Читать книгу Учебник по лексикологии - Группа авторов - Страница 7

В данной главе мы ответили на ряд вопросов, посвященных природе языка и специфике слова как языкового знака. Прежде чем обратиться к более подробному анализу структуры значения слова, следует отметить, что существует принципиально другой подход к трактовке языкового значения.

В основе данного подхода лежит общефилософское утверждение о том, что человеческое сознание способно фиксировать (часто употребляется слово «отражать») свойства объективной внеязыковой действительности, т. е. постигать мир в том виде, в каком он существует сам по себе вне творческой деятельности человеческого сознания, связанной с удовлетворением человеческих потребностей. Данная способность объясняется наличием в человеческом сознании логических структур, которые каким-то образом эквивалентны природе внешней действительности. Человек с его познавательными способностями противопоставляется другим живым существам, поскольку он обладает «объективным знанием», являющимся истинной картиной действительности.

Важнейшей составной частью данного взгляда на характер взаимодействия человека с внешним окружением, актуальной для лингвистической теории, является априорная вера в то, что данная способность «отражать» природу вещей свойственна человеческому сознанию и находится за пределами языковой системы. Именно в связи с этим, в лингвистических теориях, основывающихся на данных методологических позициях, часто употребляются слова «экстралингвистические факторы» или «экстралингвистическая ситуация».

Интересен подход к определению сущности словесного значения и определению слова как знака в рамках данного подхода. В основе определения слова как знака лежит утверждение о том, что слово как единица языковой системы способно указывать на определенный, сам себе равный, элемент внешней действительности (предметы, их свойства, явления, отношения действительности и т. д.). При этом под действительностью понимается нечто, находящееся вне языковой знаковой системы и вне человеческого сознания. Данный подход получил реализацию в формуле так называемого семантического треугольника.

Вершинами треугольника являются акустическая форма слова; некоторое ментальное образование, которое, как правило, называется понятием, и обозначаемый объект (референт или денотат в разных терминологиях). Считается, что понятие, являющееся отражением существенных свойств объекта, определяет тот класс объектов внешней действительности, к которым может относиться данное слово.

Происхождение треугольной формулы – результат слияния целого ряда теорий значения. Большинство этих теорий так или иначе связано с упомянутой выше философской традицией, предполагающей существование объективной, самоопределяющейся реальности вне человека. При этом предполагается, что познание этой действительности как таковой составляет предмет его мышления.

Работой, внесшей значительный вклад в укрепление треугольной схемы, является книга Огдена и Ричардса “The Meaning of Meaning” (Ogden, Richards 1949). Эти авторы использовали треугольный рисунок, разошедшийся по всем учебникам мира.

Огден и Ричардс задумывали свою работу как демонстрацию контекстуальной зависимости значения слов. В теории они отрицали прямую, непосредственную связь слов и объектов: “The root of the trouble will be traced to the superstition that words are in some way parts of things or always imply things corresponding to them… The fundamental and most prolific fallacy is in other words, that the base of the triangle given above is filled in”; и далее “A symbol refers to what it is actually used to refer to; not necessarily to what it ought in good usage, or is intended by an interpreter, or is intended by the user to refer to” (Ogden, Richards 1949: 15). Предполагалось, что связь между знаком и референтом, т. е. основание треугольника, – связь только потенциальная, реализующаяся в речи.

Само это теоретическое положение значило очень много в период расцвета логического атомизма – жесткого варианта объективистской философии, который предполагает полную независимость референциальной способности слов от человеческой субъективности. Огден и Ричардс настаивали на речевой обусловленности значения, на системности употребления слов в речи, даже если они употребляются «неправильно» (“not what they ought to refer to in good usage”). Они считали, что референциальные возможности слов связаны с контекстом, т. е. комплексными ассоциациями, возникающими на основе опыта. Именно к этим ассоциациям и относился термин «референция» (Ogden, Richards 1949: 90).

Такая исследовательская ориентация предполагает рассмотрение реального речевого материала, что авторы и пытаются сделать в своей работе, анализируя употребление ряда абстрактных существительных типа “meaning” и “beauty”. Однако их теория контекста основана на бихевиористской теории, которая ведет их к смешению образных знаков животного мира и символических знаков, которые использует человек, и, как это ни парадоксально, к объективизму.

Так, в качестве примера «знаковой ситуации» Огден и Ричардс приводят поведение цыплят в отношении «невкусных» гусениц. Гусеницы, которые не нравятся цыплятам обладают определенным орнаментом. Раз попробовав съесть такую гусеницу и найдя ее «невкусной», цыпленок в следующий раз такую гусеницу даже пробовать не будет (Ogden, Richards 1949: 52–53). Эту ситуацию они и называют “sight-seize-taste context”.

На основании этого примера Огден и Ричардс делают следующее обобщение: “This simple case is typical of all interpretation, the peculiarity of interpretation being that when a context has affected us in the past the recurrence of merely a part of context will cause us to react in the way in which we reacted before. A sign is always a stimulus similar to some part of an original stimulus and sufficient to call up the engram formed by that stimulus.” (Ogden, Richards 1949: 53).

Можно видеть, что Огден и Ричардс видят знак как неотъемлемый элемент ситуации, вызывающий реакцию по индексальному, метонимическому принципу. Сформулированный ими принцип – это принцип условного рефлекса.

При этом описание знакового процесса, в который вовлечен цыпленок, человеческим языком неизбежно представляет составляющие этого процесса как объекты – цыплята, гусеницы и т. д. Но цыпленок не способен выделить гусеницу как объект. Вряд ли цыпленок осознает, что визуальный раздражитель, который сигнализирует о невозможности удовлетворить потребность в пище, – это тоже гусеница, такая же, как и съедобная гусеница, только «невкусная».

Говоря об усвоении слов людьми (и подразумевая, по-видимому, маленьких детей), Огден и Ричардс точно так же рассматривают слово как автономный знак, а объект как автономный объект: “… it is actually through their occurrence together with things… that symbols come to play that important part in our life which has rendered them not only a legitimate object of wonder but the source of all our power over the external world.” (Ogden, Richards 1949: 47). Исследователи никак не соотносят человеческий язык со способностью выделять, конструировать объекты. Получается, что столы, стулья, атомные бомбы, нуклеиновые кислоты существуют в мире сами по себе, а мы обретаем власть над ними, употребляя слова в их присутствии.

Некорректность предлагаемой концепции видна уже на материале, рассматриваемом в самой работе “The Meaning of Meaning”. Перечисляя «каноны символического языка», которые Огден и Ричардс формулируют в своей работе, они пишут: “One Symbol stands for one and only one Referent”. Далее авторы раскрывают это положение: “When a symbol seems to stand for two or more referents we must regard it as two or more different symbols, which are to be differentiated” (Ogden, Richards 1949: 90). В качестве примера они приводят слово “top” в сочетаниях со словами “mountain” и “spinning”, предлагая считать знаки “top” в этих сочетаниях «разными символами» (Ogden Richards 1949: 91).

Абсолютно очевидно, что эта логика основана на объективистском представлении об «отражательной» деятельности человеческого сознания. В соответствии с этим воззрением верхушка горы и волчок кажутся самоочевидно разными. Но ситуация сразу запутывается, если мы зададим себе вопрос, будут ли знаки “top” в словосочетаниях “the top of a mountain”, “the top of a hill” и “the top of a table” разными словами или все же одним. А знак “table”, относящийся к обеденному столу на одной ножке и письменному столу без ножек на монолитной опоре? Если же это разные «символы» со своими закономерностями употребления, то как объяснить систематическое использование одной акустической формы? На сколько «атомов» в таком случае распадается мир, как они все «держатся вместе» в человеческом сознании?

Очевидно, что положение Огдена и Ричардса, выдвинутое ими в качестве «первого канона символического языка», не выдерживает критического применения. Референциальные возможности слов явно не определяются самоподобием объектов, образующих классы независимо от человеческого сознания. Данная теория никак не позволяет объяснить свойства словарных единиц и их системные связи.

Также характерным для объективистского подхода образом Огден и Ричардс оговариваются, что они исследуют язык только в его «интеллектуальной» функции и оставляют «эмоциональное»/«оценочное» использование языка в стороне. Это стремление исключить «эмоциональный», «субъективный» компонент значения слова из исследовательской проблематики типично для работ в русле денотативно-референциальной теории.

Посмотрим теперь, к каким методологическим затруднениям на уровне изучения словарного состава языка привело использование треугольной теории значения. Денотативно-референциальная теория столкнулась с двумя принципиальными вопросами, удовлетворительного ответа на которые в рамках данной методологии найти не удалось. Первый вопрос касается сущности «понятия» или «референции» в терминологии Огдена и Ричардса. Второй вопрос касается принципов соотнесения слов с элементами внешней действительности.

В соответствии с представлением об отражательной деятельности сознания сторонники денотативно-референциальной теории полагают, что понятие – это набор признаков, необходимых и достаточных для определения сущности предмета (см. определения ПОНЯТИЯ в Большой Советской Энциклопедии и Лингвистическом Энциклопедическом Словаре). Эта формулировка существует еще со времен Аристотеля. Источником признаков, составляющих понятие, считается внешняя объективная действительность. «Понятие» в такой трактовке сильно отличается от того, что понимали под «референцией» Огден и Ричардс. Однако именно в таком виде – слово-понятие-предмет – треугольная формула вошла в широкий лингвистический обиход (Эко 1998: 49).

При этом лексикологи быстро обнаружили, что за словами в большинстве случаев закрепляются семантические признаки никак не являющиеся «объективными» признаками класса предметов, к которому слово потенциально относится. Так, во многих работах в качестве примера слов, фиксирующих «оценочные» («культурные», «коннотативные») признаки, приводится слова типа woman или mother (Никитин 1983: 24; Лапшина 1998: 18; 23).

Слово mother и его семантический потенциал в английском языке были очень подробно рассмотрены Дж. Лакоффом в одной из глав работы “Women, Fire and Dangerous Things” (Лакофф 1988). Так, семантическая структура слова mother в английском языке в определенный культурно-исторический период имело ряд ассоциаций прескриптивного характера (“good mothers devote time to bringing up their children”), социально-нормативного характера (“a typical mother is a housewife”) и т. п. Список таких категориальных составляющих получается открытым, а основания иерархии между «необъективными» признаками, с объективистской позиции, неясными.

Столкнувшись с наличием подобных «эмоционально-экпрессивных» компонентов в составе значения слова, сторонники денотативно-референциальной теории разработали концепцию «денотативного ядра». Эта концепция предполагает, что семантическое содержание слова может быть четко разделено на две части – «предметно-логическую» и «эмоционально-культурную» (Ахманова 1969 статья «значение»; ЛЭС 1990 статья «лексическое значение»; Никитин 1997: 106; Уфимцева 2001: 95). При этом единственным «субъективным» параметром денотативного ядра признается его «обобщающий» характер (Уфимцева 2001: 92–93).