Читать книгу Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2018 - Коллектив авторов - Страница 4

Я, Микушевич Владимир Борисович, родился в 1936 г. в г. Москве. Последующая моя жизнь долгое время была связана с Подмосковьем. На школьной скамье начал переводить немецких и английских поэтов, впоследствии к ним присоединились французские и итальянские. Пишу стихи по-русски и по-немецки, перевожу русскую поэзию на немецкий язык. Книги стихов: Крестница Зари, 1989; Бусенец, 2003; Сонеты к Пречистой Деве, 2006; Сонеты к Татьяне, 2008; Голуби-свидетели, 2013; Трёхстишия, 2016; Сам-Град, 2016.

Худ. проза: Будущий год, 2002; Воскресение в Третьем Риме, 2005; Таков ад, 2012. Философские эссе: Власть и Право. Соблазн и угроза тоталитарной демократии, 1998; Проблески, 1997; Пазори (в двух книгах), 2007.

Лорелея

Похожие на конвоиров,

Деревья стояли вдали.

Траншею в сугробищах вырыв,

Там пленные немцы прошли.

И мы на большой перемене

Увидели через забор,

Как топчут сутулые тени

Строительный щебень и сор.

Смотрели мы, глаз не спуская,

С ненаших в сожжённом саду.

Так праведник смотрит из рая

На грешные души в аду.

Осколками вспахано поле.

Рассвет к маскировке привык.

Зачем же мы всё-таки в школе

Проходим немецкий язык?

И звонкий мой голос трепещет

Среди подмосковных руин:

Ich weiss nicht, was soll es bedeuten,

Dass ich so traurig bin[2].

И сразу же вместо ответа

Поверх долговязых лопат

Оттуда со скоростью света

Один – человеческий – взгляд.

Нездешной причастные силе,

Вернулись мы в школу бегом,

Не зная, что мы победили

В сражении первом своём.

Диотима

Гёльдерлин внимательней Сократа.

Без учеников и без предтеч.

Творчество потом. Сперва утрата,

И навеки Слово, а не речь.

Неизбежно, нет, неотвратимо!

Ничего не знаешь наперед,

Если чужестранка Диотима

Мудрецам любовь преподает.

Не с кем говорить на этом пире.

Не для пришлых и не для своих

Дерево, единственное в мире,

Колыбель в пространстве на двоих.

Первый взмах крыла в пустыне синей,

Чтобы заповедная черта…

И до самой смерти бог с богиней,

Потому что дальше пустота;

Потому что дальше только храмы,

Мраморные мумии святынь,

И последний стих последней драмы,

И в чернильнице звезда полынь.

Графоманы

В каждом поселке,

если не на каждой улице,

подвижник свой.

Они почти всегда курящие

и почти всегда непьющие,

у некоторых окна в сад

или просто сад на подоконнике.

У всех рабочий день,

зарплата, отпуск,

только вечером у каждого из них

карандаш, авторучка,

у некоторых даже пишущая машинка,

и тогда первая папироса,

дым к потолку,

фимиам или сигнал бедствия:

от букв отбою нет.

Буквы строятся, буквы маршируют,

буквы падают, умирают буквы.

Немцев победили, план перевыполнили,

жизнь впереди, когда позади братские могилы,

так что нельзя остановиться,

даже если рукописи не возвращаются.

Сплошная грамотность:

не воскресают буквы.

Пушкинская ночь

Нет, не мороз в нетопленных покоях,

Когда угарно в лунном кабинете

И около пещерного камина

Обкуренные стынут янтари;

Не холода в бревенчатой берлоге

Страшат зимою; нет, страшнее версты,

По-прежнему глухонемые версты,

Когда в обеих заспанных столицах

Тебя читают, про себя читают,

Вздыхая вслух, а если заболеешь,

Тебя лечить приходит коновал.

Нет, не простор кладбищенского снега,

Когда Покров без первопутка справив,

Костей от букв не отличает больше

Могильная ночная белизна;

Не розвальни кумы-чумы под утро

Страшат в опале; нет, страшнее слава,

По-прежнему заслуженная слава,

Когда пророк – отчасти камер-юнкер,

Чьи сослуживцы, не считая мертвых,

Твой памятник хоронят ежегодно,

И вновь на пьедестале ты забыт.

Нет, не тепло застенчивых объятий,

Когда горчат податливые губы,

Как будто в тихом омуте не черти —

Русалочки на барщине весь век;

Не хоровод потомства крепостного

Страшит ночами; нет, страшнее свадьба,

По-прежнему загаданная свадьба,

Когда твердят: всего смешнее ревность,

И как невеста в зеркало на святки,

Душа глядит в заманчивое дуло,

И после смерти выстрел за тобой.

Смерть Ивана Бунина

В лесах прохладный, родниковый запах,

Как будто снизу вверх весенний ливень,

Готовый булькнуть в горлышке зелёном,

Прозрачные пускает пузыри.

И засветло не видишь, только слышишь,

Вернее, чуешь – под ногами звёзды.

Не успеваешь выговорить «ландыш»,

И пропадает белая звезда.

И слово – тоже запах вездесущий.

За веком век благоухает имя,

Когда пыльцою признаков и знаков

Насыщен воздух, нет, не воздух – дух.

И слово чуешь в сумерках душою,

И не вдыхаешь, выдыхаешь только.

Не знает крестник твой одушевлённый,

Кто за него пожертвовал собой.

Свою дорогу находя по звёздам,

Вселенную теряешь ненароком,

И временами солнечного года

Считаешь ты земные времена.

Сказать «весна», когда приходит осень;

Сказать «любовь», когда кругом пустыня;

И суждено тебе сказать «Россия»,

Когда твоя Россия – не твоя.

Всё сказано, и всё тебе чужое:

Земля, деревья, небо, море, лица.

Чужим пером, чернилами чужими,

Усталый, пишешь: «Только я да Бог».

А в зеркале чужой античный профиль,

В чужом гробу твоё чужое тело,

И только тот неугасимый ландыш

За тридевять земель сказал бы:

«Свой!»

Эхо и Нарцисс

Он всё ещё глядит во мрак зеркальный.

Кто знает, где прообраз, где двойник,

Где человек, а где цветок печальный,

Которому подобен зыбкий лик?

Смолк, Эхо, твой призыв первоначальный,

И таинству был предпочтён тайник,

А вместо вас в отчаянье возник

Ваш разговор беззвучно музыкальный.

Взаимность – вот начало красоты,

Для творчества другого нет предлога;

Он, говорят, влюблён в свои черты.

Живая, ты страшилась диалога,

А между тем впервые в мире ты

Увидела, как он похож на Бога.

Мандельштам

На северном ветру заранее опальный

Родился человек и крикнул: «Перестань!»

Убийце, но вокруг усиливалась брань,

И вырос без брони сей саженец миндальный.

Он выкорчеван был, в край выслан чужедальный

И в яму выброшен, хоть протянул им длань,

Где горстка буковок – дар, милостыня, дань

Тому, кого зовут «народ многострадальный».

Из ямы выходец, не слишком он тяжёл,

Но прочного прочней – на будущее посох,

Когда теряешься в разрозненных вопросах,

И слышится в ответ жужжанье чутких пчёл,

Которые поют, угадывая в росах

Мёд незаслуженный: а посох-то расцвёл!

Создатель Ватикана

Убийцею создатель Ватикана

Был, говорят, но не был или был

Воистину неугасимый пыл,

Способный жизнь вдохнуть и в истукана,

И гнёзда свить за неименьем крыл

Из мрамора для душ, пока Тоскана

Не вспыхнула от спящего вулкана,

Таящего спасительный насыл

Предвечного там, где жильё увито

Сквозь виноград побегами плюща,

Явившими в переплетенье сито

Для солнечных лучей, когда праща

Давидова грозит, но, трепеща,

Воскресло то, что якобы убито.

Пигмалион

Мечтатели вздрогнут. Учёные скажут: ошибка.

Искусственных крыльев нельзя заменить налету.

Движение губ. Незадолго до вздоха улыбка.

Так пробовал каждый во сне целовать пустоту.

Шагнуть не решаясь, быть может, сама бы взлетела,

Однако крыло вместо крыльев – насмешка судьбы.

Отчаянный взмах неустойчиво хрупкого тела,

Предчувствие танца задолго до всякой ходьбы.

И только смертельная рана в недвижном полёте,

Когда близоруких богов оскорбляет хвала;

Живое тепло самодельной уступчивой плоти

При мысли безжалостной: Статуя лучше была.

Карадаг

Где киммерийские царили земледельцы,

Где солнце мешкает на рыжих склонах гор

И где прельщается развалинами взор,

Как будто древние не вымерли умельцы,

Там расселяются теперь домовладельцы,

Сдающие внаём рокочущий простор,

И резче всяких букв свидетельствует сор:

Здесь люди – не жильцы, здесь жители – пришельцы;

Над морем вкрадчивым ребристый Карадаг,

Навеки в сумерках очерчен лавой ржавой,

И в скользких трещинах опасен каждый шаг.

Крым всё ещё грозит внезапною расправой

Тому, кто привлечён твердынею лукавой

И на развалинах затеплил свой очаг.

Киммерийская горлица

Все лето, все лето

Горюет горлица на голубой горе,

Не зная, что где-то

Душа сочувствует неведомой сестре:

«Послушай, послушай!

Кому ты молишься, незримая, без слов,

Над морем, над сушей

Зачем разносится твой одинокий зов?

Утрата, утрата!

В безгласном камне узнаешь любимый лик

Весь век до заката

В небытие роняя выплаканный миг.

Оливы, оливы!

Пускай вселенная не Гефсиманский сад;

Мы так же сонливы,

Как были два тысячелетия назад.

Спасите, спасите!

Часы не тикают, но тем слышнее стон.

Хоть солнце в зените,

Всепожирающий владеет миром сон.

Тревога, тревога!

Но помешает ли вещунье трубный глас

Оплакивать Бога,

Который все еще напрасно ищет нас.»

Климат

Ты говоришь мне: причем тут Греция? Разве что климат

Схож с киммерийским, но вбит между культурами клин

Киевом… Ты не права; если Киев – Китеж наземный,

То в звездовидных когтях каменный кокон богов,

Только теперь Коктебель оказался клиникой клана

Хилого, чье ремесло кланяться, клянчить и клясть,

Но милосердия нет у горы Клементьева; имя

Немилосердное нам напоминает клеймо,

Чтобы постыдный ожог считался здоровым загаром,

А киммерийский капкан капищем каперсов слыл,

Даже свидетельствуя, что свой сокрушительный климакс

Гея, матерь Земля, переживает еще,

В судорогах породив Элладу и Киммерию,

Обворожительный Кипр и обольстительный Крит,

Но в состоянье критическом разве родится Пракситель

Или Пигмалион? Властвует лишь Дионис

Кризисом, и потому еще содрогается кратер,