поезд мой подъезжает, я билет-то еще вчера купил… Бывай, дед, не поминай лихом.

– Да ты куда намылился, чертенок ты эдакий? – старик шагнул вперед, как будто хотел преградить Шаталову дорогу, – ты хоть понимаешь, что я без тебя тут и не вспашу ничего? Ты хоть чуешь, что силы у меня уже не те… Ты хоть понял, что я без тебя никуда? Нет, ты это брось, вот замену тебе найдем, там и иди… А сейчас никуда я тебя не пущу, ишь чего задумал…

– А что вы мне сделаете? – вскинулся Шаталов, крикнул так, что Славка вздрогнула и заржала, – у вас что, моя трудовая книжка есть? Да вы и не прикасались к ней ни разу! И документы все у меня, так что вы мне никто, понимаете, никто! Работодатель, называется… Что вы за работодатель, сами же в свою калошу и сели…

Не успел дед сказать ни слова, как Шаталов подхватил поистрепавшуюся сумку, бросился к поезду, на ходу выискивая билет, паспорт, протягивая строгой проводнице. В вагонах было душно, чадно, где-то тренькала гитара, в плацкартах сидели молодые парни и девушки, говорили, какие они гениальные, как они поедут в столицу и станут актерами и актрисами, смотрели друг на друга ненавидящими глазами и, кажется, готовы были ночью перерезать друг друга. Шаталов достал свои последние сценарии, перечитал, довольно хмыкнул – а ведь гениально, как пить дать гениально, уж теперь-то я пробьюсь, я не я буду, если не пробьюсь. Все пробиваются, и я пробьюсь, зря, что ли, все это…

Вокруг сидели люди, живые, энергичные, целеустремленные, они пили крепкий чай и выставляли на стол ветчину и печенье, и кто-то искал зарядник для сотового, это было просто и привычно. За широким окном тряслось и дрожало поле, бескрайнее поле – поезд скользил и скользил вперед, потом начал тарахтеть и покачиваться, а поле все не кончалось, большое, черное, бескрайнее, и кое-где уже пробивались из земли ростки…

– Занавеску давайте закроем, – не выдержал Шаталов, – сил нет… Видеть не могу.

Кто-то задернул занавеску, легче не стало, Шаталов знал, что где-то там, снаружи, есть поле, бескрайнее поле, которое ждало, когда его будут пахать. Надо будет деду подмогу найти, вот, кто-нибудь из этих молодых парней продуется в городах в пух и прах, вылетит с кастингов – отправлю его пахать…

Шаталов вернулся три недели спустя, пришел пешком по шоссе, шел медленно, стараясь не тревожить кровоточащие мозоли на ногах. Здесь, вдали от городов, все было так же, как и раньше, те же черные дерева, те же сырые избы, хлопающие ставнями, те же бесконечные стаи грачей, грачей, грачей, те же мелкие зверьки, рвущиеся из-под ног, та же непонятная красота, от которой сжимается сердце. Парень долго не мог найти стариковскую станцию, долго ходил вокруг да около, прятался за оградами, как дикий зверь, привлеченный запахом тепла и пищи. Старик сидел под окном, смотрел на циферблат, когда часы показали половину одиннадцатого, он подошел к печи и вынул противень с дымящимися хлебами.

Шаталов сглотнул – голова кружилась, в мозгах мерцали, гасли и вспыхивали разноцветные лампочки, последние огоньки столиц, обрывки каких-то песен, блеск ресторанов, лоск кинотеатров, щелчки фотокамер и жужжание банкоматов. Какой-то остров благоденствия, на который нужно было попасть, забраться, но непонятные силы снова и снова сбрасывали оттуда. Какие-то существа с когтями и клыками карабкались на этот остров, отпихивали друг друга и прогоняли тебя, если ты пытался забраться на вершину.

Старик нарезал хлеб, открыл дверь, посмотрел в темноту ночи.

– Ну что ты там сидишь-то? Заходи, что ли, обогрейся, как тебя там… Лешка? Продрогнешь, ночи-то сейчас холодные, октябрь уже…

– Вы меня… извините, пожалуйста, я от вас сбежал, – прошептал Шаталов, краснея, и поднялся на крыльцо.

– Да не ты первый, не ты последний, – фыркнул старик, – тут знаешь, сколько до тебя приходили и уходили? Да каждый месяц новые тут были, не возвращались, только ты один такой – назад пришел. А что вернулся-то? В Москве был?

– Да я и в Москве был, и в Питере был, и так по городам ездил, с режиссерами встречался. Я все сценарии свои пристроить хотел, контракт подписать, на курсы какие-нибудь режиссерские протолкнуться…

– Не вышло?

– Куда там, – Шаталов махнул рукой, снова впился в краюшку хлеба, – там таких бездарей на курсы понабрали… А меня не взяли, потому что видели первый раз, где им человека с улицы взять… Хотел на юриста учиться пойти, только там курсы денег стоят бешеных. На поле-то не заработаешь…

Старик кивнул.

– А вы… обратно меня возьмете? – осторожно спросил Шаталов.

– Возьму, как не взять, работники-то нужны, мне одному с этим не справиться, деваться-то некуда…

– Да и мне тоже деваться-то некуда, – признался Шаталов, чувствуя, что начинает понемногу отогреваться.

– Ну вот, видишь, как хорошо мы с тобой встретились… – дед засмеялся, – спать давай ложись, с ног уже валишься. Завтра опять будем поле пахать…

Поле держало крепко.

Поле не отпускало ни на минуту, оно как будто задалось целью высосать из человека все силы и теперь тянуло – жестоко и методично. Поле поднимало человека с рассветом, поле гнало человека на себя, на поле, на свое огромное тело, заставляло ласкать себя, как привередливая любовница, гнало вдоль и поперек, и казалось, что это не ты вгрызаешься бороной в тело земли, это земля вгрызается в тебя, тянет жилы, грызет и гложет кости, теребит трепещущие нервы, сосет мозг.

Поле отпускало только к вечеру, к закату, но и там, за полем, было все то же поле – на молотилке, на мельнице, на пыльных жерновах, в дымном чаду пекарни – везде было поле.

И когда ты, измученный, засыпал ненадолго, пригревшись у печи, и будильник снова сдергивал тебя вынимать хлеба – это тоже было поле.

И когда ты месил липкое тесто или молотил овес – это тоже было поле.

Даже по ночам, когда поля как будто не было нигде, – оно все равно было, оно было в ноющих мышцах, в боли, пронзающей позвонки, в нервном подрагивании век, в изнеможении, которое, казалось, не пройдет никогда.

Поле было всегда.

Иногда Шаталов ездил в города, чтобы заплатить за Интернет, за свет, купить себе костюм, диск, плеер или еще что-нибудь такое, городское, цивильное. Он приезжал на вокзалы, ходил по супермаркетам, стеклянные двери раздвигались перед ним, продавцы сторонились парня в выцветшей куртке, а Шаталов все думал, как там поле, как там Славка, как там колосья, не поклевали ли зерно нахальные вороны. Шаталов заметил, что уже не может спокойно зайти в кинотеатр или клуб, посидеть до утра, расслабиться, – измочаленные, измозоленные руки сами теребили дорогие скатерти, искали соху. И Шаталов понимал, что уже невозможно избавиться от поля, если оно, это поле, не только где-нибудь там, за городом, а в твоей собственной душе.

Раз в неделю приезжали люди на больших фургонах, загружали в фургоны душистый хлеб, платили Шаталову за труды пятьдесят рублей и уезжали не то в Челябинск, не то в Чебаркуль. Иногда они сидели в доме, пили чай, ели хлеб, говорили о делах, о том, кто как живет. Кто-то рассказывал, как поступил заочно на курсы журналистики, кто-то собирался ехать в Испанию, кто-то запустил в Сети новый проект, ждал результатов. Шоферы были все сплошь молодые парни, они только готовились жить, покорять этот мир, такой большой и прекрасный, чтобы этот мир заговорил про них.

Сегодня они сидели допоздна, уехали только, когда стало смеркаться, – вспомнили, что нужно доставить хлеб в города.

Когда они ушли, Шаталов вымыл чашки и сел у окна. Не спалось, и каждый шорох, каждый вздох поля больно отдавался в сердце, и Шаталов слышал, как в сарайчике копошится Славка, беспокойно бухает в стену мускулистым боком.

Шаталов вошел в Интернет – нужно было что-то делать, что-то искать, как-то пробиваться в мир, который так упорно не хотел его принимать. Шаталов вспомнил, чем он занимается в свои тридцать пять лет, – и ему стало стыдно, что двадцать лет потратил на поле, не снял ни одного фильма, не опубликовал ни одной книги, не сделал карьеру менеджера и не засветился ни в одной передаче. Шаталов заходил на сайты институтов и академий и видел: на каждое место рвутся толпы желающих, они будут толкать друг друга локтями, плести какие-то каверзы, карабкаться…

Шаталов вздохнул. Да, меня не учили карабкаться, не учили пробиваться – все эти двадцать лет проклятый дед учил меня только работать – пахать поле и смотреть, как растет поле. А работать стало не модно, сейчас модно продавать свои и чужие труды…

Шаталов вздохнул еще раз, выключил ноутбук, погасил свет, впотьмах ища жесткую подушку и стеганое одеяло. Нужно было спать, и не засыпалось, беспокойная ночь…

Кто-то просигналил снаружи, Шаталов поднялся, посмотрел в окно – кажется, перед домом остановилась машина. Он вышел в сизую холодную ночь. Машина была новенькая, обтекаемая, двадцать лет назад таких машин – как из фантастического фильма – и в Москве не было.

– Слышь, мужик, – из раскрывшейся дверцы показался человек, – помоги, будь другом, у тебя масло машинное есть?

– Найдется, – согласился Шаталов, – пойдемте в дом.

– Спасибо, вот это по-нашему, – человек вышел из машины, осторожно пошел по траве, боясь запачкать ботинки, – а то заклинило, ни туда, ни сюда, один черт с этими японскими штучками… Понавезли в страну, ну правильно, своих-то автомобилей не делаем… А они наших дорог не терпят, ломаются, как орехи… Ну что, мужик, ты тут, что ли, живешь?

– Здесь, – Шаталов распахнул дверь перед гостем, – добро пожаловать.

– Ага, спасибо, – мужчина зашел, по-хозяйски огляделся, – а ничего у тебя тут, электричество, ноутбук, вода есть… Вот как, оказывается, в деревне тоже люди живут, а я-то думал… – он обернулся, посмотрел на Шаталова, прищурился, притопнул ногой, хлопнул в ладоши, – Лешка, ты, что ли?

– Игрек? Вот не думал, что тебя здесь увижу…

– Да я тоже не думал… – Игрек торопливо пожал руку Шаталова, – я тут, понимаешь, на фестиваль ехал, какой-то там Славянский базар, не базар, дернул меня черт в машину сесть, нет чтобы в самолете, как все… Замотался уже в этих самолетах, туда-сюда по свету, на ту, на эту премьеру, я же уже десять фильмов снял, ты знаешь? За два даже «Пальмовую ветвь» получил, ты приходи как-нибудь в гости, покажу… Запарился совсем с этими самолетами, а как тут не запаришься, я теперь три передачи веду, там прямой эфир, тут кривой, между двух огней разрываюсь… Видел, наверное, «Коротко о главном»? Вот, вот… Хорошо, что мы встретились, хочешь, я тебе книжку свою подпишу, у меня там в машине лежит парочка… «Шпионская баллада», не читал? Сейчас все только про нее и говорят, литературное открытие года…

Шаталов кивал и слушал, и наливал гостю чай, и смотрел за окно в черничную ночь, где жило и шумело поле, и где за стеной копошилась Славка, громыхала ведром, жадно пила воду. А ведь опять ведро перевернет, как пить дать перевернет, вот и давай ей пить после этого. Что он там говорит? Про фестивали какие-то, про передачи, а ведь пробился парень, хорошо пробился, а не так давно за одной партой сидели…

– Ну а ты теперь что? – спохватился Игрек. – Что я все про себя да про себя, ты давай тоже рассказывай, кто ты теперь? Фильмы-то твои снимают?

– Да нет…

– А ты бы с режиссерами, с продюсерами поговорил, они молодые таланты ищут, а тебе уже за тридцать, сам бог велел пробиваться… Хочешь, я тебе адресочек дам, подъедешь в Рязань, там сейчас у продюсеров какой-то съезд, слет, таланты ищут… Все вместе собрались, глотки друг другу перервать готовы… Хочешь, до Рязани на машине своей подброшу?

– Да нет, – Шаталов смутился, – мне надо поле пахать.

– Чего делать надо?

– Ну… поле пахать, это работа такая, там рожь сеешь, она прорастает, потом на мельнице мелешь, хлеб из нее печешь…

– Интересно… Творческая работа?

– Ну… да, вообще-то, – у Шаталова язык не поворачивался сказать «нет».

– А платят-то хорошо?

– Ну да, закупщики пятьдесят рублей в неделю дают.

– Это за каравай? За килограмм?

– Да нет, просто…

– Ты что? – глаза Игрека распахнулись. – Ты хоть понимаешь, что за спасибо работаешь? Ты у них больше потребовать можешь? Да и вообще… – он посмотрел на мертвую темноту ночи, – говорят, тут в деревне нет перспектив. Так что давай в город перебирайся, ну хоть не сразу в столицу, но… Надо же пробиваться в жизни, давно уже пора, ты, брат, много упустил…

– Да я не могу оставить поле, – смутился Шаталов.

– Не можешь? Тебя что, работодатель не отпустит? Ну да, они в частных фирмах сейчас те еще звери… Кто у тебя начальник-то?

– Да нету у меня начальника, он умер два года назад. Знаешь, как обидно, я же даже имени его не знал, а уж даты рождения и подавно. Просто написал на памятнике – «Дед», как я его звал. Теперь вот сам поле пашу…

– Так и брось ты это поле, что тебе будет-то? Из гроба он, что ли, встанет, накостыляет тебе?

– Да нет, не встанет, но… Я должен на кого-то оставить поле. Кто-то должен его пахать, нельзя же так бросать свою работу…

– Да что нельзя, кто тебе что скажет-то…

– Да никто не скажет, просто нельзя.

Игрек уговаривал, настаивал, требовал, стыдил, угрожал чем-то, прельщал той большой и красивой жизнью, в которой, как в бурлящей реке, купался сам. От него пахло дорогими сигаретами и еще чем-то особенным, столичным, чему и название-то придумать нельзя, он ворошил Интернет, показывал свои сайты и сайты своих знакомых, открывал странички с надписью «Курсы», «Требуется», «Требуется», смотрел сценарии Шаталова двадцатилетней давности, говорил про талантище и обязательный успех. Шаталов слушал, кивал, смотрел на черную ночь, на невидимое в темноте поле – поле притягивало, поле сковывало, поле связывало по рукам и ногам, поле высасывало все силы, и казалось, что это поле – живая тварь, она заманивает человека и крутит им, как хочет. Это проклятье, от которого можно избавиться, только перебросив его на кого-нибудь другого, и старик избавился от этой кары, а я еще нет…

Игрек уехал под утро, смазал маслом свою машину, долго сидел, распахнув дверцу, просил, требовал, потом сплюнул и нажал на газ, и машина зашуршала и метнулась за горизонт, за горизонт, и Шаталов остался наедине с полем, и сам не понял, как бросился за машиной, которая уже исчезла в розовом предрассветном тумане.

Сейчас он чувствовал себя одиноким, как никогда, как будто весь мир отвернулся от него, весь мир повернулся и ушел в мерцающие огни реклам, на разноцветные подиумы и сцены. Шаталов вспомнил, как ребенком боялся оставаться один, и когда отец с матерью уходили на работу, неумелыми ручонками отпирал дверь, мчался за ними в студеный зимний подъезд, оглушительно ревел… Это было давно, сейчас было так же, люди ушли, а Шаталов остался, и это было страшно.

Он остановился, перевел дух – до городов было далеко, до поля было близко, и нужно было идти на поле, потому что поле ждало его, Поле было большое, оно тянулось и тянулось от Крайнего Севера до казахских степей, от сибирской тайги до западных границ, и все это Поле нужно было вспахать, засеять, вырастить зерно, испечь хлеб, накормить кого-то этим душистым хлебом…

Шаталов сидел на земле и бил кулаками в землю, чувствуя, что он не может не вернуться, что он придет, как миленький придет на это окаянное Поле и как миленький будет пахать, сеять, молотить, молоть белую муку, месить липкое тесто, совать в жаркую печь пузатые караваи, – кажется, только сейчас понял, что такое пожизненное заключение. Черт… Он снова бессильно ударил кулаками в землю, чувствуя, как кровоточат пальцы.

Что-то большое и темное показалось на шоссе, медленно приблизилось к Шаталову, ткнулось в него тупой влажной мордой, чмокнуло в макушку мохнатыми губищами.

– Сла-авка… – вздохнул Шаталов, – Славочка… Пришла, милая… Пришла…

Он встал и поплелся за лошадью, все быстрее и быстрее в сторону поля, Славка оглядывалась, прядала ушами, как будто звала, да Шаталов уже и сам понимал, что надо спешить, что Поле ждет…

Шаталов поднялся на холм.

По вечерам он всегда выходил за околицу, поднимался на холм, смотрел в сторону больших городов – на горизонте новогодней мишурой рассыпались огни, огни, огни, они мерцали и вспыхивали, казались холодными, и иногда Шаталову непонятно было, где он находится – на земле или в открытом космосе. Города мерцали, манили, Шаталову казалось, что он слышит музыку, голоса телеведущих, слова популярных песен, шуршание банкнот, видит, как люди заключают договора, строят карьеру, клеят интернетские сайты. Шаталов стоял на холме полчаса, не больше, потом ноги у него начинали подгибаться, глаза закрывались сами собой, Шаталов уходил в избу, ложился на лавку.

Сегодня он тоже поднялся на холм, чтобы посмотреть на далекие города, а заодно поискать, не едет ли по дороге какой-нибудь неудачник, которому не повезло в городах. Такого нужно обязательно увести в дом, рассказать про поле, заманить, очаровать, чтобы человек остался пахать землю – а там можно и оставить на него треклятое поле, податься в города, вон, меня уже два режиссера звали…

Шаталов по привычке посмотрел на запад, где были города, – но ничего не увидел. Городов на горизонте не было, они как будто исчезли – не мерцало ни огонька, не носились всполохи машин, не мерцали артерии трасс. Город как будто вымер… А нет, вот, промелькнули два робких огонька – и тут же погасли… Шаталов посмотрел еще на один город, который виднелся на горизонте между двух рощиц, – города тоже не было, два-три каких-то робких всполоха – и все.

Часы Шаталова запиликали, Шаталов спохватился, бросился в дом, схватил тряпку, засуетился, вытаскивая из печи душистые караваи. Когда хлеба уже стояли на столе, Шаталов спросил себя, что случилось с людьми. Он не понимал, что могло произойти, ведь он не слышал взрывов, не видел всполохов какого-нибудь ядерного побоища, не читал в Сети про какие-нибудь эпидемии или войны. Но города как будто вымерли – те самые города, которые никогда не засыпали раньше двух часов ночи.

Шаталов вспомнил, что давно не заходил в Интернет, включил Сеть, посмотрел на заголовки, присвистнул. Этого он не ожидал, он даже не думал, что будет так, что в заголовках статей высветится такое – внезапное, жуткое, как снег на голову. И все-таки это было, и это был не сон, не бред, все это было наяву и на самом деле – вот оно, на экране, можно протянуть руку…

Продовольственный кризис в центральных районах России…

Сибирь голодает…

Во Владивостоке голодные люди нападают на продуктовые склады, в столице на повестке дня – острый дефицит хлеба…

Обращение мэра Москвы к согражданам с призывом экономить продовольствие… Поставок продуктов в ближайшее время не предвидится…

Нехватка продуктов – чей-то злой умысел?

Самая длинная очередь за хлебом…

В Москве по подозрению в организации дефицита задержан крупный чиновник…

– Ни фига себе, сказал я себе, – прошептал Шаталов. От этой фразы повеяло чем-то забытым, отжившим, столичным, пропахшим дорогим вином и сигаретами.

Шаталов перешел на какой-то православный сайт, просто так, чтобы посмотреть, – но там было то же самое, выступал какой-то архиерей, говорил про продовольственный кризис, про происки антихриста, который уже ходит где-то среди нас, и про то, что конец света не за горами…

Первый ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю, и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела…

Шаталов присвистнул еще раз, вышел на Яндекс, наугад ввел одно-единственное слово – ХЛЕБ, велел искать. Яндекс пошел искать хлеб, нашел семь тыщ с чем-то там страниц с объявлениями, что Такой-То – Такой-То купит хлеб.

Куплю хлеб. Дорого.

Куплю хлеб. Еще дороже.

Куплю хлеб. Дороже всех.

Куплю хлеб. За ценой не постою.

Дальше шли какие-то объявления с фотографиями изможденных людей, как будто сбежавших из концлагеря, – эти люди публично просили хлеба для себя, для других, для своих детей, жен, стариков, родителей…

Шаталов по привычке зашел в раздел «Резюме», чтобы посмотреть, не согласен ли кто-нибудь пахать поле за спасибо и пятьдесят рублей в неделю. На этот раз он увидел одно-единственное объявление, размноженное в тысячах экземпляров под разными фамилиями:

Специальность: Согласен на любую работу.

Оплата: За хлеб.

Как срочно: Немедленно.

Шаталов просиял – кажется, настал его звездный час, кажется, теперь он отдаст свое поле, – даже жалко будет расставаться с полем. Пожалуй, я поработаю здесь еще лет пять, поучу молодых, а там видно будет… Странно, всю жизнь рвался отсюда, как бешеный, а когда можно уйти с поля, уходить не хочется. Шаталов хотел войти в вакансии и написать, что зовет людей пахать поле, – и вдруг испуганно замер. Что-то насторожило его, он только сейчас понял, что в мире случилось что-то странное и страшное, чему еще не было названия, что надвигалось со всех сторон, по селам и городам, казалось – по странам и континентам. Оно шло, росло и ширилось, охватывало землю: какой-то мор, какой-то вселенский голод.

Шаталов задумался – он не понимал, откуда голод, если есть пахари, если они пашут поле, растят зерно и пекут хлеб. Пахари… Интересно, где они, пахари? Шаталов вспомнил, что никогда – ни во сне, ни наяву – не видел другого пахаря, который ходит за плугом или за бороной.

Были директора и менеджеры, были продюсеры, режиссеры, были писатели и артисты, – но пахарей не было.

Что-то запищало под рукой, Шаталов посмотрел на будильник, как будто видел его впервые, спохватился, понял, что уже настало утро, что пора вставать и идти на Поле, что Поле ждет, когда его будут пахать, и Славка ждет, когда ее запрягут в соху, и хлеб ждет, когда его будут печь, а завтра приедут закупщики, повезут хлеб в какой-то там не то Чебаркуль, не то Челябинск – в единственный город, в котором не было и нет голодной паники. Шаталов вышел на улицу, выпустил Славку, подхватил соху, соха показалась неожиданно тяжелой, еще бы, всю ночь куролесил в Интернете, никогда такого себе не позволял…

Шаталов вышел в поле, запряг лошадь, с наслаждением впился зубьями сохи в сырую комкастую землю, с наслаждением вдохнул терпкий земляной дух, и черные грачи горохом сорвались с рощиц, ринулись на поле, волочить из земли розовых червяков. Шаталов почувствовал, что ночные тревоги понемногу начали отступать, светлый день успокаивал, как будто лечил кровоточащие раны души, и Шаталову казалось, что ничего этого и не было, что это только очередная утка в Сети, а завтра расскажут про конец света и нашествие марсиан.

Шаталов дошел до конца поля, выпрямился – и тут он увидел их.

Ему показалось, что их были миллионы, миллиарды, и они наступали со всех сторон, и чудилось, что не будет конца этим процессиям. Люди – миллионы людей, изможденных, истощенных, прятавших свои тощие кости под пиджаками от Версаче и костюмами от Кардена… Вытянутые бескровные лица, глубоко запавшие глаза, руки, похожие на руки мумий, и эти руки сжимали пулеметы, автоматы, ружья, винтовки, кто-то шел с простым кухонным ножом. Мужчины, женщины, дети, старики – люди, оторванные от своих офисов, контор, подиумов, павильонов, съемочных площадок и светских тусовок. Кто-то помешал им реализовать себя и сделать карьеру, кто-то выгнал их из городов, кто-то вложил в их руки оружие и погнал по бездорожью в глубь страны, и Шаталов знал, что этого кого-то звали Голод.

Шаталов остановился, огляделся, – отступать было некуда, обороняться тоже было нечем, и некуда было отвернуться от кровожадных горящих глаз. Людей явно заинтересовало поле, они никогда не видели, как пашут поле, и теперь столпились вокруг, смотрели на странного человека с сохой, пытались понять, что он делает. Впрочем, их привлекал не только человек, но и дом, из которого доносился запах свежего хлеба.

А потом все люди как по команде ринулись на Шаталова, бросились к нему, расталкивая друг друга, не держались на ногах, падали на колени, смотрели на Шаталова горящими глазами, теребили стволы, пытались что-то сказать, но не могли.

– Ну, с чем пожаловали? – спросил Шаталов, делая вид, что ничего не происходит.

– Хлеба… – хрипло прошептал человек, который был ближе всех, – хлеба дай, сил нет, мы там все в городах пропадаем…

– А ты-то что вылез, ты один, что ли, есть хочешь? – прошипел еще один человек, от которого остался один костяк, – думаешь, другие есть не хотят?

– Так я же не для себя прошу, я же для москвичей…

– Для москвичей… Тут, кроме москвичей, и другие города есть, а москвичи как были выскочками, так выскочками и остались… Говорит Москва, работают… все остальные… – заверещал кто-то, пародируя диктора.

– Ты полегче, – человек сжал оружие, в нем что-то щелкнуло, – выражения-то подбирай… Хлеба у него на всех не хватит, кто-то ни с чем дальше пойдет, лучше уж сразу решить, кто…

– Пойдем отсюда, – шепнул изможденный человек бесцветной женщине, кажется, жене, – они же сейчас сцепятся, тут вообще пух и перья полетят, ни хлеба не получат, ни… – он вздохнул, – ни головы свои не уберегут.

– Жребий надо бросить, – вставил кто-то.

– Какой там жребий, жребием ничего не решишь, – еще один человек в черном пиджаке с трудом поднялся на ноги, сжимая автомат, оглядел собравшихся, – тут уже не жребием, а по-другому все решается… А ну пошли все отсюда! Пошли, пошли, Ленка, Димка, Ирка, быстро ко мне, детей сюда ведите, это наше место, слышали вы, наше место будет! – его глаза налились кровью, казалось, он сейчас испепелит собравшихся. – А ты, мужик…

Шаталов не стал дожидаться, что скажет человек, подошел, толкнул его на землю, человек упал, выронил автомат, тихонько чертыхнулся, Шаталов наступил ему на грудь, заставил замолчать. Где-то щелкнули курки, Шаталов понял, что сейчас начнется стрельба, что будет кровь, много крови, и поле переполнится кровью, и в бороздах будет хлюпать кровь…

– А ну прекратили! – грянул Шаталов. – Так, прекратили немедленно, слышите, что вам говорят? Еще мало людей поумирало? Хватит, на всех хлеба хватит, слышите вы, на всех! Быстро в дом, на крыльцо, на крыльцо идите, в очередь, стариков и детей вперед… Поняли? Что еще неясно?

На всякий случай Шаталов хотел подобрать два-три автомата, но тут же передумал – люди и так бросали оружие, как будто потерявшее всякий смысл, и оставалось только смотреть, чтобы не швыряли свои ружья и пушки на поле, не топтали драгоценную пашню.

Людей было много, очень много, Шаталов даже испугался, подумал, что хлеба на всех не хватит, – но он резал и резал каравай за караваем, протягивал кусок за куском в тощие руки, разливал по мискам овсяную кашу, вытаскивал из печи котел за котлом, а еда все не кончалась, Поле готово было накормить всех. Шаталов спрашивал себя, сколько не ели эти люди, похожие на скелеты, и сколько нужно дать им, чтобы накормить. У них как будто желудки безразмерные, так и норовят все заглотать…

Ни фига себе, сказал я себе…

Поначалу Шаталову еще приходилось ходить туда-сюда по полю, смотреть, чтобы люди не отбирали друг у друга хлеб, чтобы всем было поровну, чтобы нигде не трещали пулеметы. Ближе к полудню он даже хотел сколотить небольшой отряд и выгонять с поля тех, кто отбирал хлеб у других. Но к этому времени люди угомонились сами, как будто до них только сейчас дошла магическая фраза: «Хватит на всех».

А люди все прибывали и прибывали со всех концов земли – весть о необыкновенном Поле разлетелась по всей России, по всему свету и до самого горизонта…

Только теперь Шаталов понял, как он устал, – когда деревеньку окутала глубокая ночь и на холмах запылали костры. Первый раз за все эти годы Шаталов спал не дома, потому что в доме все еще вынимали и вынимали из бездонной печи караваи и котлы с кашей, а по дороге все тянулись и тянулись беженцы из голодных городов. Шаталов лежал на крыльце незнакомого дома, окруженный спящими людьми, приказывал себе заснуть и не мог, – бывает, что выматываешься так, что усталость отгоняет и самый сон.

Горожанам очень понравился пахарь – они подписали ему все свои книги и диски, пожаловали все ордена, написали про него статьи во все газеты, пригласили сниматься во всех передачах, сделали его бесплатным клиентом всех телефонных компаний и положили миллиард долларов на его банковский счет. Теперь Шаталов полулежал на постели, смотрел в синие звезды, думал, что ему теперь со всем этим делать и что будет дальше. Игрек лежал рядом, Шаталов знал, что он тоже не спит, изможденный, осунувшийся, до последнего снимавший какие-то свои фильмы, когда по стране уже катилась волна голодных смертей.

– Лешка, – тихонько позвал Игрек, – а ты завтра нам снова хлеб продашь? Мы бы у тебя купили… Ой, спасибо тебе, Микула Селянинович…

– Конечно. Хлеба на поле хватит на всех.

– А ты всегда будешь давать нам хлеб?

– Да. Но для этого вам придется пахать поле.

– А ты научишь нас пахать поле?

– Конечно. Ты не бойся, это просто. Я тоже сначала думал, что ничего не получится, а дед меня научил. Дед… Ну да я тебе про него рассказывал.

Игрек молчал. Перед ним сидел человек, странный человек, который не сделал карьеру, не сколотил счет, не купил квартиру и машину, не снял ни одного фильма. Но что-то было в этом человеке, что-то особенное, отчего все сильные и важные люди стояли перед ним на коленях, и все цари земные поклонились ему.

На востоке медленно собирался рассвет, вылезал из-за холмов, и черные нахальные грачи уже зашевелились, загалдели в рощах. В кармане Шаталова ожил и зашевелился будильник. Шаталов посмотрел на часы, потянулся, встал, начал натягивать сапоги.

– Лешка, – окликнул его Игрек, – ты идешь пахать поле?

– Да, – ответил Шаталов, – я иду пахать поле.