Читать книгу Русская весна. Антология поэзии - Коллектив авторов - Страница 9

В лучистом детстве, как на облаке,

Гуртами пастырям сданы,

Резвились радостные олухи,

Царя небесного сыны,

И между грезами компотными,

Надеясь, что не пропадут,

Сама земля им стлалась под ноги,

Пружинистая, как батут.

Но только волю рассупонили,

Разделись девки догола,

И радужная русофобия

Нацизму руку подала,

И вот, забиты телемонстрами,

Всем паром уходя в свисток,

Явились миру девяностые,

И мир скукожился и сдох.

Попробуй-ка теперь оправиться,

Не выскочив из естества:

Когда свободе чуждо равенство,

Она и братству не сестра,

При ней постыдно быть солистами

За славу, а не за прокорм,

Ни кучевыми, ни слоистыми,

Как Родина после реформ.

Здесь обломали, там обвесили…

Но хлебушек моча винцом,

Не каждый ли – сама поэзия,

Когда он мал и невесом,

И вслед ему так отрывающе

Дошептывают «…эвоэ»

Его подземные товарищи,

Состарившиеся во мгле.

Шептали ль мы на дне изрытом

Слова любви,

Когда, отброшенные взрывом,

На грунт легли?

Но кто б мечтой не соблазнился

И смерти ждал,

Вперяясь в мертвые глазницы

Приборных искал?

Часы текли, и каждый грезил,

В борта стучась,

Что ищет нас патрульный крейсер,

Уход, санчасть.

Когда работа черновая,

Хорал кувалд,

Куда там длить очарованье —

Прервать бы гвалт.

Но чуть реактор залатали,

И шов за швом

Погода стала золотая.

Улегся шторм.

Еще столетье будет сниться,

Подслеповат,

Рассвет, баюкавший эсминцы,

И снегопад,

Рулады флотского ансамбля,

Что нас встречал,

И вахтенного тень косая

Через причал.

Только зиму и помню,

Только зиму и помню одну.

Как по минному полю,

По проталинам вешним иду.

Ни о чем не жалею.

Той же крови, что всякий в строю,

Укрывался шинелью,

Шел по бритвенному острию.

Уходя, попрощайся —

Вот и все, что мы в книгах прочли.

Но как в детстве, о счастье,

Гомонят золотые ручьи.

И намного предметней

Талых вод, обреченных веслу,

Мой сынишка трехлетний

Изумлённо глядит на весну.

Туда, где беспечное солнце блудит

И облака реет крахмал,

Мы ехали молча, солдат и бандит,

И дождь нам по стёклам кропал.

О том, кто чеканил, как лист – хлорофилл,

Бренды «ЛогоВАЗ»-«Евросетъ»,

Но так ли, как мы, он друзей хоронил,

Уйдя в депутаты борзеть?

В Тойоте, похожей на старый башмак,

Покрытой шершавой корой,

Мы выстояли на своих рубежах,

А дальше – учёт и контроль.

Сверяйте по спискам, бандит ли, солдат,

Кого погубил или спас.

Но полнился духом иль был пустоват,

Господь разберётся без нас.

Дёрнешь «Примы» за магазином,

И пригрезится в пять минут,

Будто в зареве негасимом

Годы прежние вспять идут.

И покажется – неужели

Так бессмысленно коротка

Эволюция униженья

Престарелого городка?

Вместо слогана – пыльный лозунг.

Это в космос кидает клич

Детской памяти отголосок,

Дорогой Леонид Ильич.

Слава утру! Врагов угробив,

Горделивая, как балет,

Марширует страна героев,

Боевых, трудовых побед.

И опять, как на всём Востоке,

Кучковаты до тесноты,

Олимпийские новостройки,

Поликлиники, детсады.

И колец – как лучей, как будто

Ветеранам под шестьдесят,

И ликующему кому-то

Тополя стеной шелестят,

И, немотствуя в отраженье,

Проржавевший скрипит шарнир:

Жив и дед в ледяной траншее,

И отец, объяснявший мир.

И, покрытый золой и пеплом,

Ты вернёшься, насквозь пробит,

К фотографиям чёрно-белым,

Где неистовый век трубит.

Вот идёт она от шлагбаума

Мимо спящих в пыли дворняг

Под мотивчика пошловатого

Примитивно тупой верняк,

В драных трениках, блёклой маечке,

Наблондинена, подвита,

И гадают бухие мальчики,

Где там ижица, где фита,

А не надо, заиндевевшие:

Под пшеничку взошла куколь.

Те стреляли, а эти вешали,

Только разницы никакой.

Здесь не росчерк, а фальшь факсимиле,

Как в салонах ни процедурь:

Проступает печать насилия

Синяками сквозь поцелуй.

В Бургер-Кинге ли, Баскин-Роббинсе

Те же самые окружат,

Посочувствуют – оскоромился,

Присоветуют оранжад.

Но не слякотными обидами,

А лишаем на лишае

Дышит муза моя убитая,

Горевавшая лишь по мне.

Так давай же, крути, проматывай,

Заговаривай полухворь,

Этой кровушки цвет гранатовый,

Этой касочки – полевой.

Покажи нам вторую серию,

Муза русская, дуй в свирель.

Бедный дом наш, увитый зеленью,

Чем обугленней, тем светлей.

Там, где жгут мои книги, выкрикивая «Ужо!»,

И за здравие молятся там же, слегка поодаль,

Где для русских цыган я, а для цыган гаджо,

Ты, штатива не ставя, просто меня пофотай.

Будет мокрым асфальт и небо серым-серо,

Будто луч никогда не касался панельных секций

И над овощебазой только что рассвело

И заныло в груди хрящеватое солнце, сердце ль.

Здесь без разницы, кто ты, заводчик иль конокрад.

Просто те ненавидят этих, и вся морока,

И туманно похожий на шестерню коловрат

Попирает кресты с ухмылкой оксюморона.

Говорят, постмодерн: зазеваешься – украдут

Или как-то иначе навалятся и обманут.

Не тебя ли заждался в казённых дождях травмпункт,

Замерзая в унылых московских снегах, как мамонт?

…Как тебе это фото, не слишком ли ярок фон,

Где за счастьем вселенским идут и идут колонны?

Это ль братья мои на первенстве мировом,

То черны, как смола, то, как вымя, бритоголовы?

Но пока они эту раздвоенность усекут,

Можно сгрызть удила и умчаться в родные степи.

Полукровкина участь расчислена до секунд:

Ни секунды единой ни с этими и ни с теми.

От Заречья до самых Раменок,

Тех, откуда судьба звала

В социальную сеть ограбленных,

Отодвинутых от стола,

По апрельской земле коричневой

Ветры буйные распластав,

Отдает ледяной опричниной

Серый вереск погранзастав.

Как оке будет – надолго ль, накрепко ль?

Европейский ли содомит

Нефтеугольной вспыхнет Африкой,

Снежной Арктикой задымит?

Не бубоны б теперь отыскивать,

Мертвых прадедов укорять,

А от скотства поправить изгородь,

И не наново – вдругорядь.

В этом городе, ломком, путаном,

Словно Отче Наш, заучу,

Светоносную степь над Бутовым,

Либеральную к сволочью,

Потому что Вселенной родственны

И чужим языкам горьки

Русских вёсен седые отсветы,

Звездопалые огоньки.

Когда их жгли, в Москве была жара,

Струился воздух, плавились кондеи,

И жизнь текла, едва полужива,

Почти такой, какой ее хотели,

Разрублено шипела рыбья плоть,

Горючим спиртом жегся каждый продых

И силился сознанье пропороть

Больничный кафель в красноватых ромбах.

Поскрипывая в духе арт-нуво,

Катились дни, ленивы и прекрасны,

И не было средь них ни одного,

Кто был солдат и выполнял приказы.

Никто из них не грел щекой приклад,

Ушей не зажимал, не выл спросонок

В чаду моторизованных бригад

На месте друга находя кроссовок.

Ветвей древесных зыбкие клешни,

И зябкий пух, и тени на фасаде

Познали мы в тот миг, пока их жгли,

И пламя тихо подступало сзади.

Судьбу просиживая сиднями,

Не стали ни мудрей, ни старше,

Годами пялясь в небо синее,

Людской подверженное саже.

О, где ж ты, где ж ты, время летнее,

В каких запряталось новинах,

Когда покой – не привилегия,

Но достояние невинных.

Что раны? Резаным и колотым,

Смердеть им, под бинтами прея,

Как вестникам летать по комнатам,

Седые сбрасывая перья.

От клекотания и кликанья

Сползти бы в темень, будто аспид,

Пока земля, от крови липкая,

Стеной встаёт и тут же гаснет.

Готовься же. Клыки оскаливай,

Язык вывешивай багровый,

Пока над пустошью асфальтовой

Стожары грохают авророй,

И зной такой, что тухнут заводи,

Хоть освежителей попшикай,

Когда бомжиха крестит ауди,

И крест восходит над бомжихой.

Так снарядите, препоясайте

Парных – и парных, и непарных,

Сцедив с души тоску по ясности,

Чреватую телами в парках,

Чтоб на визира пленке радужной

Запечатлелись в назиданье

И пикировщики над ратушей,

И хрип в расстрелянном седане.

Теперь не до танцев, милая, не до песен.

Пока не в дыму мы, но роза ветров не с нами.

Война за стеной уже шепчет мне – будь любезен,

Забудь о себе, как турок в своем исламе.

Неужто придется вспомнить, чему учили?

Когда оглушат повестками в одночасье,

Останется залпом дёрнуть по мокаччине,

Друг в друга вдохнув – не жди меня – возвращайся.

Я так это вижу, словно прошло три года,

И ты отвлеклась, не дав никаких намёток

Писателям книг о гибели патриота,

Таких же, как я – несбывшихся, полумёртвых.

Смолчит обо мне и пепельный жар архивов,

Где тайн-то всего, кому проиграли Доджерс,

Не им повторять, от пламенных од охрипнув,

Ни имя моё, ни звание и ни должность.

Лишь тени моей не будет успокоенья,

Пока на ветвях, безвременьем закалённых,

Гневливее льва, священнее скарабея,

Не пискнет вороной раненый соколёнок —

Тогда средь аллей, златым сентябрём объятых,

Досаду неся чрез всю бытия порнушность,

Ты вздрогнешь с колец гортани до самых пяток,

И тихо пройдешь, на птицу не обернувшись.

Прощаешь и содом, и запустенье,

Когда, истерзан бесконечным сном,

Недели две не в силах встать с постели,

Лежит январь, предсмертно невесом.

А день уже прибавился немного,

И, неба задымленного густей,

Скрипит заслонкой царствия дневного

Холодный свет зеркальных плоскостей.

И вдалеке, где отмели песчаней

Курантов, что фатально отстают,

Сквозь череду надежд и обещаний

Просвечивает некий абсолют.

И в дверь его уже не постучаться,

В сенях не снять вакульих черевик;

Гармония природы безучастна

К людским стадам и назначенью их.

Но чьей бы плотью дух не облекался,

В нем каждый атом вечно выжидал,

Когда отпавший примет, как лекарство,

Рябящего экрана высший дар

И тот язык, лепечущий суконно

Змеиные слова – «гноись, иовь»,

И колокол, подвешенный за горло,

Боднувший воздух и умолкший вновь.

Пристанционным дребезгом звуча,

То в лихорадке буйной, то в истоме,

Истаявшим, оплывшим, как свеча,

Долбил февраль окно моё пустое.

И тихий кашель, что царапал свод,

Напоминал так неопровержимо,

Что каждый семьянин рожден как скот,

И плесневелый хлеб – его вершина.

Среди судеб крикливых и кривых

Металась явь, плыла рассвета хорда,

И млечный путь, что ко всему привык,

Сочился неизбежностью ухода,

Крушил панели звуковой прибой,

И раззвонившись, словно к возгоранью,

Трамваи разгонялись по прямой,

Отпихивая фуру эскулапью.

Пережидая транспортный коллапс

И мглу Москвы, что ныне окаянна,

Гремел замками магазин колбас,

Поддельных, как улыбка Микояна.

А винный через дверь уже пылал.

Походками слепцов туда входили

Сражённые похмельем наповал

С культяпками в прогорклом никотине,

Хватали за рукав – куда спешим?

Но что бы ни ответил им двойник мой,

Февральской гопоте недостижим,

Кружился дух с возлюбленной энигмой.

И этим был обязан не стихам,

Тем более не старцам и сусаннам,

Но лишь тому, что горлом постигал

В лучах весны и счастье несказанном.