Читать книгу Социологический ежегодник 2010 - Коллектив авторов, Ю. Д. Земенков, Koostaja: Ajakiri New Scientist - Страница 8

Р.А. Морроу

Morrow R.A

Rethinking Burawoy’s public sociology: А post-empiricist reconstruction // Handbook of public sociology / Ed. by V. Jeffries. – Lanham: Rowman & Littlefield, 2009. – P. 47–69

Рэймонд А. Морроу, профессор социологии Университета Альберты (Эдмонтон, Канада), полагает, что призыв Майкла Буравого к институционализации публичной социологии (2, с. 4–28), являясь по форме политическим манифестом, на деле представляет собой «амбициозную социально-теоретическую схему реконструкции всего дисциплинарного пространства социологии как науки» (с. 470). К сожалению, предложенная схема, при всей ее внешней привлекательности, осталась непроработанной: она напоминает поле, которое забыли возделать, прежде чем бросить туда семена. Если сама по себе идея обновления социологии, прозвучавшая в президентском обращении Буравого к Американской социологической ассоциации в 2004 г., импонирует автору статьи, то способы ее теоретико-практической реализации в рамках модели социально-политической переориентации всей дисциплины вызывают серьезные возражения. Предложенное Буравым разделение дисциплинарного поля социологии на четыре отдельных сегмента (профессиональная, политическая, критическая, публичная социология), ориентированных (попарно) на инструментальное либо рефлексивное знание, нуждается в радикальном переосмыслении. Такой шаг, в свою очередь, предполагает выработку «конструктивных альтернатив», обсуждение которых и составляет основное содержание настоящей статьи.

Обращение Буравого к своим коллегам в США вызвало широкую дискуссию в международном сообществе социальных ученых – беспрецедентную по своей географии и полемической заостренности, замечает Морроу. У создателя проекта четырехчастной социологии нашлось немало оппонентов – и не меньшее число сторонников. Последних привлекла «используемая Буравым умиротворяющая фразеология дюркгеймовского плюрализма, сулящая надежду на эффективность новейших форм разделения труда» в социологии (с. 48). Не причисляя себя к заложникам этой иллюзии, Морроу тем не менее не разделяет и огульного отрицания программы Буравого, в особенности ее «реконструктивного пафоса». «Проблема состоит в том, что при ближайшем рассмотрении эта модель в ее настоящем виде – несмотря на всю провокационную дидактическую интуицию, которая подготовила ее возникновение и послужила основанием для ее эвристического использования, – не может быть одобрена в качестве (мета)теоретической схемы социологии», – констатирует Морроу (там же). Другими словами, канадский социолог выступает за кардинальную реконструкцию проекта М. Буравого – при сохранении его «реконструктивной направленности». В этом он видит отличие своей точки зрения (и задач своей статьи) от принципиального неприятия позиции Буравого многими социологами Нового и Старого Света.

Автор намерен пересмотреть идеи Буравого «в международном контексте европейской социальной теории, канадских и латиноамериканских социальных исследований», а также собственных разработок в русле «критической теории и методологии» и «постфундаменталистской критической теории» (подробнее см.: 6). Такой контекст представляется тем более необходимым, что проект Буравого, базирующийся на принципе полярности рефлексивного и инструментального типов знания, «является образчиком исторически сложившейся конфигурации аналитических тенденций, наиболее заметной именно в американской социальной науке» (с. 48). Морроу предлагает переместить модель Буравого в иное метатеоретическое пространство, где: а) будет преодолено неадекватное методологическое противопоставление теории и практики в обществознании; б) расширится сегмент критической социологии за счет внедрения в нее элементов социальной теории; в) получит иную интерпретацию профессиональная социология; г) произойдет внутренняя дифференциация политической социологии и будут выявлены ее связи с социологией публичной; д) будут найдены убедительные аргументы в защиту современных форм разделения труда в социологии.

Обоснование своей альтернативы программе М. Буравого Морроу предваряет кратким обзором критических замечаний, уже прозвучавших в адрес ее автора. В обобщенном виде критика публичной социологии может быть сведена к четырем ключевым темам:

1) «социологическая миопия», которая мешает разглядеть несоответствие амбициозных замыслов Буравого его ставке исключительно на социологию; социология, даже в ее «публичной» форме, в одиночку не сможет реализовать программу Буравого хотя бы потому, что значительная часть ее исследований и теоретических разработок базируется на результатах, полученных в других областях социального знания (в частности, почву для публичной социологии подготовили многочисленные междисциплинарные проекты в русле традиции «action research» (4); в отличие от экономики, политической теории или теории права, социология пока не может претендовать на самодостаточность;

2) сомнительный статус публичной социологии как представительницы интересов гражданского общества в его противостоянии государственным и рыночным структурам; одномерность прочтения ее задач исключительно в терминах оборонительных тактик;

3) степень обоснованности и «прочности» публичной социологии перед лицом позитивистской и эмпиристской критики ее эпистемологического выбора (приоритет ценностно-моральных суждений в ущерб «канонам строгой науки»);

4) адекватность программы Буравого задачам современного обществознания; проблематичность главного тезиса о разделении труда в социологии на фоне общепризнанной тенденции к созданию «внутридисциплинарного единого фронта»; приверженность худшим стереотипам социально-теоретического мышления с его склонностью к схематизации и категоризации явлений и субъектов общественной жизни.

По мнению большинства оппонентов Буравого, расчленение социологии неоправданно хотя бы потому, что эта дисциплина «одновременно публична, профессиональна, политически ориентирована и критически заострена»; социология «всегда интеллектуальна, моральна и публична», а продуцируемое ею знание – «рефлексивно, инструментально и ценностно окрашено» (3, с. 365–372; 1, с. 195–209; 8, с. 169–175). Морроу особо выделяет критические замечания Э. Эббота, который считает «ужасной ошибкой» Буравого метатеоретическое структурирование социологии вокруг оси «средствацели» (инструментальное знание против рефлексивного) и расценивает как некорректное однозначное сопряжение критической социологии с левыми политическими течениями. Моральные суждения вполне возможны вне всякой связи с политическим выбором, справедливо замечает Эббот, а реализация гуманистических ценностей не привязана ни к какому из социологических методов (1, с. 188).

Морроу использует аргументы Эббота как отправной пункт своей альтернативной метатеоретической схемы. Ее методологическим фокусом становится отказ от жесткого противопоставления практически ориентированной и теоретической социологии. Соответственно, необходимо пересмотреть и принцип попарного противопоставления сегментов дисциплины: профессиональной и политической на одной «оси» социологического знания, критической и публичной – на другой. Альтернативная схема, пишет автор статьи, предполагает уменьшение напряженности и конфликта между «осями» социологического знания (по Буравому) и в то же время – выявление внутренней неоднородности и даже противоречий в пределах вычлененных секторов социологической науки. Принципиальным моментом новой схемы должна стать относительная автономия всех типов социологического знания, составляющими которого выступают:

1) профессиональная социология – эмпирическое знание, опосредованное прикладной рефлексией, базирующееся на тех или иных социально-теоретических предпосылках и использующее разнообразные объяснительные стратегии;

2) социальная теория – концептуальное знание, эмпирически и кон-текстуально обусловленные гипотезы, философское обоснование социологического знания в междисциплинарном пространстве.

Перечисленные области социологии как научной дисциплины являются прерогативой академического сообщества ученых, две другие так или иначе связаны с публичной сферой общественной жизни; это:

1) политическая социология, постулирующая относительный приоритет средств над (идеальными) целями общественного развития – при несовпадении двух ее возможных фокусов: технократического (акцент на выработке средств и их инструментальном применении для решения текущих политических задач) и либерального (акцент на демократическом обсуждении соотношения средств и целей в рамках социально-политического плюрализма);

2) публичная социология – относительное превалирование идеально-нормативных целей общественного развития в ущерб «техническим расчетам» и поиску путей их достижения; реализует себя в контексте традиционного (в рамках политических элит) либо демократического (гражданские инициативы и социальные движения) общественного диалога.

Критической социологии в этой схеме отведена промежуточная, но отнюдь не второстепенная роль опосредующего звена между четырьмя областями теоретического / прикладного социологического знания, а также функции медиатора академической и публичной сфер общественной жизни. Этот тип социологической рефлексии связан с объяснительными стратегиями, квазиэмпирическим знанием и знанием неэмпирическим. Предложенная схема, разумеется, уступает в элегантности «исходной матрице 4 Ч 4», замечает Морроу, но ее преимущество состоит в наглядной демонстрации того факта (отмеченного Э. Эбботом), что «все социологические исследования так или иначе рефлексивны и не свободны от ценностного компонента, а критика не может быть редуцирована до уровня политической категории» (с. 51).

Конкретизацию своей модели Морроу сочетает с детальной и даже изощренной критикой целого ряда теоретических тезисов М. Буравого. Первым шагом на этом пути становится доказательство несостоятельности ссылок Буравого на авторитет М. Вебера, в частности – его попыток связать собственное толкование форм социологического знания с веберовской концепцией типов рациональности. Так, инструментальное знание (во всех его ипостасях) оказывается соотнесенным с целерациональностью, рефлексивное (также в любом его виде) – с рациональностью ценностной. При этом Буравой причисляет к разряду целерациональных действий как «разгадывание ребусов» профессиональной социологией, так и «решение общественных проблем» социологией политической. Аналогичным образом ценностная рациональность (нормативное знание) характеризует как академический дискурс, связанный с познавательными стратегиями и методами, так и общественные дебаты о перспективах социального развития.

С точки зрения автора статьи, доводы Буравого уязвимы сразу по нескольким позициям. Во-первых, Вебер вряд ли согласился бы с уподоблением социологического исследования «разгадыванию ребусов». Во-вторых, если «разрешение политических проблем» с некоторой натяжкой еще можно отнести к разряду целерациональных (инструментальных) действий, то к «разгадыванию теоретических ребусов» такая характеристика явно неприменима: «логика эффективности» (по Веберу) едва ли может быть оправдана, если речь идет о поиске научной истины. В-третьих, ценностная рациональность (нормативное знание, по Буравому) и целерациональность (знание инструментальное) – это категории, которые использовались Вебером для типологии социальных действий, но не знания. В таком случае может ли (опять-таки в терминах Вебера) рассмотрение процессов конституирования социального знания (в любой его форме) быть рядоположено таким инструментальным действиям, как предпринимательство или политическое реформирование общества? В данном случае в аргументацию автора четырехчастной социологии «вкралась неявная подмена типологии действий тем, что выглядит как дифференциация эпистемологическая: инструментальное знание против знания рефлексивного», – констатирует Морроу (с. 55).

Кроме того, М. Буравой не вполне ориентируется в том многообразии терминов, которые использовал Вебер для классификации типов рациональности. Несмотря на отмечавшуюся комментаторами некоторую непоследовательность Вебера в этом вопросе, «социально-научная деятельность все же принадлежит сфере концептуальной либо формальной (или, может быть, теоретической) рациональности, но никак не рациональности инструментальной… в ее понимании как средства технического контроля» (там же). Таким образом, апелляция Буравого к авторитету классической социологии не достигает своей цели: принцип поляризации рефлексивного и инструментального знания никак не согласуется с теорией рациональности М. Вебера. Еще меньше эта установка согласуется с веберовским пониманием социологии как таковой, поскольку Вебер «не только не отождествлял концептуальную рациональность социологии с инструментальным ее использованием», на чем настаивает Буравой. Он «также не принимал и тезиса о том, что ценностная рациональность может быть формой “знания”», поскольку, как известно, разделял естествознание и науки социальные, базирующиеся на понимании социальных смыслов (с. 56).

Следующий шаг в реконструкции четырехчастной схемы социологии связан с переосмыслением рефлексивно-нормативной критической социологии, которая должна быть абсорбирована социальной теорией. Задачу, поставленную М. Буравым перед критической социологией – «анализировать основания исследовательских программ профессиональной социологии – как явные, так и скрытые, как нормативные, так и дескриптивные», – Морроу называет «призывом к шизофреническому раздвоению сознания» (цит. по: с. 56). Критическая социология, по Буравому, обязана в одно и то же время быть на уровне современных исследовательских практик (т.е. являться профессиональной) и осуществлять функции мета-теоретического и морального арбитра социологической дисциплины в целом. Подобная двусмысленность назначения аналитической области, обозначенной как «критическая социология», не является исключительной особенностью модели Буравого, подчеркивает автор статьи. Данное понятие изначально подразумевало как осмысление философских оснований социального знания, так и анализ социальной практики. Не случайно о работах Хабермаса иногда говорят, что в них больше философии, чем реальной социологии (см.: 7, с. 27–45). Поэтому целесообразно отказаться от этого термина и включить «критическую социологию» в контекст социальной теории – как один из аспектов систематического рефлексивного теоретизирования, каковым так или иначе грешат все социологи. Аналитическая деятельность, которую принято называть «критической социологией» в узком смысле слова (в частности, традиция Франкфуртской школы), на самом деле является «отчетливой конфигурацией рефлексивного дискурса, возможного в самых разных формах». Вместе с тем социальная теория не принадлежит исключительно социологии; это часть дискурса междисциплинарного, пронизывающего все гуманитарные науки. Слово «критика» в данном случае не связано только с негативными либо нормативными его коннотациями, оно «подразумевает весь спектр рефлексивных процедур, являющихся базисом неэмпирических методов, которые лежат в основании исследовательских практик», – подчеркивает Морроу (с. 57).