Читать книгу Страхослов (сборник) - Коллектив авторов - Страница 7

Ким Ньюман – писатель, литературный критик, кинокритик и журналист. Его последние опубликованные произведения – критическое исследование «Классика Британского института кино: Куотермасс и колодец», мини-серия «Охотник на ведьм: тайны Пустоши» (в соавторстве с Морой Макхью) из цикла комиксов «Дарк Хорс Хаус», расширенное переиздание его знаменитого цикла «Эра Дракулы» и его последний роман, «Тайны школы Мрачноскалья». Ангелы Музыки вернутся в рассказе «Призраки над Парижем».[22]

Если бы не жонглер в маске, она бы прошла мимо тупика Шапталь. Все в этом районе казалось таким ярким, что легко было не заметить слабо освещенный cul-de-sac[23], пусть на тротуаре и были нарисованы красной краской ведущие туда следы. А ведь когда-то одного лишь намека на кровь хватало, чтобы привлечь «знатоков» в Théâtre des Horreurs, Театр Ужасов. Теперь же, когда нужна была уже не столь эксклюзивная публика, требовалось что-то более приметное.

Когда одинокие туристы забредали в этот quartier[24], бандиты настораживались – точно загоравшие на солнце крокодилы соскальзывали с заболоченного берега в воду, чтобы преследовать легкую добычу. Они улыбались – и казалось, что во рту у них слишком много зубов. Кэйт Рид[25] догадывалась, что не стоит ходить по рю Пигаль[26] после наступления темноты. Щуря глаза за толстыми стеклами очков, она всматривалась в потемневшие от грязи таблички на домах, кое-где заклеенные толстым слоем рекламных плакатов. Воспользоваться путеводителем в этом квартале – все равно, что сразу сообщить местным, да еще и на ломаном французском: «Я ищу дорогу в морг».

Поэтому Кэйт решительно шагала по улице, точно прекрасно знала, куда направляется, – эта привычка сохранилась у нее с тех пор, как она работала репортером криминальной хроники. Монмартр показался ей не таким отвратительным, как Монто в Дублине или Уайтчепел в Лондоне[27]. Было в апашах[28] что-то щегольское, романтическое. Все дело в том, что парижские бандиты при встрече приподнимали chapeaux[29] и целовали дамам ручки, грабя или обворовывая жертву, и редко прибегали к коварным ударам ножом или кулаком под ребра, как поступали их коллеги в Ирландии или Англии…

…впрочем, Кэйт пришла сюда как раз из-за череды напрочь лишенных романтики исчезновений и весьма негалантных убийств. «Нескончаемый поток ужасов», как писали на театральных афишах, выплеснулся со сцены на улицы. Точки на карте, отмечавшие красным места, где в последний раз видели жертв и где были обнаружены останки, подозрительнейшим образом располагались в окрестностях тупика Шапталь. В Sûreté[30] лишь разводили руками: мол, да, количество нераскрытых преступлений немного увеличилось. И потому местные «неравнодушные честные торговцы» – что, как подозревала Кэйт, на самом деле означало преступный синдикат, возмущенный тем, что какой-то другой хищник завелся на их территории, – поручили расследование теперешнему начальству Кэйт.

Оглянувшись в поисках кого-то подозрительного, она поняла, что есть из кого выбирать. Проститутки и нищие толпились у дверей домов. Зазывалы и сутенеры высовывали головы из окон полуподвальных помещений, расхваливая услады, которые готовы были предложить всем желающим. Кафе и кабаре, бистро и бордели, поэты и портретисты, карманники и куртизанки. Выпивка, вкусности, веселье и вечная вина – чего только не найдешь в уютных укромных закоулках и прямо на улице. Музыканты изо всех сил старались «переиграть» друг друга, поднимая невообразимый гам. Тут можно было вкусить любого греха на выбор, по желанию клиента. Конечно, грешок обойдется дешевле, если mademoiselle соблаговолит зайти вон в тот темный переулок…

Монмартр, Холм Мученика, получил свое имя в честь жертвы убийства. В год Божий 250-й Святой Дионисий, епископ Парижа, был обезглавлен язычниками. Он подобрал свою отрубленную голову и поднялся на холм, читая проповедь и так разжигая веру в сердцах безбожников, и только потом упал мертвым. В местных церквях и храмах красовались изображения этой священной отрубленной головы, словно в показе мерзостей религия соревновалась с Театром Ужасов.

Впереди группка монахинь пела псалмы, в то время как мать-настоятельница пламенно вещала о недопустимости греха. Подойдя ближе, Кэйт увидела, что монашеские рясы скорее подошли бы для исполнения канкана, чем для преклонения колен в покаянной молитве. Похоже, предписания этого монашеского ордена требовали носить ажурные чулки и лакированные кожаные сапожки. Проповедуя, настоятельница время от времени щелкала кнутом – иные джентльмены жаждут порки, ибо для них наказание куда сладостнее самого греха.

Уличный артист в костюме мрачной гориллы крутил ручку шарманки, а обезьянка в полосатой тельняшке неуклюже пританцовывала. На груди гориллы висела табличка, оформленная в стиле art nouveau[31], – приглашение в Театр Ужасов.

Его помощник – лицо обезьянки побрили и напудрили, поэтому на первый взгляд казалось, будто это человеческое дитя, – выглядел несчастным. Руки обезьяны были сложены, как на картинке с веселым морячком, и Кэйт увидела, что они сшиты на локтях и запястьях. Швы были свежими, мелкие капли крови падали на мостовую. Хвост несчастного создания тоже был закреплен нитками в нужном положении. Животное не плясало, а дергалось от боли под музыку.

Если бы уличный музыкант сотворил что-то подобное с животным в Лондоне, разъяренная толпа притащила бы его в полицейский участок – хотя он мог бы обойтись и хуже с ребенком, и никто бы и бровью не повел.

Кэйт достала маленький нож из манжета – она подготовилась к этой вылазке – и украдкой перерезала веревку, удерживающую обезьянку рядом с colonne Morris[32]. Существо бросилось бежать, высвободив руки и срывая с себя одежду, и юркнуло под ноги зевак.

Владелец пустился в погоню, но в громоздком костюме гориллы особо не побегаешь, вот он и споткнулся о вовремя выставленный зонтик.

Кэйт перевела взгляд с зонтика на его владелицу – та была одета в кимоно, украшенное золотыми бабочками, и шляпку с цветами. Сестра по «Ангелам Музыки»[33] одобрила ее вмешательство. Во время полевых исследований они не должны были выдавать знакомство друг с другом, но Юки едва заметно кивнула. Как и всегда, лицо Юки Кашимы[34] оставалось прекрасным и бесстрастным. Кэйт даже не подозревала, что эта женщина способна на сентиментальность, но затем вспомнила, что в Японии обезьяны считаются священными животными.

Юки прошла вперед, а Кэйт инстинктивно оглянулась в поисках второй своей тени и увидела, как та неодобрительно хмурится, стоя на противоположной стороне улицы. Клара была странной даже по меркам англичан. Что пришлось пережить Юки, Кэйт даже представить себе не могла, но ей проще было проникнуться теплыми чувствами к японке, чем к этой миссис Кларе Ватсон[35]. Возможно, красавица вдова была худшим человеком в их троице, зато она тоже работала на организацию, занимавшуюся восстановлением справедливости, – как именно эта организация работала, Кэйт еще предстояло выяснить.

И Кэйт, и Клара были рыжими. Наверное, парни редко дразнили Клару «морковкой» или «конопатой»: если Кэйт прятала короткую шевелюру под шляпки и платки, то Клара распускала волосы, и они роскошной огненной гривой рассыпались по ее плечам. Как часто бывает с рыжими, Кэйт страдала от веснушек на носу, а вот у Клары кожа была молочно-белой, безупречной, как у Юки во время официальных мероприятий, когда японка наносила на лицо традиционный толстый слой грима. Миссис Ватсон была на шесть дюймов выше своих сестер-ангелов, но смотрела на них свысока вовсе не поэтому.

Как бы то ни было, они должны были действовать сообща. Учитывая сложившиеся обстоятельства, Кэйт могла смириться с присутствием этой вечно чем-то озабоченной дамочки. Никто не становился Ангелом Музыки, если над ним не довлело Прошлое… Обычно недавнее прошлое, омраченное скандалом, риском и бегством. Они все покинули страны, где жили раньше, и осели в Париже. Клара, англичанка, никогда не ступавшая на землю Великобритании, жила в Китае, но впала в немилость у какого-то безумного мандарина и у колониальных властей. Ее интересовала тюремная реформа… Правда, ее цель состояла не в том, чтобы оградить несчастных заключенных от страданий, а в том, чтобы их муки стали куда более жестокими и эстетичными. Юки приехала из своей родной Японии, где за ее голову была назначена награда. О своих прегрешениях она предпочитала не распространяться – сказала лишь, мол, «раздала долги семейства». Кэйт перешла дорогу банкиру Генри Уилкоксу[36]. Для рубрики «Невинные жертвы современного Вавилона»[37] газеты «Пэлл-мэлл» она написала статью о том, как он пользовался услугами малолетних проституток. После этого его перестали пускать в престижные клубы, и в какой-то мере справедливость была восстановлена, хотя Кэйт предпочла бы, чтобы его на долгий срок отправили в тюрьму, где порядки устанавливала бы Клара Ватсон. После этого являвшиеся по его первому зову адвокаты и нанятые бандиты превратили Лондон в едва ли подходящее место для Кэйт.

Прежде чем уехать из Англии, Кэйт раздобыла рекомендательное письмо от Верховного Управителя клуба «Диоген»[38] директору агентства «Призрак Оперы». Чем клуб «Диоген» был для Великобритании, тем «Призрак Оперы» для Франции – тайная организация, созданная для раскрытия загадочных преступлений, не соответствующих компетенции (и компетентности) обычной полиции и спецслужб. Статус (временного) Ангела Музыки позволял обрести защиту. Кэйт была рада работать на человека, которого боялись больше любой акулы капитализма. Те, кто хотел отомстить наглым девицам, содрать с них кожу живьем, посмотреть, как Верховный Императорский Палач[39] отрубит им голову, или просто довести до банкротства иском о клевете, отступали, понимая, что этим они разозлят месье Эрика.

Никто не хочет, чтобы ему на голову упала люстра.

Юки словно невзначай постукивала по мостовой зонтиком – тот был для нее чем-то вроде фетиша, и она никогда не расставалась с ним после захода солнца, хотя в этом городе вечно моросило, и потому старый добрый английский дождевик был бы куда практичнее. Этим стуком Юки привлекла внимание Кэйт к нарисованным кроваво-красной краской следам. Шарманщик в костюме гориллы был первой «живой афишей», повстречавшейся ей на пути к Театру Ужасов. Следы – расположенные так, чтобы создавалось впечатление, будто тут шел раненый, – привели Кэйт к актеру, жонглировавшему черепами размером с яблоко.

На зазывале была маска из папье-маше. Кэйт уже не раз видела это лицо за последние пару дней – на плакатах, в журналах, на масках детей в парке и нищих, выпрашивавших су на улице.

Гиньоль.

Похоже, Париж полнился слухами об этом скачущем шуте. Люди говорили о его толстом брюхе, верблюжьем горбе, мерзком красном носе, чересчур широкой улыбке, ужасных зубах, нарумяненных щеках, белых перчатках, из которых торчали длинные острые когти, красно-белом полосатом трико, расшитом черепами, змеями и летучими мышами колете, всклокоченных седых волосах, башмаках с загнутыми носками, его остроумии, жестоких шутках, громких песнях…

Насколько Кэйт понимала, Гиньоль был аналогом английского Панча. Оба основывались на персонаже неаполитанской commedia dell’ arte[40], хитром плуте по имени Пульчинелло, только его имя изменилось при переводе на другие языки. Но этого Гиньоля нельзя было спутать со столь похожими на него прототипами и тезками. Образ приобрел новое значение… По сути, он был новым произведением искусства, созданным на злобу дня: последний писк моды.

Этот жонглер не был настоящим Гиньолем – если «настоящий» Гиньоль вообще существовал. Но зато жонглировал он мастерски, удерживая в воздухе пять черепов.

Пропуская Кэйт в тупик Шапталь, зазывала отошел в сторону, не уронив ни одного черепа. Она свернула в вымощенный булыжником переулок, и блеск рю Пигаль померк. Было слышно, как где-то капает вода и раздается эхо ее шагов. Вначале Кэйт подумала, что над землей стелется туман, но затем поняла, что это дым, валивший из какого-то театрального устройства.

В конце тупика возвышалось ветхое здание высотой в четыре этажа. Его можно было принять за заброшенный склад, хотя над рассохшейся дверью горели газовые лампы, а внутри мерцали светильники.

Когда-то в этом здании находилась церковная школа. В 1791 году, во время антиклерикальных эксцессов эпохи Террора[41], разъяренная пьяная толпа ворвалась в школу – и мгновенно протрезвела, обнаружив там мертвых монахинь и их учениц в окружении разбитых пузырьков из-под яда. Директриса школы, желая уберечь своих подопечных от гильотины, приказала добавить в молоко, которое все пили на завтрак, мышьяк. С тех пор в этом доме была то кузница, то притон фальшивомонетчиков, то лекционный зал, то мастерская скульпторов. Безусловно, руководство Театра Ужасов преувеличивало, но действительно ходили слухи о том, что в этом здании постоянно проливалась кровь: два кузнеца подрались молотами; в результате полицейской облавы погибли невинные люди; сеансы публичной вивисекции привели к убийству не пользовавшегося особой популярностью мучителя животных – его убили на его же столе; обезумевший помощник скульптора задушил трех девушек-моделей, а затем покрыл их тела воском, чтобы сотворить с ними нечто и вовсе невообразимое.

Около десяти лет назад импресарио Жак Юло[42] дешево купил этот дом и превратил его в дорогой театр. Программа включала выступления клоунов, смешные песни и пьесы, в которых актеры играли в костюмах животных. Но зрителям оказалось непросто смеяться в стенах, оскверненных ужасом. Театр разорился, и после последнего – убыточного – представления месье Юло нанес белый грим клоуна на лицо и повесился прямо на сцене в пустом зале. Злые языки говорили, мол, если бы он сыграл свою последнюю шутку перед зрителями, все билеты были бы раскуплены и его компанию удалось бы спасти.

Завет любого театрала – публика всегда пойдет смотреть то, что захочет увидеть. И урок месье Юло усвоили его преемники, превратившие Théâtre des Plaisantins в Théâtre des Horreurs[43]. Раз это место не подходит для смеха, что ж, пусть в нем эхом разносятся вопли.

Кэйт была в переулке не одна. Юки прошествовала мимо жонглера, но затем вернулась, делая вид, что охвачена праздным любопытством. Она присоединилась к группке зрителей, которым явно не нужны были кровавые следы на тротуаре, чтобы отыскать путь сюда. Кэйт заметила их бледный, возбужденный вид. Наверное, habitués[44]. Вскоре сюда подойдет и Клара. Кэйт пропустила собравшихся у театра людей вперед и последовала за ними к скрипучей двери, которая открывалась, казалось, сама по себе. Старуха в кассе выдавала голубые billets[45]. Чтобы пройти в это здание в глухом переулке, приходилось заплатить не меньше, чем за билет в Гранд-опера. Закрашенные и выведенные заново цифры на утлом старом плакате свидетельствовали о том, что в последнее время цену поднимали уже несколько раз, – видимо, после того как началось повальное увлечение Театром Ужаса. Месье Эрик, любитель высокого искусства, должно быть, оказался не в восторге от столь возмутительного конкурента. Возможно, это еще одна причина, по которой организация «Призрак Оперы» заинтересовалась l’affaire Guignol[46].

Зажав билет в руке, Кэйт прошла за занавес – стоявшая у входа гибкая девушка в черном трико и маске Гиньоля отдернула полог в сторону. Присоединившись к неожиданно торжественной процессии зрителей, Кэйт спустилась по шаткой лестнице в тускло освещенный коридор. Один или два ее спутника – похоже, эти люди тоже очутились тут впервые – пытались шутить, но их слова в тесном пространстве звучали глухо. Театральный дым стелился над ковром, скрывая потертости и заплаты. Впрочем, Кэйт не могла понять, то ли это настоящие следы обветшания, то ли продуманные декорации. На стенах висели предупреждения – не плакаты с соответствующим дизайном, а безыскусные таблички, смотревшиеся весьма официально:

ВНИМАНИЕ! ЛЮДИ СО СЛАБЫМИ НЕРВАМИ И ЖЕНЩИНЫ!

Кэйт присмотрелась внимательнее.

РУКОВОДСТВО ТЕАТРА СНИМАЕТ С СЕБЯ ВСЯКУЮ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА МЕДИЦИНСКИЕ ПРОБЛЕМЫ, ВОЗНИКАЮЩИЕ ВО ВРЕМЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ… В ТОМ ЧИСЛЕ (НО НЕ ТОЛЬКО) ОБМОРОК, ТОШНОТА, ВЫПАДЕНИЕ ВОЛОС, СЕДИНА, ИСТЕРИЧЕСКАЯ СЛЕПОТА И ГЛУХОТА, НЕДЕРЖАНИЕ КИШЕЧНИКА, МИГРЕНИ, КАТАЛЕПТИЧЕСКИЕ ПРИПАДКИ, ВОСПАЛЕНИЕ МОЗГА И/ИЛИ СМЕРТЬ ОТ СТРАХА И ШОКА

На каждом плакате писали также:

КОШМАРЫ ГАРАНТИРОВАНЫ

Но Кэйт видела Фостера Твелвтри[47] в постановке «Смерть малышки Нелл» и слышала, как Уильям Макгонаголл[48] читает свое стихотворение «Крушение моста через реку Тей»… Понадобится что-то большее, чем какие-то французские страшилки, чтобы нарушить ее сон.

Две женщины, переодетые медсестрами, потребовали, чтобы каждый зритель подписал (в двух экземплярах) документ, снимающий с руководства театра ответственность за «эмоциональное переутомление, дискомфорт или проблемы медицинского характера и т. д.». Не веря в законную силу этой бумаги, Кэйт положила свой экземпляр в программку в качестве сувенира. И только когда вся бумажная волокита подошла к концу, зрителей пустили в зал.

Помещение было размером с провинциальный лекторий или клуб. Деревянные стулья без обивки. Никто не платил за комфорт. В отличие от крупных театров и опер Лондона, Нью-Йорка и Парижа, в этом театре не было электрического освещения – в Théâtre des Horreurs до сих пор стояли газовые светильники. Под свесом крыши красовались скульптуры святых и ангелов – реликт тех времен, когда тут была церковная школа. Спустя столетие надругательств и пренебрежения эта священная компания преобразилась – отломанные крылья и носы, пошлые надписи, разбитые лица. В зале могло разместиться около трехсот человек – партер, занавешенные ложи, балконы.

Кэйт села в партере по центру, между пожилым мужчиной (должно быть, уже вышедшим на пенсию клерком) и счастливым отцом семейства – этот толстый бюргер явился сюда с пышногрудой женушкой и тремя детишками, вылитыми копиями родителей. После всех предупреждений и подписания документов Кэйт с изумлением обнаружила, что на представление пускают детей.

Пожилой клерк явно был человеком весьма респектабельным. Одобрительно кивая головой, он читал статью в «Ла Ви Франсез», консервативной католической газете, призывавшей огонь небесный на всех предателей Франции. Они считали государственной изменой попытки высказать или напечатать точку зрения, согласно которой капитан Альфред Дрейфус[49], отбывавший каторгу на острове Дьявола, не виновен в шпионаже. Самым странным Кэйт казалось то, что все, похоже, знали, что Дрейфус невиновен, а предателем был другой офицер, майор Эстерхази. Такие газеты, как «Ла Ви», издававшиеся за счет Жоржа Дю Руа[50], человека невероятно влиятельного, все еще утверждали, что подвергнуть сомнению даже столь явно неверное решение военного суда – это оскорбление Франции. Дрейфус был евреем, и Дю Руа (как и многие другие противники Дрейфуса) подходил к сложившейся ситуации с позиций крайнего антисемитизма. Военный врач, выступавший за создание фонда в поддержку семьи полковника Анри (тот покончил с собой, когда всплыли свидетельства его вины: он в порыве патриотизма подделал доказательства против Дрейфуса), позволил себе фразу: «…лучше бы вивисекции подвергали евреев, а не ни в чем не повинных кроликов». Портреты Дрейфуса, выступившего в его поддержку писателя Эмиля Золя и карикатурные изображения кроликов после этого стали жечь на углах улиц моралисты-патриоты, которые, безусловно, и Театр Ужасов бы осудили, сочтя Théâtre des Horreurs тошнотворным и унижающим человеческое достоинство. Наверное, этот благовоспитанный читатель «Ла Ви Франсез» мог наслаждаться и тем, и иным развлечением… Если, конечно, он не явился сюда высказать свой протест против Гиньоля и облить публику кислотой.

Кэйт осторожно оглянулась. Юки заняла место в последнем ряду – наверное, чтобы ее головной убор никому не застил сцену. В Англии – или, вынуждена была признать Кэйт, даже в Ирландии – на японскую женщину в традиционном национальном костюме все таращились бы, как на сбежавшего из зоопарка дикого зверя. Но французы были более толерантны – или же просто не хотели отпугнуть потенциальных покупателей. В конце концов, еврейкой Юки уж точно не была. Клара устроилась в ложе, и Кэйт заметила, как поблескивает ее театральный бинокль. Справедливо, что она получила лучшее место в зале: в конце концов, она была знатоком развлечений, предлагавшихся в этом театре.

Небольшой оркестр заиграл мрачную музыку. По залу разносили угощения – вино в черных бокалах с надписью «яд» и конфеты в форме черепов, глаз и ползучих тварей. Кэйт купила леденец в форме кобры и лизнула сладкую мордочку змеи. Она вела список карманных расходов, который потом предъявляла Персу[51] – он был помощником месье Эрика и решал мелкие бытовые проблемы.

Кэйт всегда любила театрализированные действа, она бывала на многолюдных патриотичных шествиях и в веселых мюзик-холлах. Она видела премьеру «Микадо» Гилберта и Салливана, снискавшую колоссальный успех, – кстати, Юки утверждала, что никогда не слышала об этой опере, хотя все спрашивали ее об этом. Пришла она и на последнее представление провальной «серьезной драмы» Гилберта «Брантингем-Холл». Была знакома с Оскаром Уайльдом[52], хотя все еще не решалась навестить его здесь, на чужбине, в Париже. Хохотала над пантомимами Дана Лено[53] и песнями Мари Ллойд[54]. Зажимала уши, когда Карузо[55] брал верхние ноты и когда улюлюкали индейцы Буффало Билла[56]. Восторженно охала, глядя на фокусы Маскелайна-младшего[57]. Уснула, слушая Макбета в исполнении Ирвинга[58]. Видела прибытие поезда и исчезновение Дьявола в клубах дыма[59] в Salon de Cinematographe[60]. Впечатлить ее будет не так-то просто.

С одной стороны сцены выстроились женщины в костюмах медсестер, к ним присоединился высокий мужчина в белом халате. На шее у него висел стетоскоп, а в руках он держал аптечку. Кэйт подумалось, что едва ли этому «доктору» приходилось заниматься тут чем-то серьезным: самое большее, что он делал, так это давал зрителям нюхательную соль и расстегивал им воротнички. Все эти предостережения и присутствие медицинского персонала – просто часть шоу, позволяющая растревожить публику еще до того, как поднимется занавес. Даже Кэйт подверглась этому влиянию и ощутила некий frisson[61].

Дым в зале был не таким густым, но Кэйт ощутила слабое головокружение. Если тут добавляют в гликоль опиаты, то понятно, почему «кошмары гарантированы».

Музыка умолкла. С шипением погасли газовые светильники.

И в темноте… раздалось хихиканье. Басовитый хриплый смех. Он бередил нервы, точно скальпель палача.

Шорох бархата – раздвинулись тяжелые складки занавеса. Послышался барабанный бой – но не из оркестровой ямы. Каждый удар сопровождался каким-то хлюпающим звуком…

На сцене полыхнули вспышки. Загорелся свет рампы. По рядам пополз запах серы.

На сцене были декорации: голая комната, побеленные стены, стол, заколоченное окно.

Дробь продолжалась – вот только били не в барабан.

На сцене ничком лежала женщина средних лет. На ее спине сидел гротескного вида черт и бил женщину по голове кочергой. С каждым ударом на волосах проступали багровые пятна. Кровь оросила белую стену…

Это кукла или актриса в специальном плотном парике?

Черт вкладывал в удар всю свою силу, подпрыгивая верхом на женщине и намеренно забрызгивая стену. Кэйт даже почувствовала запах крови – резкий, неприятный, отдающий медью.

Еще пара ударов, и кровь – или что они там использовали в качестве реквизита – залила зрителей в двух передних рядах. А Кэйт еще удивлялась, почему многие не сняли шляпы и верхнюю одежду. Кто-то в зале был шокирован, но habitués знали, чего ожидать. Они наслаждались этим кровавым ливнем.

Совершив убийство, черт отбросил в сторону успевшую погнуться кочергу.

Оркестр заиграл мрачный похоронный марш. Черт судорожно запрыгал, дергаясь, точно марионетка на невидимых ниточках. Затем он поклонился. Зал взорвался аплодисментами.

…Гиньоль, во всей своей безумной славе. Глаза в прорезях недвижимой маски живо поблескивают.

– Кое-какие разногласия с concierge[62] улажены! – пронзительно крикнул он.

Особое звучание голоса – грубое, визгливое – достигалось специальным инструментом, пищиком, который использовался и в шоу Джуди и Панча. Ходили слухи, что Гиньоль, вернее, актер, скрывавшийся за этой маской, хирургически встроил в свой речевой аппарат этот инструмент – иначе во время выступления он мог бы проглотить пищик и подавиться. Его смех звучал так, словно сами демоны преисподней прочищали горло.

Представление, по сути, еще не успело начаться, а костюм Гиньоля уже был залит кровью.

– Приветствую вас в Театре Ужасов, друзья мои. Нам многое предстоит показать вам. В конце концов, наше представление создавалось с образовательной целью. Мы научим вас тому, что мир полон жестокости и дикости. Если увиденное испугает, огорчит и ужаснет вас, просто скажите себе, что это лишь игра, надувательство. Если же вам станет скучно или вы ощутите уныние, скажите себе, что все это – настоящее. Вы никогда не видели мою concierge, и теперь вам уже поздно знакомиться с ней. Возможно, вы никогда ее и не увидите… Я всегда могу найти ей замену. Может быть, мы нанимаем отчаявшихся madams и забиваем их до смерти каждую ночь, а по средам и субботам – еще и утром. Многие говорят, что отдали бы жизнь за шанс выйти на сцену… И если бы мы не исполнили это желание, то не сделало ли бы это нас бессердечными?

Конечно, на нем была маска. И если казалось, что выражение его лица изменяется, то все дело было в игре теней и света рампы. Но иллюзия живого лица была довольно жуткой.

Гиньоль был третьей маской театра, нахально втиснувшейся между печальным ликом Трагедии и смеющейся Комедией.

Злорадный лик Ужаса.

Месье Эрик, чей голос доносился из-за сцены, повествуя о дивной музыке, тоже носил маску. Может быть, все это расследование, по сути, сводится к распре между двумя личинами? Чудовища Парижа соревнуются за титул Короля Маскарада?

Если отправить статью в «Газетт», эта фраза может послужить заголовком. Тем не менее Кэйт обязана была хранить молчание о том, что узнает в ходе своей работы в организации. Неразумно было бы нарушать условия, выставленные ее временным работодателем.

Рабочие сцены унесли вялое, кровоточащее тело привратницы – судя по тому, как оно изогнулось, оно больше напоминало настоящий труп, а не куклу.

В списке пропавших без вести было несколько женщин подходящего возраста, которые могли бы исполнить роль привратницы. Тем не менее нужно быть безумцем, притом до крайности наглым, чтобы совершать такие преступления при заплативших за развлечение свидетелях. Наверное, речь шла о каком-то фокусе, который Кэйт пока не удалось разгадать.

Гиньоль уселся на краешке сцены и мило болтал с первым рядом, советуя зрителям, как отмыть кровавые пятна, и отпуская комплименты – мол, какие очаровательные шляпы, и глаза, и шеи. Он медленно повернул голову – в маске смотрелось это весьма пугающе – и, взглянув на Клару Ватсон в ложе, послал ей воздушный поцелуй. Подхватился на ноги, проделал изящный пируэт и завершил свой кровавый номер глубоким поклоном.

Неужели этот клоун знал об Ангелах? Кэйт не представляла, как бы он мог узнать о них. Наверное, этим жестом он просто хотел проявить уважение к тем, кто купил самые дорогие билеты в зале.

– А теперь, хе-хе-хе, перейдем к самой сути дела… или сути тела?

На авансцену спустили зарешеченные железные клетки, почти во всех сидело по измученному человеку. Клетки были отделаны шипами. Звенели цепи, звучали стоны, струилась кровь.

Гиньоль начал новый номер словами:

– Давным-давно, в подземельях Кадиса…

Высокие фигуры в черных балахонах с остроконечными капюшонами выволокли на сцену юношу – он был раздет до пояса, и его торс поблескивал – и белокурую девушку в белоснежной сорочке…

…к этому моменту Кэйт уже понимала, как работает Театр Ужасов. Если ты увидел на сцене что-то белое, вскоре оно окропится красным.

– …плелся заговор, – продолжал Гиньоль. – Богатая молодая сирота, верный возлюбленный, жестокий дядя, занимающий высокий пост, ложное обвинение, обещанное служителям церкви вознаграждение – в том случае, если будет получено признание. Эта драма нашла отражение во многих пьесах. Много было пересудов и перетолков. Но мы поняли, что вникать в эту историю – сущее расточительство. Правда, какое вам дело до того, перешли ли золотые монеты из наследства невинной девушки в карманы иссушенных старостью священников? Мы отказались от показа преамбулы, поскольку прекрасно понимаем: вы хотите увидеть эту сцену, кульминацию, как можно быстрее. И потому наше представление начинается с кульминации, а потом…

Юношу и девушку затолкали в клетки и приподняли над сценой. Девушка истошно кричала. Юноша держался отважно, как и подобало мужчине. Под висящими клетками расстелили вощеную ткань.

На сцену выкатили жаровни с раскаленными углями. Затем вышел огромный мордоворот с бритой головой. На нем был длинный передник. Повязка на глазу не полностью закрывала уродливый шрам, занимавший треть его лица. Зал огласился криками «Браво, Морфо!»[63]. Похоже, популярный актер. Морфо ухмыльнулся, наслаждаясь аплодисментами. Затем он расстелил на столе клеенчатый сверток, гордо демонстрируя множество острых, крючкообразных, изогнутых, колючих приспособлений. Подхватив отброшенную Гиньолем гнутую кочергу, он резким движением выпрямил ее – к ликованию публики – и положил на жаровню.

Возможно, этот громила и главный актер враждуют? В театре такое бывает. Морфо не было на афишах, но у него были верные почитатели.

– Кого будем пытать первым? – осведомился у публики Гиньоль. – Дона Бартоломео или прелестную Изабеллу?

– Наподдай этой шлюхе! – крикнул кто-то из партера. – Наподдай всем шлюхам!

– Нет, вначале вспори брюхо парню, этому красавчику! – Голос был женский. Не Клара, но кто-то со сходными вкусами. – Давайте полюбуемся его кишками!

– Да какого черта, задай жару им обоим!

Зрители участвовали в представлении, как на шоу Джуди и Панча, только тут звучали голоса взрослых.

Актеры в клетках выглядели по-настоящему испуганными. Они ничуть не переигрывали. Согласно программке, роли Изабеллы и дона Бартоломео исполняли актеры с псевдонимами Берма[64] и Фрозо[65]. Мало кто в этом театре решался озвучить свои настоящие имена. Актрисы из кабаре «Мулен Руж» и «Ша Нуар» поступали так же.

Морфо снял с жаровни раскаленную кочергу и ткнул ею в мозолистую ногу одного из актеров второго плана в клетках. Мужчина завопил. Claqueurs[66] принялись насмехаться над ним, передразнивая крики боли. Никто на сцене Театра Ужасов не мог испугать Кэйт больше, чем его публика.

– Вот вы, мадам. – Глаза Гиньоля поблескивали за маской, их взгляд уперся в Кэйт. – Мадам с рыжими волосами и яркими очками. Кого вы предпочитаете?

Кэйт оцепенела. Она ничего не ответила.

– Бартоломео, Изабелла, оба… или никто?

Кэйт кивнула, почти невольно.

– Гуманистка, дамы и господа. Редкий гость в этом квартале. Итак, мадам… нет, мадмуазель… вы слишком мягкосердечны, чтобы навлекать пытки на этих невинных, так? Быть может, вы предложите себя в качестве замены? Ваша нежная плоть вместо их тел? У нас найдутся клетки для птичек любого размера. Морфо превратит вас в прелестную канареечку, и вы запоете, ощутив прикосновение его раскаленного железа и острых лезвий. Неужели такая перспектива не манит вас?

Кэйт вспыхнула. Ее лицо словно горело. Пожилой господин рядом тяжело задышал. Он искоса поглядывал на нее, словно она была праздничным пирожком с пылу с жару. Его длинные, тонкие пальцы судорожно сжались. Кэйт захотелось поменяться с кем-то местами, только чтобы не сидеть рядом с ним. Она повернулась к семье дородных бюргеров с другой стороны – все они восхищались Морфо, до последнего, самого толстенького, ребенка – и с изумлением увидела, что и они в восторге от происходящего.

– Итак, мадемуазель, не присоединитесь ли к нашему веселью?

Кэйт отпрянула, качая головой. Морфо нарочито нахмурился, выпятив нижнюю губу, точно обиженный ребенок.

– Я так и думал! – рявкнул Гиньоль. – Всякому гуманизму есть предел, даже когда речь идет о лучших из нас.

Он встал между подвешенными любовниками и поднял руки, словно изображая весы.

– Нужно получить признание Изабеллы, чтобы сжечь ее как ведьму. Тогда церковь наложит лапу на ее богатства, – напомнил он. – Думаю, самый простой способ получить признание… это выжечь глаза ее возлюбленному раскаленным железом!

Морфо ткнул кочергой в клетку дона Бартоломео… дважды.

В нос Кэйт ударила вонь паленой плоти. Молодой человек завопил, его крик подхватила Изабелла, за ней закричали и несколько зрителей.

На лице юноши – пустые окровавленные глазницы, из них валит дым…

Или так кажется. Тут должен быть какой-то фокус.

Всхлипнув, Изабелла обмякла в своей клетке, затем принялась рвать на себе волосы от горя, сраженная ужасом. В таком состоянии она не могла подписать признание – и в этом был изъян коварного плана ее жестокого дядюшки. Впрочем, как и говорил Гиньоль, зрителям было все равно.

Они пришли сюда только для ужасов. Морфо взял в руку маленькие щипцы, потом покачал головой и заменил их самыми большими клещами. Его сторонники зааплодировали, засвистели. Клещами он вырвал кусок плоти с предплечья дона Бартоломео и бросил окровавленный ком на жаровню. Раздалось шипение…

Действо продолжалось. Кэйт не могла отвернуться, но и смотреть ей не хотелось. Она сняла очки, и зрелище, к счастью, сменилось чередой размытых пятен… но она все еще могла слышать происходящее – и чувствовать запахи.

Когда она решилась надеть очки и зрение сфокусировалось, на сцене как раз доставали из вспоротого живота дона Бартоломео длинную гирлянду из кишок и внутренностей. Ее бросили на дно его клетки, вниз закапала кровь, а гирлянда все подрагивала, покачивалась…

«Это просто колбаски в соусе», – напомнила себе Кэйт. Театр Ужасов покупал свиную кровь и лошадиные внутренности на окрестных скотобойнях. Хорошо одетый пучеглазый буржуа в переднем ряду подхватился на ноги, возмущенно заявляя, мол, это все – сплошное надувательство. Гиньоль выдернул наглеца с его места и острыми, как нож, когтями, торчавшими из перчаток, ударил мужчине в горло прямо над воротником. Голова оторвалась и покатилась по залу. Подсадная утка в зале пожала плечами, сбрасывая окровавленный торс, и из костюма выскочил ухмыляющийся карлик. Верхняя часть тела буржуа на поверку оказалась плетеной рамой, обтянутой костюмом. Гиньоль забавлялся с оторванной головой, тыча носом в стеклянные глаза.

По крайней мере, этот номер был фокусом.

– Это наш старый приятель, Крошка Цахес![67] – объявил Гиньоль, отшвырнув голову в сторону. – Как вы себя сегодня чувствуете, месье Цахес?

Карлик, улыбнувшись еще шире, кивнул.

– Что-что? Я вас не расслышал. Вы хотите, чтобы я вспорол вам горло и высвободил ваш голос?

Карлик резко замотал головой.

Гиньоль схватил Крошку Цахеса за шею – точно так же, как хватал до этого шею поддельного буржуа.

– Какой вы у нас непослушный, – приговаривал Гиньоль. – Вас нужно прооперировать, друг мой.

Челюсть Гиньоля опустилась, в маске теперь зияла дыра. В ней что-то блеснуло. Язык? Пищик? Затем наружу выдвинулась серебристая бритва. Должно быть, актер удерживал ее ручку зубами.

Лезвие скользнуло по горлу Крошки Цахеса, оставив тонкую багровую линию.

– Я могу говорить, могу говорить! – воскликнул карлик. Голос у него был низкий и густой.

Резкое движение – и бритва вонзилась глубоко в плоть, следуя намеченной линии на шее Крошки Цахеса.

Фонтан крови ударил в зал, залив на этот раз не только передние два ряда.

Очки Кэйт забрызгало красным.

Морфо ломал Изабелле пальцы на ногах щипцами, но представление продолжалось. Была в Гиньоле анархическая жилка – он не терпел порядка, и новые игрушки всегда привлекали его внимание. Потребовалось много времени, чтобы вся «кровь» вышла из Крошки Цахеса. Он трясся, и красная жидкость проливалась на сцену, а затем каскадом текла с ее края, точно багровый водопад. Карлик бился в агонии, превратив свою смерть в шоу.

Гиньоль затянул бессмысленную песню:

– Кобер-добер, увы, Цин-Циннобер!

Опять последовали аплодисменты.

…и так это представление продолжалось. Менялись декорации, ставились новые «пьески» – простые ситуации, позволявшие демонстрировать жестокость. В интерпретации «Системы доктора Смоля и профессора Перро» Эдгара Аллана По[68] Морфо выступил в роли маньяка, который становится главой психбольницы, лоботомировав главврача. С Изабеллой и доном Бартоломео было покончено, но Берма и Фрозо вернулись под иными личинами – и вновь их пытали и избивали. Они играли роли пленников в гареме жестокого восточного владыки… учеников английской школы-интерната, где директор-карлик (Крошка Цахес, целый-целехонький) не уставал лупить их розгами и палками… пассажиров в спасательной шлюпке с голодными матросами, где им приходилось выбирать, кого съедят первым, когда припасы иссякнут… брата и сестру, сшитых вместе цыганами, которым нужна была новая диковинка для шоу уродов. Кэйт даже показалось, что Берме, хоть та и великолепно отыгрывала страдания, немного наскучило все это… а вот красавчик Фрозо, похоже, радовался каждому новому унижению. Он едва ли не умолял ударить его ножом, цепом или дубиной.

В начале представления Морфо строил из себя силача, но его энтузиазм угас, когда оживился Гиньоль. Маэстро лично победил медведя, задушил младенца, убил польского короля…

Выступление прервал Святой Дионисий – его отрубленная голова вдруг принялась читать проповедь о греховности этого представления. Гиньоль схватил голову и зашвырнул ее за кулисы с громогласным презрительным улюлюканьем, усиленным пищиком. И почему в Париже были так важны отрубленные головы? От Святого Дионисия до доктора Гильотена – у этого города одно обезглавливание на уме.

Обезглавленное тело святого комично замахало руками – и его подхватило и унесло прочь на театральном подъемнике. Поскольку за шиворот его поддеть было нельзя, крюк подъемника пришлось крепить к диафрагме.

Кэйт сверилась с программкой. Антракт не предполагался.

Берму как раз погружали в банк с электрическими угрями, когда растрепанный юноша, похожий на поэта-декадента, вскочил на ноги – и упал в обморок. Медсестры унесли его в медпункт, а Гиньоль мановением руки остановил представление на сцене. Угри извивались и потрескивали. Актриса поерзала – ее рубашка пропиталась водой и стала почти прозрачной. Доктор ослабил воротник юноши и приложил стетоскоп к его груди.

– Доктор Орлофф[69], он скончался? – спросил Гиньоль.

Доктор убрал стетоскоп и ударил парня в грудь, делая массаж сердца. Раз, еще и еще. Затем он подал знак медсестрам, и те подали ему какую-то бутылочку. Поднеся бутылочку к носу пострадавшего, Орлофф откупорил ее.

Зритель пришел в себя и приподнялся.

…и доктор Орлофф вспорол ему грудь скальпелем, залившись таким же искаженным пищиком смехом, как и сам Гиньоль. Похожий на поэта юноша – еще одна подсадная утка в зале! – хохотал и вопил. Глаза доктора Орлоффа блестели от восторга. Медсестры, точно гарпии, набросились на юношу и принялись рвать его плоть.

– Пациента не удалось спасти! – провозгласил доктор.

Оркестр заиграл похоронный марш на мотив канкана, и зрителя – протестующего, мол, он жив и здоров, пусть и ранен – запихнули в гроб. Морфо вбил гвозди в крышку, и крики, доносившиеся изнутри, затихли.

Берма, заскучавшая и всеми позабытая, дрожала в холодной воде.

– Этот юноша стал жертвой мора! – заявил доктор Орлофф. – Его немедленно надлежит предать земле, пока весь Париж не охватила эта страшная болезнь. Носороговит! Тропическая лихорадка, приводящая к деформации черепа. Огромный костяной шип вырастает из nasum[70], что приводит к ужасной агонии, деформации лица и наконец смерть кажется благословением.

Гиньоль глубокомысленно кивнул.

Из гроба донесся стук.

В сцене разверзлась дыра – готовая могила – и Морфо с работниками сцены опустили туда гроб.

– Серьезно, я бы хотел, чтобы меня сейчас же выпустили отсюда, – говорил поэт. В его речи слышался явственный английский акцент. – Право же, эта шутка затянулась. Я был только рад помочь вам с этим веселым представлением… но тут становится все труднее дышать, знаете ли…

Но Гиньоль уже забавлялся игрой в бильбоке, правда, вместо шарика он использовал череп, а вместо палочки – кость скелета. Морфо потряс бак, пытаясь взбодрить впавших в летаргию угрей.

Английский парень все говорил что-то, хоть и неразборчиво… затем закашлялся и наконец замолчал.

– Кризис был предотвращен, – провозгласил Гиньоль. – Хвала небесам, что управление театра наняло столь квалифицированных медиков. Что ж, вернемся к созерцанию барышни и угрей…

* * *

Кэйт и сама натерпелась ужасов. Пожилой джентльмен, сидевший рядом, не сводил глаз со сцены, но, прикрыв пальцы сложенной «Ви Франсэз», опустил ладонь ей на колено. Кэйт кольнула его в запястье острием маленького ножа – и мужчина мгновенно убрал руку. Этот roué[71] совсем не огорчился, когда его отвергли. Он слизнул багровую каплю с пореза на запястье – кровь у него была куда темнее, чем проливавшаяся на сцене. Ему повезло, что на месте Кэйт не оказалась Юки. Она отрубила бы его руку и бросила ему на колени.

Последний номер, по сути, был больше похож на обычную театральную постановку, чем на калейдоскоп кровавых образов, характерный для большинства сегодняшних выступлений. Похоже, кто-то даже написал подробный сценарий.

Актеры изображали statues vives[72] в музее восковых фигур. Гиньоль играл экскурсовода, описывавшего преступления, благодаря которым заработали свои soubriquets[73] столь респектабельные леди и джентльмены как Потрошитель[74], Брадобрей[75], Отравительница Мари[76], Синяя Борода[77], Черная Вдова[78] и Парижский Оборотень[79].

Затем декорации изменились – восковая фигура оборотня Бертрана Кейе ожила и заползла на кладбище. Там Кейе задушил скорбящую у могилы женщину.

Для разнообразия на этот раз Кейе играл Фрозо – ему представилась возможность совершать убийства, а не быть убитым. Но зрители помнили о предыдущих страданиях актера, и потому изображаемое им чудовище казалось жалким и даже вызывало какое-то сочувствие. Действие пьесы разворачивалось в 1871 году. Арест и суд над этим безумцем был сущим фарсом, он пришелся как раз на время падения Парижской коммуны. В то время заседало так много комитетов и подкомитетов, обсуждая цели и достижения Коммуны, а также оказавшиеся впоследствии тщетными способы ее спасения, что для суда не нашлось ни одного подходящего помещения, и дело Кейе рассматривали в заброшенной лавке коновала. Свидетелей, юристов, полицейских и родственников жертв постоянно отзывали из зала, а то и волоком тащили на баррикады – версальская армия отвоевывала город. Показания заслушивались под стрельбу за окном. Кейе готов был признаться в совершенных им преступлениях, но в этот момент в импровизированный зал суда ворвались солдаты враждующих сторон, и уже через мгновение пол лавки был залит кровью. Когда бой переместился в другое место, Кейе, запинаясь, продолжил перечисление своих преступлений и навязчивых идей.

Гиньоль острил и потешался, повествуя о «Le Semaine Rouge»[80], самой кровавой неделе во всей кровавой истории Парижа, превзошедшей даже эпоху Террора. Мания убийства Кейе казалась сущим пустяком на фоне чудовищных, куда более циничных ужасов. Большинство его «жертв» были уже мертвы, когда он добирался до них. Он задушил двух-трех человек, но результат его не удовлетворил. Свежие трупы были слишком сухими на его вкус. Чтобы соответствовать желаниям Кейе, труп должен был уже начать разлагаться. Тем временем сотню заложников, включая священников и монахинь, казнили по приказу Комитета общественного спасения[81]. Чтобы отомстить, победоносная армия убила тридцать тысяч человек – невиновных, виновных, не имевших никакого отношения к политике. Убить могли любого, кто подвернулся под руку.

Кэйт показалось, что каждая из этих смертей нашла свое отражение на крошечной сцене. Берма появилась в этой постановке в образе Духа Свободы[82], триколор приобнажал ее грудь. Ее застрелили. Берма медленно протанцевала по сцене под барабанную дробь выстрелов. Тонкие алые ленты, символизировавшие кровь, разлетелись от ее тела во все стороны. Оркестр заиграл «Марсельезу», нарочито фальшивя. Prima diva[83] ужасов – сегодня ее пытали, били, оглушали, душили, калечили, расчленяли, уродовали и унижали – снискала бурные аплодисменты за последнюю сценическую смерть этим вечером. Даже клакеры Морфо хлопали ей. На сцену бросали погребальные венки. Не выходя из роли, Берма сыграла смерть своей героини под грудой черных и красных цветов.

Этот номер был куда более современным, чем средневековые подземелья или экзотические страны, где разворачивалось действие других постановок Гиньоля. Бо́льшая часть зрителей еще помнила 1871 год. Они жили во времена Коммуны, похоронили друзей и родных, исстрадались. Скорее всего, некоторые богачи средних лет в зале непосредственно принимали участие в тех убийствах. Толпа представительниц буржуазии выкалывала глаза мертвому генералу коммунаров, пока офицеры регулярной армии отдавали приказы, согласно которым солдаты потом расстреливали целые районы.

Когда пали баррикады, судьи еще обсуждали дело о безумии Бертрана Кейе. Заседание прерывалось: то ему мешали кулачные бои, то дуэль, то убийство, то «чистки». Из-за ошибки писца месье Дюпона поставили к стенке вместо приговоренного к смерти месье Дюпонна[84]. En fin[85] старший судья, который легкомысленно подписал смертный приговор архиепископу Парижа, заслушивая признание Кейе, объявил самого себя безумным – в тщетной попытке избежать собственной казни. Когда Гиньоль отрубил судье голову, не осталось никого, кто мог бы вынести решение по делу печального, всеми позабытого подсудимого. Продажный тюремщик (его играл Морфо) отпустил Кейе на свободу.

Изумленный таким везением, маньяк, повинуясь довлевшим над ним страстям, отправился в свое излюбленное место. Кейе прибыл на кладбище Пер-Лашез, когда там расстреливали последних гвардейцев Коммуны. Никто не обращал внимания на жалкого убийцу-аматора – кроме сторожевого пса, укусившего Кейе, когда тот копался в могиле в поисках достаточно разложившегося трупа. Рана от укуса на ноге каннибала-оборванца нагноилась, он не стал ее лечить – и присоединился к груде тел.

Этой постановкой Гиньоль – он сам играл сторожевого пса – пытался донести до зрителей некую мысль… Пусть при этом он плясал, обвязавшись кишками, и вырывал глаза у карликов, монахинь и недовольных критиков. Если на основании преступлений Бертрана Кейе можно сделать вывод о том, что он был монстром, то что говорить о политиках и генералах, которые могли одним росчерком пера уничтожить сотню людей – да что там сотню, тысячу, тридцать тысяч, миллион, шесть миллионов!

Tableau vivante[86] вернулись, но вместо отравителей, удушителей и палачей они были одеты как политики, судьи, полицейские, священники и редакторы газет. Их руки были багровыми от крови.

На этот раз экскурсовод не стал называть, кого представляют «восковые статуи», но Кэйт узнала многих. Министр Эжен Мортен[87], сохранивший свой пост после множества коррупционных скандалов и содержавший с десяток любовниц за счет налогоплательщиков… Дознаватель Шарль Прадье[88], предлагавший ссылать на каторгу на остров Дьявола всех журналистов, которые доказывали невиновность Дрейфуса и вину Эстерхази… Генерал Ассолант[89], отозванный из Алжира после случаев полицейского произвола и поставленный во главе парижского гарнизона для поддержки общественного порядка… Отец Керн[90], исповедник членов правительства и видных общественных деятелей, по слухам – самый развратный человек Франции, хотя на публике он всегда держался скромно… И Жорж Дю Руа, редактор газет «Ла Ви Франсез», «Л’Анти-Жюиф» и детской газеты «Аризона Жим».

Гиньоль торжественно прошествовал перед рядом восковых чудовищ, награждая каждого букетом цветов и лентой – он включил этих уважаемых людей в Légion d’Horreur, Легион Ужаса!

Кэйт не ожидала увидеть здесь политическую пропаганду, но это, безусловно, была именно она. И как только Гиньолю такое сошло с рук? Редакции газет сжигали дотла, а журналистов подвергали мучениям, достойным «Системы доктора Смоля и профессора Перро», за меньшее. Как для заведения, готового нажить себе много могущественных врагов, Театр Ужасов удивительным образом никто не преследовал.

Даже до критики сильных мира сего, способных закрыть это заведение, в ходе представления Гиньоль, похоже, умудрился оскорбить всех: католиков (особенно иезуитов); протестантов (особенно масонов); евреев (что неудивительно); атеистов и вольнодумцев; консерваторов; центристов; радикалов; любого, в чьих жилах была примесь нефранцузской крови; любого, в чьих жилах французской крови не было вовсе; врачей; полицию; суды; преступников; каннибалов; военных; колониалистов и антиколониалистов; хромых и немощных; циркачей; любителей животных; людей, переживших Парижскую коммуну; друзей и родственников тех, кто не пережил Парижскую коммуну; женщин всех сословий; театральных критиков; криворуких; тупоголовых; добросердечных.

В городе, где поэтические чтения или симфонический концерт могли вызвать народный бунт, этот театр воспринимали с огромным терпением, и Кэйт подозревала, что кто-то его защищает. Неужели Театр Ужасов приносил столь большую прибыль, что его руководство могло себе позволить подкупить всех? Включая парижскую толпу, которую, как известно, очень легко спровоцировать и совсем нелегко задобрить.

На прощание Гиньоль спел песню, припев которой цензурными словами можно было передать как «если эти тени оскорбили вас, то не пошли бы вы…».

Занавес. Овации.

– Мне конец не понравился, папочка, – сказал один из пухлых малышей. – У меня голова заболела от таких мыслей.

Толстый папаша с любовью погладил мальчонку по голове.

– Ничего, сейчас все пройдет.

Гиньоль выглянул из-за занавеса и вышел поклониться напоследок.

Пару минут проказ и прощальных слов спустя он удалился и включился свет.

Представление заканчивалось в одиннадцать часов. Кэйт, наклонив голову, двинулась к sortie[91].

Чтобы выйти из театра, ей пришлось пробираться сквозь толпу работников театра в масках Гиньоля. Они продавали сувениры: пивные кружки с изображением Гиньоля; пиалы с аутентичной кровью Théâtre des Horreurs; открытки с актерами в запечатанных конвертах, чтобы зрители не знали, какую открытку покупают (сколько открыток с Крошкой Цахесом приходилось купить коллекционеру, чтобы раздобыть редкую открытку с полуголой Бермой?); крошечные пищики, очевидно, созданные для того, чтобы довести родителей до массового убийства детей, которому можно будет посвятить новый номер; значки с лицом Гиньоля или окровавленными вырванными глазами.

Поддавшись искушению, она купила роскошно иллюстрированную брошюру с фотографиями номеров и диаграммами, показывавшими, как создавались сценические эффекты, а также краткие contes crueles[92] для тех, кто не понял сюжет. Эта брошюра может пригодиться ей в расследовании. Кэйт была убеждена, что существует какая-то связь между преступлениями на улице и преступлениями на сцене. Словно реальные ужасы подтверждали главную мысль «Баллады о Бертране Кайе». Впрочем, жертвам, безусловно, было все равно, убивали ли их для того, чтобы донести до публики некую философскую мысль, или же просто так.

Пройдя в боковую дверь, Кэйт увидела толпу поклонников, собравшихся у гримерок актеров. Некоторые из них были неумело загримированы: вывалившиеся глаза, сочащиеся язвы, вампирские клыки. Какой-то mec[93] в морской тельняшке гордо демонстрировал еще не зажившую татуировку, изображающую ухмылку Гиньоля. На других были дешевые маски. Невзирая на отсутствие пищиков, они пытались имитировать голос Гиньоля. Пьяный франт в смокинге пытался удержать в охапке огромный букет черных роз. Кэйт подозревала, что этот Жанно-у-Гримерки[94] был поклонником настрадавшейся сегодня Бермы, хотя он скорее походил на того, кто любит получать порку, а не пороть, пусть и по обоюдному согласию.

Вернувшись на рю Пигаль, Кэйт заметила вдалеке бросавшийся в глаза головной убор Юки и остановилась в раздумьях. Предполагалось, что они должны возвращаться в pied-a-terre[95], которое Перс арендовал для этого расследования, разными дорогами. Кэйт вспомнила несколько возможных маршрутов.

В идеале ей хотелось бы пройтись по берегу Сены, чтобы проветрить голову. Театр Ужасов производил гнетущее впечатление. После вечера в битком набитом зале с этим странным дымом и запахом гниения у любого закружится голова, даже без парада пыток.

Кэйт миновала веселые кафе и кабаре, но ужасы исказили ее восприятие. Она взирала на мир не сквозь розовые очки, а через залитые кровью. Музыка и смех звучали пронзительно и жестоко. Красивые лица казались безумными и коварными.

С афиш на нее взирал Гиньоль. Кэйт почудилось, что она заметила его в толпе. Впрочем, этого нельзя было исключать. В тупике Шапталь продавалось много масок Гиньоля из папье-маше.

Кэйт приняла необходимые меры предосторожности, чтобы исключить слежку: скорее для тренировки, чем из опасений, что за ней следят. Она вошла в ресторан и вышла оттуда через кухню – одного взгляда хватило, чтобы отбить у нее всякое желание когда-нибудь отобедать в этом заведении. На ходу она переоделась, сменив броский клетчатый пиджак на неприметный зеленый.

Затем Кэйт заняла столик в углу многолюдной забегаловки в маленьком дворике и заказала pastis[96].

Никто не пытался флиртовать с ней, и в какой-то мере это навеивало грусть. Если девушка сидит одна во французском кафе и никто к ней не пристает, должно быть, от нее исходят невидимые волны опасности.

Кэйт уже исполнилось тридцать два года. Совсем молодая… хотя ее школьные подружки, рано выскочившие замуж, уже обзавелись детьми, и их дочери и сыновья были почти взрослыми. Как незамужняя, «нетипичная» женщина, она привыкла к постоянному неуместному вниманию – в Англии, не говоря уже о Париже. Кэйт Рид манила парней, как аттракцион на ярмарке: каждый думал, что может выиграть. А если проиграет – что ж, ничего страшного, все равно она старая дева. Особенно ей докучали «респектабельные» джентльмены – мужья ее школьных подруг и даже их отцы, – но хуже всего были пламенные борцы за идеи, которые она поддерживала, сторонники независимости Ирландии или женской эмансипации. Они полагали, что она должна спать с ними просто потому, что они выступают за правое дело. Что ж, теперь она бы предложила этим надоедливым «товарищам» приударить за Кларой Ватсон, знатоком изощренных пыток.

Послышалась игра аккордеона. Музыкант в точности походил на стереотипного француза со сцены мюзик-холла – берет, навощенные усы, разве что связки лука не хватало. Он играл вальс «вразвалочку» из «Бабочки» Жака Оффенбаха[97]. В дворике расчистили место для пары танцоров, собиравшихся исполнить знаменитый танец апашей. Парень в шляпе набекрень и полосатой рубашке в такт бравурной вихлястой музыке закружил свою длинноногую партнершу по двору, имитируя жестокую сексуальную игру. Fille[98] то отвергала грубые поползновения своего garçon[99], то заискивала с ним. Все это время с уголка его рта свисала зажженная сигарета, и парень выдыхал колечки дыма, а затем впивался в губы девушки поцелуем. Даже танец на Монмартре предполагал тычки, пощечины, удары в пах и захваты. Девушка выхватила из-под подвязки нож, но mec отобрал его и швырнул в стену. Лезвие воткнулось в афишу Гиньоля.

Кэйт потягивала ликер, от едкого вкуса слезились глаза и жгло язык. Этот напиток с сильным запахом аниса почти не отличался по крепости от абсента. А тот, как известно, приводил к сифилису, чахотке и смерти.

Танец закончился, уличные музыканты наслаждались аплодисментами. Они собирали монетки, и Кэйт дала девушке су, надеясь, что синяки, просматривавшиеся под ее пудрой, проступили от чрезмерных репетиций.

Идея гиньолевской пьесы о Кейе состояла в том, что жестокость повсеместна, она не ограничивается одним безумцем и сценой маленького театра. Ужас был всеобъемлющим, всеохватывающим… Он прослеживался и в статуях Святого Дионисия, державшего в руках собственную отрубленную голову, и в ритуализированном домашнем насилии танца апашей. Эпоха Террора и дни Коммуны миновали, но Гиньолевы Легионеры Ужаса занимали высокие посты во власти. Жорж Дю Руа мог бросить честных министров на съедение les loups[100], но помогал Эжену Мортену сохранить должность. Где бы ни заходила речь о деле Дрейфуса, вспыхивали народные волнения. На одной неделе война с Германией казалась неизбежной, на следующей столь же неизбежным выставлялся союз с Германией против Великобритании. Отца Керна назначили инспектором детских домов. Ширились ужасные слухи о его ночных визитах к маленьким подопечным, но даже Золя не решался открыто бросить вызов священнику. Недавний заговор военных, собиравшихся сделать из генерала Ассоланта нового Наполеона, сорвался в последнюю минуту. Кэйт нравилось считать себя благоразумным человеком, но она работала на безликое создание, которое якобы швырнуло люстру на голову зрителей в опере просто потому, что ему не понравилась актриса в роли Гретхен в «Фаусте».

Может быть, все это просто шутка?

Насилие не ограничивалось Парижем. Британский Панч, брат Гиньоля, бил свою Джуди не меньше любого апаша… а еще убивал полицейских, судей и крокодилов. В Ист-Энде Кэйт провела немало времени с женщинами, пытавшимися вывести синяки после того, как они отправились за мужьями в паб, чтобы не дать им пропить деньги на оплату квартиры. Потому шоу Джуди и Панча совсем не вызывало у нее смеха. По крайней мере, девушки апашей давали сдачи.

Кэйт обвела взглядом дворик. Люди отлично проводили время, пусть тут и орудовали карманники. Невзирая на все ужасы мира, жизнь продолжалась – и в ней было много радостей. После танца уличные музыканты сели за столик выпить – и девушка флиртовала со своим партнером по танцу и аккордеонистом. Кэйт немного успокоилась и, пожав плечами, попыталась отбросить тягостные мысли.

Нож уже вынули из стены – и под глазом Гиньоля на афише зияла треугольная дыра, похожая на слезу.

Кэйт подумала о глазах Гиньоля, этих живых глазах, поблескивавших за маской из папье-маше. Ей казалось, она узнаёт эти глаза. Но так ли это? Гиньоль был сокрыт, когда снимал маску. Он мог оказаться кем угодно.

Программка и брошюра мало чем помогли ей. Там были напечатаны биографии Бермы, Фрозо, Морфо (якобы ветерана сражений в Марокко, раненного в бою) и остальных, но на странице о Гиньоле приводились сведения о персонаже, а не об актере. Гиньоль – это Гиньоль, а не исполнитель этой роли… Жан-Франсуа Такой-то или Феликс-Фредерик Имярек. Неважно. Под фотографией Бермы был абзац, посвященный ее прежней жизни и карьере. До того как стать примадонной в Théâtre des Horreurs, она играла и в других театрах, начав с эпизодической роли служанки Клеопатры и заканчивая ролями Джульетты и Дездемоны. Под снимком же Гиньоля – только список его преступлений. Обретший славу сценариста, постановщика и управляющего Театра Ужасов, он вынырнул словно ниоткуда, купив остатки компании покойного месье Юло.

Его театр стал писком моды в Париже, вызывая бурные обсуждения. У. Б. Йейтс[101], Густав фон Ашенбах[102] и Одилон Редон[103] провозглашали Гиньоля гением, хотя Кэйт готова была поспорить, что они ни за что не пригласили бы его на ужин. Поль Верлен[104], Жан дез Эссент[105] и Андре Жид[106] поносили Гиньоля, называя его мошенником, хотя непоследовательный Эссент тут же утверждал, что любит этого дьяволенка, как родного брата. Лео Таксиль[107] поддерживал «безумного шута» Театра Ужасов в своей листовке «La France Chrétienne Anti-Maçonnique»[108], затем утверждал, что изобрел Гиньоля… но его творение вырвалось из-под контроля. Стоит ли обсудить эту теорию с месье Эриком? В контексте организации «Призрак Оперы» едва ли будет неуместным предполагать, что вымышленный персонаж возродился к жизни и теперь убивает настоящих жертв.

Но она так ничего и не выяснила об этом человеке в маске.

При мысли о Гиньоле ей становилось не по себе. Очень легко было представить его лицо – его глаза – в темном углу или в толпе людей. Кэйт все еще чувствовала, что он – или кто-то в его маске – неподалеку… и может напасть на нее в любой момент.

Но, быть может, на нее не нападали потому, что хищник покрупнее взял ее под защиту?

Разбавив анисовый ликер водой, Кэйт осушила стакан и ушла, торопясь на встречу Ангелов.

За ней еще следили? И следили ли вообще?

Словно Гиньоль ждал ее, где бы она ни появлялась. В свете рамп на сцене его злодеяния выглядели абсурдно… и Кэйт даже становилось смешно, несмотря ни на что. Но во тьме глухого переулка фигляр покажется совсем несмешным.

По руке Кэйт побежал холодок. Опустив взгляд, она увидела три прорези в рукаве своего жакета – и блузки. Будто ее полоснули три невероятно острых когтя, вспоров ткань и оставив нетронутой кожу, а она ничего не заметила.

Послышался смех Гиньоля, но, быть может, Кэйт просто показалось.

* * *

Hópital des Poupées[109] мадам Мэндилип[110] находилась на Плас де Фролло, треугольной площади на отшибе рю Пигаль, столь же захолустной, как и тупичок Шапталь. Маленький магазинчик редко был открыт, покупателей там было немного. Вся витрина была уставлена запылившимися куклами. Их застывшие улыбки и стеклянные глаза напоминали Кэйт о ее детской комнате в отчем доме. Она всегда боялась старомодных, немного потрепанных кукол, которые ей так любили дарить тетушки. Оформление витрины было неслучайным – это позволяло отпугнуть зевак. Если когда-то и существовала женщина по имени мадам Мэндилип, она давно покинула эту лавку.

Наконец-то Кэйт добралась до безопасного пристанища. Она постучалась в дверь в ритме начала арии герцога Мантуанского из «Риголетто». Эти детские игры в шпионов, столь любимые среди так и не повзрослевших, казалось, мальчишек клуба «Диоген» и агентства «Призрак Оперы», неизменно вызывали у нее улыбку. Условный стук, пароли, невидимые чернила, шифровки – и это не говоря о накладных усах и, конечно, масках. Но нож в рукаве напоминал ей, что и она не устояла перед соблазнами смертоносной игры.

Перс впустил ее. Он был исполнителем воли месье Эрика в мире вне стен Оперы. Многие считали, что его начальник – лишь миф, но Перса и в Опере, и в городе знали. У него были свои осведомители, часто он выступал посредником при переговорах и заставлял людей платить по счетам. По слухам, Перс был чревовещателем, и это он заставлял говорить маску в гримерке за зеркалом. Кэйт знала, что это неправда, но понимала, как такой слух мог появиться.

Сдержанного смуглого Перса еще иногда называли Дарога. По сути, это было не имя, а титул – начальник полиции. Эрик и Перс помогали полиции в провинции Мазендеран много лет назад, хотя теперь дорога туда им была заказана. Слухи об их делах в Персии дошли до клуба «Диоген». Они якобы сбежали от тамошней полиции, украв зелье вечной молодости у матери шаха. Это могло бы объяснить, почему директор организации «Призрак Оперы» и его главный помощник не стареют с течением времени. Впрочем, еще один способ казаться вечно молодым – носить маску и редко показываться на людях.

Клара и Юки пили чай из самовара.

– Итак, дамы, как вам представление? – спросила Кэйт.

Клара Ватсон поморщилась.

– Мне было скучно… Правда, угри мне понравились. Очаровательные создания.

Юки Кашима покачала головой, и колокольчики в ее прическе тихо звякнули.

– Я мало что поняла. В этом кровопролитии не было чести, только зря затраченные усилия. И отрубить голову… не так просто. Голова не отваливается, как у куклы, от слабого прикосновения.

Кэйт не хотела знать, как Юки стала знатоком в деле обезглавливания. Нет, мысленно поправилась она, на самом деле ей хотелось бы это узнать. Ей хотелось знать все, даже если правда окажется неприятной. Именно поэтому она была отличной журналисткой и ее взяли в «Ангелы Музыки».

И все же история Юки – насколько Кэйт понимала, в этой истории были огонь и кровь, удостоившиеся бы постановки на сцене Театра Ужасов, – сейчас мало ее заботила.

Налив себе чаю, Кэйт добавила в чашку сахар и молоко – в глазах всех присутствовавших в комнате это было варварством, и разве что куклы ее не осуждали.

– Не могу сказать, что постановка показалась мне скучной, – признала Кэйт. – Хотя после четвертого-пятого выколотого глаза это начинает немного надоедать. В своей чудовищной манере Гиньоль даже интересен. Он создает качественное зрелище. Кем бы он ни был, он звезда. По крайней мере, в этом театре. Гротескный, но блистательный. Морфо не может сравниться с ним, хотя у него есть поклонники. Что касается всего остального… Ну, никто не идет в Театр Ужасов, чтобы насладиться драмой, роскошными декорациями, серьезным сценарием или даже актерской игрой. Впрочем, учитывая сложившиеся обстоятельства, игра актеров была весьма убедительна. Это место полностью соответствует своему названию. Оно воспроизводит древнейшие развлечения – гладиаторские бои до смерти и публичные казни.

– Только в Европе истинное мастерство в этих искусствах было утрачено, – заметила Клара. – Вот в Китае…

Кэйт уже наслушалась от этой англичанки, как замечательно живется в Китае.

Перс вмешался до того, как Ангелы начали пререкаться. Открыв записную книжку, он достал карандаш.

– Мисс Рид, миссис Ватсон, по вашему экспертному мнению, совершались ли сегодня на сцене настоящие преступления?

– Только преступление против искусства, – сказала Кэйт.

Перс задумался. По слухам, пропавшие на Монмартре появлялись на один вечер в Театре Ужасов. Кэйт подозревала, что руководство театра активно поддерживает эти слухи. Любой человек сцены знал о ценности «смерти на потеху публике».

– Если, конечно, это не фокус с канарейкой Макса Валентина, – добавила Клара.

Кэйт не знала, что она имеет в виду.

– Максимилиан Великий был иллюзионистом, – объяснила Клара. – Он не был особо знаменит, и большинство своих фокусов почерпнул или украл у других мастеров. Ничего нового. Тем не менее был у него один фокус, приводивший в недоумение его соперников. Фокусники не любят конкурентов и гордятся своим умением разгадывать трюки. Любому, кто сможет повторить фокус Максимилиана, предлагалась награда. Ни один из великих иллюзионистов с этим не справился. Маскелайн, Робер-Уден[111], Мельес[112]. А фокус был такой: Макс демонстрировал залу птичью клетку, в которой пела милая маленькая канареечка. Затем он складывал клетку в блин. Снимал крышку. Пуфф! Клетка пуста. Но вдруг птичка вновь заводит песню – в другом месте зрительного зала. За креслом в партере, в вырезе ассистентки, в кармане зрителя в переднем ряду. Каждую ночь канарейка исчезает и появляется вновь.

– Я, кажется, разгадала фокус, – сказала Кэйт. – Канарейки дешевые, так?

– Именно. В конце концов фокусник по имени Янус Старк[113] понял, как это работает. Пружины, сдавливающие клетку, невероятно мощные. Каждый вечер канарейку давило всмятку. Птица погибала мгновенно. А другая канарейка занимала ее место – до следующего представления, когда уже она оказывалась в клетке. Как только это вскрылось, Максимилиан обанкротился. Европейцы сентиментальны до глупости. Мне кажется, многие канареечки предпочли бы умереть в мгновение славы, исполнив последнюю песнь, чем жить в безвестности. До этого вечера я лелеяла надежду, более того, даже была уверена, что Театр Ужасов предлагает шанс на славную смерть. В рамках культуры Востока это было бы великолепно. Но реальность, как это часто бывает, разочаровала меня.

Кэйт знала, что миссис Клара Ватсон отнюдь не хотела бы, чтобы на нее обрушилась крышка клетки. Ее собственную крышу снесло уже давно.

– Итак, во время представления никому не причинили вреда? – уточнил Перс.

– Все, что мы видели, было надувательством, – заявила Клара. – То есть животные, конечно, погибли, чтобы Гиньоль получил свой реквизит… Но человеческая кровь на сцене не пролилась. У человеческой крови особый запах, да и цвет ни с чем не спутаешь. Мы видели только фокусы. Зрители не замечают, что в лицо им летит не кровь, а краска, потому что их отвлекает болтовня Гиньоля. Актеры срывают тонкие полоски марли телесного цвета, обнажая нарисованные раны, на которых проступает фальшивая кровь. И, конечно, все это сопровождается криками и наигранными муками.

Какое-то время Кэйт тоже пыталась отвлечься от самого шоу, выискивая зацепки и угадывая, как работал тот или иной фокус. Но в рамках представления на зрителей обрушивалась такая волна ужасов, что трудно было не поддаться, удержать мысли о том, где здесь обман, а где реальность, а не просто реагировать на происходящее на сцене. Она запомнит Гиньоля, «Балладу о Бертране Кайе» и Легионе Ужаса.

– Но я все-таки засомневалась в случае с привратницей, которой проломили череп в самом начале представления, – сказала Кэйт. – Она подходит под описание одной женщины из списка пропавших.

– Она потом выходила на сцену в роли женщины-собаки в номере с уродцами, – сказала Клара.

Да, это было понятно. У Гиньоля маленькая труппа. Один актер исполнял по две, три, четыре роли, а то и больше. Если дона Бартоломео и Изабеллу убили на глазах у публики, как потом возвращались в уже других ролях Фрозо и Берма? Даже Крошка Цахес, карлик, которому перерезали горло, появился в другом номере: его забили до смерти нищие Двора чудес[114]. Преступление его героя состояло в том, что он действительно был калекой, и потому притворявшиеся слепцами и калеками не могли соревноваться с ним. Матрона с безумными глазами, в брошюре названная Малитой[115], играла привратницу, женщину-собаку, гильотинированную мадам Дефарж[116] и скорбящую задушенную Кейе. Актера заменить не так просто, как канарейку.

– Но кто-то все-таки похищает людей и убивает их в районе тупика Шапталь, – напомнил Перс. – По свидетельству очевидцев, когда происходят эти преступления, Гиньоль всегда где-то поблизости.

– Гиньоль – это маска, – возразила Кэйт. – Любой может надеть маску. Особенно в Париже. В этом городе больше масок, чем в Венеции во время карнавала.

– Это верно, – согласилась Клара. – Маски Гиньоля тут повсюду.

Англичанка достала из ридикюля маску и приложила к лицу.

– Их продают в театре, – пропищала она, подражая голосу Гиньоля. – Два франка штука.

– Может быть, Гиньоль не только невиновен, но и сам стал жертвой, поскольку истинный преступник или преступники пытаются навлечь на него подозрения, – предположила Кэйт. – У столь успешного заведения, как Театр Ужасов, должны быть враги. Кабаре «Ша Нуар» и комедии «Театра Антуана» уже не привлекают зрителей, как прежде. Но если распустить слух, что зрителей в театре Гиньоля убивают, то это может отпугнуть публику.

– Ты не понимаешь людей, Кэти, – ухмыльнулась Клара. – С тех пор как начались убийства, продажи билетов в Театр Ужасов возросли. Я бы предположила, что зрителей манит только взаимосвязь проливающейся на сцене краски и настоящей крови, рекой текущей на улицах.

– Ты принимаешь свои личные склонности за общий принцип, Клара. Люди не такие, как ты.

– Именно что такие, как я, дорогая. Большинство из них просто не хотят этого признавать.

Кэйт посмотрела на Юки, не вмешивающуюся в их спор.

– Ты знаешь, что она сделала, – напомнила Клара. – Юки больше похожа на меня, чем я сама. Я в основном только смотрела. А Юки действовала. Этим зонтиком она отправляла людей в могилу.

Японка молча отхлебнула чай.

– Поэтому это ты тут ненормальная, Кэти.

Кэйт опять покраснела. Ее пальцы крепко сжали чашку.

– Ну, вот видишь, – проворковала Клара. – Разве тебе не хочется влепить мне пощечину, глупышка? Может быть, вырвать мне глаза вот этой чайной ложечкой? Разбить эту чашку и вогнать осколок фарфора мне в шею?

Англичанка торжествующе улыбнулась, словно победила в споре. И Кэйт знала, что ей не оправдаться. В конце концов, она была ирландкой. Кроме того, они отвлеклись от темы разговора.

Юки допила чай и задумчиво посмотрела на пару кукол-апашей, затем взяла их и, мурлыкая мотив, разыграла на столе сценку танца. В ее руках куклы двигались изящнее, чем парочка, которую Кэйт сегодня видела в кафе, но все же… когда речь заходила об апашах, даже у детской куклы были нож под подвязкой и юбка с разрезом. Клара бы сказала, что такова правда жизни.

О господи, может быть, Клара права? Она не такая как все, а Гиньоль нормален?

Никто важный – или просто приметный – не исчез и не был убит, поэтому в обществе не поднялся шум. Жертвы были простыми работягами, пьяницами, старыми шлюхами, заезжими иностранцами, идиотами. Трупы находили в реке, в канализации или на свалках. Тела не только успевали разложиться: их объедали крысы, птицы или рыбы. Неудивительно, что каких-то частей тела могло не хватать. И невозможно было доказать, что погибших пытали перед смертью. А у полиции были другие приоритеты.

– Я не понимаю, почему об этом не пишут в газетах, – сказала Кэйт.

Перс и Клара пожали плечами.

– В Лондоне такая история вызвала бы ажиотаж. И дело не только в убийствах, но и в близости к Театру Ужасов. Да это же настоящий клад для редактора английской газеты! Только подумайте: это ведь возможность высокопарно вещать о падении общественной морали, образцом которого является чудовищное представление Гиньоля, и в то же время можно, смакуя яркие подробности, описывать насилие на сцене и на улицах. А в качестве иллюстрации к статье напечатать фотографию столь привлекательной в своих страданиях Бермы в рваной одежде. Цикл статей о театре Гиньоля печатался бы несколько недель, да что там, несколько месяцев. Начались бы митинги протеста под сценами театра, бурное обсуждение в парламенте, вышел бы запрет на рекламу Театра, потом распространились бы петиции об усилении цензуры. Конечно, в Лондоне лорд-камергер никогда бы не допустил ничего подобного Théâtre des Horreurs.

– И кто тут теперь циник, Кэти?

– Париж не может быть настолько blasé[117], Клара. Может быть, Монмартр toujours gai[118], но и во Франции хватает синих чулков, лицемеров и моралистов.

– На что вы намекаете, мисс Рид? – уточнил Перс.

– Кто-то уладил этот вопрос. Я знаю, как это работает в Дублине и Лондоне. Сомневаюсь, что в Париже дела обстоят иначе. Газеты конкурируют друг с другом, но принадлежат членам одних клубов. Если владельцы газет согласятся, что какую-то историю следует замалчивать, так и происходит. И неважно, что думают по этому поводу журналисты. Зайдите в паб «Чеширский сыр» на Флит-стрит, и любой писака предоставит вам длинный список потрясающих историй, которые ему пришлось замять. Конечно, тут рука руку моет. Ты не будешь писать, что моего брата арестовали в борделе для геев в Бейсуотер, а я скажу своим ребятам прекратить расследование мошенничества в акционерной компании, где ты числишься в совете директоров. Давайте не будем упоминать мирных жителей, которых твой взвод уничтожил в Гиндукуше… при условии, что в прессе никогда не напишут о группе азартных игроков, которые дали взятку команде по крикету, а это были мои парни, чтобы они не забили три раза подряд. Так ведут дела джентльмены. И в интересах этих джентльменов – вернее, людей, наделенных властью, – чтобы все оставалось по-прежнему. С самого приезда в Париж я читала местные газеты, и хотя словесные перепалки между сторонниками и противниками Дрейфуса куда ожесточеннее, чем это было бы возможно в лондонской прессе, уверена, что тут работает та же схема. Раз мы так и не увидели в местных газетах статью «Убийства Гиньоля» – а именно такой заголовок она получила бы в Англии! – значит, в интересах каких-то высокопоставленных людей, чтобы эту историю замяли.

Перс пристально посмотрел на нее. Хоть он ничего и не говорил, было ясно, что он все время сомневался в ее ценности для агентства. Насколько Кэйт понимала, обычно Ангелами Музыки становились люди вроде Юки с ее опытом отрубания голов или Клары с ее жаждой крови. Искательницы приключений, амазонки, чудо-девочки, дикарки и дивы, сущие дьяволицы. Наверное, по сравнению с этими шикарными женщинами Кэйт казалась перемазанной чернилами замарашкой.

Но только что она продемонстрировала, почему Эрик принял ее на работу.

– И у вас есть предположения, что это за высокопоставленные люди?

– Любопытно, что вы задали этот вопрос, Дарога… А еще любопытнее, что до вас этот вопрос никто не задавал, верно? Как я уже говорила, я просматривала парижскую прессу. Кстати, поверить не могу, что тут действительно выходит серьезная газета под названием «Л’Анти-Жюиф», то есть «Против евреев»! Я читала страницы светской хроники и бульварную прессу, серьезные журналы и листовки-пустышки, колонки сплетен и рекламу. У Театра Ужасов на удивление хорошее освещение в прессе… О нем пишут, как о занятном развлечении, пусть и низкого пошиба. Зато он у всех на слуху. Достопримечательность Парижа, как кабаре «Фоли-Бержер» или та уродливая железная башня на Марсовом поле. Конечно, почти все театральные критики печатают разгромные рецензии, кроме разве что нескольких безумных энтузиастов. Мне кажется, руководство театра проплачивает плохие отзывы. Кто захочет идти в Театр Ужаса, если его представления никому не кажутся оскорбительными? Интересующий нас вопрос – убийства – никогда не упоминаются на одной странице со статьями о Гиньоле. Взаимосвязь убийств и театра, настолько очевидная для нас и тех людей, которые наняли агентство, полностью игнорируется прессой, а в результате «улаживания» этого вопроса, как я это называю, и полицией тоже. Все знают о преступлениях в окрестностях театра, но разбираться с ними приходится нам… что само по себе показывает, насколько важен наш призрак – простите, другой наш призрак.

– Так значит, речь не идет только о владельце газет?

– Нет. Тут замешан кто-то с политическими связями. Возможно, учитывая, что тут, как и у меня на родине, многим заправляют священники, – и со связями в католической церкви. Да, и «свой человек» в армии. Я полагаю, вы можете назвать имя человека, полностью подходящего по это описание.

– Она имеет в виду Жоржа Дю Руа, – сказала Клара.

Кэйт пожала плечами, не подтверждая и не опровергая это предположение.

– И его приспешников, – продолжила Клара. – Мортена, Ассоланта, Прадье и Керна.

Проспер-Жорж Дю Руа де Кантель, когда-то скромный Жорж Дюруа, выслужился из грязи в князи. В буквальном смысле. Он был в армии во времена франко-прусской войны, участвовал в подавлении Коммуны, затем служил в Алжире. Выйдя в отставку, работал журналистом, потом стал редактором и – благодаря мезальянсу – владельцем «Ла Ви Франсез», респектабельной газеты для среднего класса. Построил целую издательскую империю, выкупив другие газеты, в том числе и пресловутую «Л’Анти-Жюиф». Все старательно делали вид, что забыли о его тесте, от которого он и унаследовал «Ла Ви». Тесть Дюруа был одним из еврейских финансистов, во французском Новом Завете названных дьяволами. Ранняя часть его карьеры даже вызывала у Кэйт уважение: тогда он был талантливым репортером и необычайно амбициозным юношей, стремившимся подняться по социальной лестнице. Он справедливо выступал против людей, растративших часть средств на строительство Панамского канала, и бессовестно заврался в своих публикациях, одобрявших суд над Дрейфусом. Его статьи привели к увольнению нескольких высших государственных служащих. Перейдя от издательского дела к политике, он стал депутатом от Аверони[119] в Палате представителей[120], хотя его газеты обеспечивали ему куда большее влияние, чем пламенные речи в Национальной ассамблее[121]. Президенты принимали от него предложения как приказы. Он был основателем одного из нескольких французских антисемитских обществ, и, судя по его статьям, евреи ему мерещились повсюду… По его мнению, именно они были повинны во всех несчастьях Третьей республики. Наконец-то снизойдя до статьи о «монмартрских исчезновениях», «Ла Ви» обвинила во всем безумных раввинов.

Лицо Перса оставалось невозмутимым. Но, быть может, и он задумался о том, осмелится ли месье Эрик пойти против Дю Руа?

– Тебе бы просто хотелось, чтобы это оказался он, верно, Кэти? – ухмыльнулась Клара. – Он настоящий злодей, прямо как в мелодрамах. Тебя выгнали из Англии, потому что ты перешла дорогу такому типу, как Жорж Дю Руа. Представляешь, насколько тебе будет приятнее наказать его за эти преступления, а не выяснить, что убийца… ну, кто-то вроде Бертрана Кейе? Жалкий безумец, ничтожный и нищий, как и его жертвы.

– Кейе? Оборотень? Я не понимаю…

– Он был в одном из номеров Гиньоля, Дарога. Одним из чудовищ. Гиньоль на его примере показал, как действует ничтожный монстр в мире, где правят наделенные властью чудовища.

– Вы строите свою теорию… на театральной постановке?

– Сама эта теория появилась из-за театральной постановки, – ответила Клара. – В конце этого номера Гиньоль показал на сцене Дю Руа и его приспешников, назвав их «Легион Ужаса». Священник в соседней ложе, пускавший слюни и бормотавший «Шлюха!» всякий раз, когда Берму пытали, покраснел от ярости. Признаю́, я была удивлена. Этот номер смотрелся весьма неуместно. Да и само понятие «Легион Ужаса» кажется довольно странным.

– Все остальное представление состояло только из каких-то мерзостей, – согласилась Кэйт. – Но этот номер был продуманным. Прямо как… редакционная статья в бульварной газетенке.

– Да… Я была разочарована. Я думала, Гиньоль должен быть кем-то вроде вольнодумца в духе Пана, а вовсе не анархистом, готовым подложить оппоненту бомбу.

– Ты не о том думаешь, Клара. Дело не в оскорблении Дю Руа на сцене. Не это интересно и подозрительно. Интересно, что все молчат по этому поводу.

– Молчат?

– Почему Гиньоля не вызвали на дуэль? Если Дю Руа не готов сражаться сам, то многие из его друзей вполне могли бы застрелить наглеца.

– Во французских дуэлях нет чести, – прокомментировала Юки. – Пистоли… ха!

– По какой-то причине Гиньоля не трогают. Кто-то его защищает. Он осмеливается оскорблять тех, кто легко мог бы заткнуть ему рот.

– Тебе просто мерещатся масонские заговоры. Или заговоры иезуитов, – хмыкнула Клара. – Чем ты лучше Дю Руа с его одержимостью евреями?

Ее слова обидели Кэйт, но она стояла на своем.

– Я подозреваю, что если мы выясним, почему Легион Ужаса терпит Théâtre des Horreurs, мы узнаем, кто стоит за этими убийствами. Если все приобрело настолько широкий размах, как кажется, то по собственному опыту вам говорю: никто не поблагодарит нас, если мы вытащим истину на свет божий… Если нам вообще позволят это сделать.

Перс улыбнулся, что для него было большой редкостью.

– Мисс Рид, боюсь, возникло некоторое недоразумение… Наше агентство наняли не для того, чтобы посадить убийц на скамью подсудимых, а для того, чтобы покончить с ними.

Оставалось обсудить кое-что еще.

Кэйт показала прорези на рукаве.

– Ты просто где-то зацепилась по неаккуратности, – поморщилась Клара.

– Значит, ты тоже.

Кэйт указала на три параллельных разреза на ее корсаже прямо над бедром. Клара повернулась, и дыры разошлись, как раны.

Она присвистнула.

– Я ничего не заметила.

Юки обнаружила аккуратные, точно декоративные, разрезы на своем кимоно – на рукаве.

– Чтобы мы не заметили этого, ткань должны были взрезать чем-то очень острым, – сказала японка. – Тонкие лезвия. Умелая рука.

Она взяла три чайные ложки и вложила их между пальцами, а потом сжала кулак. Ложки торчали, точно когти. Она взмахнула рукой, демонстрируя, как был произведен удар.

Кэйт подозревала, что Юки может ранить противника этими ложками сильнее, чем обычный апаш ножом.

Ей вспомнились острые накладные ногти на руке Гиньоля, три крошечных кинжала, торчавшие из дыр в перчатке.

– Я видела… мне показалось, я видела Гиньоля, – сказала Кэйт.

– Человек в маске, – напомнила Клара. – Он может оказаться кем угодно.

– Я его тоже видела, – кивнула Юки. – Настоящего Гиньоля. Того, из театра. Другой костюм, другая маска… но глаза те же.

Перс даже бровью не повел.

– Думаю, мы можем считать это предупреждением. Мы все живы только потому, что Гиньоль оставил нас в живых.

Юки опустила ложки. Невзирая на то, что бой так и не состоялся, она прикидывала свои шансы в дуэли: зонтик против когтей. Что ж, быть может…

Клара была вне себя от возмущения. У нее было меньше платьев, чем хотелось бы. Из Китая она уехала, прихватив всего пару драгоценностей, которые можно было выгодно продать. Европейские модные наряды были ей не по карману. Итак, она попросила денег на швею – сверх обычного жалования. Перс возразил, сказав, что все необходимые наряды они могут брать в костюмерной. В результате давней договоренности месье Эрик мог пользоваться имуществом Оперы. Кэйт подумалось, что забавно будет увидеть Клару, щеголяющую в костюме Эмилии из Ливерпуля[122] или Марии Стюарт. Сама же она просто достанет нитку и иголку, которые всегда брала с собой в дорогу, и зашьет рукав, так что никто ничего не заметит.

Англичанка осматривала прорези на своем платье, касаясь уцелевшей кожи и не сломанных ребер. Тело у нее тоже было белым, как фарфор. Может, она принимает ванны с мышьяком или белизной?

– Это было не предупреждение, – покачала головой Юки. – Змеи никого не предупреждают. Они просто кусают. Это приглашение?

– На танцы вечером? – фыркнула Клара.

Кэйт вспомнился танец в кафе. Апаш, гонявшийся за своей девушкой и избивавший ее под музыку. Пощечины и порезы – все, как мужчинам нравится.

– Может, просто отрубим этому клоуну голову? – мрачно предложила Клара. – А потом сожжем этот дурацкий театр дотла. Это решит проблему Гиньоля. Нет театра – нет театральных убийств.

– Легко сказать, – возразила Кэйт. – Слишком уж много масок Гиньоля. Сложно будет выбрать, кому нужно рубить голову.

– Давайте отрубим их все. Соберем целую гору отрубленных голов.

– Тебе стоит заняться театральным делом, Клара. Я знаю один театр, где твой талант оценят по достоинству.

Клара вдруг состроила рожицу и очень по-детски показала Кэйт язык. Та, не сдержавшись, рассмеялась.

Перс остановил эту перепалку.

– Ангелы, прошу вас… Мы ведь не в школе. Прошу вас оставаться в рамках пристойности. Последние события нужно воспринимать серьезно. Месье Эрик очень резко реагирует на любые действия, направленные против его агентов. Будут… приняты ответные меры.

– То есть мы можем пасть первыми жертвами в войне масок?

– Мисс Рид, агентство «Призрак Оперы» не допустит, чтобы с вами что-то случилось.

– Человека, способного на такое, будет трудно остановить. – Юки все еще потрясенно взирала на разрезы на своем кимоно.

Следующие несколько дней Кэйт провела, пытаясь установить связь между Гиньолем и Жоржем Дю Руа и его кругом.

Представляясь (в определенном смысле правдиво) иностранной журналисткой, она ходила к давним знакомым из парижской прессы и часами сидела в пыльных архивах газет и официальных документов. Пока что это ничего не дало, но хотя бы ее знание французского стремительно улучшалось. Она обещала присылать материалы в «Газетт», если ей попадется что-то, что может заинтересовать английских читателей, и потому, ничего не сказав об этом Персу, набросала черновик статьи о моде на Гиньоля – с описанием своего вечера в Théâtre des Horreurs. В Лондоне считалось, что в Париже развлечения куда пикантнее, чем на родине. Естественно, английские газеты были обязаны описывать во всех подробностях ужасные, непристойные развлечения, от которых уберегли британских зрителей.

Она оставила свою carte de visite[123] в мрачном отеле «Эльзас», где жил Оскар Уайльд. Консьерж сказал, что поэт плохо себя чувствует, а потому не может принять товарища по изгнанию. Выйдя на рю де Бо-Ар, Кэйт догадалась, в какой комнате он живет, – там приоткрылась занавеска. Кэйт скучала по прежнему Оскару. Его любовь к сплетням помогла бы раскрыть это дело. Уайльд уже вышел из тюрьмы, но жил теперь в Париже – Золя же укрылся в Лондоне, чтобы тюрьмы избежать. Власти преподали им урок: гению не стоит забываться.

Кэйт понимала, что Уайльд и Генри Уилкокс повинны в одном и том же преступлении. Формально Уайльда приговорили к каторжным работам, неформально – к унизительному изгнанию, но никто не пытался преследовать в судебном порядке Уилкокса. Из-за секса с мальчиками-проститутками – даже она, человек тактичный, утверждала, что Оскар ужасно подходит к выбору любовников, – ирландцу пришлось покинуть Великобританию. Секс с их метафорическими (а иногда и настоящими) младшими сестрами не помешал Уилкоксу изгнать из Великобритании ирландку. Чего ни сделаешь, только бы избавиться от проклятых ирландцев.

Временами Кэйт казалось, что она краем глаза видит Гиньоля. Когда Ангелы собрались в лавке мадам Мэндилип, Клара вынуждена была признать, что у нее сложилось то же впечатление. Но мог ли один клоун преследовать их обеих? Или маски раздали его помощникам? Юки сказала, что за ней не следили. Может быть, Гиньоль опасался японки больше, чем остальных Ангелов?

Какая-то связь между Гиньолем и Легионом Ужаса, безусловно, существовала, но ее доказательством служило лишь отсутствие. Отсутствие реакции со стороны Дю Роя и его сторонников на оскорбляющую их постановку потрясало воображение. Публичное унижение, оставшееся не отмщенным, было чем-то экстраординарным в городе, где брошенное сгоряча слово могло привести к дуэли, обливанию кислотой и даже бунту. В Париже поэты затевали больше драк, чем грузчики. В восьмом округе два соперничавших кутюрье модной одежды закололи друг друга ножницами. Неизвестный патриот застрелил в спину Фернана Лабори, адвоката Золя. Маркиз д’Амблези-Сера[124], министр, обвиненный в поддержке законов против дуэлей, сражался – и победил! – на дуэли, приняв вызов от Аристида Форестье[125], судьи, настаивавшего на праве любого француза всадить шпагу или пулю в любого другого француза, с которым у него возникли разногласия. По его мнению, хотя это право и не было записано в кодексе Наполеона, оно соответствовало пусть не букве, но духу закона.

Может быть, Гиньоль чем-то шантажировал Дю Руа? Быть может, у него были снимки, на которых этот патриот Франции принимает пенную ванну с майором Эстерхази, Лили Лангтри и кайзером? Или генеалогическое древо, доказывавшее, что этот антисемит на самом деле еврей? Или Гиньоль был порождением Легиона Ужаса и заслужил право на такие постановки услугами, оказанными Легиону, столь чудовищными, что теперь ему все сойдет с рук? Убийства были частью истории, но на этом она не заканчивалась, в этом Кэйт была уверена.

Пока она опрашивала знакомых и просматривала газетные вырезки и документы, Клара Ватсон вела параллельное расследование. Она вращалась в иных, куда более мрачных кругах, проникая в парижские злачные места, где говорила с негодяями и распутниками. Благодаря своим увлечениям эта английская вдовушка была вхожа всюду: делала ставки на кулачных боях без правил, проводившихся в катакомбах в окружении черепов; посещала притоны курильщиков опиума и бордели; слушала, о чем говорят на черных мессах и что шепчут смертники в своих камерах. Она собрала сплетни среди сутенеров, у членов банды Les Vampires[126] и в местном отделении Клуба самоубийц[127]. В своих вылазках в мир отбросов парижского общества Клара часто узнавала то же, что и Кэйт, ведущая расследование в более респектабельной части общества. А это значит, что они обе приближались к разгадке. И все же ответы на интересующие их вопросы пока что получить не удавалось.

В городе ходили и другие слухи, которые, как полагала Кэйт, были связаны с Гиньолем. Генриетта и Луиза[128], сестрички-сиротки, пропали на Монмартре. Их друзья говорили, что они сбежали в цирк. Ни один цирк, судя по всему, их не принял. Их бледные личики, облагороженные на снимках, вызывали жалость. Даже Sûreté заинтересовалась этой историей, но ни один знаменитый сыщик – Альфонс Бертильон[129], Фредерик Ларсан[130], инспектор Жюв[131] – не смог отыскать девочек. Проведя вечер в архиве отдела поиска пропавших без вести, Кэйт выяснила, что в этом же районе пропало с десяток людей, пусть и не столь очаровательных, как эти малышки. Общественного интереса это не вызвало.

В Hópital des Poupées Юки занялась витриной и расставила там кокэси. Эти деревянные куклы, состоявшие только из головы и туловища, казались Кэйт пугающими – они напоминали ей насаженные на кол головы. Тем временем Перс ожидал от Кэйт и Клары результатов расследования.

Через неделю Ангелы вновь собрались в кукольной лавке.

На рукаве у Клары виднелась кровь, но вдова сказала, мол, ничего страшного, это не ее. Да уж, эта женщина не страшилась опасности. Клара была сумасшедшей, но при этом умной и – на свой манер – осторожной. Ей даже удалось проделать хорошую работу сыщика.

Перс попросил Кэйт рассказать, что она выяснила о Легионе Ужаса.

– У Жоржа Дю Руа и остальных долгая общая история. Бертрана Кейе на самом деле судили за двадцать лет до времен Коммуны. В постановке Théâtre des Horreurs его арестовывают в тысяча восемьсот семьдесят первом, в последние ее дни. По сценарию историю убийцы передвигают во времени, чтобы сопоставить его преступления с великой резней le semaine sanglante[132]. Гиньоль словно подсказывает нам, где искать.

– Тебе этот Гиньоль повсюду мерещится, – заявила Клара.

– А тебе нет?

Вдова пожала плечами.

– Возможно.

– В чем бы ни был смысл этой постановки – а у меня нет причин полагать, что он отличается от очевидного, то есть попытки испугать и шокировать зрителей, приятно пощекотать им нервы, – Легион Ужаса в полном составе находился в Париже во времена Коммуны. Я еще не могу этого доказать, но уверена, что наши пять глубокоуважаемых друзей впервые встретились именно там. Ассолант и Дю Руа были солдатами Версальской армии, молодыми офицерами, командовавшими un escadron de mort[133]. Они не воевали, они проводили казни. Сейчас в это трудно поверить, но Мортен и Прадье были коммунарами. Они пришли в политику как радикальные последователи Бланки[134], борцы за социальную справедливость. Когда Коммуна пала, они изменили своим убеждениям. Отец Керн был заложником, одним из немногих, кому удалось выжить. Мортен и Прадье предали своих товарищей, сдав их эскадрону смерти, и за это Ассолант и Дю Руа их отпустили. После Кровавой недели было объявлено, что Мортен и Прадье шпионили в пользу Версаля – мол, они только притворялись коммунарами. Любого, кто осмеливался оспаривать эту версию, ставили к стенке. Ассоланта повысили, а Дю Руа порезвился в Алжире, прежде чем уйти из армии и начать подъем по социальной лестнице – вначале в газетном деле, затем в политике. Эти пятеро были союзниками почти сорок лет. Они заботятся друг о друге. Когда Мортену угрожал финансовый скандал, в «Ла Ви Франсез» вышла редакторская статья, в которой отстаивалась его невиновность. Певчего, обвинившего Керна в домогательствах, отправили под суд по подложному обвинению – и судья Прадье приговорил его к каторге на острове Дьявола. Когда ширились слухи о том, что Ассолант был причастен к неудавшейся попытке государственного переворота, Дю Руа восхвалял его в своих газетах, призывая наградить доблестного военного. В тысяча восемьсот семьдесят первом они были врагами. Сейчас они ближе, чем братья.

– Интересно, мисс Рид, – отметил Перс. – Но мне вспоминается аргумент, выдвинутый миссис Ватсон несколько дней назад. Вы хотели бы, чтобы эти люди оказались виновны. Вы презираете их за статус и положение в обществе. Если бы они оказались сущими чудовищами, это лишь укрепило бы вас в ваших предрассудках.

Кэйт попыталась обдумать такую возможность. Расследуя преступление Генри Уилкокса, она не доверяла собственным инстинктам, действовала осторожно, ничего не публиковала, пока информация не поступала хотя бы от двух, а то и больше, надежных осведомителей, не принимала во внимание не подтвержденные доказательствами, пусть и правдивые, слухи. Здесь она пользовалась тем же методом: полностью игнорировала подвернувшиеся сплетни из третьих рук, рассматривала только те факты, которые могла проверить, даже если все указывало на то, что документы подделаны или уничтожены. Она была довольна тем, что собрала достаточно доказательств. Их хватило бы, чтобы выдвинуть Дю Руа и его приспешникам список обвинений в преступлениях, совершенных десятилетия назад. Впрочем, вряд ли французский (или британский) суд вынес бы справедливый приговор в этом деле. Пока что ей не удалось установить только одно – связь Легиона Ужаса и убийств на Монмартре.

Перс посмотрел на Клару.

– Я решила отозвать свои возражения, – невозмутимо заявила она.

Кэйт обратила внимание на странную форму ее фразы – Клара точно давала показания в суде.

– На каком основании? – осведомился Перс.

– Я полагаю, что Кэти права. Эти люди виновны.

– У вас есть доказательства?

– Конечно же, нет. Эти люди не оставляют доказательств своей вины. Это все чувства и интуиция, Дарога. Вы нанимаете только женщин, так чего же вы ожидали?

Кэйт хотелось влепить Кларе пощечину за эти слова, хотя та и поддержала ее.

– В районах, где людей непросто запугать, стоит лишь произнести имена этих пятерых, как воцаряется тишина, – объяснила Клара. – Там, во тьме, таятся люди, которых вы могли бы назвать чудовищами, – и даже они боятся Жоржа Дю Руа. Больше, чем… ну, например, Призрака Оперы. А ведь их не обеспокоит резкая статья в «Ла Ви Франсез» или спорное решение Ассамблеи. У остальных тоже зловещая репутация. Доктор Иоганнес[135], сатанист, утверждает, что отец Керн – худший человек в Париже. И не в переносном смысле, как сторонник дьявола мог бы обвинить христианина в его неверных с точки зрения сатанизма моральных установках. Иоганнес имел в виду общепринятое понятие зла. Худший человек в Париже. Буквально. Чудовищами не рождаются, ими становятся. Сиротские приюты, которыми заведует Керн, стали фабриками по производству таких чудовищ: жестокостью, лишениями и лицемерием там уродуют детские тела и души. Керн вырастил целые поколения, армию уродов. Я восхитилась бы таким учреждением, если бы не изъяны в вопросах эстетики. Ассолант – мясник, безусловно. За его ошибки другие расплачивались кровью. Еще до того, как во времена Кровавой недели в его распоряжение предоставили гильотину, он своими приказами убил больше французов, чем немцев. Мортен и Прадье – мелкие сошки. Они удержались на своих постах так долго только потому, что Дю Руа их защищает. По словам их бывших любовниц, Мортен – страстный сторонник учения маркиза де Сада (а это верный признак притворщика в кругах истинных знатоков высокого Искусства Пыток), а Прадье подвержен презренному пороку Захер-Мазоха. Они виновны. Все, с кем я говорила, утверждают так. Но потом не могут сказать, в чем именно эти пятеро виновны. Или не хотят сказать, невзирая на… крайние методы убеждения.

При словах «крайние методы убеждения» по телу Клары пробежала дрожь наслаждения – по крайней мере, именно так показалось Кэйт. Уж Клара определенно не была притворщицей в своем излюбленном искусстве.

Кэйт тоже охватило возбуждение – но по другой причине.

– Может быть, кто-то из Легиона и есть Гиньоль? – спросила она. – То есть мы все предполагали, что этот попрыгун в маске – юноша. Но есть ведь наркотики. Дю Руа или Керн могут накачиваться чем-то, что превращает их на пару часов в шустрого дьяволенка. Достаточно, чтобы выступить на сцене.

– Но постановка порочит их! – возразила Клара.

– Думаешь? Может, эта пьеска – хвастовство?

Клара задумалась.

– Или оскорбления Легиона Ужаса могут быть способом отвести от себя подозрения. Как нападки Хайда на Джекила[136].

– Маловероятно, – покачала головой Клара. – У этих людей достаточно врагов, чтобы им не нужно было становиться собственной мрачной тенью.

– Это верно, – согласился Перс.

Кэйт признала, что она права.

– Может быть, Гиньоль – человек из их прошлого? Переживший Кровавую неделю, брошенный Эскадроном смерти живьем в братскую могилу, он выбрался оттуда, одержимый манией мести. Или подчиненный, которого швырнули на растерзание волкам, переложив на него вину за преступления кого-то из этих пятерых, – и теперь, после долгих лет страданий от тифа и побоев в колонии, он вернулся в город. Или один из упомянутой тобой армии уродов, Клара, после кошмара в сиротском доме ставший сломленным Übermensch[137]. Но если это так, то почему просто не убить их? Насмешка кажется слабой местью.

– Француз предпочтет смерть осмеянию, – объяснила Клара. – Французы – странный народ, они дерутся ногами и ублажают женщин языком.

– Я уже слышала эту поговорку, правда, в несколько более грубой формулировке.

– Я пыталась не травмировать твою нежную ирландскую душеньку.

– Ну, в Дублине тоже много подобных поговорок про англичан. Да и вообще везде, куда они приперлись, чтобы на чужих землях развевался их флаг.

– Итак, мы нисколько не приблизились к истине, – опять вмешался Перс.

После предыдущей перебранки Кэйт, к ужасу своему, поняла, что она нравится Кларе Ватсон. Кэйт не думала, что та вообще способна на такое чувство, но и сам по себе факт казался ей неутешительным. По слухам, в Ост-Индии Клара наняла людей, чтобы те заразили ее лучшую подругу проказой. Как Ангелы Музыки Кэйт и Клара должны были спеться. И они использовали дружеское подтрунивание, забавлявшее их самих, но окружающим казавшееся оскорбительным. В чем-то это подтрунивание напоминало флирт.

– Быть может, наша дочь Эрин[138] и не приблизилась к разгадке, – ухмыльнулась Клара. – Но дочь Боадицеи[139] еще не признала поражения.

Несложно было представить себе Клару в колеснице с лезвиями, прикрепленными к колесам. В Китае она, скорее всего, могла бы заказать такую повозку – и с легкостью бы убедила какого-нибудь поддавшегося ее чарам военачальника собрать целую толпу крестьян, только чтобы испытать новую игрушку.

– Да просто скажи уже, что ты выяснила, больная ведьма!

– Ах, Кэти, что с твоими манерами? Ты так покраснела… Я, право же, опасаюсь за твое здоровье…

– Тебе пора рассказать нам все, – тихо сказала Юки.

Перестав дурачиться, Клара опустила на стол белую прямоугольную картонку с нарисованным алым кругом.

– Что это?

– Приглашение. Если показать его на входе в Театр Ужасов в определенный день месяца после полуночи, тебя пропустят на дополнительное представление, о котором не рассказывают кому попало. Только для избранных cercle rouge[140]. Купить такое приглашение нельзя. По крайней мере, расплатившись за него деньгами. Те, кого мы сегодня обсуждали, – или хотя бы некоторые из них – возможно, регулярно появляются на этих представлениях, хотя мне так и не удалось выяснить, приходят они туда в качестве актеров или зрителей. Круг нарисован чернилами, не кровью. Но чтобы раздобыть эту карточку, мне пришлось пролить кровь. Великий Вампир, которого едва ли можно чем-то удивить, сказал, что больше никогда не хочет присутствовать при этом après-minuit[141], но мне представление, скорее всего, понравится. Понимайте это как хотите.

Великий Вампир был главой самой дерзкой парижской банды под названием «Вампиры». Еще один человек в маске. В его случае необходимость прятать лицо была вызвана тем, что его пост был опасен, к тому же многие хотели занять это место, поэтому маска оставалась той же – зато носившие ее сменялись постоянно. Но хотя менялся главарь банды, его правая рука, Ирма Веп, всегда оставалась той же и хоть не занимала в группировке лидирующую позицию, пережила много Великих Вампиров. Кэйт понимала, что стоит избегать Веп, эту Демоницу Хаоса. Тем не менее агентство «Призрак Оперы» и банда «Вампиры» соблюдали шаткое перемирие.

Она осмотрела карточку. Круг напечатали на плотном картоне, в красной краске просматривалась позолота. Такую краску будет непросто подделать, хотя методы отдела декораций и афиш Оперы были весьма эффективны.

– Сколько нам придется ждать?

– Представление уже завтра, – ответила Клара. – Надеюсь, твой нежный желудок выдержит такую нагрузку.

Кэйт принялась листать записную книжку.

– Да, Кэти, – кивнула Клара, – все исчезновения, похоже, происходили в течение недели до в каждом месяце… а тела находили через пару дней после этого представления.

Все переглянулись.

– Я, пожалуй, завтра куплю себе новую шляпку, – сказала Клара. – Приходить в театр дважды в одном и том же наряде – сущая невоспитанность. Кроме того, насколько я поняла, у cercle rouge есть традиция надевать на представления chapeaux с вуалью, а то и маски.

– Ты купи шляпку, а я приобрету револьвер, – ухмыльнулась Кэйт.

– Резонно. Ни один театральный критик не должен являться на представление без оружия. Еще, возможно, неплохо было бы купить корсет со вставками из свинца.

Кэйт не шутила. Ей действительно нужно было оружие.

Юки могла войти в клетку льва – крошечными шажками, ведь традиционное японское платье ограничивало ее движение, – с одним только зонтиком в руках и выйти с новым ковриком. В стильном пальто Клары, сшитом на заказ, было множество аккуратных карманов в подкладке, битком набитых разнообразными режущими, колющими и дробящими приспособлениями – как метательными, так и ближнего боя. Кэйт была наименее опасной из теперешнего состава Ангелов. Карманный нож, которым разве что яблоки можно было чистить, едва ли поможет ей в сражении с Гиньолем и Легионом Ужаса, даже если она успеет выхватить его из рукава.

Перс передал ей записку для месье Келу, главного оружейника Парижской оперы. Под оружейную был отведен весь подвал, и подземные владения месье Келу были заставлены мешками с песком и пропахли порохом. Кроме мечей и топоров, необходимых для постановки опер Вагнера[142] со всеми их воинами и валькириями, здесь хранилось много функционирующих ружей, пистолей и даже небольшая пушка – все для защиты здания от разъяренной толпы. По крайней мере, Кэйт предполагала, что именно для этого. Не нужна была картечница, чтобы казнить любовника Тоски[143], и едва ли для классических постановок требовалась полевая артиллерия, но и такого добра у месье Келу хватало. Месье Эрик пережил осаду Парижа во времена франко-прусской войны, а затем и правление Коммуны. И у него были причины опасаться обозленной толпы с факелами. Его бледная призрачная рука чувствовалась во всем в Опере, начиная от переоборудования самого здания и заканчивая принятыми в нем правилами.

Месье Келу предложил ей пару изготовленных на заказ пистолетов с перламутровыми рукоятями. Такие скорее подошли бы Энни Оукли[144], чем оперной актрисе, подумалось Кэйт. Пистолеты показались ей лишком легкими, показушными. Подумав, она выбрала ничем не примечательный, немного потрепанный британский револьвер типа «бульдог». Она умела стрелять из этой модели – изначально именно «бульдоги» были на вооружении ирландской полиции, – к тому же револьвер отлично помещался в ее сумочке и придавал дополнительный вес, поэтому можно было воспользоваться ридикюлем вместо дубинки, если не удастся вытащить оружие и выстрелить.

Оружейник рассказал ей, какие меры предосторожности следует соблюдать при обращении с «бульдогом», и Кэйт, надев наушники для стрельбы, выстрелила в соломенную мишень с прикрепленной фотографией – украшенным автографом снимком Эммы Кальве[145], примадонны Опера-Комик, главного конкурента Парижской оперы. Пуля попала мадемуазель Кальве в горло. Кэйт метко стреляла, а у револьвера был хороший баланс.

– Мадемуазель, будьте осторожны… – сказал ей напоследок месье Келу. – Не стоит считать себя неуязвимой.

Кэйт полагала, что учла это пожелание, но уже через четверть часа его слова эхом прозвучали в ее ушах.

Выйдя на плас д’Опера, она немного расслабилась. После столь долгого пребывания на Монмартре хорошо было очутиться в пристойном районе, где на каждом шагу не встречались апаши. Глядя на величественный фасад Оперы Гарнье, она думала о месье Эрике. У нее даже возникло чувство, будто он где-то неподалеку, как ангел-хранитель. Странно, что ее опекает такое создание, но Кэйт привыкла к странностям.

Сев за столик уличного кафе, она заказала черный кофе с круассаном и приступила к неспешной трапезе. Хорошенькие девушки из театрального хора и corps de ballet[146], хихикая, весело болтали за соседними столиками. С ними пытались познакомиться проходившие мимо юноши, но в основном девушки их отшивали.

Кэйт развернула «Энтрансижан», резко выступавшую против Дрейфуса газету, которую кто-то оставил на ее столике. Она просмотрела страницы, выискивая интересующие ее материалы и мысленно переводя абзац-другой, – пусть ее разговорный французский был еще далек от совершенства, при чтении она с легкостью понимала даже самые витиеватые предложения. В газете она наткнулась на статью Анри Рошфора[147], подпевалы Дю Руа, о судьях гражданского суда, позволивших Дрейфусу подать апелляцию и оспорить решение военного суда. «Стоило бы позвать опытного палача, чтобы тот срезал им веки, а затем посадил им в глазницы огромных ядовитых пауков. Пусть пауки вгрызаются в их зрачки, выедают белок глаз, пока не останется уж ничего в их пустых ныне глазницах. И затем, когда этих слепцов привяжут к позорному столбу перед Дворцом правосудия, где они и свершили свое мерзкое злодеяние, пусть же на грудь им повесят табличку: «Так Франция карает предателей, готовых продать ее врагу!» Учитывая, что публичное обсуждение велось на таком уровне, бутафорская кровь и пронзительные крики на сцене Театра Ужасов уже не казались столь удивительными.

Девушки за соседним столиком рассмеялись.

Сложив «Энтрансижан», Кэйт решила поскорее выбросить эту дрянь в ближайшую урну, чтобы оградить других отдыхающих в этом кафе от ее яда.

Девушки все еще хохотали. Над чем они так смеются?

Раздался знакомый мотив шарманки: к кафе направлялся уличный музыкант в костюме гориллы, который раньше повстречался Кэйт на рю Пигаль, – l’affiche vivante Театра Ужасов. То ли он поймал свою несчастную обезьянку, то ли нашел ей замену. Может быть, этих животных привозили в Париж те же подлецы, которые снабжали Максимилиана Великого канарейками?

Костюм обезьянки изменился – теперь на ней была миниатюрная маска Гиньоля и его наряд.

– Танцуй, Султан[148], танцуй, – сказал Маленький Гиньоль.

Горилла пустилась в пляс.

Должно быть, шарманщик ко всему был еще и чревовещателем, причем весьма талантливым. Пронзительный голосок, похожий на искаженный пищиком голос Гиньоля, не только, казалось, доносился из-под маски обезьянки, но и ничуть не был заглушен массивной маской гориллы.

И все же Кэйт не могла крикнуть ему «Браво!». Она помнила сшитые руки животного.

– Ах, Султан, что тут у нас? Прелестницы из Оперы…

Девушки в кафе захихикали.

– И… что ж, не столь прелестная мадемуазель, работающая на Оперу.

Обезьянка запрыгнула на стол Кэйт и выхватила у нее из рук остатки круассана. Булочка раскрошилась – прорезь в маске была слишком узкой, и обезьянка не могла съесть украденное.

Под маской горели яростные глаза, в них плескалась боль. Кэйт вспомнился безумный взгляд настоящего Гиньоля.

Горилла вперевалочку приблизилась к ее столику.

Кэйт сунула руку в ридикюль. Нет… Просто шарманщик понял, как она навредила ему, и теперь хотел отыграться. Но это не значит, что его можно застрелить. Месье Келу посоветовал бы ей приберечь пули до того момента, когда они действительно понадобятся.

Кэйт улыбнулась обезьянке, но та не выказывала ни малейшей благодарности своей спасительнице. Должно быть, Султан жестоко наказал животное за попытку освободиться.

Лицо Кэйт горело. Она опять залилась краской.

Девчонки из хора беззлобно рассмеялись. А вот хихиканье обезьянки, доносившееся из-под маски, вдруг зазвучало весьма зловеще. Должно быть, Султан вновь подавал голос.

И вдруг Маленький Гиньоль схватил ее за волосы и рывком сдернул со стула.

– Потанцуй со мной, Рыжик, потанцуй! – пронзительно воскликнул он.

Девушки зааплодировали. От неожиданности Кэйт чуть не упала, но устояла, удивленно кружа с дрессированной обезьянкой.

Музыка утихла, но танец продолжался. Маленький Гиньоль толкнул ее к Султану, и сильные руки в перчатках сжали ее талию. Кэйт стояла лицом к лицу с музыкантом в костюме гориллы. Веки актера были подведены углем, чтобы сливаться с черной маской. Его глаза тоже горели – мрачный сосредоточенный взгляд.

Султан закружил ее в вальсе, удаляясь от столика.

Официант подхватил ее ридикюль – должно быть, кладь показалась ему неожиданно тяжелой – и одними губами произнес:

– Мадемуазель, вы забыли сумочку…

Вот и вооружилась.

Кэйт начала вырываться, но танцевавший увалень в массивном вонючем костюме гориллы крепко сжимал ее. Ее волокли прочь по плас д’Опера. Маленький Гиньоль шлепнулся на четыре лапы, следуя за ней: теперь он вновь напоминал скорее обезьянку, чем человечка.

– Au secors, au secors![149]

Султан подражал ее голосу. Послышался новый взрыв смеха.

– Меня похищает этот дикий зверь! Кто же придет на помощь бедной беззащитной женщине, захваченной ужасной тварью из джунглей?

Зрители, сидевшие в кафе, зааплодировали, решив, что на этом представление заканчивается. Кто-то бросал уличному музыканту монетки – но их подобрал какой-то громила, как и оставшуюся у столиков шарманку. Султан пришел за ней не один. Но он пришел именно за ней.

Кэйт поняла, что это… похищение!

Ее кружило и вертело. Похититель, танцуя с ней вальс, продвигался к открытой дверце черной кареты. Вместо семейного герба или официального символа на дверце был нарисован простой алый круг.

– Сколь ужасна будет страсть этого дерзкого существа, сколь беззащитно тело мое! Что за мерзкие желания таятся в его душе, что жаждет он сотворить со мной?!

Кэйт пыталась перекричать эти возгласы чревовещателя, но ей не хватало воздуха.

– Впрочем, я вынуждена признать, что все это так увлекательно! – не умолкал пронзительный голос. – В Париж приезжают за новым опытом… а этот опыт будет, безусловно… великолепен. Ах, если бы только он не был так красив… если бы только я не тосковала по родине! Я убегу с месье Султаном! Мы признаем наши желания, пусть они и примитивны, и познаем естество любви в лесах!

Кэйт удалось выхватить из манжеты нож, но Султану было известно об этом оружии. Он больно сжал ее запястье, и нож упал на мостовую. Обезьяна пинком отбросила его как можно дальше.

Вблизи кареты похититель отпустил одну ее руку.

Кэйт напряглась, готовясь нанести ему удар в пах. Но огромная рука в перчатке от костюма гориллы зажала ей рот тряпкой, пахнувшей чем-то сладким… а потом мир померк.

Кэйт пришла в себя в темноте. Голова болела. Женщина знала, что ее усыпили хлороформом, но не понимала, сколько пробыла без сознания.

Она сидела на мягком стуле. Судя по ощущениям, где-то в подвальном помещении. Что-то холодило лодыжку – ее приковали к ножке стула, а стул был прибит к полу. Руки ничто не сковывало, но Кэйт не хватало сил на то, чтобы шевелить ими.

В комнате царили холод и сырость. Пахло нафталином.

Она поняла, что ее переодели, – теперь на ней была то ли камиза, то ли ночная рубашка.

Неужели это жилище Султана, человека-гориллы?

Кто-то включил газовую лампу, и Кэйт уставилась на свое отражение в огромном зеркале: волосы всклокочены, кожа приобрела нездоровый бледный вид и на ней проступили веснушки, яркие, как капельки крови. Рубашка была нескромной, но удивительно хорошего качества. По крайней мере, ее похитила состоятельная горилла.

В отражении в зеркале Кэйт увидела, что похититель стоит у нее за спиной, регулируя свет лампы. Он снял маску, но лица его Кэйт так и не увидела – голову мужчины, плотно прилегая к коже, обтягивала черная ткань с прорезями для глаз и рта.

– Она пришла в себя, – позвал Султан.

У противоположной стены тянулся ряд кресел, как в приемной дорогого дантиста или в парикмахерской. Стены украшали театральные афиши и фотографии знаменитых актеров. По краям зеркала виднелись наклеенные снимки: изуродованные лица, выколотые глаза, расплющенные носы, ужасные шрамы. Если когда-то так выглядели настоящие люди, то эти снимки, наверное, были образцом для гримеров, пытавшихся шокировать публику внешним видом актеров. Если же эти ужасы были созданы при помощи грима, то были истинным триумфом в деле гримирования – и работники театра стремились повторить этот успех. На столике под зеркалом стояли баночки пудры и краски, в миске лежали стеклянные глаза. Безликие деревянные головы венчались разнообразнейшими париками, в том числе безволосым париком и всклокоченной шевелюрой оборотня Бертрана Кейе. Рядом на стойке висели костюмы, что объясняло запах нафталина.

Кэйт была в гримерной Театра Ужасов.

Султан, уже не имитируя походку обезьяны, подошел к ней и, схватив за подбородок, осмотрел ее лицо.

Кэйт плюнула бы в него, но у нее пересохло в горле.

Будто прочитав ее мысли, он налил в стакан воду из кувшина и поднес к ее губам, а затем осторожно влил жидкость ей в рот.

Ей стоило бы окатить его этой водой. Но вместо этого Кэйт просто сказала:

– Спасибо.

В гримерную вошли и другие люди. Кэйт узнала Морфо. Как оказалось, его шрамы были настоящими. За ним последовали Орлофф, театральный врач, и Малита, исполнявшая несколько ролей на сцене театра. А за ними…

– Я ведь сказала тебе, что нужна кровь, чтобы получить приглашение в Алый Круг, – усмехнулась Клара Ватсон. – Но я никогда не говорила, что нужна моя кровь.

Кэйт чуть не подавилась водой. Она попыталась вскочить, но оковы на ноге удержали ее.

– Спокойнее, спокойнее, – промурлыкала англичанка.

Так значит, Клара стала Падшим Ангелом? Перебежчицей. Кэйт могла бы и раньше догадаться. Эта ведьма была безумна, а потому легко могла отречься от данного обещания. И почему месье Эрик этого не предусмотрел?

Кэйт отпустила комментарий о том, как Кларе надлежит поступить. Надо сказать, ее предложение едва ли было возможно с точки зрения анатомии.

– Знаешь, в Китае я как-то видела рабыню, которая действительно была способна на такое. – Клара нежно улыбнулась.

Доктор Орлофф приложил холодный стетоскоп к ее груди. Кэйт чувствовала, как бешено бьется сердце.

Затем он с сугубо профессиональным видом ущипнул ее за левую и правую руки. Кэйт поморщилась.

– Хорошие рефлексы, – отметил он. – Откройте рот, милочка.

Сжав челюсть Кэйт, Орлофф заставил ее открыть рот.

– И хорошие зубы. Приятно видеть такие здоровые зубы. Многие дамы пренебрегают уходом за полостью рта. Они полагают, что если улыбаться с закрытым ртом, то никто и не заметит дырок и гнили.

– Потом сто́ит снять с нее скальп, – предложила Малита. – У нас бывает мало рыжих… и париков не хватает.

Все это не очень-то воодушевляло.

– Зачем я здесь? – осведомилась Кэйт.

– Кэти, ты станешь звездой сцены, – объяснила Клара. – Изюминкой сегодняшнего après-minuit в Театре Ужасов. Как обычно говорят? Только одно представление!

Если… нет, когда она выпутается из этой передряги, она отомстит. Значит, Клара знаток пыток? Что ж, миссис Ватсон не училась в ирландской школе…

Клара нагнулась, делая вид, что целует Кэйт в щеку, и прошептала:

– Courage[150]. Доверься мне. Ангелы навсегда.

Затем, помахав ручкой, она вышла из комнаты.

– Что, дешевое местечко на этот раз выбрала? – бросила ей вслед Кэйт.

– Ни пуха ни пера! – ответила Клара. – По меньшей мере…

Может быть, Кэйт ее неправильно поняла? Если все это – часть сложного плана, чтобы разведать тайны Алого Круга, Кларе стоило бы предупредить своих товарищей. Или, быть может, Падший Ангел мучила ее ложной надеждой на спасение?

Малита подошла с расческой и принялась укладывать волосы Кэйт. Такую прическу она еще никогда не носила.

С объективной точки зрения, прическа Кэйт понравилась.

Но, учитывая сложившиеся обстоятельства, ей было непросто поблагодарить свою гримершу.

Après-minuit не означало, что занавес поднялся, как только часы пробили полночь. Пока Кэйт была без сознания, Гиньоль устроил обычное вечернее представление. После этого зрители и большинство работников театра ушли, и начались приготовления к постановке для Алого Круга.

Малита спрятала веснушки Кэйт под толстым слоем пудры (на это, казалось, ушло несколько баночек), накрасила ей губы алым и нарумянила щеки. Затем, взяв красный карандаш, женщина добавила последний штрих – мушку на верхней губе.

С Кэйт сняли оковы и силой заставили ее надеть костюм дешевой шлюхи: блузку с низким вырезом, цыганскую юбку, берет, побитую молью красную шаль, лакированные сапожки. Кэйт подумалось, что она выглядит смехотворно – как кукла на витрине лавки мадам Мэндилип, дешевая кукла, которую никто так и не купил.

Малита поволокла ее из гримерки. Идти в этих сапожках на высоких каблуках и с толстой подошвой было непросто. Кэйт провели по коридору, подняли по лестнице – и она очутилась на сцене. Занавес был опущен, декорации изображали опушку леса и какие-то мраморные статуи. На полу была разложена грязная клеенка. Работники сцены стояли наготове с ведрами и швабрами.

Султан надел маску, но снял перчатки. Его руки, сжимавшие охотничье ружье, были перепачканы черным.

Хотите увидеть что-то по-настоящему страшное? Вот вам горилла с оружием.

Здесь собрались и другие люди – одетые в странные костюмы и загримированные.

Молодой человек в белом галстуке и фраке о чем-то спорил с невозмутимым Морфо. Кэйт узнала Жанно-у-Гримерки, которого заметила во время своего первого посещения Театра Ужасов. Его букет черных цветов увял. Наверное, он все-таки пробрался за кулисы, надеясь воздать должное la belle[151] Берме. Другие – куда более жалкие – были трезвы в достаточной степени, чтобы испугаться. Старая карга, переодетая герцогиней, но вонявшая, точно нищая прачка. Две худенькие девочки в костюмах животных – Генриетта и Луиза, пропавшие сироты, сбежавшие в цирк. Однорукий и одноглазый солдат в военной форме – он гордо заявил, что это уже его третье выступление в après-minuit. Кэйт подумалось, что актеры этого представления редко появлялись на сцене вновь.

Доктор Орлофф обвел взглядом похищенных, одурманенных или отчаявшихся бедняг.

– Вопите, сколько вам угодно, – сказал он. – У нас маленький театр, но нужно много усилий, чтобы зал был полон. Нашим зрителям нравятся громкие крики. Оставайтесь в свете рамп. Нет никакого смысла истекать кровью в темноте, верно? Вам нужно ваше мгновение славы. Если вам захочется взмолиться о пощаде, обращайтесь к зрителям. Музыканты в оркестре играют с завязанными глазами, им нет дела до того, что происходит на сцене. Другие актеры – профессионалы, они будут действовать по сценарию.

– А есть шанс, что над нами смилостивятся? – спросила девушка в ацтекском головном уборе.

– Конечно же, нет. Но мольбы, крики и плач развлекают некоторых членов Алого Круга. И раздражают других, которым просто хочется поглазеть на представление. Но многие только рады оттянуть мгновение услады. Кто знает, быть может, они проявят largesse[152] к вашим близким, если вы хорошенько их попросите. Вы здесь, чтобы вернуть долг семьи, не так ли, Нини?[153]

Принцесса ацтеков, которой была уготована роль жертвы, кивнула.

– Следуйте своим инстинктам. Я уверен, вас ждет триумф. И ваш папенька будет спасен от позора.

Кэйт даже в голову не пришло, что кто-то мог намеренно передать себя во власть Гиньоля. Очевидно, все можно купить. Чем больше она узнавала об этом кровавом деле, тем страшнее оно казалось.

Старуха упала на колени, смяв платье, и запричитала, брызгая слюной. Морфо рывком поднял ее на ноги и, влепив пощечину, заставил замолчать. Подошла Малита с пуховкой и пудрой и начала восстанавливать испортившийся грим.

Султан повесил ружье за спину и принялся карабкаться по веревке под потолок над сценой – ловко, точно настоящая горилла.

Быть может, ей удастся сбежать, если она погонится за ним? Нет, не в этой ужасной обуви.

Подняв голову, Кэйт увидела, что Султан устроился в переплетении веревок и блоков. Достав ружье, он направил дуло в сторону сцены и, посмотрев на Кэйт, обнажил губы в ухмылке – фальшивые губы под маской, повторявшей его мимику. Да, то был человек-горилла многих талантов: чревовещатель, похититель женщин, акробат, меткий стрелок…

Пока Султан сидит там, нет никакого смысла предпринимать попытки к бегству.

Едва ли удастся и заручиться поддержкой других актеров. Кэйт не знала, кто еще пришел сюда добровольно, как Старый Солдат и Нини. Большинство же тех, кого принудили выступать на этой сцене, как Жанно-у-Гримерки или Герцогиня, были не в том состоянии, чтобы помочь Кэйт – или самим себе. Сироток – одну девочку нарядили в костюм рыбки, а вторую летучей мыши – явно морили голодом.

При таком положении вещей Кэйт разве что могла рассчитывать хотя бы перед смертью получит ответы на интересовавшие ее вопросы.

Она подняла руку, как на пресс-конференции.

– Мисс… э-э… Рид, верно? – откликнулся Орлофф. – Чем могу помочь?

– Если не принимать во внимание тот очевидный факт, что у меня нет ни малейшего желания участвовать в представлении, могу я хотя бы полюбопытствовать… зачем все это?

– Не понимаю. Что именно?

– Все. Это après-minuit, Алый Круг, ваши зрители – которых, могу поспорить, я готова перечислить поименно. Зачем все это?

Доктор Орлофф озадаченно посмотрел на нее. Неужели никто раньше не задавался этим вопросом?

– Полагаю, я могу просветить нашу гостью, – сказал кто-то за ее спиной, слегка повысив голос.

Оглянувшись, Кэйт увидела Жоржа Дю Руа.

Журналист и политик нарядился, точно пришел в оперу: цилиндр, костюм, на пальцах и булавке для галстука поблескивали драгоценности. Когда-то именно его ставшая притчей во языцех красота помогла Дю Руа войти в круги высшего общества – флиртуя в салонах, он обеспечивал материалом колонку сплетен, благодаря которой стал известен. С возрастом он немного располнел, но сохранил гладкую кожу и яркий цвет глаз. Он красил усы и укладывал их воском.

Кэйт прошла бы мимо него на улице и не заметила – и все же он-то и оказался настоящим монстром. Это пухлощекое розовое личико было его маской.

Дю Руа вел на поводке Гиньоля – тот шел на четвереньках, как охотничий пес.

– Признаю́, – сказал Дю Руа, – я, как и мои товарищи по Алому Кругу, испытываю зависимость. Да, мы знатоки таких радостей, безусловно. Мы привередливы – этого у нас не отнимешь. Мы разборчивы, конечно. Но мы зависимы от этих радостей, как наркоманы. Нам нужно то, что нам нужно. Мы должны заполучить это. Обязаны. Если уж мы сами не можем участвовать, мы должны хотя бы смотреть. Ведь это наибольшая, пусть и тайная, услада всего человечества, знаете ли.

– Убийство?

– Можно назвать это и так… но, право же, какое банальное слово. Убийство безыскусно. Люди могут застрелить или заколоть друг друга – во время ссоры или просто так, без причины. Дуэли, заказные убийства, несчастные случаи… Смерть наступает слишком быстро, ее не смакуют, ею не наслаждаются.

– Все это из-за Кровавой недели?

Дю Руа задумчиво взглянул на нее.

– Ну конечно. У некоторых из нас такие наклонности проявились раньше… во время осады Парижа, когда слонов в зоопарке забивали на еду… или на поле боя… или еще в школе. Мы трепетно застывали, останавливаясь у края дозволенного, не доходя до познания своей истинной сущности. Мы удовлетворяли свои потребности – но способом куда менее пикантным, чем нужный нам. А в ту славную великую неделю, в те великолепные дни мы в полной мере познали, что нам нужно. То было подлинное откровение. Наслаждение в избытке, дорогая моя. В избытке! Пиршество смерти! Оргия кровопролития. Убийство за убийством, резня за резней! Утонченнейшее искусство смерти…

Теперь Кэйт понимала, почему Клара Ватсон предала ее ради членства в Алом Круге.

– Вы просто… безумны. Безумны и богаты притом. Ужаснейшее сочетание.

Дю Руа улыбнулся, обнажив безукоризненные белоснежные зубы.

– Критиковать каждый может.

– Вы удовлетворены ответом, мадемуазель Pomme de Terre?[154] – осведомился Орлофф. – Вам была дарована великая привилегия – интервью с нашим импресарио. Эксклюзив.

– Сомневаюсь. Он словно отрепетировал эти слова. Мне кажется, он уже говорил это раньше. И ему так же скучно от этого, как и мне.

Орлофф подал знак, и Малита отпустила Кэйт пощечину.

Ирландка сжала кулаки, но затем вспомнила о горилле с заряженным ружьем.

В Театре Ужасов царила необычная тишина. Дю Руа приподнял цилиндр, прощаясь с актерами, и удалился, вручив поводок Гиньоля Морфо. Тот ухмыльнулся, затягивая ошейник, и откуда-то из горла Гиньоля раздалось шипение – воздух прошел через пищик.

Итак, чудовища сцены сменились.

Это уже не представление Гиньоля. Это представление Алого Круга.

Доктор Орлофф выставил актеров на фоне декораций, точно у расстрельной стены. Кэйт в какой-то мере ожидала, что им завяжут глаза, но потом поняла – это было бы проявлением милосердия… а Алый Круг не был склонен к милосердию.

Морфо, Малита и Орлофф остались впереди сцены. Морфо оголил торс, демонстрируя боевые шрамы. Малита и Орлофф надели белые халаты и передники. За кулисами виднелась скамейка с реквизитом – там громоздились молотки, щипцы, ножи, серпы, дубинки, долото и другие пыточные приспособления, которые Кэйт не смогла распознать. Были там и бутылочки с ядом и кислотой. Рядом со скамьей стоял низенький, круглолицый и лысый парень с застывшей улыбкой, готовый в любой момент подать нужный инструмент. Очень профессионально.

Кэйт подумала, не схватить ли бутылку с кислотой, но потом поняла, что в таком случае ее застрелят. Она не сомневалась в том, что мужчина в костюме гориллы был отменным стрелком. И пусть ее быстрая смерть немного омрачит представление, ей будет уже все равно.

Поднялся занавес, вспыхнул свет рамп.

Кэйт слепило глаза, и она различала лишь смутные тени в зале.

Процессия спустилась по проходу и поднялась по ступеням на сцену, разрушая невидимую стену между зрителями и драмой.

Дю Руа вел под руку даму в багровой мантии с капюшоном и вуали.

Наверное, Алый Круг доволен новым участником их группы, подумалось Кэйт. Скорее всего, через год-два Кларе все это надоест, и она всех их отравит. Или же к тому моменту ей представится возможность соблазнить лаборанта в институте изучения экзотических болезней – и для этого убийства она раздобудет какую-нибудь новенькую, невероятно опасную бациллу. Дю Руа уже не будет смотреться таким щеголем, когда его лицо покроется гнойными нарывами.

За Королем и Королевой Ужасов следовали остальные.

Генерал Ассолант явился в полном боевом облачении, на груди у него поблескивали медали и ордена. В этом пространстве фантазий отец Керн произвел себя в кардиналы. Его красная ряса показалась бы слишком уж дорогой даже самому Ришелье. Ее подол волочился по земле, как фата подвенечного платья, и потому ткань придерживали чертики – два обнаженных ребенка, полностью покрытых красной краской. Дети спотыкались – они уже начали задыхаться. На Шарле Прадье была мантия судьи и «черная шапочка» – черный шелковый платок на парике. Такой платок набрасывали на голову английские судьи, вынося смертный приговор, – похоже, Прадье подражал британской моде. Эжен Мортен облачился в костюм придворного, правда, подпоясался триколором. С собой он привел какую-то пьяную проститутку. Белокурая девица хихикала и болтала без умолку, не осознавая всей торжественности мероприятия. Быть может, и ей придется принять участие в представлении? Такую блондиночку столь же легко заменить, как и желтую канарейку Максимилиана.

На всех присутствующих были красные полумаски, скорее по традиции, чем для сокрытия лица.

Слуги в красных ливреях выставили кресла для зрителей прямо на сцене, как можно ближе к месту, где будет проходить представление. К подлокотникам кресел были привинчены подносы, на которых громоздилась всякая снедь и стояли напитки. На каждое сиденье даже положили сложенную театральную программку.

Кэйт хотелось бы взглянуть, что запланировано на этот вечер. Учитывая присутствие несчастных сироток и ацтекской принцессы, едва ли она станет гвоздем программы. Скорее всего, ее поспешно задушат в конце первого акта, а труп бросят в канализацию, пока зрители будут наслаждаться интерлюдией и обмениваться мнениями о том, хорошо ли она сыграла свою роль.

Небольшой оркестр – как и говорилось, у всех музыкантов были завязаны глаза – заиграл отрывок из «Кармен»[155].

Зрители заняли свои места.

Любовница Мортена явно не представляла, что ей предстоит увидеть, – она звонко смеялась и флиртовала со всеми подряд. Остальные оставались напряженными и тихими – они предвкушали. Дю Руа то и дело облизывал губы, точно толстая ящерица. Ассолант сжимал рукоять меча, будто ему хотелось обнажить клинок и изрубить всех, кого он только видел, – Кэйт подумалось, что он вполне может наброситься на актеров. Таким людям недостаточно будет просто смотреть. Керн поставил чертиков на колени перед креслом и опустил на них ноги. Прадье вынул баночку, достал оттуда несколько таблеток, тщательно пересчитал их и запил, сделав глоток из серебристой фляги.

Единственным сюрпризом для Кэйт стала роль Гиньоля. Человек в маске так и остался на поводке у Морфо. Если раньше он был хозяином на этой сцене, то теперь стал марионеткой.

Кэйт увидела кровь, пропитавшую костюм Гиньоля. Его маска погнулась, нос съехал в сторону, словно Гиньоля сильно избили.

Даже в преддверии смерти она пыталась разобраться в происходящем.

Быть может, Гиньоль был невольным участником этого après-minuit? Она видела, что его глаза закрыты, точно он не хотел смотреть на все это.

Морфо привязал поводок к столбу и пнул Гиньоля.

Шоу началось…

Первым выступал Старый Солдат.

Оркестр заиграл марш, и Солдат отсалютовал зрителям оставшейся левой рукой. Он сел на стул и с отрепетированной сноровкой снял левый башмак правой ногой. Куда сложнее был стянуть носок и закатать штанину – та все время сползала.

Блондинка Мортена расхохоталась. Керн повернул голову – только голову, его плечи даже не шевельнулись, как у совы, – и взглядом заставил ее замолчать. Девушка потянулась к фляге. Голова священника вернулась на место, и он махнул рукой: «Продолжайте!» Вторая его рука скользнула под рясу и начала характерно двигаться.

Малита пришла Старому Солдату на помощь и взрезала штанину складным ножом, начав от лодыжки и проведя лезвием чуть выше колена. Ткань легко разошлась. Хотя Солдат явно был инвалидом, нога выглядела здоровой.

– Vive la France! – воскликнул он. – Vive la Republique![156]

Оркестр заиграл «Марсельезу», временами намеренно не попадая в ноты, – для пущего комического эффекта.

Орлофф вручил Старому Солдату пилу, и тот приступил к работе.

Он мужественно подавлял желание завопить и лишь тихонько постанывал и закусил усы, производя аутоампутацию. Кэйт поняла, что вообще-то он был правшой. Левой рукой он действовал неуклюже, и пила все время соскальзывала, не попадая в зияющую рану. Тем не менее Солдат сумел перепилить кость и только потом потерял сознание.

Любовница Мортена закусила костяшки пальцев от ужаса. Мортен взял ее за шиворот, как котенка, и заставил смотреть.

Старый Солдат упал со стула. Из перерезанных вен хлестала кровь.

Кэйт увидела в ране желтоватую кость и белесые хрящи.

Занося топор палача, подошел Морфо.

– Нет, – осадил его Дю Руа. – Он должен быть в сознании.

Доктор Орлофф наложил на рану жгут, чтобы остановить кровотечение, а затем поднос к носу Старого Солдата нюхательную соль.

– Простите… – По его лицу градом катились слезы боли. – Это была… минутная слабость.

Морфо обрушил удар топора. Угол был неудачным, и лезвие не прорубило ногу полностью.

Старый Солдат закричал. И опять принялся просить прощения.

Доктор Орлофф положил размозженное колено на стул – получилась импровизированная колода для рубки мяса. Морфо довершил начатое и, оторвав ногу, швырнул ее в Гиньоля. Тот дернулся, когда ступня отрубленной ноги попала ему в лицо.

Доктор затянул жгут.

Конечно, это была лишь временная мера, но кровотечение остановилось, и Орлофф принялся умело орудовать раскаленным железом, ниткой и иглой.

Заскучавшие зрители начали перешептываться. Музыканты заиграли африканский танец кекуок.

Кровь, заливавшая клеенку, уже подступала к ногам Кэйт. Ее собратья по беде либо пребывали в состоянии шока, либо сошли с ума.

Жизнь Старого Солдата была спасена, и его унесли прочь… Быть может, сейчас он думал о четвертом выступлении в этом представлении, хотя Кэйт не знала, какой еще трюк он смог бы провернуть.

Алый Круг не был особо впечатлен.

Жанно-у-Гримерки, протрезвев, попытался пуститься в бегство. Он поскользнулся на крови, прозвучал выстрел, и пуля пробила ему голову. Бедняга умер мгновенно. Тело дернулось, ноги оторвались от пола, и Жанно, повалившись на окровавленную клеенку, так и остался лежать в неестественной позе.

Послышались жидкие аплодисменты – зрители не оценили этот экспромт.

Малита прикусила губу от разочарования. Наверное, она собиралась потом поразвлечься с этим красавчиком сама.

Запахло порохом, на сцену упала гильза.

Гиньоль потянул за ошейник, пытаясь его ослабить. Шлюшка Мортена потрясенно молчала. Керн застонал от наслаждения. Ассолант возмущенно пробормотал: «Терпеть не могу трусов – всех их нужно расстрелять!» Дю Руа все еще скучал – он ведь сам сказал, что больше не получал удовольствия от обычных убийств.

Человек умер прямо у нее на глазах. Кэйт уже была за гранью ярости и ужаса.

Доктор Орлофф не был столь талантливым конферансье, как Гиньоль. Он занудствовал, запинаясь и хмыкая, и пытался оттянуть время до следующего представления.

Жанно-у-Гримерки сбил его с толку.

Пришлось убирать труп и вытирать лужу крови, а затем посыпать клеенку песком. Все это происходило при зрителях, а Орлофф только суетился.

Дю Руа раздраженно уставился на него. Кэйт подумалось, что актеры, впавшие в немилость Алого Круга, сами устраивают свое последнее блистательное выступление.

Малита выдернула ее из ряда ожидавших бедняг. Одна из сироток ухватилась за юбку Кэйт. Малита замахнулась, намереваясь влепить девочке пощечину, но Кэйт парировала удар и сказала малышке, что все будет хорошо. Ей едва удалось заставить себя произнести эту ложь, язык во рту не поворачивался. Малита подвела ее к скамейке с реквизитом.

Ассистент продемонстрировал ей нож и воткнул острие себе в ладонь. Лезвие скользнуло в рукоять. Затем он передал бутафорский нож Кэйт. Сумеет ли она как-то воспользоваться лезвием? Малита нетерпеливо показала ей, как спрятать оружие в сапог.

– В духе Монмартра, мы представляем знаменитый танец апашей! – провозгласил Орлофф. – Исполнят его звезда нашего театра Морфо и приглашенная гостья… мисс Кэтрин Рид из Дублина.

Так вот почему ее переодели французской уличной шлюхой.

Оркестр заиграл вальс из балета «Бабочки».

Малита вытолкала Кэйт на сцену. Морфо уже ждал. Одноглазый громила теперь нарядился в облегающую полосатую рубашку и красный шейный платок, в уголке рта – сигарета. Его щеки украшали красные и желтые полосы – индейская боевая раскраска, будто он был одновременно и апачем, и апашем.

Недавно Кэйт видела это представление – грубый танец-драка, при котором сутенер гоняет свою проститутку, чередуя шлепки и пинки с поцелуями. Но Кэйт, учитывая интересы Алого Круга, предполагала, что драка вовсе не будет постановочной и смягчать удары никто не собирается. Да и мысль о том, что ее поцелует Морфо, не казалась особо приятной.

Неудивительно, что ей дали бутафорский нож, которым никого не ранишь.

Морфо принял странную позу матадора: кулаки уперты в бока, таз вперед, грудь колесом, сам приподнялся на цыпочки. Он искоса взглянул на Кэйт единственным глазом. Чувствовалось в этой павлиньей позе какое-то тщеславное самолюбование.

Только теперь, когда Гиньоль был связан, Морфо стал истинной звездой сцены.

– Танцуй, девочка, – шепнула ей на ухо Малита. – Не разочаруй их, иначе они отомстят твоей семье.

Она толкнула Кэйт к Морфо.

Кэйт упала к нему на грудь, и Морфо схватил ее за волосы. Боль быстро привела ее в чувство.

Рваный мотивчик все длился – Оффенбах не предусматривал таких пауз! – а Кэйт волокли по сцене. Она сопротивлялась, но Морфо был силен и уже исполнял этот номер раньше. Он отпустил ее и сильно ударил по лицу. Еще пара таких ударов – и у нее сломается шея.

Кэйт попыталась пнуть его в голень. Должны же эти дурацкие сапожки хоть как-то ей пригодиться!

Морфо ловко увернулся и она, поскользнувшись на еще влажной клеенке, упала, оцарапав голое бедро. Он пнул Кэйт башмаком под ребра, и она перекатилась на другой бок, стараясь не обращать внимания на боль.

С такими темпами ее дебют вскоре завершится.

Схватив женщину за руки, Морфо рывком поставил ее на ноги, поднял над головой и закружил в воздухе. У Кэйт перед глазами все поплыло, в голове помутилось.

Вверху, на веревках под потолком, она увидела Султана. Дуло ружья медленно поворачивалось – он целился Кэйт в голову…

…а над ним вдруг возникла черная тень, очертаниями напоминавшая летучую мышь. Веревочная петля обхватила горло Султана. Пенджабская удавка!

Кэйт едва успела увидеть все это, но и одного взгляда было достаточно. Ее не бросили на произвол судьбы.

Ангел приглядывал за ней – буквально…

…и все же ей хотелось бы, чтобы месье Эрик появился на сцене чуть раньше.

Теперь предстояло лишь пережить это pas de deux[157], чтобы ее не убили в процессе.

Морфо перехватил ее за руку и лодыжку и закружил над сценой. Волосы растрепались и трепетали, точно знамя на ветру. Мимо проносилась панорама, все быстрее и быстрее.

Алый Круг. Оркестр. Скамейка с реквизитом. Работники сцены. Привязанный к столбу Гиньоль. Черная пропасть зала. Забрызганные кровью декорации с пасторалью. Ждущие своей участи жертвы.

Кэйт пыталась смотреть на потолок.

Морфо отпустил ее и отбросил в сторону. Кэйт покатилась по сцене, оцарапав бок и порвав костюм. Шаль развязалась. Наконец Кэйт остановилась.

То было мгновение передышки.

Наверху, на бешено раскачивавшемся переплетении веревок, Султан в костюме гориллы дрался с так ни кем и не замеченной стройной тенью в плаще и белой маске. Тень обрушивала на него всю мощь боевого искусства сават. Месье Эрик вступил в игру.

Морфо насмешливо подозвал Кэйт.

Обычно в этом танце девушка подползала на четвереньках к сутенеру, вымаливая у него наркотики, а затем пыталась ударить его ножом, спрятанным за подвязкой. Но сутенер заламывал дурочке руку, пока та не роняла оружие.

Кэйт достала бутафорский нож из сапога. У лезвия была режущая кромка, но острие притупилось. Что если заклинить пружину?

Но на это не было времени.

Малита пнула ее в спину, и Кэйт покатилась в сторону Морфо.

Мортен, рассмеявшись, захлопал в ладони. Похоже, он был страстным поклонником этого танца. Его блондиночка тоже смотрела точно завороженная.

Если Кэйт попытается всадить в него нож, лезвие не причинит ему вреда.

Не желая умирать на коленях, Кэйт встала и жестом подозвала к себе Морфо, повторяя его движения.

Он достал собственный нож. Лезвие выскочило из рукояти. Это оружие не было бутафорским.

Кэйт позволила себе взглянуть наверх. Удавка месье Эрика затянулась на шее гориллы. Она не осмеливалась смотреть слишком долго, опасаясь, что этим привлечет внимание зрителей к происходящему наверху.

Выдув колечко дыма, Морфо, пританцовывая, направился к Кэйт. Она наотмашь ударила его ножом по лицу, вспоров кожу. Удар был режущим, а не колющим, поэтому лезвие не ушло в рукоять. Царапина была неглубокой, но по щеке громилы заструилась кровь. Охнув, он от неожиданности проглотил тлевший окурок – и закашлялся, задыхаясь и молотя себя в грудь. Вот теперь Кэйт представилась возможность как следует огреть его по голени.

Зрители вновь зааплодировали.

– Обожаю, когда они сопротивляются, – сказал Мортен, ослабляя узел кушака. – Encore, encore![158]

Морфо, недовольный таким поворотом событий, двинулся к Кэйт, широко разведя руки, точно борец сумо. Если сейчас он поймает ее, то переломает ей позвоночник об колено.

Ружье Султана упало, и приклад пробил голову Морфо, раскроив ему череп. Глаз громилы налился кровью, затем остекленел. Ударившись об пол, ружье выстрелило – и Малита завопила, когда пуля вошла ей в лодыжку. Нищенка в костюме герцогини схватила Малиту за волосы и потащила за кулисы. Крики стали громче.

Воспользовавшись моментом, сиротки бросились наутек. Шмыгнув между ног рабочего сцены, они, петляя, побежали к оркестровой яме. Музыканты с завязанными глазами возмущенно вскрикнули, когда Генриетта и Луиза прыгнули туда. Затем музыка оборвалась – музыканты повскакивали со своих мест и сгрудились в центре ямы. В этой суете детям удалось скрыться в коридоре, ведущем к гримеркам. Кэйт мысленно пожелала им удачи, надеясь, что в следующий раз они выберут для себя другой театр, куда лучше этого.

Теперь уже все смотрели наверх. Кэйт почувствовала запах керосина.

Месье Эрик скрылся в тени.

Султан, покачиваясь, медленно опускался к сцене, подвешенный вниз головой за одну лодыжку. Он извивался в воздухе, из громоздких волосатых рукавов костюма торчали человеческие запястья. Мужчина мотал головой, точно пытаясь сбросить маску, и вопил. Его крики эхом отражались от стен зала, и казалось, что вопли доносятся со всех сторон. По клеенке на сцене застучали капли – весь костюм пропитался керосином.

– Что это? – крикнул Прадье.

– Это постановка По, – пропищал Гиньоль. – «Лягушонок»![159]

Когда-то месье Эрик явился на бал-маскарад в костюме Красной смерти[160] из рассказа Эдгара Аллана По. Как и Гиньоль, использовавший в представлении рассказ «Система доктора Смоля и профессора Перро», директор агентства «Призрак Оперы» был большим поклонником мрачного, немного безумного американского писателя. Кэйт предпочитала Уолта Уитмена[161].

Ей вспомнился сюжет «Лягушонка». Настрадавшийся от короля придворный шут карлик обманом уговаривает жестокого обидчика и его свиту нарядиться орангутанами, мажет костюмы дегтем и обваливает в пеньке, а затем подносит к ним зажженный факел…

Пламя пробежало по веревке, перекинулось на пропитанный керосином костюм гориллы. Вспышка – и тело Султана охватило пламя. В воздухе распространилась вонь от горящего меха. Мужчина завопил – но его крик мгновенно оборвался, когда огонь проник в легкие. Тело корчилось в агонии, покачиваясь, точно маятник… а потом веревка прогорела. Султан упал, и доски сцены жалобно скрипнули. Ассистент по реквизиту догадался залить труп водой. Пламя зашипело и погасло, над сценой взвились клубы дыма. Идиот Прадье восторженно захихикал, приняв все это за часть представления.

Дю Руа вскочил. Он казался спокойным, но на его виске вздулась вена.

Он оглянулся в поисках призрака, испортившего представление, затем, охваченный подозрениями, повернулся к женщине в вуали, сидевшей рядом. Кэйт была не единственной, кто забыл, что не стоит доверять Кларе Ватсон.

Дю Руа выхватил небольшой пистолет из кармана пиджака. Женская модель. Приставив пистолет к шее женщине в багровом, он сорвал ее вуаль.

И глава Алого Круга увидел незнакомое лицо.

Юки Кашима сбросила мантию с капюшоном. На ней было кимоно.

И она даже прихватила с собой свой зонтик.

– Сюрприз! – проблеял Гиньоль.

Зрители отшатнулись от Юки, охваченные дурными предчувствиями.

– Ищите женщину, – вновь отозвался Гиньоль.

Шлюха Мортена сбросила белокурый парик, и по ее плечам разметались роскошные рыжие волосы.

Так значит, Юки изображала Клару, а Клара изображала блондинку.

И только Кэти оставалась сама собой – даже в костюме апаша.

– Кем бы ты ни была, – сказал Дю Руа, – сейчас ты умрешь.

Встав, он выпрямил руку, чтобы пистолет не дрогнул. Дуло было в дюйме от носа Юки.

Движение Юки было невероятно быстрым. Она выхватила меч из зонтика и нанесла сильный, но изящный удар.

Дю Руа уставился на красную полоску на запястье. Попытался нажать на курок. Нахмурился. Но сухожилия были перерезаны, и приказ из мозга не доходил до пальцев. Удивленный и слегка раздраженный, он все еще не чувствовал боли.

И тогда его рука медленно отделилась от запястья и шлепнулась на пол. Пистолет отлетел в сторону.

Фонтаном ударила кровь – но Юки увернулась, отступив.

– Музыканты! – резко окликнул Гиньоль. – Мелодия тринадцать, анданте!

…и те, повиновавшись, поправили повязки на глазах и заиграли, вернувшись на свои места.

И грянула мелодия, выбранная Гиньолем: «Три маленькие школьницы» из оперы Гилберта и Салливана «Микадо».

Юки продолжила свое кровавое дело – ее удары были необычайно точными, будто это была не резня, а хирургическая операция. Она набросилась на членов Алого Круга, то занося, то обрушивая меч. Заняв выверенную позу для того или иного удара, она не обращала внимания на потоки крови. Только сейчас Кэйт поняла, что платье нисколько не сковывало ее движения, в нем был боковой разрез до талии. Ее традиционные для японцев крошечные шажки просто должны были ввести противника в заблуждение.

Звучали крики. Из вспоротых животов вываливались внутренности. Отрубленные конечности и головы разлетались в стороны.

Теперь Алый Круг сполна вкусил своих ужасов.

Отец Керн пытался бежать, но чертики остановили его и затащили обратно в круг резни. Юки перерубила ему позвоночник, обнажив кость. Наружу хлынула мутная жидкость, как из раздавленной гусеницы.

Мортен лишился внутренностей. Прадье лишился головы.

Ассолант, вставая, напоролся на меч Юки головой. Его полумаска развалилась, и генерал отшатнулся, зажимая рукой глубокую рану.

Кэйт подобрала ружье Султана, откинула ствол, вытащила стреляные гильзы, вставила новые патроны и занялась рабочими сцены. Морфо и Малита были мертвы. Доктор Орлофф, разинув рот, смотрел, как погибают его покровители.

Юки не совершала лишних движений. Она калечила и убивала, точно сочиняла хокку – количество взмахов было строго ограничено. И все это происходило молниеносно.

Оркестр доиграл песню.

Юки вернула меч в ножны и открыла зонтик, а затем присела в традиционном японском поклоне.

Только тогда Кэйт вспомнила, как сильно она испугалась.

Но страх не затуманил ее разум. Схватив ведро воды – его передал рабочий сцены, – она принялась оттирать спины чертиков Керна. Нужно было смыть краску, иначе дети умрут оттого, что кожа не дышит. Кем бы они ни были, Кэйт посчитала, что они будут благодарны ей за это.

Ассолант и Дю Руа были еще живы.

– Кэти, дорогая, – проворковала Клара, – ты не могла бы освободить нашего клиента?

И тогда Кэйт осенило. Она помогла Гиньолю высвободиться – и тот наконец-то получив возможность размяться, как следует потянулся.

– Вот так-то! – пропищал он.

Так значит, Гиньоля силой заставили впустить Алый Круг в свой театр. И он предпринял меры, чтобы избавиться от их власти над своим детищем.

– Тебе конец, Юло! – сплюнул Дю Руа.

Гиньоль пожал плечами.

Вот и еще одна тайна разгадана: за маской Гиньолья скрывался Жак Юло, когда-то считавшийся самым смешным клоуном Франции… якобы покончивший жизнь самоубийством… и вернувшийся в образе маэстро ужасов.

– Невыгодно быть комедиантом, – объяснил он Кэйт. – Толпе хотелось крови – и крови encore… Поэтому я создал новое представление. Я показывал правду, демонстрировал миру, каков он на самом деле. – Дурачась, он подошел к Дю Руа. – Но толпа не так кровожадна, как вы, жалкие сволочи. Мои ужасы – это зеркало, они не показывают мир таким, каким бы я хотел его видеть. Они – предостережение, а не руководство к действию. Лишь немногие принимают их за призыв к насилию. И лишь немногие из немногих обладают бессердечностью, необходимой, чтобы войти в ваш круг. Нужна утонченная жестокость, чтобы стать таким. Теперь вы довольны? Теперь вы вкусили довольно крови, вы, чудовища Франции?

Дю Руа выпустил кровоточащее запястье – и умер.

Так значит, у месье Юло не было наследников. Гиньоль, руководивший театром, и был Юло, а Théâtre des Horreurs оказался воскрешенным призраком Théâtre des Plaisantins.

И, невзирая на кровавые представления, клоун не мог избавиться от своей сущности. Гиньоль по-прежнему был смешон.

Живые статуи в конце его представления, восковые фигуры Легиона Ужаса – так он бросал вызов Братьям Алого Круга, проклинал их. Так он указывал путь Ангелам Музыки. Это преступники, это ваши преступники… придите, остановите их, ибо я – Гиньоль – в их власти и не способен противостоять им. Кэйт искала скрытый смысл там, где он был очевиден, и понять его можно было даже в задних рядах зала.

Генерал Ассолант застыл на месте, половину его лица заливала кровь. Все битвы, в которых он «принимал участие», заканчивались до его прибытия на поле боя, когда приходило время наблюдать за казнями. Теперь у него будут настоящие шрамы, а не только ордена.

Офицер, презиравший трусов, дрожал.

– Не бойтесь, генерал, – сказала Клара. – Вы должны выжить, чтобы рассказать остальным. Другим членам Алого Круга, не присутствовавшим сегодня. Любому, кто разделяет его интересы. Вы больше не правите здесь. Представление отменяется по приказу… месье Гиньоля и месье Эрика. Вы меня поняли? Вы получили приказ. Теперь убирайтесь отсюда, пока моя прелестная подруга не передумала и не захотела еще немного поиграть со своим зонтиком.

Ассоланту не пришлось этого повторять. Он бросился наутек, и меч, который он даже не подумал обнажить, позвякивал на его поясе.

Замахнувшись, Кэйт изо всех сил влепила Кларе пощечину.

Английская вдова слизнула капельку крови, проступившую на губе, и пожала плечами.

– Я не могла тебе сказать, Кэти. Ты отличная журналистка, но из тебя вышла бы ужасная актриса.

– Почему вы не остановили представление еще до его начала? – спросила Кэйт у Юки и Клары. – До того, как кто-то пострадал?

– Вначале пришлось избавиться от твоего приятеля Султана, – объяснила Клара. – Непростая ситуация.

Кэйт все это понимала, но до сих пор негодовала. Жанно пришлось поплатиться за медлительность месье Эрика.

Нини, ацтекская принцесса, вышла вперед, сняв головной убор.

– Письма моего отца…

– Вернут вам. – Гиньоль поцеловал ее ручку.

Довольная, Нини удалилась со сцены.

Гиньоль обвел взглядом улыбающегося мастера по декорациям, нервничавших рабочих сцены и вновь обретших дар зрения музыкантов.

– Я знаю, что Орлофф вынудил вас поступать так. Вы остаетесь на испытательный срок. Кроме тебя, Роллон. Очень уж ты наслаждался всем этим. Ищи себе новую работу и забирай свои ножи.

Пожав плечами, Роллон собрал инструменты и ушел.

– Орлофф… – Гиньоль с отвращением выдавил из себя это имя. – Ты жалкая пародия на мужчину, едва ли тебя вообще можно считать человеком. У нас найдется для тебя работа. Возьми костюм гориллы в костюмерной. Его зашьют на тебе, а маску навечно приклеят к твоему лицу. И ты будешь хорошо играть свою роль, ты станешь звездой нашей постановки «Убийство на улице Морг»[163] и полностью покоришься моей воле… иначе тебя ждет судьба твоего предшественника Султана. Ты меня понял?

Орлофф, побелевший от ужаса, упал на колени. Вокруг него валялись отрубленные части тел его бывших покровителей. Вот теперь они действительно образовали Алый Круг.

– Так, я хочу, чтобы сцену вымыли и всю эту дрянь отсюда убрали, – распорядился Гиньоль. – Завтра вечером, как и всегда, нам предстоит давать представление. И пусть свет в Театре Ужасов никогда не гаснет!

Ангелы сидели с Персом в кафе напротив Оперы Гарнье. Юки ела мороженое, Клара пила зеленый чай.

Кэйт все еще злилась.

Дело было завершено – Алый Круг уничтожен, убийства на Монмартре прекращены, – и клиент остался доволен.

В какой-то момент Кэйт думала, что Клара предала ее, – и понимала, почему англичанка так поступила. Но затем оказалось, что Клара только притворялась, делая вид, будто вступила в Алый Круг. Теперь же Кэйт была потрясена вновь. Было бы вполне логично, если бы Клара Ватсон переметнулась к врагу. Она ведь провозглашала свою любовь к пыткам. Проблема Дю Руа была и ее проблемой тоже – возможно, даже в большей степени. И месье Эрик взял ее в свое агентство именно из-за этого изъяна.

– Почему, Клара? – спросила Кэйт. – Почему ты была так настроена против них?

– Легион Ужаса – буржуазные лицемеры. Они вкушают услад украдкой, вместо того чтобы наслаждаться гордо и открыто. Кроме того, я хотела увидеть представление истинного мастера… и увидела. Я сохраню это драгоценное воспоминание.

– Ты имеешь в виду Гиньоля?

– О, Гиньоль очарователен. Но нет. Я имею в виду не его.

Клара подняла чашку чая, салютуя Юки. Та скромно кивнула.

– Изящество. Элегантность. Минимализм. Совершенство в нанесении увечий и казнях.

Кэйт этого никогда не понять. Для нее ужасы всегда оставались ужасами. Она взглянула на фасад Оперы, представляя, что Призрак застыл там горгульей и наблюдает за ними.

Его ей тоже не понять. Как журналистке и сыщице ей нужны были только факты… Но как Кэйт Рид ей хотелось бы знать больше.

Перс выложил на стол папку с газетными вырезками.

– Что ж, mes filles[164], внимание агентства привлекло иное дело. Кэйт, тебя оно заинтересует. В Лувре кто-то напал на охранников. По слухам, пропали какие-то сокровища. Некоторые даже говорят, что на здание наложено проклятие. В его стенах видели странную фигуру в маске, плывущую по коридорам в ночи, безмолвную фигуру в головном уборе и золотой посмертной маске фараона…