Читать книгу Российский колокол №7-8 2015 - Коллектив авторов - Страница 9

Современная проза
Юрий IНикитин
О пользе хорового пения

Оглавление

В понедельник в 16.27 за нашим бугром Христофорычем пришли. И ведь как, блин, подгадали с приходом! В святой день явились, в понедельник, когда народ только-только душой и телом отходит после выходных! Конечно, им так удобнее работать, потому как человек еще не вполне в себя возвернулся и они его прямо-таки голыми руками брать могут, но совесть какая-то должна же быть?

Ну, в общем, пришли. Поздоровались, тут ничего не скажешь, да притом с каждым за руку. Один потолще, другой похудей. Тот, что потолще, похоже, майор, а другой – не больше лейтехи. Все у них было разное, хотя попроси меня теперь описать их одежку и внешний вид наружности – ничего не припомню, будто намазаны они были чем-то склизким от стороннего взгляда – вот только до глаз эта слизь не добралась. А глаза у них напоминали две пары сиамских близнецов – и близостью один к другому, и серым, торжественно уходящим в металл, цветом. Им эти глаза будто в специальной такой глазной картотеке подобрали сперва, а потом уж к лицу приладили. Поначалу даже жуть забирала, потому что чудилось, точно одну пару глаз невидимая сила на разные головы насмешливо переносит. Помню, майор как глянул на меня, так я тотчас сам в себе засомневался и руки непонятно к чему за спину откомандировал. Брат Иван тоже растерялся и начал вдруг станок от стружки годовалой очищать, а на Христофорыча вообще икота напала. И это все притом, что гости еще ничего существенного не сказали!

Я сразу догадался, что пришли они по христофорычеву душу. В пятницу мы немного посидели, после третьей ударились по обыкновению в воспоминания. Брат Иван вспомнил, как в первый раз напился: пришел домой, в свой, как ему казалось, двор, хотел у колонки лицо сполоснуть, но пока искал ее, свалился с ног и о какую-то железную решетку лицом в кровь разбился. Потеха! Я тоже что-то начал мямлить про школьную подружку, у которой одна нога была мускулистей другой, но Христофорыч, вернувшийся к тому времени с четвертой бутылкой, меня беспардонно перебил на самом интересном месте и предложил выпить за своего деда-белоказака. Конечно, мы охотно выпили за деда-белоказака и принялись потом петь белоказачью песню, которую сроду раньше не слыхали, но пели очень задушевно и еще руками себе помогали. Христофорыч заводил, мы же с братом Иваном подхватывали. Эта белоказачья песня чем еще хороша была? Там Христофорыч диштактом пару-другую слов протренькает, а мы с братом Иваном тотчас повторяем за ним баритональным басом. И так складно все выходило, будто мы сызмальства этим делом занимались. Тут даже соседний цех работу побросал, приперся к нам в полном составе и тоже подпевать начал. Хорошо еще, что брат Иван бутылку последнюю успел убрать, а то бы в пять секунд ее оприходовали гостюшки дорогие. Вот, видно, и был среди них дятел востроухий и востроглазый… Может, так, может, не так, но два натуралиста пришли же к нам в 16.27 и начали вопросы всякие разные по истории культуры родного края задавать.

Пока Христофорыч икал, они за нас с братом Иваном взялись: какую, мол, мы музыку слушаем, любим ли петь хором, не сочиняем ли после работы каких-нибудь песен или там ораторий. Я сдуру начал отвечать на полном серьезе, мол, нет, ничего такого мы себе не позволяем, хотя что касаемо ораторий, то иной раз, если достанут хорошенько, это дело случается порой. Конечно, отвечал я нескладно, а как иначе ответишь, когда Христофорыч без передыху икает на тебя?

Лучше всех, надо признать, устроился брат Иван. Он как принялся с самого начала моего допроса пугать Христофорыча, так до конца и дотянул. То есть после его шокотерапии Христофорыч икать не только не перестал, но даже вроде прибавил в обертонах. Махнув на него рукой как на безнадежного, брат Иван поворотился к нашим гостям и спросил строгим голосом: «А вы, граждане, собственно, откуда будете?»

Майор посмотрел на него удивленно и с обидой в голосе ответил: «А из Союза писательских композиторов, разве и так не ясно? Секция фольклора – от Микулы Селяниновича до Нестора Абрамовича. Я – Чайковский, а товарищ – Гоголь».

«Минуточку, – сказал с сомнением брат Иван, – а разве товарищ Гоголь – композитор? Он ведь писатель всегда был и давно еще «Муму» написал. Вы что же, в школе ее не проходили?»

«Обязательно проходили, – с достоинством ответил Чайковский. – Только не ту «Муму», которую Гоголь написал, а другую – Толстого Льва Николаевича. Что же касается вашего остроумного замечания, что, мол, Гоголь писатель, а не композитор, то хочу пояснить вам, что у нас в картотеке значатся два Гоголя – один писатель, а другой, напротив, – композитор. По сути представленных пояснений вопросики имеются?»

«Нет, – сказал сконфуженно брат Иван. – Что-то на меня затмение какое-то нашло. Это вот все гражданин икает тут и муть на сознание наводит».

«Кто это икает? – мрачно вопросил Христофорыч. – Ты лучше за собой следи. А то – икает… Может, я просто поперхнулся».

«Так вот и славненько! – обрадованно произнес Чайковский и кивнул незаметно Гоголю, который тотчас достал из портфеля блокнот с карандашом и взял наизготовку. – Вы нам, уважаемый, собственно, больше всего и нужны. Спойте нам песенку, которую давеча в нетрезвом виде на секретном производстве пели, а товарищ Гоголь быстренько слова и нотки запишет».

«А на каком это секретном производстве? – недоуменно вопросил Христофорыч и вновь икнул. – Тут если и есть секрет, так разве что от нас самих. Мы такие небольшие хреновины по штуке в день вытачиваем, но понятия не имеем, куда их потом девают. Знать не знаем и знать не желаем!»

«Хорошо, хорошо, – сказал примирительно майор Чайковский. – Нам бы все же песенку послушать про белогвардейские страдания».

«Ничем не могу вам, товарищ композитор, помочь, – развязным тоном сказал вдруг Христофорыч и даже сел вальяжно на табуретку. – Нот отродясь не знал, а слова как есть все позабыл. Да я ее и слышал-то один раз в бане лет тридцать назад, мужик ее какой-то противный в парилке тихо пел. Так себе песенка, доложу я вам…»

Майор Чайковский вздохнул и покачал головой. «Расскажите-ка нам тогда про своего деда, – сказал он. – Кажется, дед ваш был белоказаком?»

«Да что про него рассказывать? – вопросом на вопрос ответил Христофорыч. – Он в Гражданскую еще погиб, я его на фотокарточке только и видел. Крупный мужчина такой был, в усах и с шашкой».

«А вы сами, извиняюсь, где тогда были?» – деловито осведомился дознаватель.

«Не понял», – сказал Христофорыч с глупым видом и еще ногу на ногу закинул.

«Вы. Тогда. Были. Где?» – повторил Чайковский, чеканя каждое слово.

Я думал, Христофорыч не ответит, но он ответил. Быстро и столь же чеканно.

«Хорошо, – сказал майор Чайковский после всеобщей паузы. – Если мы сейчас занесем ваш ответ в протокол, то от вас потребуются дополнительные сведения. Вы готовы проехать с нами в Союз писательских композиторов, где в тишине и покое мы побеседуем с вами более подробно?»

«Нет, – замотал головой Христофорыч. – Я извиняюсь, граждане композиторы. Сболтнул нечаянно».

«А за нечаянно бьют отчаянно», – подал вдруг голос Гоголь и посмотрел на Чайковского.

«Что ж вы такой нетерпеливый-то, Василий Николаевич, – сказал ласково командир. – Вам бы все бить да бить. С людьми по-хорошему сперва надо. Фольклорная работа тяжела и кропотлива. Отмените свое замечание, чтобы товарищей в заблуждение не вводить».

Гоголь-композитор что-то пробормотал невнятно и пару раз ударил увесисто кулаком по собственной ладони. Чайковский поморщился и вновь повернулся кХристофорычу.

«Значит, текста песни и мелодии вы не помните, – констатировал он. – Но краткое-то содержание вы можете нам пересказать своими словами?»

«Не-е, – протянул кисло Христофорыч. – Я своими словами опять чего-нибудь не то скажу. У меня свои слова не очень хорошо выходят. Пусть вон Индивид Матвеевич расскажет своими словами. Он человек культурный, а я кто – да нет никто!»

Чайковский повернулся к брату Ивану, который всё это время делал вид, что прибирает станок, и сказал, примериваясь взглядом к перфекционисту: «Индивид… какое удивительное имя у вас, однако. Иностранное прямо какое-то…»

Брат Иван побледнел и хотел было объясниться, но слова застряли у него в горле, и мне пришлось прийти ему на помощь.

«Это я Индивид, – сказал я. – Имя греческое, означает «личность».

«Ну, да, конечно, – пробормотал Гоголь. – У нас ведь своих имен мало, нам у греков обязательно надо занимать». И снова вмазал своей несчастной ладони.

Начальник укоризненно посмотрел на него и оборотился вновь ко мне. «Слушаю вас, Индивид Матвеевич», – произнес он приторно.

«В общем… – начал я, откашлявшись, – там один мужик едет с чужбины домой и все удивляется, на что стала похожа его родная сторонка, в которой теперь…»

«То есть, удивляется в смысле положительном?» – перебил меня Чайковский.

«Разумеется, – сказал я. – В исключительно замечательно положительном. Все его здесь радует: и добродушные лица людей, и тихая, интеллигентная речь вокруг, и приятные запахи… Чувствуется, говорит он коню, заботливый здесь нынче атаман! Вот на этом патриотическом выводе, повторяемом трижды, песня и заканчивается».

«Хорошая песня, – одобрил Гоголь, закрывая блокнот и глядя с усмешкой на меня. – Ее бы только товарищу Кобзону петь на каком-нибудь съезде».

Чайковский пожал нам на прощанье руки и пригласил заглянуть при случае «на огонек» в большое серое здание с поэтом-песенни-ком на входе.

Я промолчал. Брат Иван сказал: «Всенепременно», – и с испуга поклонился, а Христофорыч снова заикал.

После ухода композиторов-фольклористов мы какое-то время приходили молча в себя, а потом быстро сбросились по стольнику и договорились с завтрашнего дня бросить пить. И все бы хорошо, да это «завтра» приперлось уже сегодня, а сегодня страна отмечает, как на грех, один из особо почитаемых своих праздников – 185-ю годовщину Большого Граненого стакана, и что нам теперь делать, уму непостижимо…

Российский колокол №7-8 2015

Подняться наверх