Читать книгу История суда и правосудия в России. Том 2: Законодательство и правосудие в Московском государстве (конец XV – 70-е годы XVII века) - Коллектив авторов, Ю. Д. Земенков, Koostaja: Ajakiri New Scientist - Страница 5

Постсоветский период в изучении средневековой истории права, реорганизации судебных органов и осуществление ими правосудия в силу объективных условий развития науки в стране оказался более противоречив, чем предшествующее время. В первую очередь это относится к изданию источников по истории права. К сожалению, в последнюю четверть века уже нельзя наблюдать то содружество историков и юристов – историков права, которое позволило в 1950— 1990-х гг. реализовать многотомные проекты: «Памятники русского права» и «Российское законодательство X–XX веков». Итогом этого стало прекращение издания и комментирования документов – основы исследований по истории государства, права судоустройства и судопроизводства.

Общегражданские историки продолжают плодотворную работу по открытию и изданию документов[71], однако все они являются преимущественно внутриорганизационными правовыми актами органов власти (десятни, писцовые книги) либо индивидуальными актами применения права (жалованные и отказные грамоты). Изданные в последние годы под редакцией Р. Л. Хачатурова тексты в составе многотомной серии «Учебно-научные пособия», опубликованные памятники права Древней и Средневековой Руси являются не более чем простым переизданием актов, опубликованных в 1950-х гг. Однако и такая их публикация тем не менее приветствуется, поскольку многие из правовых памятников, входивших в издания 1950-х гг., стали раритетами, а сами эти издания доступны только в электронном виде.

Представляет интерес публикация А. С. Смыкалиным «забытых» Судебников 1589 и 1606–1607 гг., прежние издания которых давно стали библиографической редкостью. Издание, предпринятое А. С. Смыкалиным, несомненно, восполняет определенный пробел, но оно, как и «Памятники права Древней Руси» под редакцией Р. Л. Хачатурова, только перепечатывает в сокращенном виде тексты памятников и комментарии к ним, содержащиеся в IV томе «Памятников…» и Судебниках XV–XVI вв., изданных АН СССР в 1952 г. Никаких самостоятельных и новых изысканий или привлечения работ, вышедших по данной теме, оба эти издания не содержат, но сам факт публикации редких памятников права следует оценить положительно. При издании А. С. Смыкалиным Судебника 1589 г. и Сводного Судебника 1606–1607 гг. можно было бы учесть открытый В. Д. Назаровым новый список Сводного Судебника (впервые)[72] и опубликованную в 2000 г. интересную статью В. А. Глухова, рассмотревшего институты уголовного права и систему наказаний по Судебнику 1606–1607 гг. Им проведено сравнение Судебника 1606–1607 гг. с предшествующими Судебниками, на основании которого выявлены все новеллы в области уголовного права, процесса и применения наказаний, содержащиеся в Сводном Судебнике [73]. Э. В. Георгиевский проанализировал наказательную политику в Судебнике 1589 г. сравнительно с Судебниками 1497 и 1550 гг., кстати, подтвердив практику применения этого Судебника в северорусских землях[74].

Существенный вклад в публикацию нормативного материала и произведений средневековых мыслителей был внесен изданием «Антология мировой правовой мысли», в том IV которой вошли публикации источников права и правовой мысли Средневековья с XI и по XVII в. включительно[75]. Издание подготовлено юристами-историками. Достоинствами этой Антологии является публикация правовых документов (договоров, договорных грамот, постановлений и распоряжений князей, приговоров, указов, судебников, международных договоров) в сочетании с политико-правовыми доктринами, в которых разрабатывались вопросы, касающиеся организации верховной власти (формы правления) и способов ее законной реализации, образа ее носителя, а также содержания правовых норм, их применения судебными организациями, т. е. непосредственно процесса реализации правосудия.

В этом же ряду изданий находится и выпущенный издательством «Мысль» шеститомник, представляющий собой собрание судебных документов от «начала формирования судебной власти и до ее состояния в Российской Федерации»[76].

Следует отметить, что юристы – историки права в 1990—2000-х гг. активизировали внимание к средневековой истории русского права и процессу правоприменения. Так, В. А. Роговым было издано несколько работ по истории уголовного права и репрессий в Русском государстве XV–XVII вв.[77]

Рассмотрение состояния темы на момент исследования привело В. А. Рогова к заключению, что в советский и современный периоды монографические работы в юридической науке по этой теме отсутствуют. В работе В. А. Рогова «Уголовное право и карательная политика в Русском государстве XV–XVII вв.» было отмечено, что затрагиваемые в ней проблемы, касающиеся уголовного права и политики репрессий по отношению к Судебникам 1589 и 1606–1607 гг., не анализировались вообще ни в дореволюционной., ни в советской, ни в современной историке-правовой науке. Упоминания, содержащиеся в отдельных статьях, подчинены классовому анализу и явно преувеличивают репрессивный характер наказаний этих кодексов права. В определенной мере это касается и трудов по Соборному уложению. Так, В. А. Рогов отметил, что в работе К. Ф. Софроненко повторяется тезис о том, что «все цели наказания сводятся к устрашению»[78].

В работе В. А. Рогова (1992) содержится обзор отзывов иностранцев относительно существовавших в России кодексов права и репрессивной политики государства. На них часто ссылались исследователи, но систематический обзор именно по уголовно-правовой тематике был сделан впервые. В. А. Рогов также одним из первых выступил с опровержением тезиса о «необузданной жестокости» российского феодального права, обратив внимание на присущее в то время «карательной политике элементов здравого смысла, политического такта и большой доли терпимости». Проведенное им сравнение карательных санкций русского средневекового права с санкциями западных государств подтвердило выдвинутый им тезис.

Продуктивной в исследованиях В. А. Рогова является попытка выяснения влияния общественного мнения, получившего наиболее адекватное выражение в политических трактатах и публицистических произведениях мыслителей и публицистов, на законодателей и непосредственно на практику применения наказаний. Однако полного освещения эта тема у него не получила[79]. Им не исследованы в этой работе санкции, содержащиеся в Судебниках 1589 и 1606–1607 гг., анализ которых мог бы полностью подтвердить выдвинутые им же самим предположения относительно репрессивной политики государства. К сожалению, в литературе до настоящего времени имеет хождение заключение, что в этих Судебниках «имеет свое логическое продолжение принцип устрашения, заложенный еще в Судебниках 1497 и 1550 гг.» [80].

Между тем в Судебниках 1589 и 1606–1607 гг. санкции продолжают оставаться альтернативными и неопределенными, позволяющими судьям даже при применении статьи, содержащей санкцию, предписывающую смертную казнь, назначить другой вид наказания. В них отсутствует указание на способ применения смертной казни, а при назначении наказания в виде битья кнутом количество ударов не устанавливается, как и сроки тюремного заключения. Указания о них, как правило, весьма неопределенны: «вкинути в тюрьму» или «вкинули в тюрьму до государева указу». Следует согласиться с тем, что такая неопределенность в санкциях дает возможность уменьшить тяжесть наказания. Судья, например, мог назначить не 50 ударов, а только 5, определить тюремное заключение сроком не в 15, а в 5 лет и т. д., но могло быть и наоборот. При выборе санкции судьей приоритет явно остается «за крепкой порукой», даже если речь идет о совершении тяжких преступлений. Законодателя прежде всего интересует возможность возмещения ущерба потерпевшей стороне и предупреждение рецидива в дальнейшем со стороны осужденного лица. «Крепкая порука» обеспечивает надзор за поведением преступника, проживающего с поручителем совместно на территории одной общины. Даже если не находится желающих предоставить «поруку», то предлагается «вкинуть в тюрьму» преступника до тех пор, пока «крепкая порука» не отыщется. В случае если преступник раскаивается, наказание ему, безусловно, смягчается, во всяком случае, смертная казнь ему уже не грозит.

Барона Мейерберга, посетившего Россию в XVI в., удивила мягкость приговоров, выносимых по отношению к раскаявшимся преступникам. Его поразило, что признавшего свою вину и раскаявшегося вора, укравшего драгоценности из церкви, посадили всего на 42 дня в смирительный дом, а затем отправили в монастырь, в то время как в других странах ему бы не миновать костра[81].

В. А. Рогов в более поздней работе[82] вновь повторил свой вывод о явном преувеличении представления о жестокости наказаний в средневековом российском праве и продолжил свои изыскания в области определения влияния идеологии на реализацию законодательства о смертных казнях, связанные с выяснением категориального аппарата мышления средневекового человека. В этой работе им исследовался несколько другой аспект идеологического влияния на практику применения смертных казней, а именно «влияние народной идеологии». Постановка вопроса, безусловно, правомерна, поскольку влияние общественной (в том числе и политико-правовой) мысли весьма значительно, ибо именно мыслители и публицисты первыми выступают с критикой недостатков существующего государственно-правового устройства, аккумулируя в своих произведениях ожидания общества от законодателей, а впоследствии в своих трактатах и публицистических произведениях легитимируют происходящие перемены, выражая их одобрение или порицание.

Общественное мнение, представленное в такой форме, влияет на законодателей, довольно часто вынуждая их принимать соответствующие нормативные акты[83]. Например, Губная и Земская реформы были приняты под давлением снизу, ибо наместническая практика реализации власти и управления, особенно собирания налогов и вершения правосудия, довольно широко обсуждалась в публицистике и в конечном счете подвела правительство к необходимости глубокого реформирования всей организации власти и суда на местах. Приговор царский о кормлениях и службе 1556 г., активизировавший повсеместное внедрение выборной местной власти и суда, прямо ссылается на то, что причиной принятия этого акта являлись критические замечания, систематически поступавшие в адрес наместников, особенно в области собирания налогов и судопроизводства. Действительно, наместническое управление осуждалось многими мыслителями (И. Пересветовым, Максимом Греком, Зиновием Отенским и др.). Принятие Приговора о лжесвидетельстве и ложных исках 1582 г. также вызвано осуждением общественным мнением корыстного лжедоносительства и лжесвидетельства, на что и отреагировал законодатель запретительными мерами, сопровождавшимися санкциями. Таких примеров можно привести множество (причем в любую историческую эпоху), поэтому представляется весьма продуктивным метод совместного изучения нормативного материала и учений о праве и государстве[84].

Что касается вопроса о наказаниях, предусмотренных нормативными актами, то следовало бы отделять наказания, непосредственно содержащиеся в санкциях законов, от практики пыток, применяемых при задержании преступника и расследовании совершенного им деяния соответствующими работниками судебного аппарата.

В. А. Рогов справедливо заметил, что беззакония и казни, совершаемые в период опричнины, никак нельзя относить к законодательству, поскольку выдвигаемые царем обвинения «не зависели от норм действующего права#* Опричнина, развязавшая в стране кровавый террор, применяла различные изощренные виды пыток и способы смертной казни, которые совершались исключительно в силу «присвоенного Иваном IV права» бесконтрольно подвергать наказаниям лиц, заподозренных царем в измене, крамоле и т. п.[85] Рассматривая далее политику Федора Иоанновича, Бориса Годунова, Лжедмитрия I и Василия Шуйского, В. А. Рогов, к сожалению, конкретно не изучал тексты законов, изданных этими царями.

Восстановление законности В. А. Рогов связывает только с царствованием Михаила Романова. Представляется, что этот процесс начался значительно раньше, ибо меры к восстановлению законности принимались Федором Иоанновичем, Борисом Годуновым и Василием Шуйским и даже Лжедмитрием I.

Василий Шуйский при вступлении на престол клятвенно обещал подданным правовую защиту личности и имущества каждого из них. В 1610 г. при заключен и и договоров с польским королем Сигизмундом III о приглашении королевича Владислава на Московское государство русская сторона тщательно прописала организацию высших органов власти и управления и основные принципы реализации правосудия в государстве.

В. А. Рогов ссылается на бессудные расправы населения с поляками, а поляков с россиянами, но это вопрос другой. Законодательство и его уровень – отдельная тема, и она показательна для менталитета законодателя и его реализации именно в нормативных актах, а не в отношении к поступкам подданных, особенно в ситуации, когда одной стороной являются вызывающие ненависть оккупанты. В. А. Рогов поставил много вопросов, на которые еще не получены ответы, в частности, недостаточно исследован вопрос о законодательстве периода конца XVI – первой половины XVII в. и о влиянии идеологии на его принятие[86]. Эта тема еще ждет своих исследователей.

Интересные соображения приводит В. П. Емельянов, изучавший историю террора в России в сравнении со странами Западной Европы[87]. Он выделяет такое понятие, как «государственный террор», и связывает его с репрессивной политикой действующей власти по отношению к своим противникам. Но только ли к противникам? Террор, развязанный опричными мероприятиями Ивана Грозного, он называет почему-то «судебным террором». С такой постановкой вопроса никак нельзя согласиться, ибо по своей сущности это был как раз террор, совершаемый от имени государства, причем именно внесудебный, ибо казни совершались без суда и следствия, по приказанию царя и близких к нему сановников, и исполнялись они не палачами, предназначенными по должности к этому роду деятельности, а простыми людьми, которых царь заставлял «самих руки кровавить и резать человеков по суставам»[88].

Невозможно также согласиться с версией Емельянова, утверждающего, что разгул внесудебного террора особенно проявился в царствование Годунова и Шуйского, когда во время гражданской войны и сражения с войсками лжецарей и польскими отрядами армии воюющих сторон расправлялись друг с другом, минуя суды и законы. Совершенно непонятно, почему террор, развязанный самим главой государства – Иваном IV, назван «судебным», а зверства, совершаемые солдатами обеих сторон во время войны, – внесудебными. Дело здесь в том, что террор «государственный» (по-видимому, автор имеет в виду террористический политический режим) обычно направлен не только против врагов правителя, но и против его подданных (как это и было в опричный период, да и в ряде других более современных ситуаций), и является как раз внесудебным террором, при котором наблюдается полное попрание законов и судебных процедур. Зверства же, допускаемые солдатами воюющих армий по отношению друг к другу, вообще к террору как теоретическому понятию никакого отношения не имеют.

Работы, посвященные истории смертной казни в России, как правило, имеют более конъюнктурный, чем исторический характер и ставят задачей аргументировать отношение современных авторов к проблеме смертной казни, являющейся актуальной в настоящее время[89].

Истории российского правосудия посвящена работа коллектива авторов под редакцией Н. А. Колоколова[90] – монография позиционирована как «профессиональный учебник» по специальности «юриспруденция». В ней представлена хронология развития суда в России в IX–XXI вв. Рассмотрению судебной власти в Московском государстве посвящены шесть глав. В гл. 4–7 рассмотрена деятельность Боярской думы как высшей судебной инстанции (вопрос о ее статусе авторы не поднимают) и судебные полномочия приказов (судебных, территориальных и иных), а также состав и деятельность всех видов церковных судов. В гл. 8—10 исследован судебный процесс в двух его видах – состязательный и инквизиционный, система судебных доказательств и ее эволюция на протяжении рассматриваемого периода. Однако, рассматривая судебную систему Московского государства XVI–XVII вв., авторы почти не касаются Судебной реформы 30—50-х гг. XVI в., существенно изменившей ее низовое звено и установившей отношения с вышестоящими приказными судами (об этом бегло и в общих словах). Не рассмотрены также должностное положение судей и их помощников (дьяков и недельщиков и др.), их обязанности и ответственность за их нарушение. Схематично изложен материал о судебных доказательствах, не показаны изменения отношения к таким видам, как «поле» и крестоцелование. Возрос интерес к свидетельским показаниям, их классификации, роли письменных доказательств, правил их оформления (законодательство начала XVII в.). В отличие от остальной части монографии в изложении вышеупомянутых глав недостаточно привлечен нормативный материал. Есть ссылки на Судебники 1497 и 1550 гг. Упоминаются без рассмотрения Двинская и Белозерская грамоты. Но отсутствуют даже упоминания о Судебнике 1589 г. и Сводном Судебнике 1606–1607 гг., а также приговорах, указах и уложениях, принимавшихся царем и Боярской думой во второй половине XVI и первой половине XVII в. Авторы не коснулись также и статуса Земского собора как высшей судебной инстанции.

Авторы подвергли исследованию слишком большой временной период, в результате в теме «Судебная система в Московском государстве» осталось много нерассмотренных и неразрешенных проблем.

Необходимо отметить, что историки-юристы в последние десятилетия XXI в. активизировали диссертационные исследования, посвященные уголовному праву, процессу, судоустройству и судопроизводству в средневековой Руси, охватывая при этом широкий круг тем. В советский период такие исследования в юридической науке вообще не предпринимались[91].

К. В. Петровым была защищена диссертация на тему «Приказная система управления в конце XV–XVI вв.» (СПб., 2000), в которой анализировалась нормотворческая деятельность приказов как одного из главных элементов государственного механизма, связанного с законодательным процессом, наделенного к тому же и судебными полномочиями. К ведению приказов было отнесено проведение следствия, вынесение решения и его исполнение. Особенность деятельности этих органов выражалась в нерасчлененности их обязанностей, поскольку они обладали административной и судебной властью одновременно. В XVI в. установилась довольно четкая классификация приказов по роду их деятельности и территориальной принадлежности. В компетенцию Разбойного и Земского приказов, возникших в ходе реализации Губной и Земской реформ, входило расследование тяжких уголовных преступлений, вершение суда и исполнение приговоров на территории всего государства и в Москве. Особым юридическим статусом был наделен Челобитный приказ, осуществлявший функции высшей апелляционной инстанции по судебным и административным делам, решенным в любом другом приказе.

Назначение приказных судей являлось исключительной прерогативой царя и Боярской думы. Порядок прохождения и решения дел в приказах имел строго разработанную процедуру, согласно которой предварительно дела готовились к рассмотрению подьячими и только после проверки всех необходимых обстоятельств и установления подсудности иска или жалобы данному приказу дело с пометой «к вершению» поступало на рассмотрение судей приказа в порядке установленной очередности.

Приказы являлись важным звеном судебной системы в XV–XVII вв., они не только сами рассматривали серьезные уголовные дела (по тяжким уголовным и должностным преступлениям), но решали наиболее сложные гражданские ситуации, а также руководили всеми выборными судами на местах, входившими в территориальную компетенцию каждого приказа. Поэтому изучение ключевого для всей судебной системы учреждения имеет большое значение не только для понимания деятельности всех звеньев сформированного в середине XVI в. государственного аппарата, но и для представления о структуре и формах деятельности образовавшейся при реализации Губной и Земской реформ вертикальной системы в судебной организации.

Результаты реформы были настолько существенными, что Н. Е. Носов увидел в новой организации судебных органов на местах «прообраз суда присяжных». Развитие судебной системы в Московском государстве во время проведения широкомасштабной Земско-губной реформы стало предметом диссертационного исследования Д. П. Сумина[92]. Диссертант совершенно справедливо полагает, что комплексное изучение всех звеньев судебной системы, сформированной на основе Земской реформы, способно помочь выработать более приемлемую модель организации и функционирования судебных органов в настоящее время. Ибо поиски оптимальной модели судоустройства и судопроизводства продолжаются.

Д. П. Сумин проанализировал судебные функции монарха, Боярской думы и Земских соборов в качестве звеньев центральной судебной системы. Заслуживает внимания вывод о том, что в Московском государстве уделялось большое внимание рассмотрению дел в центральных судебных органах: за конкретное преступление ответственность наступала не в соответствии с общими правилами определения наказания, а индивидуально в каждом отдельно взятом случае и даже лично самим царем. В случае альтернативной санкции право выбора принадлежало также царю.

Рассмотрено законодательство, нормирующее судебную деятельность приказов, но, к сожалению, только Судебниками 1497, 1550 гг. и Соборным уложением. «Забытые» большинством современных исследователей Судебники 1589 и 1606–1607 гг. «забыты» и Суминым, как и все законодательство второй половины XVI – начала XVII в., а между тем в этих нормативных актах довольно подробно регламентируются деятельность низового судебного звена и формы ее взаимодействия с приказами.

Рассматривая правовое положение центральных органов власти и суда, Сумин неожиданно приходит к заключению о наличии только совещательных функций у Земского собора, не отрицая при этом их «активной государственной рол» во второй половине XVI в. Это заключение не подтверждено аргументацией. Причем дискуссионный вопрос о наличии/отсутствии у Земского собора высших судебных полномочий не рассматривается.

Однако в целом работа интересная, особенно благодаря привлечению архивного материала и рассмотрению на его основании отдельных примеров и казусов судебных процедур. К тому же исследование практической реализации Губной и Земской реформ на материалах Нижегородской губернии может быть в какой-то мере даже поучительным для наших современников, ибо хотелось бы надеяться, что в этом плане изучение судебной системы, функционировавшей в Московском государстве в XVI–XVII вв., будет продолжено.

Несомненный интерес представляет диссертационная работа А. И. Сидоркина на тему «Наказания, связанные с лишением и ограничением свободы в русском уголовном законодательстве IX–XVII вв. Проблемы правового регулирования, систематизация и применение» (Казань, 2005). Автор изучил византийское законодательство, в частности Эклогу и Прохирон, и показал степень влияния этих сборников законов, получивших большое распространение в России, особенно в средневековый период, на применение наказаний, связанных с лишением свободы, поделив их применение на два этапа: первый – IX–XIV вв.; второй – XV–XVI вв. На первом этапе этот вид наказания в основном находился практически полностью в церковной сфере и в большей степени имел религиозный, чем светский характер. На втором этапе он выводится из сферы канонического права и становится прерогативой светского великокняжеского права, не лишаясь при этом христианской идеологизации, сохраняя определенную сакрализацию по отношению именно к этому виду наказания, которая, по мнению автора, исчезнет только в XVIII в., да и то не окончательно.

Под влиянием византийского права первые ограничения свободы правонарушителей на Руси происходили в виде заключения в церковный дом или монастырь и предусматривали в большей степени приведение преступника к покаянию и раскаянью и, таким образом, его исправлению путем воздействия на духовную сферу, способствуя очищению его совести. Этим обстоятельством А. И. Сидоркин объясняет сохранившийся в законодательстве XV – начале XVII в. (по классификации диссертанта, во втором периоде) обычай назначения тюремного заключения без указания срока (что также отнюдь не свидетельствовало о «жестокости русского средневекового права») или борьбы с неугодными элементами, что позволяло изолировать их без указания срока.

А. И. Сидоркин усматривает в такой неопределенной санкции наличие зависимости ее окончания от раскаянья и исправления преступника, поскольку только с достижением этого духовного состояния может быть прекращено заключение. Поэтому А. И. Сидоркин утверждает, что бессрочное назначение наказания не преследовало цели устрашения преступника, напротив, преступнику предоставлялась возможность принесения покаяния и исправления, не связывая это с формальными сроками. А. И. Сидоркин усматривает в таком обосновании бессрочности наказания прямое влияние византийского канонического права. В качестве покаянно-исправительных учреждений использовались монастыри, которые не сразу стали суровыми монастырскими тюрьмами, а в течение длительного времени были именно покаянно-исправительными обителями, пребывание в которых не рассматривалось как кара или отмщение за совершенное деяние, а только как способ исправления преступника.

Наказание в качестве изоляции преступника (тюремное заключение) начинает практиковаться в середине XVI в. в централизованном государстве, когда стала применяться и такая мера, как «отдача в рабство преступника потерпевшему», который сам становился исполнителем наказания. Но эта мера применялась совсем не однозначно. Довольно мягкий по санкциям Судебник 1589 г., предусмотренный для регулирования отношений свободного черносошного крестьянства, знал такой вид наказания, а принятый всего через восемь лет, но уже в суровые годы гражданской войны Судебник 1606–1607 гг. строго запрещал отдачу преступника потерпевшему, причем повторил этот запрет в нескольких статьях. Это обстоятельство нуждается в объяснениях и более тщательном исследовании.

А. И. Сидоркин приходит к выводу, что само понятие лишения свободы начинает рассматриваться как санкция за совершение уголовного преступления только в XVI в. Судебник 1550 г. устанавливает, что тюремное заключение – вид светского уголовного наказания, но за этим видом наказания все равно сохраняется презумпция возможного исправления преступника. Сидоркин усматривает в репрессивной политике государства взаимопроникновение светского и религиозного начала, которое, как ему представляется, сказывается в сохраняющейся неопределенности санкций, предусматривающих тюремное заключение. Для монахов местом заключения остается монастырская тюрьма, отличающаяся тяжелыми условиями, при этом, по мнению Сидоркина, цель заключения и в этом случае презюмируется исключительно в достижении покаяния преступника.

В этом отношении также трудно согласиться с автором и представляется, что им допускается некоторая идеализация монастырского тюремного заключения и его целей, поскольку известны примеры жестокого содержания невинных людей в монастырских тюрьмах с весьма тяжелыми условиями пребывания в них. Так, Соборный приговор 1525 г. был вынесен Максиму Греку, обвиненному митрополитом Даниилом в грехах (поступках), которых он и не совершал никогда («доказательства» были «добыты»), на него было возведено ложное обвинение подставными, подкупленными или запуганными митрополитом свидетелями. Приговор отличался чрезвычайной жестокостью: «И заключену ему быти в некоей келье молчательне. И никак© же исходяще быти весьма, да яко и тамо врежение. Еже от него ни на единого же да не роспрозстиранится. И да не беседует ни с кем же, ни с церковными, ни с прстыми, ни монастыря того ниже иного монастыря мнихи. Но ниже писанием глаголати или учити кого, или каково мудрование имели, или к неким послати послание, или от неких примати, ниже собою, ниже инеми, ниже сообщались, и дружбу имели с кем, или ходатайство свойственно показали, но точию в молчании сидети и каялись о своем безумии и еретичестве. Юза (наказание с затворением) ему соборная наложена от нас есть, яко в отлучении и необщении быти ему совершении». При этом для соглядатайства за ним Соборным судом были назначены надзирателями два инока Волоколамского монастыря – его идеологические противники. К тому же самого Максима Грека, уже немолодого и глубоко верующего человека (старше 50 лет), отлучили от причастия[93]. Максим Грек впоследствии написал, что в течение шести лет пребывания в заключении в Волоколамском монастыре он был «морим голодом, холодом («мразом») и удушаем дымом». так что даже неоднократно терял сознание.

Вряд ли при таких обстоятельствах возможно говорить об ожидании какого-либо исправления от невиновного, оклеветанного человека. К тому времени Максим Грек обладал заслуженной славой философа и был хорошо известен не только в России, но и за рубежом. Однако помочь ему никто не смог. Авторитетный и почитаемый самим великим князем Василием III митрополит Макарий писал заключенному в молчальной келье Волоколамского монастыря Максиму Греку, сострадая ему: «Узы твои целуем, а пособить не можем».

Заключение в тюрьму, предусмотренное Судебниками, столкнулось еще с некоторыми обстоятельствами, которые вынуждали не применять этот вид наказания, заменяя его другими мерами воздействия, а для особо опасных преступников – смертной казнью. В Приговоре о разбойных делах, принятом в 1556 г., говорится о неудовлетворительном состоянии тюрем. Представители местных властей жадуются на недостаточное количество тюрем и отсутствие постройки новых: «тюрем не ставят и крепостей к тюрьмам и сторожей не дают и великого князя не слушают… разбойники из тюрем утекают», кроме того, «сидят в тюрьмах многие люди, и дела их в пожар погорели и сыскать про них нечем» и что с ними делать местным властям, неизвестно. Заключенные в тюрьмах содержатся плохо, «тиуновы люди на них поминки емлют, а с ыных платья сымают, а иных… кнутом бивали…»[94], Так что ни о каком спасении души и речи нет. И вовсе не Смута разрушила сакральность наказания, как полагает А. И. Сидоркин, оно и до Смуты было уже утрачено.

А. И. Сидоркин считает, что Соборное уложение 1649 г. стремилось сохранить старые (религиозные) подходы к наказанию как к пути исправления преступника, но вместе с тем диссертант не отрицает, что «со второй половины XVII в. начался открытый пересмотр традиционных воззрений в сторону превентивного террора». Кстати, автор не раскрывает, в чем именно (каких формах) он усматривает «превентивный террор», каковы его цели, против кого он направлен, и не поясняет, кто и какими средствами его осуществлял.

А. И. Сидоркин выражает надежду, что усиление духовно-нравственных начал в пенитенциарной политике государства уже в настоящее время сможет выполнять созидательную, а не сугубо репрессивную роль в плане исправления осужденного и предупреждения преступлений. Остается только удивляться, как быстро забыты и Соловецкий лагерь, и другие лагеря XX в., где эта функция неоднократно провозглашалась и даже размещалась на воротах этих страшных мест заключения, но была чистой фикцией, прикрывавшей разгул ничем не оправданных репрессий. Реальное осуществление воспитательной функции по отношению к преступникам автор надеется достигать с помощью священников. Это мечта или непонимание функции наказания? Как представляется, более прав Ф. В. Гегель, считавший основной функцией наказания возмездие преступнику за совершенное зло.

Однако в целом, рассматривая творческий потенциал этой работы, следует отметить, что она, безусловно, внесла ценный вклад в исследование формирования и развития такого вида наказания, как лишение и ограничение свободы. Весьма интересен взгляд автора на усвоение русской пенитенциарной политикой византийского влияния, и его переработку применительно к условиям российской действительности, но с сохранением основополагающих идей, восходящих к Эклоге, Прохирону и Посланию Фотия (Послание Константинопольского патриарха Фотия князю Михаилу Болгарскому). Эти византийские источники права и политической идеологии были действительно широко распространены в Московском государстве, на них часто ссылались церковные и светские мыслители и публицисты, цитируя их в своих произведениях, и они, естественно, были знакомы и законодателям.

Представляет интерес работа А. А. Рожнова «Генезис и эволюция уголовно-правовых институтов в Московском государстве XV–XVII вв.» (М., 2012), в которой серьезное внимание уделяется исследованию уголовного права и процесса, складывавшихся уже в централизованном Московском государстве. Эволюция понятия преступления, выразившаяся в изменении понимания преступного деяния уже не как вреда, причиненного отдельному лицу, а как общественно опасного деяния, привела к утрате частного характера и приобретению публично-правового значения, что повлекло за собой изменения практически во всех уголовно-правовых институтах.

Выделение понятия «лихой человек», по мнению А. А. Рожнова, стало означать профессионального преступника и, как он полагает, являлось уже само по себе достаточным для привлечения его к уголовной ответственности. Но в литературе существует и другая точка зрения, согласно которой характеристика человека как «лихого» или «злого» сама по себе наказания не влекла, а служила лишь отягчающим обстоятельством при определении наказания за реально совершенное преступление. К сожалению, А. А. Рожнов эту дискуссионную проблему в своей работе не обсуждает.

А. А. Рожнов убедительно показал, что в связи с усложнением структуры государства и централизацией его власти и управления, распространяющейся уже на всю территорию, объединенную единой властью великого князя Московского, а затем и царя, произошли качественные изменения в институтах уголовного права, получил распространение инквизиционный процесс, разрабатывается понятие вины (умышленной и неумышленной), понятие соучастия, меняется отношение к принимаемым судом доказательствам, внимание судов сосредоточивается на свидетельских показаниях и письменных документах, оформленных надлежащим образом. В XVI в. наряду с принятием Царского Судебника в 1550 г. почти одновременно появляются решения Стоглавого собора (1551), а также целый ряд приговоров, указов и уложений: Приговор о разбойных делах (1555), Указ о татебных делах (1555), Приговор о губных делах (1556) и ряд других, которыми вносятся новеллы в процесс их расследования, доказательственную базу, принципы оценки доказательств, а также репрессивную политику государства[95]. Исследователь справедливо отметил, что в Московском государстве смертная казнь применялась редко, обычно суды заменяли ее выдачей преступника «на крепкую поруку», с тем чтобы он имел возможность возместить ущерб потерпевшему, а общество получило гарантии предупреждения от рецидива с его стороны, рассчитывая на «крепкое» наблюдение за ним со стороны общины, а также земского и волостного выборных управлений, которому к тому же еще и подчинялись учрежденные при земских избах десятские, пятидесятские и сотские, обязанные наблюдать за порядком.

Рассматривая источники уголовного права России XV–XVII вв., включая и Соборное уложение 1649 г., А. А. Рожнов не упоминает (в автореферате) о Судебниках 1589 и 1606–1607 гг. Автор ссылается на якобы впервые проведенную в его работе систематизацию и обобщение высказываний иностранцев относительно действующего права, судебной системы и самого процесса вершения правосудия. Приведенный материал, действительно, представляет интерес, но предметом исследования он уже был в работах В. А. Рогова (как указано выше). К сожалению, ни в одной из работ, касающихся состояния правосудия в Московском государстве (в том числе и у В. А. Рогова), не рассмотрена его критика отечественными современниками, а между прочим, они глубоко и предметно критиковали существующую судебную систему и способы ее реализации, высказывая интересные предложения по ее усовершенствованию (Максим Грек, А. М. Курбский, И. С. Пересветов, Зиновий Отенский и др.).

В советский период этот материал вообще отвергался из-за недоверия к современникам, поскольку презюмировалось, что они не могли в силу субъективных причин правильно оценивать близкую им ситуацию (С. Ф. Платонов, И. И. Полосин, О. А. Державина и др.). Представляется, что пора бы преодолеть этот взгляд, причем если иностранцев по тем или иным причинам можно было бы подозревать в недоброжелательстве по отношению к России, то российские писатели и публицисты искренне хотели помочь своему отечеству избавиться от недостатков и восстановить в стране законность и правосудие, особенно после серьезного ущерба, нанесенных им опричниной.

А. А. Рожнов справедливо указывает на обширность задач по «систематизации в хронологической последовательности знания о фактах, отражающих динамику русского уголовного права и его форм в XIV–XVII вв.», выражая надежду, что их всестороннее решение «станет частью современного научного знания» благодаря дальнейшим исследованиям[96].

Положительным качеством историко-юридических работ, написанных в период перестройки и настоящее время, является их освобождение от устоявшихся схем и догм, в том числе имевших место еще в дореволюционный период, и объективное рассмотрение проблем средневековой истории государства и права в сопряжении с темой реализации правосудия. Например, существенному пересмотру подвергся вопрос о времени формировании сословий в России и их социальном статусе. Историки права отошли от привычной схемы противопоставления: реакционное боярство и прогрессивное дворянство[97]; оценки средневековой идеологии и средневековых нормативных актов только в сфере отражения в них классовой борьбы; характеристики мыслителей XV–XVI вв. как апологетов самодержавия и т. п.[98]

В настоящее время русское Средневековье во всем его объеме: документы и произведения мыслителей и публицистов – вызывает серьезный интерес, причем среди не только профессиональных ученых, но и широкой публики, интересующейся отечественной историей, и в частности формированием и деятельностью судебной власти, осуществлением правосудия и отражением этого процесса в произведениях средневековых мыслителей. Между тем в целом исследования судебных органов XVI–XVII вв. лишены ценностных подходов, носят преимущественно инструментальный характер. Таковыми, в частности, являются труды Н. Н. Ефремовой, Л. А. Морозовой, Л. В. Батиева, А. С. Смыкалина, Д. П. Сумина и др.[99] Это проявляется даже в том случае, когда рассматриваются вопросы преследования за совершение политических преступлений [100]. Особое место в историографии занимает дискуссия относительно правового и политического содержания нормы ст. 98 Судебника 1550 г. Речь идет об оценке ее значения в законодательстве и применении на практике Русского государства в XVI в. Дискуссия началась еще в дореволюционный период и продолжается до настоящего времени[101]. (Подробно содержание этой дискуссии в настоящем издании приводится при рассмотрении Судебника 1550 г.)

Актуальным представляется исследование таких вопросов истории отечественного права, как регулятивное значение закона в праве XVI–XVII вв.[102], взаимосвязь нормативного акта и нормы обычая, существование судебного прецедента[103], причем речь может идти не только о судебном прецеденте, но и о правовой доктрине, поскольку средневековые судьи в большинстве случаев при вынесении решений и приговоров ссылались не на закон (Судебник), а на справедливость, которая в их понимании опиралась на традиционное понимание правды, справедливости и истины: этот вопрос не только не исследовался, но даже и не поднимался[104].

Новыми проблемами историко-правовой науки, активно изучаемыми в постсоветский период, являются: нормотворческая практика[105], правовая терминология (ее историческое и современное содержание)[106], принципы права, имплицитно содержащиеся в нормах права[107], формы средневекового отечественного права[108]. Обновленное развитие получило изучение характерных для допетровского права местнических правоотношений как с общеисторической[109], так и с правовой точки зрения[110].

К положительным сторонам совместной разработки тем, касающихся анализа средневекового законодательства и политико-правовых доктрин, следует отнести выяснение влияния византийской политической и правовой идеологии и практики государственно-правового строительства Византии на законодательство и формирование государственной и юридической мысли в России. Исследования на эту тему имели место в дореволюционный период, но были практически прекращены в советское время и возобновились после «оттепели» и перестройки[111].

В последние десятилетия внимание ученых было обращено на рецепцию византийского (римского) права отечественным правом. В этом отношении следует выделить два подхода. Первый подход постулирует значительное влияние византийского (римского) права на формирование отечественного допетровского права. Этот подход получил развитие в трудах историков – Л. В. Милова[112], а также юристов – В. В. Чемеринской и в большей степени Е. В. Салогубовой[113]. Работы последней подверглись критическому разбору Т. Е. Новицкой, указавшей на явное преувеличение роли диффузного фактора в развитии отечественного права. Труды Т. Е. Новицкой, В. А. Томсинова, К. В. Петрова[114] принадлежат ко второму подходу по вопросу о роли рецепции византийского права. В. А. Томсинов выразил его следующим образом: «Степень влияния правового наследия Византии на древнерусскую юриспруденцию была весьма ограниченной. Ее черты определялись в большей мере не этим влиянием, а условиями экономического, политического и культурного развития Древней Руси, особенностями общественного сознания русского народа. Византийскому правовому наследию отводилось в древнерусском обществе более идеологическое значение, нежели регулятора общественных отношений»[115].

Однако следует заметить, что тема о византийском влиянии на законотворческую практику и особенно на формирование политике»-юридической идеологии в средневековой Руси изучена недостаточно, и для серьезных выводов о степени влияния византийского законодательства и византийской правовой теории на русское законодательство, политическую теорию и политико-правовую практику в России в Средние века необходимо более подробное ее исследование.

Самостоятельной темой в историко-правовой науке является изучение системы законодательства. В контексте монографического рассмотрения данной темы следует отметить труды А. Г. Манькова, О. А. Омельченко и новейшие исследования С. В. Кодана [116].

В последнее время культурологическому изучению права допетровского времени посвящены работы филологов Б. А. Успенского и B. М. Живова[117]. Впрочем, их исследования демонстрируют неправовое отношение к правовым вопросам, поскольку, как утверждает В. М. Живов, в допетровскую эпоху «действующее право лежало вне сферы культуры»[118].

В западной литературе последних десятилетий, посвященной истории права, правосудия и судебных органов, рассматриваются вопросы, сходные по своей проблематике с указанными выше. У. Батлер изучает проблемы отражения институтов права в обыденном правосознании иностранцев [119]. Проблемам рецепции византийского права посвящены исследования И. Мейендорфа, Р. Хелли и Дж. Векхарда[120]. Опубликованы работы, посвященные принципам отправления правосудия в 1497–1669 гг.[121], политико-правовой культуре средневекового российского общества[122], социально-правовым отношениям[123], а также отдельным правовым текстам[124].

Значительное место в новейшей историко-правовой науке занимают работы, исследующие «частные» вопросы: отдельные институты права, в частности уголовное – материальное право, виды преступлений, систему наказаний[125], пенитенциарную систему[126]. Не остаются без внимания проблемы процессуального права, «гражданского»[127] и «уголовного»[128]. Отметим также выход специальных монографий Ю. В. Ячменева «Правда и Закон. Из истории российского правоведения» (СПб, 2001); В. И. Власова «История судебной власти в России. Кн. первая (1019–1917)» (М., 2003); В. И. Бабенко, И. П. Слободянюка «История суда России (IX – начало XXI вв.)» (М., 2004); И. А. Колоколова «Судебная власть как общеправовой феномен» (Владимир, 2006); О. А. Омельченко «Традиции и наследие русского права» (М, 2006); А. А. Воротынцева и др. «История российского правосудия» (под ред. Н. А. Колоколова. М., 2009). Написаны статьи по отдельным правовым памятникам и проблемам русской государственности в Средневековье: А. О. Лядова, А. В. Евсеева «Духовно-культурные факторы становления Московского государства и права в конце XIV – начале XVI вв.» (История государства и права. 2000. № 4); А. В. Стадникова «Представление о праве и правоприменительной деятельности государства в трудах русских мыслителей позднего Средневековья» (Современное право. 2006. № 12); В. В. Логинова «Крестоцеловальная запись Василия Шуйского как результат опричной политики Ивана IV» (Право и политика. 2011. № 4), «Государство и общество в конце XVI – начале XVII в. Смута – гражданская война – интервенция» (Право и политика. 2011. № 7), «Утверждение сословной монархии в России в нормативных документах XVI – первой половины XVII вв.» (Право и политика. 2011. № 11).

Постсоветский период развития отечественной историко-правовой науки оказался весьма плодотворным в отношении исследований различных правовых текстов. Прежде всего следует отметить цикл исследований, приуроченных к 500-летию Судебника 1497 г. Во исполнение Указа Президента РФ от 17 марта 1997 г. № 236 «О праздновании 500-летия Судебника 1497 г.» историками была проведена международная научная конференция «Судебник 1497 г. в контексте истории российского и зарубежного права XV–XVII вв.», изданы материалы конференции (М., 2000)[129]. Выходом книги была окончена длительная работа по историческому изучению Судебника 1497 г., проводившаяся Ю. Г. Алексеевым[130]. Опубликован большой отклик на нее[131]. Важным итогом исследований Судебника 1497 г. помимо прочего стало изучение пробелов его текста[132] и обнаружение А. И. Плигузовым рукописи, из которой листы с текстом акта были изъяты в XIX в., корректировка взглядов А. И. Плигузова в исследованиях В. Д. Назарова и Б. М. Клосса[133].

В последние годы вышли работы И. В. Попрядухиной, посвященные отдельным правовым аспектам норм Судебника 1497 г.[134] Однако в ряде случаев в ее работах содержатся спорные на данный историографический момент тезисы, в частности о Псковской судной грамоте как источнике норм Судебника[135]. В меньшей степени в историко-правовой науке последних лет изучается Судебник 1550 г.[136] и особенно Судебники 1589 и 1606–1607 гг., а также нормативные акты (приговоры, указы, уложения), принятые во второй половине XVI – начале XVII в. А. С. Смыкалиным в учебном пособии опубликованы Судебник 1589 и Судебник 1606–1607 гг.[137], что, безусловно, является отрадным фактом, но хотелось бы видеть более подробное изучение этих памятников права в историко – юридической науке с публикацией и изучением новооткрытых списков (В. Д. Назаров) и расширенным комментарием, включающим новые статьи, посвященные этим памятникам права (В. А. Глухов написал несколько статей по различным проблемам, касающимся Сводного Судебника). Ждут своего предметного юридического исследования нормативные акты второй половины XVI – первой половины XVII в.

Серьезным вкладом в историко-правовую науку является исследование и публикация старопечатных изданий Соборного уложения 1649 г., предпринятое В. А. Томсиновым [138], и изучение истории бытования и составления его текста, проводимые Л. А. Тимошиной[139], реставрационные работы с рукописью Соборного уложения 1649 г.[140]

Таков на настоящее время уровень историографии российских исследований средневекового права, правосудия и правовой идеологии.