Пушкин в русской философской критике

Оглавление

Коллектив авторов. Пушкин в русской философской критике

По следам гения

Владимир Соловьев

Судьба Пушкина

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

Значение поэзии в стихотворениях Пушкина

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

Дмитрий Мережковский

Пушкин

I

II

III

IV

Василий Розанов

А. С. Пушкин

О Пушкинской Академии

Кое-что новое о Пушкине

Возврат к Пушкину (К 75-летию дня его кончины)

Пушкин и Лермонтов

Лев Шестов

А. С. Пушкин

Михаил Гершензон

Мудрость Пушкина

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

Вячеслав Иванов

О «Цыганах» Пушкина

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

К проблеме звукообраза у Пушкина

I

II

III

Роман в стихах

1

2

3

4

5

Два маяка

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

Сергей Булгаков

Моцарт и Сальери

Жребий Пушкина

1

2

3

4

5

6

Антон Карташев

Лик Пушкина

Владимир Ильин

Аполлон и Дионис в творчестве Пушкина

Петр Струве

«Неизъяснимый» и «непостижный». Из этюдов о Пушкине и Пушкинском Словаре

I

II

III

IV

Дух и слово Пушкина[314]

I. Дух и Душа Пушкина

II. Слово и слова Пушкина

III. Судьба и рост Пушкина как культурного явления

IV. Величие Пушкина

V. Ясная тишина

Иван Ильин

Пророческое призвание Пушкина

1

2

3

4

5

6

7

Национальная миссия Пушкина

«Моцарт и Сальери» Пушкина (Гений и злодейство)

Георгий Мейер

Черный человек

Георгий Федотов

Певец империи и свободы

О гуманизме Пушкина

Петр Бицилли

Образ совершенства

Прот. Василий Зеньковский

Памяти А. С. Пушкина

Владимир Вейдле

Пушкин и Европа

Семен Франк

Религиозность Пушкина

Пушкин и духовный путь России

Пушкин как политический мыслитель

I

II

III

О задачах познания Пушкина

I

II

III

Пушкин об отношениях между Россией и Европой

Светлая печаль

Федор Степун

А. С. Пушкин

Духовный облик Пушкина[477]

Приложение

Владислав Ходасевич. «Жребий Пушкина», статья о. С. Н. Булгакова

Вячеслав Иванов. Поэт и Чернь

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

Михаил Гершензон. Чтение Пушкина

Иван Ильин. Пушкин в жизни. 1799–1837

1

2

3

4

Петр Струве. <Политические взгляды Пушкина>

Примечания

Биобиблиографические справки

В. С. Соловьев

Д. С. Мережковский

В. В. Розанов

Л. Шестов

М. О. Гершензон

В. И. Иванов

С. Н. Булгаков

А. В. Карташев

В. Н. Ильин

П. Б. Струве

И. А. Ильин

Г. А. Мейер

Г. П. Федотов

П. М. Бицилли

В. В. Зеньковский

В. В. Вейдле

С. Л. Франк

Ф. А. Степун

Отрывок из книги

Перед нами – мысль о Пушкине, рожденная в лоне русского философского ренессанса конца XIX – начала ХХ века. Быть может, из всего когда-либо сказанного о поэте как о личности и мыслителе самое близкое ему по духу выражено именно здесь. И эта конгениальность русской философии пушкинскому миросозерцанию вполне естественна, поскольку философская мысль этой эпохи сама явилась на свет как преемница и продолжательница традиций и культурного дела русской классической литературы. Выскажем уверенность, что в русской культуре существует что-то вроде литературно-философской эстафеты, и даже шире – эстафеты искусства и философии, когда из сферы художественного созерцания набранная мощь передается в область философского осмысления и наоборот. Таковы отношения между русской классикой и философским возрождением конца XIX – начала ХХ века. Родившаяся в результате сшибки традиционной культуры с западным миром, когда, по известной формуле А. И. Герцена, «на призыв Петра цивилизоваться Россия ответила явлением Пушкина», русская литература (вобравшая в себя и по-своему переплавившая плоды обмирщенной европейской цивилизации) вступила в свой классический «золотой век». Затем, в ответ на новое, нигилистическое веяние времени, восходит в конце века философия, которая, опираясь на духовную крепость «святой русской литературы» (как назвал ее Т. Манн), преодолевает разрушительный искус и подводит итоги развитию духа «золотого века» классики. Нет, не русская словесность «серебряного века» оказывается главной наследницей классической литературы – для этого она слишком нестойка, морально двусмысленна, слишком подвержена дионисийским соблазнам. Преемницей русской литературы становится именно философская мысль, она наследует духовные заветы «золотого века» классики и потому сама переживает «золотой век».

Любопытно и внешнее соответствие: философская панорама повторяет по своим очертаниям картину русской литературы девятнадцатого века, ее, так сказать, «расстановку кадров». Тот, кто стоит у истоков «золотого века» русской философии – Владимир Соловьев, так же как тот, кто стоит у истоков «золотого века» русской литературы – Пушкин, – равным образом оказываются и вершинами своих «веков», универсальными творцами, в чьем слове, как в зерне, содержится все разнообразие последующего развития их «дисциплин».

.....

Так говорил еще не перегоревший в юных страстях автор «Евгения Онегина»; что бы сказал возмужалый автор «Пророка» и «Отцы пустынники и жены непорочны»? Добровольно отдавшись злой буре, которая его увлекала, Пушкин мог и хотел убить человека, но с действительною смертью противника вся эта буря прошла бы мгновенно, и осталось бы только сознание о бесповоротно совершившемся злом и безумном деле. У кого с именем Пушкина соединяется действительный духовный образ поэта в его зрелые годы, тот согласится, что конец этой добровольной с его стороны, им самим вызванной, дуэли – смертью противника – был бы для Пушкина во всяком случае жизненною катастрофою. Не мог бы он с такою тяжестью на душе по-прежнему привольно подниматься на вершины вдохновения для «звуков сладких и молитв»; не мог бы он с кровью нечистой человеческой жертвы на руках приносить священную жертву светлому божеству поэзии; для нарушителя нравственного закона нельзя уже было чувствовать себя царем над толпою, и для невольника страсти – свободным пророческим глаголом жечь сердца людей. При той высоте духа, которая была ему доступна и которую так явно открыли его последние мгновения, легких и дешевых расчетов с совестью не бывает.

Для примирения с собою Пушкин мог отречься от мира, пойти куда-нибудь на Афон, или он мог избрать более трудный путь невидимого смирения, чтобы искупить свой грех в той же среде, в которой его совершил и против которой был виноват своею нравственною немощью, своим недостойным уподоблением ничтожной толпе. Но так или иначе, – под видом ли духовного или светского подвижника, – во всяком случае Пушкин после катастрофы жил бы только для дела личного душеспасения, а не для прежнего служения чистой поэзии. Прежде в простой и открытой душе поэта полнота жизненных впечатлений кристаллизовалась в прозрачную «объективную» призму, где сходивший на него в минуту вдохновения белый луч творческого озарения становился живою радугою. Но такой лучезарный, торжествующий характер поэзии имел неизбежно соответствующее ему основание в душевном строе поэта – ту непосредственную созвучность с всемирным благим смыслом бытия, ту жизнерадостную и добродушную ясность, все те свойства, которыми отличался Пушкин до катастрофы и которых он не мог сохранить после нее. При том исходе дуэли, которого бы желали иные поклонники Пушкина, поэзия ничего бы не выиграла, а поэт потерял бы очень много: вместо трехдневных физических страданий ему пришлось бы многолетнею нравственною агонией достигать той же окончательной цели: своего духовного возрождения. Поэзия сама по себе не есть ни добро, ни зло: она есть цветение и сияние духовных сил – добрых или злых. У ада есть свой мимолетный цвет и свое обманчивое сияние. Поэзия Пушкина не была и не могла быть таким цветом и сиянием ада, а сохранить и возвести на новую высоту добрый смысл своей поэзии он уже не мог бы, так как ему пришлось бы всю душу свою положить на внутреннее нравственное примирение с потерянным в кровавом деле добром. Не то чтобы дело дуэли само по себе было таким ужасным злом. Оно может быть извинительно для многих, оно могло быть извинительно для самого Пушкина в пору ранней юности. Но для Пушкина 1837 г., для автора «Пророка», убийство личного врага, хотя бы на дуэли, было бы нравственною катастрофою, последствия которой не могли бы быть исправлены «между прочим», в свободное от литературных занятий время, – для восстановления духовного равновесия потребовалась бы вся жизнь.

.....