Читать книгу Полдень, XXI век (декабрь 2012) - Каллум Хопкинс, Коллектив авторов, Сборник рецептов - Страница 2

Случай – вот что управляет нами в жизни. К этой мысли я пришел после долгих размышлений над человеческой природой, хотя отец вбивал в меня с детства, что рассуждать я не способен, зато с моей памятью мог бы стать адвокатом или даже судьей, поскольку в этом деле главное – помнить все статьи законов и произносить нужные слова в нужное время. На самом деле я не стал поступать в Колумбийский колледж, потому что по дороге в Нью-Йорк у дилижанса отвалилось колесо, я счел это плохим предзнаменованием и вернулся, решив не испытывать судьбу.

История, начавшаяся в ночь на 12 сентября 1876 года и круто изменившая мою жизнь, тоже стала результатом случайного совпадения. Я не собирался идти в Угловой Дом (так называлось одноэтажное строение в конце нашей Уайлдвуд-Террас, где лет уж десять никто не жил, но никто и не покупал его у нынешнего владельца, старого Морриса, потому что он заламывал цену, не соответствовавшую реальной стоимости этого длинного невзрачного здания времен Бостонского чаепития). Мне, как и никому из взрослых жителей Глен Риджа, нечего было там делать – тем более ночью. Но совершенно случайно в тот вечер кот миссис Чедвик, с которой моя матушка любила посудачить о жизни, забрался в Угловой Дом и, видимо, попал там в беду. Кот истошно орал, а старая женщина, скрученная артритом, не могла встать с постели и попросила меня вызволить любимца. В ответ на мои слабые возражения, мол, утро вечера мудренее, ничего с котом за ночь не случится, старушка так на меня посмотрела, что я вставил свечу в фонарь и пошел в дом, где мне, вообще говоря, знаком был каждый угол, потому что здесь мы с Джеком лет еще шесть или семь назад играли в пиратов и разбойников.

Я увидел его в большой зале, где во времена президента Линкольна, наверно, устраивали балы. Не кота я увидел (которого, к слову сказать, так и не нашел – к утру он сам явился домой, ободранный, злой и голодный), а бестелесную белесую, похожую на сконцентрированный туман, фигуру, стоявшую в углу и, как мне показалось, наблюдавшую за мной с целью озадачить или напугать. И то, и другое ей удалось – я выронил фонарь, отчего свеча погасла, а темнота стала непроницаемой.

Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: передо мной призрак. Где же ему и являться, если не в старом доме с многочисленными комнатами и коридорами? Наверняка здесь кто-нибудь умер насильственной смертью – не могло быть такого, чтобы за сотню лет никто никого не заколол, не отравил или не отправил на тот свет иным не менее ужасным способом.

– О-уж… – Голос у призрака оказался низким, будто шел из глубокого колодца. Я ничего не понял, и, когда он, протянув ко мне руки и завывая на манер безумного Роузена, двинулся в мою сторону, я перепугался не на шутку и помчался по коридорам, натыкаясь на стены, углы, мешки, камни – все, что попадалось на пути, а за спиной мне мерещилось шумное дыхание и низкий голос повторял одно и то же:

– О-а-ур…

В себя я пришел на дорожке перед домом, повалился в траву и какое-то время лежал, глядя в небо, покрытое облаками, сквозь которые выглядывали звезды, и мне представлялось, что смотрели они на меня с издевкой: что ты за мужчина, если, как заяц, бежал от бестелесного призрака, который, может, и не призраком был вовсе, а твоим же отражением в старом потускневшем зеркале – почему бы нет, на самом деле?

Я подумал, что хотя бы для восстановления самоуважения должен вернуться и, во-первых, убедиться, что никаких призраков в доме нет, а во-вторых (и это представлялось мне более важным), забрать фонарь, отсутствие которого отец непременно обнаружит, и тогда мне достанется куда больше, чем могло бы сотворить любое самое зловредное привидение.

Перекрестившись, я вернулся в злосчастный дом. Глаза мои успели привыкнуть к темноте, и я довольно отчетливо различал, куда иду. Настороженный слух вылавливал из тишины странные звуки – хруст, шелест, – никак, однако, не напоминавшие человеческий голос, а тем более, голос из преисподней. Кот тоже не орал – да его, как я подумал, в доме, скорее всего и не было.

Лампу я уронил в большой зале, туда и направлялся, когда призрак преградил мне дорогу в длинном коридоре, сложил руки на груди и что-то сказал, завывая.

Теперь-то я увидел, что это мужчина – одежда на призраке была не такой прозрачной, как открытые части его нематериального тела. Призрак не носил саван, на нем были штаны и сюртук, правда, очень широкие и не по фигуре. Темные глазницы и светлое пятно на месте носа делали голову этого существа не похожей даже на череп. Как-то старый Джошуа рассказывал, что видел прокаженного: лицо страдальца выглядело примерно также, как лицо призрака, и я с ужасом подумал, что, возможно, этот человек умер от страшной болезни, и, если он дотронется до меня своей бестелесной ладонью… Можно ли подхватить смертельную болезнь от привидения? Нелепая мысль, но она занимала меня, пока я стоял, прикованный к месту вернувшимся страхом, а призрак медленно приближался, разглядывая меня провалившимися глазами.

– Ва-о… – гулко произнес он и протянул руку, будто хотел поздороваться.

Господи, спаси!

– Каа… – сказал призрак, и, поняв, что нет спасения, я прижался к стене коридора, холодной и влажной, будто покрытой плесенью.

– Кое…

Призрак раскачивался и размахивал руками, будто пытался жестами досказать то, чего не мог произнести словами.

– Чи…

Что-то послышалось мне в этом звукоизвержении, или то была игра моего сознания – не скажу «ума», поскольку ум мой спрятался где-то глубоко и не давал о себе знать ни одной мыслью, за которую можно было бы уцепиться.

– Ссс… – сипел призрак и неожиданно довольно ясно добавил: —Ло.

Хорошо, что ум мой впал в прострацию. Умом я бы точно не понял сказанного, а сейчас сипящие, хрипящие и булькающие звуки сложились в единое целое. «Какое число», – вот что сказал призрак.

И знаете, я сразу успокоился. Ну, призрак. Эка невидаль. Мне призраки ни разу не попадались, но рассказы о привидениях я слышал с детства. Если верить всему, что говорили, призраками был напичкан каждый второй дом в Глен Ридже, и скорее нужно было удивляться, почему я ни разу прежде не встречался с этими вздорными и докучливыми существами, которые не могут покинуть место, где смерть застала их бренное и давно похороненное тело.

Призрак ждал ответа. То есть это мне показалось, что ждал, – на самом деле он вполне мог готовиться к тому, чтобы коснуться меня холодной ладонью и утащить в мир мертвых.

– Двенадцатое сентября, – сказал я.

Призрак покачал головой и пробормотал что-то невразумительное. Не расслышал? Или его не удовлетворила дата?

Я подумал: если этот человек умер здесь, в доме, много лет назад, то потерял счет времени, и тогда, кроме числа и месяца, его мог интересовать еще и год.

– Двенадцатое сентября, – повторил я и добавил: – год тысяча восемьсот семьдесят шестой от рождества Господа нашего Иисуса.

Не знаю, понял меня призрак или нет, но поступил он странно (впрочем, может, как раз вполне обыденно для привидений, но странно с моей, человеческой, точки зрения). Белесое создание воздело руки к потолку (возможно, призрак обращался к небу, но низкий потолок коридора нависал над ним вовсе не небесной твердью) и принялось бить себя по темени. Мне даже показалось, что я слышу гулкие удары кулаками по лысине – почему, кстати, я тогда решил, что призрак был лысым?

Досталось и стене, по которой привидение ударило ногой с понятным для меня, но, видимо, неожиданным для него эффектом: нога «утонула» в камне до колена, и какое-то время бледнолицее создание стояло, покачиваясь, на одной ноге, что выглядело не столько страшным, сколько смешным. Должно быть, я действительно рассмеялся нервным (каким же еще?) смехом, потому что, выпростав ногу из стены, призрак замахнулся и пошел на меня, собираясь, скорее всего, выместить на мне свое раздражение.

Дожидаться я не стал.

* * *

Я лежал в своей постели и старался не думать о том, что произошло в Угловом Доме.

Я вынужден был признаться себе, что встреча с призраком – это страшно, это очень страшно, это страшно до умопомрачения, и я никогда больше не войду ночью ни в один пустой дом, где бы он ни стоял. И еще: никогда и никому не стану рассказывать о происшедшем. Не потому, что мне не поверят, а по противоположной причине: люди любопытны без меры, особенно когда речь заходит о сверхъестественном, а я не смогу без дрожи в коленях вспоминать, как призрак надвигался на меня, воздев руки и желая утащить меня с собой в мир мертвых.

Утром, собираясь по делам в соседний Блумфилд, отец обнаружил пропажу фонаря, обычно висевшего на гвозде в прихожей, и обрушился на матушку, мывшую на кухне посуду после завтрака, и на сестру, вообще не понимавшую, что происходит, и продолжавшую, как всегда, шепотом считать, сколько гвоздей вбито в стену гостиной и сколько облаков проплывает мимо большого французского окна, выходящего в сад. Попадись я под руку, отец отхлестал бы меня просто для профилактики – я-то знал, что фонарь был сейчас ему совсем не нужен, и злился он только потому, что нарушен оказался порядок, заведенный им еще в те дни, когда меня и на свете не было. «Каждая вещь, – говорил отец, – должна иметь свое место. В этом доме и в этом мире».

Когда отец ушел, мать заглянула ко мне в комнату и выместила на мне уже собственный гнев: отчего валяешься, когда тебе нужно, во-первых, в лавку Бравермана за продуктами, список которых лежит на столике в прихожей, во-вторых, к старой миссис Чедвик – признаться, что кота я так и не нашел, хотя весь вечер и часть ночи болтался неизвестно где и с кем, и, в-третьих, своди Дженнифер на поляну, ей там спокойно и есть что считать – от бабочек до листьев. И чтоб не попадался отцу под руку, когда он вернется, понятно?

Успокоившись и уже выходя, матушка задумчиво спросила сама себя:

– А фонарь-то, действительно, куда делся?

И я понял, что мне придется тащиться в Угловой Дом еще раз, иначе вечером… что будет вечером, не хотелось и думать.

Но ведь днем – не то же самое, что ночью. Днем призраки не появляются. И со мной будет Дженнифер, а она вообще ничего не боится, она даже не понимает, что такое страх, для ее куриных мозгов это слишком сложное понятие. Сколько раз она брала в руки горячую кастрюлю, сколько раз пыталась сунуть пальцы в пламя свечи! Матушка требовала, чтобы кто-нибудь постоянно находился рядом с Дженни и не позволял делать то, что могло ей навредить. Она не умела думать, как другие люди, и невозможно было предвидеть, что бедняжка сотворит в следующую секунду. Когда дома не было ни отца, ни меня, мать держала Дженнифер при себе – иногда даже привязывала ее веревкой за пояс платья и водила за собой, как собачку. Это было порой трогательно, но чаще хотелось плакать. Я очень жалел сестру, что она такой родилась и в свои семнадцать имела ум трехлетки. Порой Дженнифер доводила меня до истерики, когда хотелось ее убить, пристукнуть, придушить, никогда больше не видеть… Гнева моего хватало обычно на минуту-другую, а потом захлестывали такая нежность и жалость к этому невинному созданию, что я готов был возиться с ней всю жизнь, потому что не было у меня друга более верного и, я знал, готового ради меня на все, даже на смерть – ведь страха, как я уже отметил, Дженни не знала.

* * *

Сквозь огромные окна солнце освещало даже самые дальние углы. Я помнил, какие комнаты проходил ночью, но днем все выглядело иначе, и мне казалось, что я непременно сверну не туда. Дженни шла за мной, как приклеенная, время от времени хватала меня за руку и называла какое-то число. Что она тут считала, я не мог взять в толк, но когда мы дошли до комнаты, выходившей окнами в сторону леса, Дженни досчитала до шестисот тридцати восьми и сообщила мне об этом с таким удовольствием, будто это было самое счастливое число на свете.

– Шестьсот тридцать восемь чего? – спросил я, но на такие вопросы Дженнифер не отвечала никогда. О том, что именно она считала в каждый момент времени, приходилось догадываться по ее взгляду, а сейчас она уставилась в угол комнаты, где ровно ничего не было, даже паутины. Зрачки ее были расширены, как у человека, попавшего в темную комнату, но здесь-то был яркий свет, и потому от вида Дженнифер меня пробрал страх, да такой, какого я не испытывал и вчерашней ночью.

– Дженни, – позвал я почему-то шепотом. Мне показалось, что, если я стану говорить громко, то что-то в воздухе комнаты изменится, что-то с сестрой произойдет. Я не знал, почему мне это показалось, но был уверен, что так оно и случится.

Дженни провела рукой по воздуху, будто коснулась невидимого предмета, и раздался звук, похожий на скрежет водяного колеса на мельнице Матесона, только потише и не такой противный.

Стало холодно. Может, холодно стало только мне? Возникло ощущение, что все вокруг изменилось, хотя и осталось прежним. Так иногда кажется, когда проснешься утром, не узнавая собственную комнату.

И опять я услышал скрежет, но теперь понял, что это звук человеческого голоса. Не то чтобы я распознал слова или хотя бы звуки, но понимание того, что говорит человек, возникло само, как иногда бывало в присутствии сестры: посмотрит она на что-то, на стул, например, и вдруг начинает казаться, что это не просто стул, а живое страдающее создание Божье, и хочется не сесть на него, а погладить по спинке и смахнуть пыль с сиденья.

Призрак был здесь. Я не мог его видеть – днем, при ярком свете, он был невидим, как воздух. А Дженни своим чутьем его распознала, потому ее зрачки и расширились, как у кошки. Она его видела?

Я понимал, что спрашивать Дженни бесполезно – она все слышала, конечно, она многое слышала лучше любого из нас, но отвечала только тогда, когда сама того хотела. Спросить-то можно…

– Дженни, – сказал я, – ты слышишь? Кто-то разговаривает?

Она не обратила на меня никакого внимания. Стояла, наклонившись вперед, и что-то внимательно рассматривала – невидимое и, возможно, не существовавшее. Я встал рядом и опять услышал скрежещущий звук, будто проводишь тупым лезвием по вращающемуся точильному камню. Подумал, что, будь здесь темнее, я увидел бы искры.

– Нет, сэр, – произнесла вдруг Дженнифер, – это не Флорида, сэр. Это Глен Ридж, штат Нью-Джерси, десять миль от Нью-Йорка.

Ого! Кажется, я непроизвольно присвистнул. Никогда не слышал, чтобы Дженни изъяснялась столь определенно! Я не подозревал даже, что она вообще знала, где находится наш городишко.

И тут до меня дошло. Она отвечала призраку?

Я вспомнил вчерашнее. Мне ведь показалось, что призрак спросил, какой нынче день. Сейчас, правда, я ровно ничего не мог разобрать в этом сверчении, но Дженни…

– Да, сэр, – произнесла она ясным, спокойным, вежливым голосом. – Сегодня тринадцатое сентября тысяча восемьсот семьдесят шестого года.

Вот те на! Я никогда не думал, что Дженни знала календарь и даты! Она этим не интересовалась, разве что, когда взгляд ее падал на страницу отрывного календаря Штрауса, но тогда она всего лишь продолжала счет, бормоча числа себе под нос. Могла дойти и до миллиона, но обычно ее что-нибудь отвлекало – комары, например, вившиеся вокруг лампы, и она начинала считать их, тыкая пальцем. Проверить счет было невозможно, никто и не пытался, как, впрочем, остановить Дженни – это можно было сделать, только заткнув ей рот.

Что-то булькнуло, Дженни наклонила голову, закрыла глаза и произнесла речь, повергшую меня в изумление.

– Сэр, – сказала она, – я вполне понимаю ваше затруднение, но, боюсь, мои скромные познания в науках не помогут. Я не ходила в школу, как мой брат Джон, присутствующий здесь, но не способный вас услышать, так что если вы хотите что-то спросить или поведать, то говорите мне, я повторю для брата, а потом передам вам его ответы, если, конечно, пойму их.

– Дженни! С кем ты разговариваешь?

Я попробовал нащупать то, что, видимо, было доступно ее осязанию, но в воздухе ничего не было, решительно ничего, пальцы Дженни трогали пустоту, я коснулся их своими пальцами, и она отдернула руку, будто дотронулась до слизняка, а на лице ее мелькнула гримаса, которую я принял за выражение отвращения.

– Сэр, – проговорила она, – не сердитесь на брата, он добрый и помог бы вам гораздо больше, чем смогу я, но, как он для вас выглядит бестелесным призраком, так и вы для него всего лишь ночная тень, а днем так и вовсе ничто.

– Дженни!

Иногда она реагировала на свое имя – если повторять его десятки раз, да еще внушительным тоном. Отцу это время от времени удавалось, мне – почти никогда.

Показалось мне, или в воздухе действительно пронесся ржавый вздох, сдобренный тихим то ли всхлипыванием, то ли смехом? Описать эти звуки я не мог, понять – тем более.

Сестра опустилась на колени и принялась водить пальцами по прогнившим доскам пола – кое-где доски отошли друг от друга, между ними начала пробиваться растительность, и я понял, что привлекло внимание Дженни: она пересчитывала травинки, и от этого занятия ее уже ничто не могло отвлечь. Не я, во всяком случае. Звуки стихли, воздух был прозрачен и чист, призрака я не видел, да и откуда ему было взяться в это время суток? Призрак – существо ночное, а если является днем (слышал я и о таких случаях), то с единственной целью: забрать в мир иной умирающего, как это случилось со старым Орвином, лежавшим на смертном одре, неожиданно воскликнувшим: «Ах, ты пришел за мной, так подойди ближе, я хочу тебя рассмотреть», и с этими словами покинувшим бренный мир.

Оставив сестру производить привычные ей подсчеты, я отправился на поиски лампы и нашел ее там, где вчера оставил – точнее, бросил от страха. Подняв лампу, я вернулся за Дженнифер, и она, на удивление спокойно позволила взять себя за руку и повести домой. По дороге она, правда, продолжала вести подсчеты, но, поскольку делала это всегда, я даже не пытался привлечь ее внимание расспросами о том, с кем она только что разговаривала и чьи слова собиралась пересказывать мне с тем, чтобы я мог оказать кому-то посильную помощь. Скорее всего, неведомая личность существовала лишь в ее воображении, но чего я все же не мог понять, так это неожиданно четких, хотя и бессмысленных, фраз, каких никогда от Дженни не слышал.

– С кем ты разговаривала в Угловом Доме? – все же задал я бесцельный вопрос, когда мы вошли во двор и я запер калитку.

Ответа, естественно, не дождался. Лампу повесил в прихожей на обычное место, но отец успел заметить ее отсутствие, и я не стану описывать, чем для меня закончился его гнев. Собственно – чем обычно, ничего нового.

Вечером я рано отправился спать – во-первых, утром мне предстояло ехать в Нью-Йорк, а во-вторых, мать с отцом, похоже, хотели о чем-то потолковать наедине. Они и Дженни отвели в ее комнату, хотя сестра сопротивлялась, но отца она все-таки не то чтобы понимала, но знала, что спорить с ним так же бессмысленно, как отвлекать саму Дженнифер от подсчетов числа крапинок на боку нашей коровы Мери.

Погружаясь в сон, я пытался понять, что все-таки произошло с Дженнифер. Неужели, думал я, в ее состоянии наметилось улучшение? Или, наоборот, ей стало хуже, и теперь она будет нести еще большую околесицу, чем раньше?

Не придя ни к какому выводу, я повернулся лицом к стене и неожиданно услышал, как скрипнуло окно в комнате Дженнифер. Она никогда прежде не открывала окно, ей было все равно, спать ли в душной комнате или на свежем воздухе, меньше всего ее заботили соображения удобства. Впрочем, ее и другие соображения заботили не больше. К тому же я был уверен, что у сестры, с ее куриными мозгами, не хватит соображения для того, чтобы отвернуть верхний и нижний шпингалеты, потом повернуть гвоздь, и только после этого толкнуть тугие рамы, которые открывали в последний раз весной, когда матушка мыла стекла на Пасху.

Я поднялся и выглянул в окно – мое-то я всегда держал открытым, поскольку это был единственный способ общения с внешним миром после десяти вечера, когда мать запирала входную дверь и прятала ключ в карман фартука.

Я даже не удивился – не то чтобы ждал чего-то подобного, но дневные события все-таки подготовили меня к странному продолжению. Дженни перелезла через подоконник и неловко спрыгнула в траву. Тихо вскрикнула – должно быть, подвернула ногу. Да, так оно и было, потому что к калитке сестра ковыляла, прихрамывая, но уверенно, прекрасно, видимо, представляя, что собирается делать.

Я оделся за полминуты, а выбраться из окна для меня никогда не составляло проблемы. Дженнифер я догнал уже на дороге – она догадалась, что калитку нужно открыть, повернув щеколду. Может, она и раньше это знала, только виду не подавала и всегда ждала кого-нибудь, чтобы выйти погулять в поле или в лесок.

Дженнифер уже не прихрамывала, а уверенно шла почти в полной темноте по тропе, которая вела к Угловому Дому. Нетрудно было догадаться: шла она на встречу с призраком, тем, что явился прошлой ночью и, видимо, днем тоже, хотя рассудок и все, что я знал о привидениях, говорили мне об обратном.

Дженни что-то бормотала под нос, как обычно, и я расслышал что-то вроде «три миллиона двести семнадцать тысяч». Может, она просто отсчитывала секунды, подобно часам, висевшим на кухне, – Дженнифер частенько это делала, когда ей нечего было больше считать.

Угловой Дом возвышался черной громадой, и сегодня, когда я знал, с кем нам, скорее всего, предстояло встретиться, страх мой был куда более сильным, чем вчера, когда я хотя бы мог освещать себе путь, а не плестись в полном мраке, рискуя свернуть шею, споткнувшись о камень. Дженни, однако, шла, будто ее глаза, подобно кошачьим, видели в темноте так же, как при дневном освещении.

Вступив в анфиладу, Дженнифер замедлила шаг, но не остановилась. Меня она не замечала, а может, не обращала внимания, как обычно. Я действительно споткнулся и, наверно, вскрикнул, но успел выбросить вперед руки и, упав, только ободрал ладонь и ушиб колено. Было больно, но я все же поднялся и поплелся дальше.

В темноте я мог ориентироваться только по гулким шагам сестры. Она свернула в левый коридор, я шел следом, касаясь рукой стены, мы вошли в какую-то комнату с очень маленьким оконцем. Скорее всего, когда-то здесь была кладовая, одна из многих в этом доме.

Окошко мутно виднелось темным прямоугольником во мраке, который вдруг перестал быть абсолютным, потому что…

Я прислонился к стене и сполз на пол – ноги перестали меня держать. Посреди комнаты возник давешний призрак – белесый, бестелесный, будто фосфоресцирующий. Я мог даже детально рассмотреть его одежду, если это была одежда, а не что-то иное – мало ли в каком виде являются на землю привидения. Короткий камзол был чуть темнее его лица, на ногах штаны и башмаки, а может, мне это только казалось, я ведь сам мысленно дорисовывал образ этого существа. Может, он был голым, и то, что виделось мне камзолом с длинными рукавами, на самом деле – всего лишь часть его нечеловеческого тела?

Я опять услышал тихий звук, похожий на ржавое ворчанье. Почему-то этот звук пугал больше всего, он подавлял, от него мурашки бежали по коже, и хотелось выть на луну. Луны, однако, не было, а взвыть я не успел. Дженнифер подошла к призраку почти вплотную, наполовину загородив его от меня, и сказала что-то, пытаясь подражать гнусному голосу. Должен сказать, у нее это хорошо получилось, я и предположить не мог, что сестра способна извлекать такие звуки.

Призрак ответил ржавым голосом, Дженни тоже что-то сказала, и я понял, что между ними завязался разговор – эти два странных создания, похоже, прекрасно понимали друг друга. У сестры, наверно, заболела подвернутая нога, и она, наклонившись и потерев рукой щиколотку, опустилась на пол. Я уже неплохо видел в темноте – впрочем, в комнате было не совсем темно, призрак своим слабым свечением если не разгонял мрак, то делал его будто более прозрачным. Я различал, хотя и с трудом, не только силуэт сестры, но и комод, стоявший у дальней от окна стены, и груду хлама в углу.

Что они говорили друг другу? Как эти два божьих создания нашли общий язык?

И вдруг я услышал слова, обращенные не к призраку, а ко мне. Я не сразу понял и пропустил что-то, возможно, важное.

– …Буду пересказывать тебе то, что он говорит, а ты не понимаешь. Сам ты не можешь расслышать слова, верно?

– Э-э… – с трудом выдавил я и продолжил, откашлявшись: – Дженни, ты это мне?

– Конечно, – сказала сестра. – Ты же шел за мной от самого дома.

– Как ты… – Я пытался подыскать слова, которые, похоже, рассыпались по полу. – Ты понимаешь язык призраков?

– Не говори глупостей, – с неожиданным раздражением отозвалась Дженнифер. Она никогда прежде не раздражалась, никогда не говорила ни с кем таким тоном и не произносила таких слов; ее будто подменили. – Мы говорим, конечно, по-английски. У Нормана странный акцент, а некоторых слов я не понимаю, но он говорит, что и эти слова – английские, просто их еще не придумали, вот в чем на самом деле закавыка, Джон.

– Норман! – пораженно воскликнул я. – Призрака зовут Норман! Когда он тут жил? Что ему надо? Его здесь убили?

– Не говори глупостей, – повторила Дженнифер и произнесла слова, заставившие меня надолго замолчать, потому что принять это в сознание было трудно, если вообще возможно. – Норман не призрак. Он говорит, что призраков вообще не бывает, потому что нет потустороннего мира. Он из будущего. Он ведь спрашивал тебя, какое нынче число.

– Да, – буркнул я, пытаясь мысленно переварить то, что она сказала. Число он спрашивал – точнее, мне вчера показалось, что он прохрипел-пробулькал именно этот вопрос, и я на него ответил, но ничего больше не понял, в отличие от Дженни, которая не только нашла с призраком общий язык, но неожиданно обрела способность нормально говорить и со мной, а не делать вид, будто способна только считать мух и бормотать несуразицу.

– Есть вещи, – сказала Дженнифер, – которых я не знаю, потому что отец не позволил мне ходить в школу.

Еще бы отец позволил ей это! Над бедняжкой потешался бы весь класс. В городе и без того ходили разговоры о помешанной девочке, которая научилась только счету и потому считает все, что видит, а больше ни к чему не способна.

– А ты ходил в школу и даже хотел поступить в колледж. – В голосе сестры я уловил отчетливую зависть, но это могло мне показаться. – И знаешь разные вещи, о которых я не имею представления.

О, Господи! Дженнифер выражалась, как леди, а она и пары слов связать не умела!

– В общем, – решительно сказала сестра, – Норман будет говорить, а я стану пересказывать тебе его вопросы. Извини, но некоторые слова мне не известны, и я буду произносить их, как слышу, – может, ты знаешь, о чем это он.

Норман, или как-его-там, сделал несколько шагов в мою сторону и остановился в десяти футах от меня, так что я сумел даже разглядеть кое-какие черты на его лице, будто полутени на полупрозрачной поверхности: узкий рот, широкий светлый нос, а глаза, и это выглядело ужасно, показались мне темными озерами, в которых плавало и колыхалось что-то необъяснимо жуткое – хотелось отвернуться и никогда больше не глядеть на это карикатурное подобие человека.

Ржавые звуки медленно плыли, вращались, поднимались, падали в сгустившемся воздухе. Я не утверждаю, что так было на самом деле – говорю о своих ощущениях. Мне казалось, что звуки его голоса более материальны, нежели тело, и, протянув руку, я мог бы схватить какой-нибудь ржавый звук, сжать его в кулаке и выдавить смысл. Он говорил что-то, он точно что-то произносил, я явственно видел, как шевелилась темная линия его губ – правда, совсем не в соответствии с издаваемыми звуками, что делало происходившее не просто нереальным, а невозможным.

– Почему он не уходит? – вырвалось у меня. – Что ему надо?

Дженни поднесла ко рту ладони и зашипела, будто подражая змее, я вздрогнул, так это было похоже. И – вот странно – Норман (или как-его-там) затих, губы его продолжали шевелиться, но не издавали ни звука. Неужели призрак слушал шипение Дженни и понимал его смысл, если в том был хоть какой-то смысл?

Дженнифер перестала шипеть, когда я подумал, что она никогда не закончит, и неожиданно взяла призрака за руку. Я был уверен, что ее ладонь пройдет сквозь это бесплотное создание, но случилось странное: две ладони соединились в пожатии, и – Господи, неужели это происходило на самом деле? – другой рукой Дженни коснулась лица призрака. Коснулась, я точно это видел, потому что только фигура призрака и освещала мрак, а ладонь Дженни скользнула по губам Нормана, по его щеке, по лбу, это было похоже на то, как тень Земли скользит по диску полной Луны во время затмения, – я видел такое единственный раз в жизни – четыре года назад. Призраку, похоже, понравился жест Дженнифер, он взял ладони сестры своими полупрозрачными пальцами, поднес их к темной линии рта и… Поцеловал? Я не слышал звука поцелуя, какие-то иные звуки здесь все время рождались и умирали, поглощенные темной массой воздуха. Но я почему-то явственно, как никогда прежде, ощутил тень, след удовольствия – будто это мою руку поцеловал… нет, не призрак, а самый родной мне человек…

– Он не уходит, – сказала Дженни, не оборачиваясь, будто слова предназначались не мне, а Норману, – потому что… – она помедлила, видимо, подбирая слова, а может, прислушиваясь к тому, что неслышно для меня говорил призрак, – потому что в его задачу входит сбор данных о времени между гибелью Линкольна и инаугурацией президента Джеймса Гарфилда.

– Кого? – удивился я.

Президентом у нас был Ратерфорд Хейз, избранный полтора года назад, и, помню, я очень огорчался от того, что не мог еще голосовать. Гарфилд… Кажется, я слышал о таком политике-республиканце.

Мне очень не понравилось, как призрак касался Дженни, как она нежно провела пальцами по его лицу и, похоже, чувствовала под рукой не пустоту, а теплоту человеческой кожи.

– Спроси его, – сердито сказал я, – когда он умер, отчего?

– Он не умер, – обиженным тоном отозвалась Дженни. – Норман еще молод, почему он должен умереть?

– Но… – растерялся я. – Призраки… они…

– Глупости, – сказала Дженни и отступила. Призрак оказался прямо передо мной, я не мог оторвать взгляда от его глаз, они привязали меня к себе, будто цепью, я почувствовал, что не могу не только сделать шаг, но и ни слова не способен из себя выдавить. Только слушать, смотреть…

– Глупости, – повторила сестра. – Это результат неправильной интер… – она запнулась, слово было ей не знакомо, прислушалась к чему-то и закончила: —…претации. Интерпретации, – повторила она более уверенно.

– Вот как? – произнес я с иронией. Почему-то недавний страх сменился совсем иным ощущением: будто я присутствовал на нелепом, бессмысленном представлении, меня дурачили, а я не мог понять, каким образом из меня делали посмешище. – Неверная интерпретация? А какая интерпретация верная? Как еще можно интерпретировать появление бестелесной… – я запнулся, вспомнив, как Дженни гладила Нормана по щеке.

– Норман, – сказала Дженни, – такой же человек, как ты и я. Как мама и папа.

Подумав, добавила:

– Как мистер Брикстон и миссис Чедвик.

О да, эти двое точно были живыми людьми, а не призраками, особенно когда старый Брикстон напивался вдрызг и орал на Ратушной площади песни времен Гражданской войны.

Сравнение с мистером Брикстоном меня доконало. Я понял, что происходящее недоступно осознанию, и все, что я могу сделать, – слушать, смотреть и, конечно, запомнить, чтобы потом попытаться понять.

– Норман Линдер, – сообщила Дженни, повторяя, видимо, сказанное призраком, – учится в Колумбийском университете.

– Колледже, – механически поправил я.

– Университете, – упрямо повторила Дженнифер. – На вторую степень по физике… м-м… да, по квантовой физике.

Если бы здесь было хоть немного светлее, я, возможно, увидел бы, как Дженни обернулась к Норману, но шипение я услышал точно, размазню из звуков.

– Ну да, – сказала сестра без тени сомнения. – На четвертом курсе, и у него через две недели экзамен по физике темпоральных перемещений.

– Э-э… – Происходившее выглядело настолько абсурдным, что я с трудом подбирал слова, а над смыслом и вовсе не задумывался. – Темпо… в каком смысле? И почему через две недели? – неожиданно для себя прицепился я к фразе, скорее всего, не имевшей никакого значения. – Осенью экзаменов не бывает.

– У него весна, – сказала Дженни. – Май. Две тысячи семьдесят четвертого года.

– Че-е-го?

– От Рождества господа нашего Иисуса, – добавила Дженнифер, видимо, для убедительности.

Через сто девяносто восемь лет. Число возникло в сознании – я вроде бы даже и подсчитать не успел. Ощущение, будто мне подсказали.

Стало смешно. Право, я не могу объяснить, почему, испытывая ужас перед созданием, с которым Дженни разговаривала так просто, как никогда ни с кем из родных, я неожиданно зашелся смехом, причем не вымученным, что было бы естественно в этой ситуации, а самым что ни на есть искренним.

Я хохотал, а Дженни отошла в темноту, я перестал ее видеть и остался один на один с Норманом. Призрак приблизился на расстояние вытянутой руки, и я, отсмеявшись, разглядел то, чего не мог видеть раньше. То, что я издали принимал за сюртук, оказалось при ближайшем рассмотрении чем-то вроде рубахи без разреза спереди и без пуговиц. Я никогда прежде не видел такой одежды, больше всего это подобие рубахи напоминало женскую ночную сорочку, только не такую длинную, конечно.

И на полупрозрачном одеянии более темным, едва отличимым от белесого фона, будто маленькие долговязые облачка на сером предрассветном небе, явственно – сейчас явственно, потому что я обратил внимание, а на более далеком расстоянии совершенно неразличимые – проступали слова, написанные готическими буквами:

«Колумбийский университет

2073–2074

В свете твоем увидим свет»

Мне некуда было отступать, я упирался спиной в стену. Мне некуда было бежать – я уже не помнил, где здесь выход. Мне опять стало не до смеха, но и прежнего ужаса я не испытывал. Навалилось ощущение безнадежности, мне стало все равно, и, пожалуй, если и было нечто, меня хоть немного беспокоившее, это судьба Дженнифер, хотя о ней-то, наверно, беспокоиться не стоило. Сестра подошла, возникнув из мрака и встав между мной и призраком, взяла его под руку – да-да, и рука ее не прошла насквозь, я мог в этом поклясться! – и сказала, обращаясь, кажется, к нам обоим:

– Все хорошо. Все хорошо.

Конечно. Ведь мы увидим свет, я его уже увидел! Этот девиз был начертан в холле Колумбийского колледжа почти с самого основания заведения, открытого согласно хартии короля Англии Георга II.

Я схватил сестру за руку (другой рукой она обнимала призрака за талию, и ему это нравилось, во всяком случае, он не делал попыток вырваться).

– Пойдем, – сказал я. – Ты слышишь меня? Нужно идти.

Я не был уверен, что Дженни меня слышала. Она, кажется, прислушивалась к опять возникшему шипению и шуршанию, а призрак склонился к сестре, и впечатление было таким, будто он что-то нашептывал ей на ухо.

– Пойдем, – повторил я и потянул Дженнифер за собой.

Она вырвала руку и сказала:

– Джон, подожди! Я должна тебе сказать. То есть, сказать хочет Норман, но без меня ты его не поймешь. Так что помолчи, хорошо?

Дженни держала призрака за руку, я держал за руку Дженни, мы стояли странной скульптурной группой, пока Норман что-то шипел, а сестра, будто заведенная, повторяла, пересказывала или переводила (не знаю, как точнее выразиться), наверняка не понимая и половины слов, которые произносила. А я понимал? Многие слова и для меня были звуками, лишенными смысла, я уверен был лишь в том, что правильно их запомнил…

– Я учусь на физическом факультете, – говорила Дженнифер, прислушиваясь к шелесту, шорохам, скрежету и завываниям. – Изучаю физику времени, но не теоретически, как мои коллеги с кафедры квантовой физики, а экспериментально. Делаю курсовую работу по американской истории между Гражданской и Мексиканской войнами.

Дженнифер произносила слова так, будто с младенчества знала, что такое физика, которая… я запомнил произнесенное ею слово, но что-то подсказывало мне, что Дженни не смогла повторить его правильно. И еще: о Мексиканской войне… Не было такой войны, что за странное название?

Я хотел прервать ее, подозревая, что сестре было трудно воспроизводить слова, недоступные ее пониманию. Даже слово «электричество» было почти невозможно заставить Дженни произнести. Отец пытался, когда прочитал в газетах, как молния убила трех коров и мальчишку-пастуха. Я не хотел, чтобы Дженнифер мучилась – потом это отразится на нас, ее близких; приступы безумия надолго выбивали всех из колеи, – и я открыл рот, чтобы сказать: «Хватит, замолчи!», но – о, ужас! – не смог выдавить ни звука. Какая-то сила лишила меня дара речи и приковала к месту – я только и мог стоять столбом, слушая странные речи сестры, которые, как я понимал, были на самом деле речами призрака.

– Я не стану рассказывать, как устроена машина времени, это долго, и ты, Дженни (Господи, он уже называл сестру по имени и на «ты»!), не сможешь повторить мои слова так, как они звучат на самом деле, да и брат твой не поймет принцип, открытый два столетия спустя после его рождения.

Что-то я, наверно, все-таки выкрикнул или, может, прошептал: Дженни запнулась, не договорив фразу, я не мог видеть в темноте ее лица, а призрак Нормана приник к темному силуэту Дженнифер, будто ореол возник рядом с ее фигурой. Неужели Дженни ощущала его теплым живым человеком, а не холодным и полупрозрачным существом не нашего мира?

– Все хорошо, – сказала Дженнифер чужим голосом: тепло, заботливо, участливо. У меня слезы навернулись на глаза: так говорила со мной только матушка, да и то очень давно, когда мне было три или четыре года и я боялся спать в темной комнате. Мама садилась у изголовья и пела песенку о трех овечках, отбившихся от стада. Припевом были слова: «Все хорошо, все будет хорошо», но все хорошо не было, никогда не бывает все хорошо…

– Да, – пробормотал я. Фигура Нормана отделилась от Дженни, отошла на шаг и что-то опять прошипела, а сестра, будто в нее вселился дух (Может быть! Неужели призраку удалось овладеть ее сознанием? Бедняжка…), продолжала говорить, и мне ничего не оставалось, как только слушать и запоминать. Запоминать, не понимая, потому что смысла в этих речах было не больше, чем в бреде нашего городского сумасшедшего, Роузена, свалившегося года три назад с водонапорной башни и с тех пор болтавшего вздор.

– Мы, я говорю о нашем факультете, занимаемся проблемой ветвления исторических событий. Это, если хотите знать, самая важная часть темпорологии, поскольку историки до сих пор уверены, будто история не имеет сослагательного наклонения. Это заблуждение! Мироздание ветвится, каждое физическое явление имеет множество равно реализуемых следствий. Тогда и причин у каждого явления может быть множество – сотни, миллионы! – и каждая причина суть реально физически существующая ветвь мироздания! Отправляя в прошлое темпонавта, мы, экспериментаторы, не можем сконцентрировать его в одной, тем более заранее выбранной, ветви. Темпонавт – и это доказывает существование ветвления в прошлое – попадает одновременно (если можно использовать такой эвфемизм) во все миры, существовавшие в прошлом и ставшие причинами возникновения нашего конкретного настоящего.

Более невнятной речи я в жизни не слыхивал, если, конечно, не считать предвыборной риторики нашего нынешнего шерифа. Тот говорил еще более непонятно, потому его и выбрали – в противовес Мозеру, который только повторял: «Выберите меня, и я уничтожу Дайтона!» Каждый дурак в городе знал, что уничтожить Дайтона не сможет никто, во-первых, потому что у него свой человек на Капитолийском холме, а во-вторых, потому что Дайтон держал в руках и Мозера, поскольку был женат на его племяннице.

Призрак попытался встать между мной и Дженнифер, но сестра отодвинула его движением руки – я видел, как она это сделала: взяла за локоть и толкнула, он чуть не упал, едва на ногах удержался. Призрак! Бесплотное создание! Чудеса…

И шипение…

– Я просто хочу объяснить, почему вы приняли меня за привидение. Не утверждаю, что все призраки имеют такое же происхождение, хотя подозреваю, что так оно и есть – не нужно придумывать сущностей сверх необходимого. К тому же в загробный мир и в нематериальных призраков верят только невежды…

Однако! Если это существо явилось не из мира мертвых… Впрочем, Дженнифер говорила и говорила, иногда лишь на мгновение останавливаясь, чтобы перевести дух и, похоже, прислушаться к чему-то, сказанному Норманом.

– Представьте себе: вы отправляетесь в прошлое на машине времени. Но прошлых, которые привели к вашему настоящему, миллионы – как множество корней, ведущих к одному стволу. Решая квантовые уравнения, теоретики из Принстона и Шанхая доказали, что путешественник во времени (в прошлое или будущее – без разницы, поскольку ведь и будущее ветвится) «размазывается» по всем ветвям альтерверса, и в каждой ветви присутствует тем менее материально, чем на большее число ветвей разделилось его прошлое.

Что он говорил? Уже потом, лежа в постели без сна, слыша в соседней комнате похрапывание отца, я пытался повторить и, главное, понять сказанное призраком. Повторить – да, мог, я был уверен, что запомнил каждое слово. Запомнить-то запомнил и повторить мог хоть перед судом присяжных, представься такая возможность, и, если бы потребовалось, на Библии поклялся бы, что все запомнил правильно. Но смысл ни единой услышанной фразы не был мне понятен. Это удручало меня и заставляло повторять мысленно слово за словом в надежде, что в какой-то момент мне станет понятно, о чем толковал призрак. Так однажды, повторяя строки из книги Бенджамина Франклина о молниях, я начал понимать, что хотел поведать миру этот удивительный человек.

«В загробный мир верят только невежды», – сказал призрак, и это было самое удивительное, что я слышал в ту ночь и что мог понять своим куцым умом. И вот что еще сказал Норман, обняв за плечи мою сестру, а она – что удивительно! – и не думала сопротивляться (я представил, как сам крутился бы ужом, стараясь избавиться от этих отвратительных объятий), приникла к груди кошмарного создания и говорила за него своим звонким голосом, отражавшимся от стен и создававшим эхо, будто специально для того, чтобы слова, повторяясь, проникали глубже в мое застывшее сознание.

– Теория без экспериментальной проверки не может считаться доказанной, даже если весь ученый мир уверен в ее правильности. Никто из теоретиков полтора столетия назад не сомневался в справедливости общей теории относительности, но все же, если бы сэр Эддингтон не обнаружил отклонение звездного луча вблизи Солнца во время затмения тысяча девятьсот девятнадцатого года, разве мог кто-нибудь утверждать, что Эйнштейн прав, и пространство подобно туго натянутому полотну, в котором движутся тяжелые шары звезд и планет?

Удивительно, как у Дженнифер поворачивался язык выговаривать эту ахинею! Она неожиданно замолчала, и в следующее мгновение произошло нечто, повергшее меня в состояние не то чтобы ужаса – подобного чувства, способного заставить человека совершать безумные поступки, я уже не испытывал, будто внутри меня сгорело нечто, а оставшиеся угли не способны были вызвать сильных эмоций, и потому не ужас, как следовало ожидать, сковал мои члены, а некая оторопь: на моих глазах призрак сильными движениями рук (я видел, как сопротивлялась сестра, будучи девушкой честной и непорочной) привлек Дженнифер к своей полупрозрачной груди, сквозь которую смутно видна была дальняя, погруженная во мрак, стена, приподнял правой рукой ее подбородок и – о, Господи! – впился белесыми, отвратительными губами в губы моей сестры, и что меня поразило более всего, – Дженни без признаков протеста ответила на кощунственный поцелуй, и два тела, темное, девичье, и блекло-серое, мужское, слились в единое целое, страстное и безумное в своей непостижимой откровенности. Их единство и устремленность друг к другу были так же ясны, как неясен и скрыт оставался смысл речей Нормана.

Не могу сказать, сколько прошло времени, пока я в ступоре таращился на это зрелище. В какое-то мгновение мелькнула у меня мысль: что если сейчас сюда явится отец? Вполне возможно, что он, проснувшись и отправившись на кухню, чтобы напиться, обнаружил отсутствие мое и, главное, сестры в своих постелях и, недолго думая, бросился на поиски.

Все-таки странные мысли приходят человеку в голову, когда он находится в чрезвычайно непривычной для себя ситуации. Я даже оглянулся – мне послышался в ночной тишине грозный далекий отцовский крик. Померещилось. Но не померещился поцелуй, длившийся, как мне показалось, вечность.

– Эй! – то ли выкрикнул, то ли прошептал я, и, преодолев не страх, а ступор, шагнул вперед и схватил Дженнифер за плечо. Никогда прежде я не позволял себе такого грубого жеста, сестра была очень чувствительна к прикосновениям, она и материнских ласк сторонилась, желая остаться одной в своем мирке, мало соприкасавшемся с реальностью.

Дженни дернула плечом, ладонь моя соскользнула, и рука прошла сквозь тело призрака – конечно, могло ли быть иначе? – на что Норман не отреагировал.

Поцелуй все же прервался, и парочка стояла, обнявшись и поедая друг друга взглядами.

– Эй! – повторил я. Других слов у меня не то чтобы не было, но они застряли у меня в горле, а непроизнесенное вызывает ощущение удушья, будто звуки, слепившись, не позволяют вздохнуть.

Призрак что-то тихо шипел, бубнил и порыкивал, и, что самое странное, Дженнифер не только вполне его понимала, но и отвечала теми же звуками, которые казались мне не от мира сего, настолько они были нечеловеческими, варварскими, да просто нелепыми.

– Эй! – повторил я третий раз, и только тогда Дженни меня услышала, а может, просто вспомнила о моем присутствии. Неожиданно не только для меня, но и для призрака, покачнувшегося и едва удержавшегося на ногах, Дженнифер оттолкнула Нормана, и ее темный силуэт бросился в сторону, где была дверь в анфиладу, по которой мы попали в эту комнату. Естественно, я последовал за сестрой, тут же обо что-то споткнулся, но сумел удержаться на ногах. Призрак остался сзади – он, похоже, не собирался (и слава Богу!) следовать за нами, и мы – Дженнифер впереди, я следом – в почти полной темноте бежали (бежали? Скорее пробирались, нащупывая руками стены) из проклятого дома наружу, в ночь, где светили звезды, а со стороны Ратушной площади доносились тихие разговоры, казавшиеся громкими в ночной тишине.

Дома все спали. Из комнаты родителей доносился громкий храп, и я возблагодарил Бога за то, что Он не позволил отцу проснуться среди ночи. Сейчас я прекрасно представлял себе, что до конца этой истории еще далеко, и Дженнифер еще не раз покажет, на что способна, и что она совсем не такая убогая, какой выглядела и какой все ее считали. Девушка, без запинки выговаривающая такие странные слова, как «экспериментальная проверка» и «общая теория относительности», что бы эта абракадабра ни означала…

Я хотел помочь Дженнифер взобраться на подоконник, но изумлению моему в ту ночь суждено было продолжиться: сестра подтянулась обеими руками и перевалилась в комнату, не произведя при этом никакого шума. Даже я не сумел бы проделать это так ловко, что и продемонстрировал минуту спустя, с грохотом повалившись на пол после того, как больно ударился локтем о раскрытую раму.

За стеной послышалось движение – должно быть, отец если и не проснулся, то что-то услышал во сне и принялся ворочаться с боку на бок.

Через минуту все стихло. Тихо было и в комнате Дженнифер. Я быстро разделся и попытался уснуть, но сна не было ни в одном глазу, и весь остаток ночи я провел, вспоминая полупрозрачное, с огромными глазами, лицо призрака, тень сестры, потянувшуюся к нему, чтобы погладить ладонью нематериальную щеку, и странный, необъяснимый, волнующий поцелуй, которому я сейчас завидовал белой завистью, понимая, что никакие мои поцелуйчики с соседскими девчонками и близко не шли в сравнение с этим проявлением истинной страсти.

До восхода солнца я вспоминал, забывал, вспоминал вновь и старался запомнить слова, произнесенные Дженнифер, а ей подсказанные Норманом, студентом колледжа, который он почему-то называл университетом, и я не то чтобы верил каждому слову, но подозревал, что от веры моей или неверия ничего не зависит. Что есть, то есть. Что произошло, того не изменишь. А будущее…

С будущим мне пришлось столкнуться на следующую ночь, и, засыпая утром под первыми лучами восходившего солнца, я не подозревал ни о чем и воображал, что мои и Дженнифер приключения закончились…

* * *

Не выспавшись и чувствуя себя побитым, я отправился в Нью-Йорк, в адвокатскую контору «Пэн и Сточер», которая вела дела отцовской фирмы. Старший Пэн, по мысли отца, должен был стать моим наставником на адвокатском поприще, которое не столько не соответствовало моей натуре, сколько моя натура не была приспособлена к этому виду деятельности. Мистер Пэн прекрасно это понимал, он знал людей, а будучи знаком с моим отцом с юных лет, неоднократно предупреждал его (я так полагаю, хотя отец никогда не говорил об этом) о бесполезности моего приобщения к миру юридических формулировок и казусов. Возможно, не без влияния мистера Пэна отец согласился с тем, чтобы я остался в Глен Ридже и помогал ему в деле, которым он занимался всю жизнь, но, по моим наблюдениям, все же недолюбливал, полагая для себя лучшей долей именно адвокатуру, закрытую для него в молодые годы в силу того, что ему нужно было не об учебе думать, а содержать семью после смерти родителей.

Мы хорошо поговорили со старым Пэном и с молодым Сточером перекинулись парой слов, пока клерк готовил для подписи документы. Перекусил я в закусочной у Моррисона на семьдесят второй улице и возвращался под вечер домой в прекрасном настроении. Необычное оживление на нашей Уайлдвуд-Террас заставило меня вернуться в реальность из мира грез, в котором я пребывал всю дорогу.

– Джон! – окликнула меня из своего окна миссис Чедвик, только я свернул к нашему дому. – Поворачивай коляску к Ратуше! Твой отец там и все мужчины!

– Что случилось? – спросил я, предчувствуя уже, что услышу.

– Дженнифер пропала! – выпалила миссис Чедвик. – Около полудня вышла со двора, и с тех пор ее никто не видел! Видимо, пошла в лес и заблудилась. Она любит считать всякую чепуху, а в лесу нынче цветов полно, есть что пересчитывать. Ей на весь век хватит, вот только бедняжка не соображает…

Я не стал слушать, что думает соседка об умственных способностях Дженни и, поставив коляску в сарай, а лошадь в конюшню, забежал на минуту домой, где застал матушку, рыдающую у окна в кухне. Не стал я слушать и ее причитаний, в которых никогда не было ни здравого смысла, ни сколько-нибудь умной мысли, и, схватив лежавший на столе пирожок (даже в эти часы мать продолжала выполнять обычную работу – кормить-то все равно надо), бросился со двора – не к площади, где, по словам миссис Чедвик, шериф устроил сборный пункт, а в противоположную сторону – к Угловому Дому.

Солнце стояло еще довольно высоко, и строение выглядело очень мирным, с увитым плющом фасадом. К моему разочарованию, в зале, где вчера Дженни целовалась с призраком, никого не было. Неужели я ошибся? Нет! Странное журчанье послышалось то ли из соседней комнаты, то ли снаружи – отражаясь от стен, звуки создавали распадавшееся эхо, будто разговор, разорванный на мелкие клочки, которые невозможно соединить правильно.

Я осторожно направился в соседнюю комнату. Здесь было небольшое окошко, выходившее на восточную сторону, и солнечный свет сюда не проникал, а потому в полумраке было трудно ориентироваться. Дженнифер стояла на коленях лицом к дальней стене, а призрака я сразу не заметил – он-то и издавал звуки, напоминавшие журчанье. Приглядевшись, я понял, что Норман тоже стоит на коленях и держит руки Дженнифер в своих. Похоже, эти двое только что целовались, а может, занимались еще чем-то, но я отогнал от себя недостойную мысль – не знаю, как она вообще могла прийти мне в голову.

На сестре было ее лучшее платье – зеленое, в оборочку, с отложным воротом, – которое она, несмотря на свою умственную убогость, сумела выбрать среди вороха тряпья в своем шкафу. Призрак, насколько я мог судить, едва различая его белесую фигуру, тоже был сегодня при параде – угадывались контуры то ли длинного сюртука, то ли пальто, поди пойми на самом деле, но на голове у него была то ли шляпа с узкими полями, то ли (так мне показалось) перевернутая кастрюля без ручек.

И они разговаривали. Было так странно это слышать и видеть, что я застыл в дверном проеме, и все застыло вокруг, будто Дженни с Норманом были актерами на подмостках удивительной сцены, а я – единственным зрителем.

Норман журчал ручьем, Дженнифер тихо нашептывала, звуки казались призрачными, но для них двоих были настоящими и реальными, – скорее они меня воспринимали призрачным существом, мешавшим им познавать радость общения.

Я прислушался, но не понял не только ни единого слова, но даже того, говорили ли они или мурлыкали, как два довольных друг другом котенка.

И что было делать? Шериф, отец и другие мужчины не найдут Дженнифер в лесу, потратят на поиски вечер и всю ночь… Нужно как можно быстрее вернуть сестру домой, притом исхитриться сделать так, будто она пришла сама, не помня, куда ходила. Последнее было нетрудно, никто бы и допытываться не стал, прекрасно зная, что вопросами от Дженнифер толку не добиться. Но как доставить ее домой незаметно, ведь около ворот и во дворе наверняка собрались женщины, бросившие домашние дела ради возможности почесать языками и перемыть косточки не только пропавшей девушке, но и всему населению Глен Риджа.

Я взял сестру за руку, причем не мог не коснуться Нормана, прижимавшегося к Дженнифер всем своим призрачным телом. Рука моя прошла сквозь руку призрака, но он был так занят беседой, что не обратил на меня внимания. И лишь когда я потащил Дженни к двери, оба поняли наконец, что находятся здесь не одни, – и хорошо, что это был я, а если бы их нашли шериф с компанией?

В тот момент я решил, что призрак, явившись, конечно, не из будущего, а с того света, хочет забрать с собой Дженнифер, как Мефистофель в книге Гёте пытался унести на небеса душу Фауста. А поскольку забрать потусторонние силы могли только душу, я с неодолимой ясностью осознал, какая смертельная опасность грозила Дженни.

Осознав это, я потянул сестру прочь из Углового Дома, чуть не вывернув ей руку, а она сопротивлялась, причем молча, что меня тоже поразило: неужели понимала, что криком привлечет внимание, и сюда нагрянет все мужское население Глен Риджа?

Я оглянулся: призрак стоял посреди комнаты, едва видимый в полумраке, он воздел руки к небу, призывая, должно быть, на помощь силы небесные, и я услышал шипение, на этот раз настолько громкое, что мне заложило уши. Я споткнулся, Дженни вырвалась, бросилась назад и, обняв призрака, громко сказала:

– Ты выслушаешь Нормана, Джон, а потом я тебе скажу, как ты глуп и ничего не понимаешь в жизни.

Надо же, и это говорила Дженнифер, вообще не представлявшая, что в жизни можно делать много всякого, кроме как считать бабочек, облака, тарелки, коров, звезды, бревна и вообще все, что поддавалось счету.

– Я люблю Нормана, – сказала Дженни, а призрак подтвердил эти слова кивком полупрозрачной головы, прошипев что-то, возможно, означавшее: «Я тоже ее люблю».

– Норман – единственный, кто понимает меня.

С этим я не мог спорить. Очевидно: только присутствие призрака каким-то непостижимым образом позволяло Дженнифер разговаривать, будто она была нормальной девушкой и даже более того – умной, поскольку могла выговаривать слова, которые не понимал я, имевший все-таки какое-никакое, но образование. Если Нормана не было рядом, Дженни возвращалась в свое обычное состояние.

Дженнифер говорила, а призрак, обняв ее за плечи, подсказывал слова гнусным шипением.

– Наши теоретики об этой возможности говорили еще за несколько лет до того, как была сконструирована первая темпоральная машина. Движение во времени – квантовый процесс, вот почему все попытки создать такую машину на основании классических представлений о сущности времени не приносили успеха. Общим мнением было, что движение вспять во времени или невозможно, поскольку приводит к неустранимым парадоксам, или возможно, но требует энергетических затрат, равных полной энергии Вселенной, что, как вы понимаете, тоже делало невозможным всякое смещение вспять во времени.

«Как вы понимаете!» Слова эти в устах Дженнифер были так же безумны, как темпоральная машина, о которой толковал призрак устами сестры, сделав ее своей марионеткой. Он воображал, что читает лекцию? Кому? Он понимал вообще, что находится не в потустороннем университете, а в заброшенном доме в Глен Ридже, штат Нью-Джерси?

Мысли мои на какое-то время смешались, и я пропустил что-то из речи призрака, озвученной Дженнифер с «мастерством» актера, плохо заучившего роль и внимательно слушавшего подсказку суфлера.

– …и решается в уравнениях квантовой физики, – продолжала между тем Дженни, тщательно проговаривая слова, не существовавшие в языке Шекспира, Диккенса и Лонгфелло. – Только тогда и удалось разрешить сразу две проблемы – перемещений вспять во времени и темного вещества, заполняющего Вселенную.

– Дженни, – сказал я, заполнив возникшую паузу (сестра обернулась к призраку и страстно – так мне показалось – поцеловала его в губы, а призрак обнял ее обеими едва видными, но для Дженнифер, очевидно, сильными руками, привлек к себе, и поцелуй, недопустимый никакими житейскими установлениями, длился столько, что я успел начать, продолжить и закончить фразу). – Дженни, пожалуйста, пойдем со мной, нужно вернуться домой раньше, чем отец с шерифом и мужчины, отправившиеся на твои поиски. Ты не понимаешь, что может произойти, если они, не найдя тебя в лесу, станут обшаривать каждый заброшенный дом в окрестности и непременно будут здесь. Дженни!

Она оторвалась наконец от холодных и скользких (могу себе представить!) губ кошмарного существа, которое сразу же начало опять издавать шипящие, скулящие и стонущие звуки, в которых не было ничего человеческого. Дженни даже не подумала отвергнуть его объятья, только голову повернула в мою сторону, но в глаза не смотрела. По-моему, она меня и не видела, а только произносила слова, складывавшиеся в ее сознании из призрачного шипения и свиста.

– Каждому известно, что результат чего бы то ни было можно получить множеством разных способов. Вот вы поднялись утром с постели в дурном расположении духа. Вы могли ночь не спать, думая о прошлой вечеринке. Могли спать без задних ног, и дурное ваше расположение возникло исключительно по причине того, что ванная занята соседом по квартире. Вы могли прийти домой под утро и не успеть еще лечь в постель. Могли вечером читать книгу или играть с друзьями в «Джугарбу-девять», или стоять весь вечер у окна, глядя на звезды. Вы понимаете меня? Все эти варианты вашего прошлого могли привести к одному и тому же результату: дурному настроению поутру. Уравнения квантовой физики утверждают, что, если многовариантно будущее, то и прошлое многовариантно не менее, а то и более – в оценках числа ветвлений реального мира в прошлое наши теоретики разошлись на три порядка, и проверить их расчеты можно было только экспериментом.

Слишком много слов…

– Дженни, – я попытался взять ее за руку и опять потерпел неудачу. Дженнифер отбросила мою руку с такой силой, что я едва удержался на ногах, и сделала жест, невозможный для девушки ее положения и возраста: положила руку призраку на бедро и заговорила, на меня по-прежнему не глядя:

– Вот и получилось то, что получилось, – сказала сестра. – Так разрешаются, оказывается, все парадоксы путешествий в прошлое. Вы можете выбирать будущее, но прошлое вы выбрать не можете и потому оказываетесь сразу во всех случившихся вариантах мироздания. Чем больше таких вариантов (а их на самом деле почти бесконечно много!), тем меньше ваше реальное присутствие в каждом из них. Тем меньше вы можете взаимодействовать с тем физическим миром, в каком оказались. Темное вещество во Вселенной, составляющее четверть ее массы, – это вещество, попавшее в прошлое. Оно очень слабо взаимодействует с обычным веществом. Так и путешественник в прошлое – подобно темному веществу, он почти невидим, неощутим, он не может на прошлое влиять, и прошлое не способно влиять на него.

Как ни был я шокирован происходившим, как ни был неспособен совершить хоть какое-то действие, я все же понял неожиданно для себя одну простую вещь, которую, возможно, и хотел призрак изложить мне столь экстравагантным способом.

Для этого Нормана я был так же нереален и прозрачен, как он для меня. Значит, и дом этот, и стены, и весь город, и леса, и люди – все-все-все было для него призрачно и проницаемо.

Кроме Дженнифер.

«Слабое взаимодействие с реальностью», – сказал он. Именно. Сестра так слабо взаимодействовала со всем окружением, что не могла понять смысла и необходимости большинства поступков, совершаемых обычными людьми. Она уходила от реальности, считая деревья, птиц, облака, посуду, окна, число картинок в книге и число книг на полке. Она жила не в реальном мире, а в каком-то своем. Может, поэтому Норман оказался для нее человеком во плоти.

– Эй, – сказал я, понимая уже, к чему могут привести эти объятия, этот поцелуй и эта речь, будто Дженни и Норман стали единым существом в своем мире, для них таком же реальном, как для меня башмак на правой ноге, начавший неожиданно жать, будто стал на номер меньше. – Эй, извини, друг (я говорил сестре и был уверен, что она передаст мои слова своему приятелю – не переведет, а именно передаст, потому что говорили мы все трое, конечно, на английском, но призрак не мог воспринимать обычные звуки, его уши, как он сам сказал, слишком слабо… хе-хе… взаимодействовали с реальностью, а я воспринимал как шипение и свист обычную английскую речь этого жуткого создания).

– Извини, друг, – сказал я. – Если Дженнифер сейчас же не вернется домой, могут произойти неприятности. Для тебя, кстати, тоже.

Я услышал на улице шум и громкие возгласы – похоже было, что мужчины возвращались, возбужденные и уверенные в том, что Дженнифер постигла ужасная судьба. И если прежде они искали заблудившуюся и ничего в жизни не понимавшую девушку, то сейчас возьмут ружья и отправятся искать убийцу и насильника. Искать будут везде – и Угловой Дом не обойдут своим вниманием.

Поздно уже было выбираться – шум на улице нарастал, толпа мужчин как раз сейчас проходила под окнами. А когда они пройдут… Нам с Дженни все равно нельзя будет сразу возвращаться домой: прямо в руки разъяренному отцу и шерифу, который, конечно, начнет вытряхивать из меня душу – где, почему, зачем, как… Если же Дженни вернется одна, ее запрут в комнате, но, по крайней мере, не станут приставать с идиотскими вопросами – что взять со слабоумной? По всему получалось, что мне следовало отвести Дженнифер туда, откуда она одна могла бы дойти до дома. А самому сделать ноги – может, даже съездить в Нью-Йорк, чтобы, вернувшись, делать вид, будто я не в курсе происшедшего.

Не годилось. Меня увидят, когда я стану садиться в дилижанс. Что ж, поскольку другого выхода не было…

Я крепко ухватил Дженнифер за локоть и сказал:

– Пойдем домой, сестренка. Нас… тебя там ждут.

Легче было сдвинуть с места городскую водонапорную башню. Я и не подозревал, что в тщедушной девушке столько силы – не духовной, а самой что ни на есть физической. Все внимание сестры было приковано к призраку – должно быть, именно Норман передал Дженни что-то вроде своей призрачной энергии.

– Если тебя… нас обоих… застанут здесь, а скоро шериф с компанией станут обшаривать каждый дом, можешь не сомневаться, беды не миновать.

Дженни оттолкнула мою руку, и я от неожиданности (не ожидал толчка такой силы!) повалился на пол, крепко приложился локтем и затылком, взвыл от боли и, пока поднимался на ноги, успел увидеть, как Дженни медленно удаляется в сторону внутренних комнат, где не было окон. Шла она неуверенно, будто не видела ничего перед собой, и могла в любой момент споткнуться, как я… Слабый ореол – Норман – рядом с Дженнифер становился все менее заметен, будто угасал на глазах.

Я поднялся наконец на ноги и бросился следом.

– Джон, – сказала Дженнифер, не оборачиваясь. – Джон, пойми простую вещь. Я не могу без Нормана. Когда мы рядом, когда мы держим друг друга за руки, когда мы одно целое… ты понимаешь, что я хочу сказать, Джон, верно? Тогда мир расцветает для меня всеми красками, даже такими, какие тебе недоступны. Ты не видишь, какое сейчас над нами изумительное небо – сколько света, звезд, туманных пятен, сколько во всем этом жизни!

Господи, да она окончательно спятила со своим ужасным Норманом! Небо! Звезды! Над нашими головами был потолок комнаты, на котором, присмотревшись, можно было увидеть очень слабое туманное отражение призрачного свечения – не более.

– Ты не сможешь с ним уйти! – воскликнул я, вспоминая пересказанные сестрой слова призрака.

– Я попробую, – просто сказала Дженнифер и ушла в черноту. Призрачный свет мигнул и тоже пропал, а я не то чтобы не в силах был сделать шаг, я боялся увидеть, что могло происходить в соседней комнате, казавшейся мне входом в потусторонний мир.

Я все-таки сделал шаг. Вошел в комнату без окон. Сначала не увидел ничего. Потом вспыхнули звезды – будто действительно исчез потолок, и сверху низвергся весь свет мироздания, от которого я ослеп, как слепнешь, посмотрев на солнце. А когда я вновь получил возможность видеть и глаза привыкли к темноте, я разглядел белесую и печальную фигуру призрака, на фоне которой стоявшая на коленях Дженнифер представлялась тенью самой себя.

И в этот момент шелест и посвистывание сложились в осмысленную речь, которую я, хотя и с трудом, пропуская отдельные слова, различал, как и тихий плач сестры, осознавшей в тот ужасный для нее миг, что любовь, неожиданно ею найденная, уходит – и не потому, что милый предает ее ради другой женщины. Нет, он равно несчастен и хотел бы остаться и провести с Дженнифер жизнь, потому что… я понимал это… потому что только вдвоем они были в этом мире полноценным существом, дополняли друг друга. Норман был всего лишь бесплотным призраком, а Дженни – всего лишь недоразвитой девушкой, не способной воспринимать реальность такой, какой ее вижу я, матушка, отец, шериф и все другие, живущие полноценной жизнью.

– Норман, – молила Дженнифер, – пожалуйста, не уходи, ведь мы одно целое. Я могу считать до миллиона и больше, но сейчас я досчитала до двух и поняла, что это конец счету. Моему счету в жизни. Ты понимаешь?

Мне показалось, что она обращалась ко мне, но это было не так, и ответ Нормана я расслышал, непостижимым образом соединив в уме свистящие звуки с тихим шуршанием, постукивания со звоном в ушах – как при первой нашей встрече, когда понял, что призрак спрашивал меня о дате.

А может, я слышал, как сестра тихо повторяла за Норманом, и ее голос, искаженный страхом, звучал у меня в ушах?

– Милая, хорошая, родная моя, единственная, – говорил призрак, подняв Дженнифер с колен, прижавшись к ней всем телом, обняв ее и крепко (я видел это!) сжав ладонями ее щеки. – Мы не сможем быть вместе, понимаешь? Я вернусь в свое время, я не могу остаться и не могу объяснить почему, ты не поймешь, не потому что ты глупенькая, но у вас и слов таких нет, чтобы объяснить, я говорил твоему брату о темном веществе, ты думаешь, он что-то понял, а ведь он далеко не глуп, и разве ты сможешь жить с человеком, которого только ты и воспринимаешь, как существо из плоти и крови, а для остальных – вот стоит твой брат – я призрак, привидение, бесплотное создание ада, я люблю тебя, и так бесконечно жаль, что мы встретились здесь и сейчас, и ты оказалась единственной, кто меня ощутил, услышал…

Его речь текла, как беспрерывный нечеловеческий вопль, я совсем не уверен, что все понял правильно. Возможно, я пытался осознать, что происходило в душе сестры и в душе этого нечеловеческого создания (если у него была душа, на что я, конечно, надеялся), и слова, которые я слышал, были всего лишь отражением от стен комнаты моих собственных слов, звучавших в моей душе, потому что и я был в какой-то мере подобен Дженнифер – ведь и для меня реальность была не так уж важна, я больше жил своими мыслями и, может, поэтому единственный в семье хоть как-то понимал Дженни, сочувствовал ей и, как это ни кощунственно звучало даже в моем восприятии, молил о том, чтобы ей удалось невозможное, чтобы она смогла уйти с Норманом туда, откуда он пришел. Не в ад, конечно, теперь я не верил, но просто знал, что пришел Норман из будущего, из две тысячи семьдесят четвертого года.

Я и о себе сейчас знал, что в одном моем прошлом окончил Колумбийский колледж, но не стал работать в адвокатской конторе и вернулся в Глен Ридж, чтобы не разлучаться с Дженни, а в другом моем прошлом я упал с лошади, когда мне было четырнадцать, нога долго не заживала, и я только недавно перестал хромать, а в третьем моем прошлом я женился на Кларе, девчонке с соседней улицы, но прожили мы с ней всего три месяца и расстались, а еще в одном моем прошлом я поругался с отцом, ушел из дома и два года жил в Чикаго, думал устроить там жизнь, но не срослось, я вернулся, и уж тогда отец хорошо надо мной поизмывался. И во всех моих воспоминаниях обо всех моих прошлых было только одно стабильное – Дженнифер, моя сестра, которую я всегда понимал лучше других, потому что мы в какой-то мере одного поля ягоды: для нас обоих окружающий мир менее реален, нежели мир, созданный нашими фантазиями, или… теперь я знал, зачем же придумывать сущности сверх необходимого… мир, слабо взаимодействующий с нашей реальностью, мир темного вещества, связывающего настоящее, прошлое и будущее. Рай, Чистилище и Ад?

Значит, продолжал рассуждать я, прошлое подобно Раю, неизвестное и пугающее будущее – наш неизбежный Ад, а настоящее – Чистилище, в котором каждый ищет свое место.

И что же? Призраки – обычные люди, вроде меня? Люди из будущего, отправившиеся в прошлое в состоянии непонятного темного вещества и разделившиеся на столько частей, сколько прошлых есть у каждого? «Да, – услышал я внутри себя голос, сложенный из шуршания, ворчания и свиста, – и среди нас живут люди, слабо связанные с реальностью, люди, подобные темному веществу Вселенной. Именно они, такие как Дженнифер, да и я в какой-то, возможно, небольшой степени – самые нормальные люди, потому что они (мы!) связывают миры, позволяют прошлому, настоящему и будущему сплетаться в единое целое, и, может, без таких людей, которых презрительно называют недоумками и не от мира сего, ничто в природе не могло бы существовать в единой своей связности…

Эти мысли, часть которых я понял, а часть не понял вообще, будто мне их навязали извне, промелькнули в голове за долю секунды. Я опять ухватил сестру за локоть, а Норману крикнул:

– Если ты сейчас же не оставишь ее в покое, для Дженни настанут ужасные времена! Ее поместят в сумасшедший дом, ты это можешь понять, если действительно ее любишь?

Он должен был меня услышать, потому что сам себя я не слышал, только знал, что крикнул все это в его призрачное ухо, но ничего, кроме шепота и воя, не вырвалось из моего рта.

Дженни поняла.

Она сбросила руки Нормана со своих плеч и сказала:

– Уходи, прошу тебя. И возвращайся! Я буду ждать…

– Я люблю тебя, – прошелестело в воздухе комнаты.

– Я люблю тебя, – прошелестело в ответ.

И Норман ушел, вернулся в свое будущее.

Дженнифер перестала сопротивляться. Я крепко сжал ее руку и потащил по анфиладе в дальний конец дома, где, как я помнил по детским приключениям, была дыра в стене и откуда можно было попасть в заброшенный парк.

Я слышал, как шериф, отец и сколько-то еще мужчин ворвались в холл и, должно быть, осматривались в полумраке. Отец крикнул:

– Дженнифер! Ты здесь?

Мы выбежали в парк, мрачный и темный, освещенный только слабыми звездами, но мне почему-то казалось, что светила полная луна, которой, конечно, не было на небе. Может, Норман шел рядом? Может, я воспринимал сейчас сияние темного вещества, соединявшего времена и миры?

Дженнифер всхлипывала, а когда мы выбрались наконец на поляну, откуда дорожка вела на Уайлдвуд-Террас, сестра упала на сухую траву и зашлась в рыданиях, которые я не смел прервать, хотя и понимал, что нужно торопиться домой, пока мужчины бродят в темноте и выкрикивают имя пропавшей.

Дженнифер оплакивала свою жизнь. Я стоял над ней и мысленно оплакивал свою.

Я проклинал Нормана, потому что его призрачная любовь сделала Дженни несчастной. И я благословлял Нормана, потому что, если бы не он, я так и не понял бы ни своего единения с сестрой, ни сути этого мира. Если я это понял…

* * *

Домой мы явились минут за десять до того, как вернулись мужчины – злые и уверенные в том, что Дженнифер не похитили (кому сдалась придурочная!), а она сама, будучи не в состоянии совладать с безрассудством, отправилась невесть куда, и теперь ее не найти, потому что кто ж поймет, о чем она думала и думала ли вообще.

Мы тихо перелезли через забор с задней стороны двора, и женщины, собравшиеся перед входом, не услышали, как я сломал замок на двери черного входа, отвел сестру в ее комнату и оставил там, предварительно проверив, закрыто ли окно, а дверь в комнату запер снаружи и бросил ключ в коридоре. Ушел к себе и лег в постель.

Под крики уснуть было невозможно, да я все равно не уснул бы – мысли теснились в голове, как муравьи в муравейнике. Что сейчас делал Норман? Вернулся ли к себе в будущее? А может, оказался в другом своем прошлом, если он прав и прошлых у него, как звезд на небе? А если, вернувшись домой, он заскучает по Дженни (непременно заскучает, я видел, как они прощались, у меня самого сердце сжималось от тоски по утраченному счастью – пусть и чужому) и захочет вернуться? И тогда, если прошлых жизней у него, как комаров на болоте, то не окажется ли в следующий раз та его суть, что полюбила мою сестру, совсем в другом мире, а здесь появится призрак, ничего не…

Я не успел додумать эту крамольную мысль, не успел даже удивиться ее крамольности – в дверь грохнул отцовский кулак, отец ворвался в комнату и, увидев меня в постели, принялся орать, что только такой равнодушный ко всему никчемный олух может валяться в кровати, когда весь город поднят на ноги.

– Я ничего не знаю, – принялся оправдываться я. – Я только полчаса назад вернулся из Нью-Йорка, думал, все уже спят, не хотел никого тревожить, прошел с черного хода и…

– И ты, единственный в городе, не знал, что твоя сестра пропала!

Я сделал удивленное лицо и почесал в затылке.

– Но, – сказал я, – когда я проходил мимо комнаты Дженнифер, мне показалось, что она у себя. Я слышал, она что-то считала вслух, это точно была она!

Отец пристально посмотрел мне в глаза и, ни слова не сказав, вышел из комнаты. Я услышал голоса в коридоре, плач матушки, открылась и захлопнулась какая-то дверь – видимо, в комнату Дженнифер. И стало тихо.

Я ждал. Отец вернулся минут через пять и встал передо мной, заложив большие пальцы за тяжелый брючный ремень. Чувствовал я, что у него в голове вертелись подозрения, но в чем он мог меня обвинить?