Читать книгу Валентин Михайлович Пролейко - Б. М. Малашевич, Александр Шокин - Страница 9

Пролейко Валентин Михайлович, 1994 г.

В конце 2007 г. друзья уговорили меня писать книгу под условным названием «Моя жизнь в электронике». Основные доводы звучали так: «Вы всю жизнь в электронике, работали и встречались с большинством современных Вам ученых, специалистов и руководителей отечественной и многими зарубежными ключевыми людьми мировой электроники, Вы работали на стыке, у Вас еще не деформирована память и т.д.» А главный довод выглядел еще убедительнее: «Кроме Вас, никого уже нет, кто может вспомнить главное и важное в истории развития отечественной электроники». Этот довод подкрашивался некими тонами о бренности всех и всего.

Завязнув в своих многолетних мечтах написать несколько других книг, не имея помощников, разбрасываясь на другие свои разные [интересы] (от музыки, кино и истории почты до путешествий по всему миру), работая на трех работах (в моей несправедливой стране я за 53 года заработал унизительную пенсию), я энергично отказался от просьбы друзей.

Но первая реакция на серьезные предложения не всегда бывает верной реакцией.

Подумав, я обнаружил следующее:

1. Мой отец – радиолюбитель и радиостроитель и снова радиолюбитель с начала 20-х и по середину 80-х прошлого века.

2. Я увлекался радиолюбительством, изучал и работал в радио и электронике с середины 40-х до сегодняшних дней, т.е. 60 из 75 лет моей жизни. А еще 10 лет до этого периода, т.е. с середины 30-х, я рос в осознанном окружении неосознанного загадочного мира радиоэлектроники.

3. После радиолюбительства школьных лет и с багажом знаний станичной средней школы я устремился в Москву с твердым решением поступить в ВУЗ, обучающий тайнам электроники, и с 1951 г. электроника стала моей судьбой.

Таким образом получалось, что мои друзья правы: уже по моей верности в любви к науке, технике и технологии электроники за 60 лет я стал очевидцем, а иногда и участником беспрецедентного триумфа электроники, кардинально изменившей мир человека.

Техническим и фактическим руководителем Нижегородской радиолаборатории (НРЛ) был энтузиаст ламповой радиосвязи бывший поручик Русской армии Михаил Александрович Бонч-Бруевич, имя которого я слышал от моего отца с раннего детства.

Отец[2], Пролейко Михаил Юлианович, учитель физики и математики в средней школе села Воскресенского Хвалынского района Саратовской области, увлекся радиотехникой в 20-е годы. Период личного радиолюбительства привел отца в середине 20-х годов к желанию построить сельский радиоузел для радиоприема центральных радиопередач и организации проводного радиовещания в селе. Местное (наверное, почтовое) начальство поддержало 25-летнего радиолюбителя, и Бонч-Бруевичу в Нижний Новгород ушло письмо с просьбой прислать несколько усилительных ламп для строительства радиоузла. Отец много раз мне рассказывал, как быстро эти лампы были получены, какая интересная техническая документация их сопровождала и как через полгода Воскресенский радиоузел заработал.

Я отчетливо помню эти или подобные этим радиолампы. Все сознательное детство до моих 16 лет наша семья проживала при радиоузлах.

Отец был техническим и хозяйственным руководителем радиоузлов. Мать, школьная учительница русского языка и литературы, с предвоенных лет работала диктором тех же радиоузлов. И если дикторская студия с мамой бывала недоступной, то отцовская аппаратная была всегда для меня открытой.

Первая фотография, с отцом, 1935 г.

В аппаратной было много интересного: приборы со стрелками, переключателями, верньерами, шкалами, лампочками; дежурные, непрерывно что-то подстраивающие, линейные монтеры с огромными стальными крюками – «кошками» для лазания по столбам, периодически появляющиеся в аппаратной. Но главный интерес – усилительная стойка. Черная, возвышающаяся над всей аппаратурой на своем постоянном главном месте – для меня она была живой.

Во-первых, стойка постоянно гудела, но гудела меняющимся тоном. Но вот, во-вторых, кроме всяких лампочек на передней панели внизу стойки за защитной решеткой загадочным бело-голубым светом мерцающе светились не то четыре, не то шесть больших газонаполненных усилительных ламп. В спокойные вечерние смены дежурные выключали в аппаратной основное освещение, и тогда мягкий голубой свет газового разряда через стеклянные стенки ламп становился главным светом аппаратной.

Кроме Воскресенского отец построил радиоузлы и линейные радиотрансляционные сети в волжских городах Хвалынске и Вольске.

Мой отец был одним из радиолюбителей-энтузиастов, которые в 1920– 1950-е годы, не получая промышленных приемников и усилителей, своими руками собирали радиоприемники и на их основе создавали городские, сельские и станичные радиотрансляционные сети. Мама тоже оставила работу учительницы русского языка и работала диктором радиоузла.

Начальник радиоузла Михаил Юлианович Пролейко (в центре) с помощниками перед усилительной стойкой радиоузла

Строительство каждого радиоузла также поддерживалось местным отделением связи, в структуру которых обычно входили радиоузлы. Через них приобретались необходимые детали, в том числе и приемно-усилительные лампы. Радиолюбитель-руководитель радиоузла, собрав радиоприемник, рассчитывал по заданной емкости радиотрансляционной сети и собирал усилители[3].

Удостоверение М.Ю. Пролейко о квалификации

Удостоверение М.Ю. Пролейко о сдаче техминимума

Далее линейные монтеры тянули трансляционные сети на столбах вдоль улиц. Иногда по этим же столбам шли электрические линии, но если в деревне 30–50-х годов не было источников электроэнергии, радиосети монтировались все равно, и их низковольтная энергетическая поддержка осуществлялась электростанцией радиоузла.

Популярный тогда Государственный хор имени Пятницкого разноголосно распевал:

Понимая, в какое время они живут, мои родители скрывали от меня важные детали жизни каждого их них. Я же с 17 лет непрерывно заполнял о себе различные анкеты и листы по учету кадров и, знай я всю правду, я честно ответил бы на все многочисленные вопросы анкет, закончив этим «мою жизнь в электронике» радиолюбительством школьных лет.

Мой дед Пролейко Юлиан Юрьевич (Егорович), мастер паровозного депо, в 1905 году за активное участие в антигосударственных революционных действиях был сослан в Иркутск, а затем работал мастером Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД). Деятелям большевистского террора достаточно было одного из этих двух эпизодов: старый революционер и строитель КВЖД, и уже работая на Оренбургской железной дороге, летом 1937 года дед был арестован, а в 1938 году расстрелян.

Но репрессивная машина НКВД исправно продолжала работать. Летом 1938 года один из нижних чинов Вольского НКВД, постоянный шахматный партнер отца, намекнул ему об угрозе для сына врага народа и его семьи.

Тогда летом 1938 года отец, никогда до этого в моей памяти не покидавший радиоузла, неожиданно исчез.

Через несколько дней он вернулся с чемоданом невиданных желто-зеленых фруктов. Это были жердели – мелкие кубанские абрикосы, вкусные и ароматные. Еще через несколько дней мы спешно собрались, уехали куда-то на поезде и оказались в станице Каневской Краснодарского края.

Станица Каневская – крупнейшая в стране, 1983 г.

Каневская уже тогда была очень большой станицей с тридцатью тысячами жителей, живущих в хатах-мазанках с земляными полами под камышовыми крышами. Отец нашел здесь понятную ему работу по созданию местного радиоузла. Тогда нашу семью спасло слабое развитие электроники и полное отсутствие информационных технологий в НКВД. Поняв опасность, отец с семьей просто исчез из Вольска, и никто не мог найти его в огромной стране.

Казачья хата-мазанка, середина ХХ века

Очень точно описал это время в своей «Легенде о табаке» Александр Галич, и она в том числе и о гениальном, конечно, интуитивном ходе моего отца, спасшего себя и семью. «Легенда…» хороша и даже слегка гипнотична, но длинновата – и поэтому приведем только начало и конец:

Итак, мой отец «вышел пять минут назад» из Вольского радиоузла, и все мы оказались в станице Каневской ранним летом 1939 года[4].

Лето было непохожим на волжские. Жара была не меньше, чем в Хвалынске-Вольске, но босые ноги топали по щиколотки в мельчайшей пыли, а после дождей мы плавали в корытах по канавам. Черешни, вишни, жердели, ароматные со слезами на разломе помидоры – все стало сразу любимым. Особенно вкусно всегда было у Тубильчихи – пожилой, лет пятидесяти женщины, жившей на окраине, сорок минут пешком. У нее был сад со всеми этими дарами и корова с вкуснейшим молоком. Тубильчиха томила его и хранила в глиняных макитрах: топленое, кремовое, с загорелыми пенками. Особое удовольствие летом – речка Кряхуха. Народное название Кряхуха получила за мощные вечерние лягушачьи хоры. Официально же ее имя было река Челбас, как и соседние Бейсуг, Калагермы – адыгейские имена.

Мама с ее прекрасным русским языком потомственной дворянки семейства Скворцовых и опытом школьной учительницы русского языка осваивала дикторское искусство[5]. Но это воспоминания детства. А электроника… этого слова в детстве я не слышал. Часто слышал слово «радио». Отец непрерывно возился в аппаратной, все время что-то конструировал, перепаивал. Мама по ночам на каких-то выделенных частотах принимала официальные передачи, произносимые медленно и внятно, записывала их, чтобы, начиная с 6 часов утра, передавать их периодически в нормальном темпе с хорошей дикцией.

Четко помню ужас мамы по поводу какой-то ошибки. Я не понимал и не помню подробностей ошибки, помню только ужас на лице мамы и растерянные попытки отца успокоить ее. Несколько дней мама непрерывно плакала, отец ходил хмурый. Когда на крыльце появлялся кто-то, мама обнимала меня и рыдала, рыдала…

Но все обошлось. Я улавливал, что в этой драме мельком в обсуждении родителей слова «путь к коммунизму» или «заря коммунизма», «колхоз», снова «коммунизм». Отец особенно опасался деда Щелкуна – моториста электростанции – пожилого казака, жившего у вокзала, на той самой улице Чигиринской, где мы поселились в начале пятидесятых. Дед не казался добрым, молчал, во что-то всматривался, жил в большой хате на углу Таманской и Чигиринской. Он с трудом терпел иногородних, к которым относилась наша семья, но уважал отца за его знания радиста. Отец тоже уважал Щелкуна за то, что его дизель времен Джеймса Уатта не подводил Каневской радиоузел и хоть и с трудом, всегда заводился.

А дед Щелкун сохранил во время немцев фанерный ящик с моими елочными игрушками.

Итак: районный радиоузел 1930–1940-х годов – это: электростанция, радиоприемники для приема официальной информации, усилительные стойки, дикторская и радиотрансляционные линии по улицам, динамики-репродукторы.

Радиотрансляционные линии – это:

– столбы, присылаемые по железной дороге в безлесную Кубань,

– провода в бухтах, изоляторы, прочее,

– монтеры.

Схема районного радиоузла

Монтеры – здоровые молодые парни с поясами и мощными «кошками», которые лихо лазили по столбам, предварительно ими же врытыми в землю на полтора метра, и вручную натягивали двухпроводную линию из железных проводов. Дальше от столба провода шли в хату, и там вешался репродуктор с черным бумажным диффузором диаметром около полуметра. Как потом выяснилось, производства в том числе и ‹будущего› завода № 311 («Сапфир»).

А что радио?

Радио звучало все громче.

В знаменитом Electronics – 1980 (50) они писали, что 500 миллионов радиоприемников было в США у пользователей в 1940 году. Даже для американцев, любящих приврать о себе, многовато. В СССР в 1940 году было произведено 140 тысяч ламповых радиоприемников.

Американцы распевали Бинга Кроссби и других радиохохмачей. Пробивался Duke Ellington, Lois Armstrong, Ella Fitzgerald.

Советское радио распевало патриотические песни «Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы…», «Гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход, когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет».

«Так будьте здоровы, живите богато, а мы уезжаем до дома, до хаты. Мы долго гуляли на празднике вашем, нигде не видали мы праздника краше… что б в год по ребенку у вас нарождалось».

Это был Утесов, очень популярный после фильма «Веселые ребята». Он был любим, пел много от еврейской «Бубенцы звенят, играют» до вызывающе дерзкой «Все хорошо, прекрасная маркиза». И все ему, Утесову, почему-то сходило.

Все это были радиопесни. По радио исполнял бодрые песни «Джаз Покрасс – напоказ», появился оркестр Эдди (Адольфа) Рознера и радио тиражировало: «Во Львове идет капитальный ремонт, шьют девушки новые платья. Улыбки сверкают, и глазки, и рот. И Львов вас отчаянно ждет…».

Ни родители, ни тем более я не знали немецкого языка, но иногда в эфире мы слышали звуки германских истерических речей, сопровождаемых ревом одобрения. От них несло тревогой. И началась ожидаемая всеми внезапная война[6].

Моя (мне почти 8 лет) война началась не с хроникальных черных раструбов уличных динамиков, извергающих Молотова, а точно с другой стороны. Озабоченный отец говорил перепуганной маме: «Только точно все говори в микрофон по тексту переданной утром для радиоузлов сводке». Мама нервничала, плакала: «Миша, я не могу говорить, я боюсь!» – «Ты должна говорить спокойно – иди в студию!»

Весь советский радиоспектр свернулся в конце июля 1941 года. Прошла жесткая команда сдать все радиоприемники гражданского пользования. Маленькая складская комнатка Каневского радиоузла была вскоре забита батарейными приемниками с кубическими (20 × 20 × 20) см³ сухими батареями сетевыми 6Н1, СВД-9.

«Несокрушимая и легендарная, в боях добывшая знамя побед» быстро сдавала страну немцам, и уходили в никуда предвоенные веселые, счастливые значимые песни.

Начало войны совпало с началом моей школьной станичной жизни. Ни то, ни другое событие особых следов в памяти не оставило. А вот в снежную, даже на Кубани, зиму 1941–42 годов помню рассказ (подслушанный мной) связиста в синей, как у отца, форме о страшной битве под Москвой. Он говорил отцу, как отовсюду свозились под Москву орудия, как собирались необученные люди, чтобы отстоять Москву. Рассказывал о сибирских дивизиях. Обменял на что-то коврик, лежащий у моей кровати под ногами.

В Каневской серьезные события начались в июле 1942 года. На радиоузле появились военные и начали его минировать. Отец опять понял, что надо спасать семью. Мы были обречены по двум из трех возможных для казачьей казни причин: коммунисты, иногородние, евреи. После возвращения из эвакуации в Летнем саду мы нашли могилу со 172 расстрелянными, которые соответствовали хотя бы одному из трех пунктов.

Военные во главе с лейтенантом взорвали дизель Щелкуна и разбили всю аппаратуру. Отец плакал. Больше никогда в жизни я не видел, чтобы он плакал. Сначала он пытался спасти лампы, полученные, как он говорил, еще от Бонч-Бруевича. Потом начал оснащать двухосную телегу, полученную с двумя лошадьми от районного отделения связи. А на вокзал плавно заходили «Юнкерсы», и рвались бомбы.

Беженцы

И ночью 6 августа 1942 года мы отправились на юг через Брюховецкую, Тимашевскую, Титоровскую на Краснодар.

Днем густо, с ярким пламенем и черным дымом горела высокая пшеница, и толпы солдат брели туда же, куда ехали мы, но еще медленнее. На третье утро в саду-гиганте под Краснодаром военные связисты – отец был в форме[7] – подсказали, что нельзя ехать на Энем-Новороссийск, а надо ехать на Адыгею, хотя там адыги стреляют в беженцев.

Для меня, девятилетнего, все было интересно, как в фильме «Чапаев». Стрельба, непрерывные с тупой немецкой пунктуальностью бомбежки пикирующих «Юнкерсов», первое в жизни море с голым утопленником в Туапсе и т.п., но к истории моей электроники это отношения не имеет.

Электроника (радио) продолжилась в абхазском городе Очамчире, где отец организовал сначала только радиовещание. Помогал ему местный радиолюбитель, добрый грузин Павлик Аланишвили. Интересное для меня радио началось вскоре по приезде в Очамчире. Как и везде на Волге и в Каневской, мы жили при радиоузле. К отцу привозили большие трофейные радиостанции – черные ящики с аккуратными немецкими надписями.

Отец с П. Аланишвили и двумя приставленными к нему солдатами непрерывно их разбирал и снова собирал, меняя необычные детали.

Только в конце войны, когда его наградили медалью «За оборону Кавказа», он объяснил мне, что из трофейных «Телефункенов» он собирал радиостанции для морских десантников Красной Армии и Флота.

Немецкие радиодетали сильно отличались от советских: лампы были с другими цоколями и панелями, трансформаторы, конденсаторы, сопротивления были сделаны аккуратно, имели цветную маркировку – мне они были интересны. Отец переработал много немецкой радиоаппаратуры и, как выяснилось, отбирал детали для восстановления Каневского радиоузла.

Немцы были выбиты с Кубани уже следующей весной, и в марте 1943 года на полуторке, груженой трофейной радиоаппаратурой, мы вернулись обратно в Каневскую, где к лету отец восстановил взорванный радиоузел, а ейский генерал Хрюкин подарил Каневскому радиоузлу новую мощную дизельную электростанцию.

После окончания войны многие демобилизованные местные солдаты и офицеры привозили трофейные радиоприемники и, как правило, просили отца восстановить их. На восстановление одного приемника иногда уходило 2-3 привезенных. Наблюдая за работой отца и «экспериментируя» с оставшимися деталями, я и сам стал радиолюбителем. Это первое в моей жизни увлечение породило второе – из собственноручно собранных радиоприемников я впервые после фильма «Веселые ребята» услышал в программах Уиллиса Канновера музыку свинговых американских оркестров уже на собственноручно собранных многокаскадных супергетеродинных приемниках. Увлечение электроникой и музыкой осталось у меня на всю жизнь.

Мое увлечение детекторными приемниками, руководимое отцом, в четвертом-пятом классах быстро сменилось ламповыми супергетеродинами. Я ощущал настоящее счастье, когда после многих дней труда с использованием примитивных инструментов, в основном напильников (дрель ручная, конечно, была только у отца), большого паяльника от дров соединял все по схеме отца, ошибался, переделывал и, в конце концов, получал добытый лично мною радиозвук. Настраивал, отстраивал, улучшал.

Я открывал через мое радио мои миры, и одним из первых из них был The Voice of America, The Music of USA. Willis Connover, The Jazz Hours.

Это был <…> второй мир. Мир джаза. А затем последовал третий мир – мир всего мира с разными голосам, языками, музыкой. Этот третий мир, мир стран и народов, отец многократно усилил, подарив мне к двенадцатилетию трофейный альбом почтовых марок Schaubek, выкупив его у какого-то казака, прихватившего его на всякий случай. Продолжилась школьная жизнь: умеренный комсомол, стенгазета, станичный спорт. Каждую осень всех учащихся школы «бросали» на уборку свеклы, кукурузы, клещевины и конопли для местного лубзавода (завод производил веревки, морские канаты).

До сих пор не могу прийти в себя от испытанного в детстве потрясения после просмотра фильма «Кубанские казаки». Там была другая, неведомая Кубань. Тридцать тысяч жителей станицы Каневской в это же время обходились коптилками и керосиновыми лампами, не знали, что такое водопровод и канализация, я ежедневно месил грязь по дороге в школу и обратно, а в классах в то же время замерзали чернила.

В девятом классе наступило время выбора. Несмотря на отговоры учителей и друзей, я собрался в Москву. Там хотя и не было оркестра Гленна Миллера, но зато был оркестр Леонида Утесова.

Но радио, специальность и смысл жизни моего отца были основой. Школьные годы проходили один за одним, как месяц с будильником в утесовских «Веселых ребятах». В старших классах пошли разговоры о дальнейшей учебе. Ребята собирались в Ейское летное училище или, в крайнем случае, в РИИЖДТ – Ростовский институт инженеров железнодорожного транспорта. Я хотел учиться радио, энергетике, электронике (малоупотребительное тогда слово). Меня интересовала физика и химия. Как хобби – история и география. По всем этим предметам я никогда не имел ниже пятерки (может быть, иногда «4» по физике). Кто вел физику, не помню, а вот химию – Вера Павловна Омельченко, историю – Александр Рослик, фронтовик, ходил в форме. Географию – Иван Ефимович Салион, потерявший на фронте глаз. Прекрасным учителем русского языка был Марков – «Кудес». Я был примерным учеником, но уже топорщился – повздорил с немкой. Медалистов у нас не было.

Джаз Утесова. Кадр из фильма «Веселые ребята»

Учителя, особенно Кудес, уговаривали меня не лезть на рожон и не меряться силами с избалованными образованием и культурой москвичами. Уже тогда, и, наверное, всегда, Россия опасалась и недолюбливала москвичей. Но это меня скорее мобилизовало, чем напугало и, точно, помогло. В конце июля 1951 года я помню лихую утесовскую военную песню, ухваченную, конечно, из радио «С боем взяли город Брянск», и хор «бывших мальчиков» (Котлярский, Ривчун, Кандат, Кауфман, Мунтян…) вторил ему джазово рассинкопированным хором. Вряд ли это покажется серьезным, но именно эта мобилизующая песня, одна из многих любимых мною тогда утесовских фронтовых и послефронтовых.

Радио, в том числе тогда уже собранное мной, приносило мне много интереснейшей музыки. В первую очередь, это была утесовская песня «Барон фон дер Пшик», где Котлярский верещал звуками посаженного на русский штык любителя «покушать русский шпиг», и песня американского бомбардировщика с Леонидом и Эдит «Мы летим, ковыляя во мгле, мы идем на последнем крыле», суровая «Ты одессит, Мишка».

Но… «значит нам туда дорога». Мама рыдала, убивалась на вокзале. Я был тупо черств и нагло целеустремлен.

Вечерний Казанский вокзал. Москва – и ничего в этом звуке для меня не было. Трамвай? Бутырский вал, ул. Лесная. Бутырка! Дядя Вася Скворцов, тетя Маня. Поиск радио.

1. Механический институт на Кировской: нет радио, нет общежития, нет стипендии с «3» (москвичи!).

2. МЭМИИТ на Сущевской. Нет радио, есть энергетика, есть общежитие, есть стипендия с «3». Победа на экзаменах 5+5+4+5, легкая и быстрая победа. Провинциальная подлость: быстро сдав письменные математику и физику, на просьбы помочь: «Ты москвич? Гуляй!»; «Ты откуда?» – «Из Челябинска». «Давай, помогу».

Набрал +4 к проходному баллу, но нет радио, нет физики, нет химии. Рядом с дядей-тетей Скворцовыми на Лесной – МХТИ имени Менделеева. Инженерный физико-химический факультет. Слова: ядерная физика, приборостроение, физико-химические исследования. Остальные факультеты звучат уныло: неорганическая и органическая химия, силикаты, топливный факультет. Конечно, на физико-химию, вперед! «Брянская улица» оборвалась на контроле зрения. Группа № 27 – сборная. В ней оказались авантюристы вроде меня и «сомнительные личности» вроде Феди Григорьева, сына всемирно известного академика-геолога, «скрывшего» геологические богатства Страны Советов и погибшего в 1949.

Наверное, Роберт Фейнман со своей лекцией 1953 года There is a Lot Of Space At The Bottom не потряс так сильно американское общество физиков, как потрясли меня лекции по физхимии профессора Анатолия Федоровича Капустинского на 1-м курсе МХТИ им. Менделеева. Артистично и изящно выстраивая грозди гениальных открытий Галилея, Ньютона, Фарадея, Максвелла, Эйнштейна, Паули, Борна, Ферми, Лавуазье, Дирака, Резерфорда, Сцилларда, Иоффе, Курчатова и многих других, он вносил меня в мир одной двуименной науки – физической химии. Не физики и не химии. Не сжонглированной химфизики, а физхимии.

Я забыл про радио и ушел в этот естественный и базовый мир. Структура вещества, валентности, переходы, орбиты, запреты – потрясающе! И вдруг – кванты: Планк, Гейзенберг, снова Эйнштейн, Ферми, Дирак, Теллер, Нерет, Флеров. И будущие мои (я не знал) Герц, Эдисон, Зворыкин, Томсон, Смит, Флеминг, Попов, Столетов, Маркони, Форест, Лэнгмюр, Ричардсон.

И снова Бойль-Мариотт, Менделеев, Рэлей, Лавуазье, Бернулли, Торричелли, Стокс. Капустинский не забывал науку, ее путь через инквизицию и европейское варварство: Тихо Браге, Леонардо да Винчи, Коперник.

Профессор воспроизводил многомерную динамическую картину мира: объем, время (назад-вперед), ускорения, влияния творческие – ищущие и страдающие умы, реакция, осмысление, шаманство (алхимия), признание – непризнание, ученики – враги, ниспровергатели – последователи. Мир, ставший цивилизацией за 500 лет. Он не трогал шумеров, египтян, греков, латинян, варваров и иудеев. Он говорил всего о пяти веках становления науки. Но эти 500 лет по Капустинскому не изменили, а создали мир.

Я совсем забыл про радио. Хотел синтезировать трансурановые и вообще новый мир.

Но на третьем курсе надвигалась специализация…

К этому времени я закалился. На первом курсе была стипендия 230 руб. Обед в студенческой столовой 12 рублей. На 30 дней нужно 360. Завтрак? Ужин? Немного присылали родители. Немного. На втором курсе в сентябре приехал мой школьный друг Петя Башмаков. Ему в предыдущем году отказали в выдаче паспорта за то, что его отец Федор Башмаков, есаул армии Деникина, в 1919 году отплыл из Новороссийска в Болгарию и репатриировался только после войны. В 1952 году Пете все-таки дали паспорт, но в Москве не приняли в Геолого-разведочный институт им. Орджоникидзе. Как-то я помог ему устроиться (экзамены 5–4–4–5) на топливный факультет МХТИ.

Так вот, в сентябре 1952 года у Пети еще не было стипендии, у нас на двоих остался один рубль. Я попросил у кого-то 15 копеек для телефонного автомата, и мы купили за 1 руб. 15 коп. батон на двоих, съели его на Каретном ряду у кинотеатра «Экран жизни» (там выступал женский ансамбль лиристок, т.е. с лирами – это мы узнали позже). И там, съев батон за 1 р.15 к., мы решили, что так просто не сдадимся.

– Первым был Наум Самойлович Шехтер, директор овощной <…> базы: 40 рублей за 8 часов перетаскивания 80-килограммовых мешков с бронницкой (будь проклята бронницкая глина) картошкой.

– Затем были свинцовые чушки из австралийского Brocken Hill (будь трижды проклят австралийский свинец для завода «Москабель»). – Следующим был 50-часовой марафон по разгрузке вдвоем пульмановского вагона – около 20 тонн – с трехлитровыми банками абрикосового сока. С 1953 года я в рот не брал абрикосового сока. – И, наконец, мы наладили и использовали до репетиторства с 1955 года разгрузку в Южном порту. Меня выдвинули в бригадиры. Тарифы от 5 рублей за тонну до 20 рублей за тонну арбузов и капусты (в зависимости от окружающей среды) давали 100 рублей в сутки. При повышенной стипендии в несколько сотен рублей – но там было нужно сдавать отупляющий марксизм-ленинизм.

После блестящих завлекающих лекций А.Ф. Капустинского другие занятия не увлекали особенно. Стипендию надо было отрабатывать, но благодаря приработкам я больше не стремился сдавать все на пятерки и балансировал между 5–4.

Но зато был яхт-клуб «Спартака» в Водниках, заработки с начала сентября по 7 ноября по 80–120 рублей за смену, Общество филателистов и старики С.М. Бляхман, Стельбауи, Наум Робцер, Воскресенский, Анна Михайловна Григорьева с аристократическими приемами на Сретенке. Военные лагеря, и я получил почему-то помощника командира взвода с АК-47, а остальные с винтарями образца 1891 года. Тупые сержанты.

На военных сборах. В центре Валентин Пролейко, 1954 г.

Думаю, я не пропустил ни одних каникул 1951, 52, 53 годов. Я всегда стремился домой, вез отцу сахар, он считал, что сахар нужен его сердцу, что-то маме. Дома я старался сделать все возможное родителям на полгода вперед.

И снова я ехал в Москву, где меня ждал институт, Утесов, Жаворонки, Головановский переулок, интернационал комнаты 73 (чехи Иржи, Франта, Зденек, Стефан, Олда, венгры Иштван, Сабо, Табор, румын Танцу, албанец Томас Фома, кореец КИМ, немцы, китайцы).

* * *

Иру Брудно[8] с ее подругой Ингой Вороничевой я спас совершенно буквально и конкретно.

Когда в ночь с 5-го на 6-е марта 1953 года после митинга в Большом актовом зале (БАЗ) МХТИ по поводу смерти великого вождя всех народов и всех времен несколько тысяч менделеевцев согласно партийной разнарядке отправились через метро «Кировская» на Сретенский бульвар. Он уже в 19 часов был плотно набит трагически страдающим человечеством. Примерно к 23 часам это огромное спрессованное человеческое тело, пропитанное ужасом, скорбью, безнадежностью дотекло до Трубной площади. Там эту лаву остановили пять рядов американских «Студебеккеров» с солдатами. А сверху от метро оголтелые и невменяемые от Вселенской Трагедии, потерявшие себя во времени и пространстве почти уже и не люди напирали на тех, кому уже не суждено было двигаться. Метро, как выходная часть непрерывно работающей мясорубки, выплескивало при каждом повороте шнека все новых и новых плакальщиков и плакальщиц. Это зрелище было посильнее пинкфлойдовской «Стены», но по обреченности выглядело похоже.

На улицах Москвы в дни прощания с И.В. Сталиным

Вокруг рыдали, орали, умоляли помочь, матерились. Слабое, но все-таки движение намечалось справа, у стен домов. Я понял, что там есть какой-то выход. Именно справа, потому что левый поток теоретически мог привести к цели, а правый не мог.

Где-то к часу ночи я диффундировал с подругами к правой части Трубной площади. По ней медленно шли колонны военных автофургонов, но эта часть была почти пуста. Я направил их в сторону Белорусского вокзала, а сам полез влево. Здесь не было давки, но все было перегорожено военными машинами и солдатами[9].

Следующие пять часов я полз под машинами, прыгал по крышам, спускался по трубам, поднимался по каким-то лестницам, проползал под брюхами лошадей. Солдаты, они были примерно моего двадцатилетнего возраста, мне не мешали, смотрели на меня какими-то обалделыми глазами и пропускали. Офицеров я не видел. Главной проблемой были грузовики, двери, крыши, лестницы и лошади.

Примерно в 5 часов я оказался на Пушкинской улице и пристроился в хвост скорбной очереди. Очередь похоронно, мрачно-скорбно-безмолвно мечтала о продвижении на шаг. Продвижение наступало неожиданно методично, и к 7 часам мы (очередь) достигли Гроба.

Сталин оказался меньше, чем виделось или представлялось раньше. Меньше ростом. Другие его параметры так до конца не выяснены до сих пор.

Я победил! С тех пор я не занимался спортом. Я стал абсолютным суперчемпионом. Меня перестали интересовать действия. Я с ними справился.

На 3-м курсе надвигалась специализация. Два факультета: потерянный навсегда физхим и теперь мой инженерно-химический были насквозь пронумерованы. На ИХТ специальность № 42 – взрывчатые вещества, № 34 – отравляющие вещества, № 5 – технология электровакуумных приборов. Электровакуумных – почти радио! Или больше, чем радио!

Но ежегодная медкомиссия, оценив меня здоровым парнем: еще бы, вырос на кубанском хлебе, меде, рыбе, раках, закалился на погрузках/ разгрузках, подсказала ИХТ деканату – № 42, взрывчатые вещества.

Меня же заинтересовала № 5. Тем более что там оказалась первая в моей жизни девушка, неотвратимо привлекающая меня, – ИрБр[10].

Но «девушки потом».

Доцент Блинов не хотел меня упускать (№ 42), а профессору Цареву никто особенно (№ 5) интересен не был. Я не стал ходить на лекции Блинова и внимательно слушал Царева в его непростом изложении. На экзаменах у Блинова я получил в зачетку «неуд», а у Царева в дополнительный список и зачетку «отлично».

Это был вызов, нахальство, наглость, противостояние, и я был отчислен с начала 4-го курса из МХТИ.

Исключили.

Спасти мог только ректор, и я записался на прием. Николай Михайлович Жаворонков, ректор МХТИ, внимательно выслушал мой сбивчивый рассказ о радиоузлах, детекторных и супергетеродинных приемниках, о провале из-за глаз на физхиме и подписал мой перевод на специальность № 5 МХТИ. Когда через 13 лет на Экспо-67 в Монреале, встретив его с супругой в советском павильоне, я рассказал ему всю историю, он был тронут до слез. Не от драматической истории, а от огромного плаката «Да здравствует МХТИ», которым мы с Мишей Кузнецовым встретили его после 14-часового перелета на ТУ-114 на 2-м этаже советского павильона в разделе «Электроника».

Ирина Брудно, 1954 г.

В отличие от привычного электричества, основные законы и технологии которого были изучены в 18-19 веках, электронные приборы для радиосвязи и тем более для телевидения и радиолокации требовали разработки специальных технологий получения и сохранения внутриприборного вакуума, получения специальных металлов, изоляторов, стекла, керамики, химических соединений. [Если] процессам взаимодействия потоков электронов с электромагнитными полями обучали в нескольких советских учебных заведениях, то технологию производства электронных приборов глубоко, с необходимой физико-технической базой не изучали нигде. На физфаке МГУ профессор Кравцов в основном курсе электронных приборов попутно и очень сжато рассказывал о технологии их производства.

В МХТИ подготовка специалистов по электронной технологии проводилась, пожалуй, с противоположной ориентацией: основные курсы лекций и практических занятий имели технологическую направленность, а электродинамику, электронику и радиотехнику для нашей, например, группы очень сжато и понятно читали профессор Борис Михайлович Царев и доцент Строганов. Удачливость выбора МХТИ для организации подготовки зарождавшейся тогда в СССР промышленной электроники объясняется именно тем, что МХТИ из всех ВУЗов СССР давал самый широкий спектр базовых физико-химических знаний. Руководители кафедры Капцов, Б.М. Царев, Букдель, Майер понимали, что для расширяющихся областей электроники всегда будут востребованы именно специалисты с базовым физико-химическим образованием, которое должна была давать кафедра, каждый из ее руководителей выстраивал согласно собственным научным воззрениям и интересам.

Итак, я почти зайцем проник на кафедру № 5. Как-то неожиданно многое оказалось если не знакомым, то привлекательно-понятным.

Я с детства не понимал, как из стекла вырастают металлические электроды. Или откуда такой загадочно-красивый яркий голубой свет в электронных лампах. Анна Тимофеевна Ягодина научила меня соединять жесткий металл с мягким, разогретым до ярких 500 градусов стеклом. Женщина с какой-то мифической фамилией Старокадомская зажигала в вакуумных трубках тот самый голубой огонь, который я помнил с совсем раннего детства. Даже для пристававших журналистов 2000-х годов серийно отштамповал расхожую фразу: «Я родился в голубом свете генераторных электронных ламп». В этой фразе не вся колоритность, я четко помню эти лампы Алладина с таким загадочным, уводящим в истину свечением.

Главный курс электронных приборов читал заведующий кафедрой профессор Бор. Мих. Царев. Ему, как и мне через 50 лет, в МАТИ нужно было рассказывать обо всех электронных приборах, включая СВЧ и только что появившиеся полупроводники за один семестр. Он читал интересно, но без артистизма Капустинского, быстро правой рукой исписывал всю доску и почти сразу левой рукой все стирал.

Это был первый спецкурс второго семестра третьего курса обучения. Несмотря на специфику изложения, многое в его лекциях легко и с интересом воспринималось мной, напоминая радиоузлы детства и радиолюбительский опыт. Именно по этому курсу я и получил первую пятерку, решившую мою судьбу. В следующий семестр Б.М. Царев читал свой профессиональный предмет – катоды электровакуумных приборов, И.Н. Орлов из фрязинского НИИ-160 энергично рассказывал о люминофорах. Были лекции и лабораторные работы по технике вакуума с диффузионными и еще ртутными насосами Лэнгмюра, основам вакуумной гигиены, электронным материалам, организации производства, техники безопасности – везде зачеты и экзамены. Я с интересом все изучал и легко сдавал всегда на «отлично».

Уже на 3-м курсе закончился нудный марксизм-ленинизм, в лекциях которого не чувствовалась убежденность даже преподавателей. Тянулась еще сдача «тысяч» (знаков перевода) по послевоенно популярному немецкому языку. У меня еще со школы была к нему неприязнь: предложение могло вмещать 30–50 слов и только в конце могло возникнуть отрицание. Да и немки, как на подбор, все отличались занудством.

На 5-й кафедре было понятно, что учат специальности, и все было пропитано базовой физхимией, которую я благодарил всю мою профессиональную жизнь.

Удивительный, но 40 лет не удостоившийся заслуженного внимания факт: первый отечественный транзистор был разработан в дипломной работе студенткой первого выпуска 5-й кафедры Сусанной Гукасовной Мадоян. Научной базой для изобретения самого эффективного электронного прибора – транзистора, революционно изменившего во второй половине 20-го века направление развития цивилизации, были исследования полупроводниковых эффектов почти за 100 предшествующих изобретению лет.

Первая студенческая производственная практика на электронном заводе весной 1954 года меня не просто заинтересовала, а на всю жизнь внушила уважение к электронному производству. Это был опытный завод все того же НИИ-160. Цех, куда наша группа попала осваивать производство металлостеклянных кинескопов. Процесс их производства включал все типичные для ЭВП этапы: входной контроль всех металлических, диэлектрических, жидких и газообразных материалов, формообразование деталей кинескопа, их обработка и монтаж электронных пушек.

Затем шла драматическая борьба температурных коэффициентов расширения металла и стекла. Стальной конус, хотя и заменял килограмм 15 стекла при своем весе в 4 кг, был очень неуживчивым с расплавленным стеклом. В кинескопах с круглым экраном надежные спаи получались, а вот для прямоугольных экранов согласование происходило не всегда. Полярископ – контрольный прибор, определяющий уровень напряженности спая, показывал яркую радугоподобную картинку в углах и такую заготовку кинескопа отправляли в брак. Часто дело не доходило даже до полярископа – спаи трещали раньше.

Так я познакомился с важнейшей характеристикой технологического уровня производства электронных приборов – процентом выхода годных. Борьба за его повышение шла и до сих пор идет на всех электронных заводах.

В данном случае речь идет о проценте выхода годных только на одной технологической операции, а их число для цветного кинескопа превышает 6000, и на каждой из них существует возможность брака. Поэтому работа технолога в электронном производстве считается ключевой.

Кафедра № 5 Московского химико-технологического института готовила именно технологов производства электронных приборов.

Нашей группе повезло: первая же практика проходила в производстве самого сложного прибора. На стеклянный экран кинескопа напыляли в вакууме тончайший слой алюминия – анод кинескопа, затем на экран осаждался люминофор, а в горловину впаивался электронный прожектор – катод кинескопа, и начинался продолжительный процесс откачки – создания вакуума в приборе.

К этому времени телевидение находилось в первом десятилетии своей истории, но развивалось стремительными темпами. На заводах, производящих кинескопы, их откачка шла на «железных дорогах» – 160 откачных комплексах, передвигающихся от одной позиции к другой. В самом конце «железной дороги» кинескоп загорался голубым светом, и проводилась его электрическая тренировка.

А в небогатых аудиториях корпуса физхимии продолжались лекции по самым разным направлениям электроники. Курсов было много. Они были непродолжительными, но давали представление о главных проблемах электронного производства. Вместе с базовыми знаниями начальных курсов по физической, неорганической, органической, коллоидной и другим химиям, по математике и физике будущие инженеры-технологи по специальности № 5 становились специалистами инженерного профиля, востребованными во всех, в том числе новых областях электроники.

Вряд ли дипломник любого другого советского ВУЗа, кроме МХТИ, мог бы, используя американские публикации, воспроизвести транзистор. Сусанне Мадоян помогли знания и навыки, полученные в МХТИ, и опыт ее руководителя А.В. Красилова, долгие годы разрабатывавшего в НИИ-160 полупроводниковые СВЧ диоды-детекторы радиолокационных сигналов.

Свою дипломную работу я делал в НИИ полупроводниковых диодов, носивших тогда, как и все научные, конструкторские и промышленные предприятия, номер. Это был НИИ-311. В 70-е годы всем надоевшие номера сменились на собственные имена, и НИИ-160 был назван «Истоком», а НИИ-311 – «Сапфиром». Тему дипломной работы подсказал Б.М. Царев: «Исследование долговечности катодно-подогревательного узла ЭВП».

Актуальность темы определялась в первую очередь расширением применения приемно-усилительных ламп в вычислительных и военных системах. Руководила моей дипломной работой Светлана Рычкова, жена секретаря парткома НИИ-311 Ростислава Рычкова.

Идея исследований была понятна. Основной причиной отказа ЭВП был катодно-подогревательный узел. <…> В результате химических реакций в твердых растворах с участием металлов вольфрама, молибдена, никеля и окислов алюминия, бария, стронция и кальция при температурах 800–1200 °С в вакууме происходили сложные химические, электролитические и диффузионные процессы. Именно эта многокомпонентная термически напряженная конструкция, испытывающая, кроме того, градиентные термоудары в практически различных составах остаточных газов, чаще всего и выходила из строя – перегорал подогреватель. Иногда происходил отказ катода, он терял эмиссию, и электронный прибор переставал работать по этой причине. В общем катодно-подогревательный узел ЭВП был, как и сердце живого организма, самой его важной и самой критичной деталью (органом) прибора (организма). Он определял все процессы, преобразовывал энергию внешних источников и обеспечивал передачу преобразованных потоков; при этом прибор совершал почти интеллектуальный процесс преобразования информации.

И вот эта важнейшая деталь чаще всего переставала функционировать. Мне предстояло понять процессы в системе Mo-W-Al₂O₃-Ni и определить, почему подогреватель (от слова «подогреть») часто перегорает (от слова «гореть»). Существовало предположение о том, что при 1200 °С происходит диффузия молибдена и вольфрама в алунд, что меняет электропроводность и теплопроводность изолятора, а это в свою очередь приводит к деградации диэлектрических свойств алунда, изменению температурных полей, перегреву молибденовой проволоки, увеличению тока через нее, дальнейшему перегреву и перегоранию.

В 1955–56 годах, когда я делал дипломную работу, спектральный анализ еще не был достаточно развит <…>. Был выбран изотопный анализ. Заготовки подогревателей отправлялись на облучение в Курчатовский институт. Облученные заготовки затем алундировались, монтировались в катод. Изготовленные лампы с испытываемыми катодными узлами работали на термотренировочных стендах различное количество часов, а затем в демонтированных деталях катодного узла при помощи счетчиков Гейгера определялось количество диффундированных молибдена и вольфрама.

Я подтвердил предположение о природе отказов катодно-подогревательного узла ЭВП.

Но вот обстановка в НИИ-311 сильно отличалась от заводской во время фрязинской практики. Здесь не торопились и не всегда появлялись на работе, мы с Эриком Ажажа были предоставлены сами себе, квалифицированно работали с изотопами и старались ходить на работу, так как мы с конца 1955 года были зачислены впервые в жизни официально ассистентами-лаборантами.

Именно тогда, в ноябре 1955 года, и начался мой настоящий трудовой стаж, хотя в СССР годы ВУЗа всегда считались трудовыми.

К хорошему труду меня с раннего детства постоянно приучал отец. Простую фразу «Терпение и труд все перетрут» он годами с моих 6-7 лет повторял постоянно. В конце концов, она стала моей жизненной позицией, хотя давалась мне не очень легко. Прополка огорода (на Кубани все нужно было пропалывать каждый день – на кубанском черноземе с частыми летними дождями все росло агрессивно). Около сорока лет я помнил обиду: из-за какой-то недополотой грядки в 1947 году отец не пустил меня в кинотеатр «Родина» на фильм, название которого меня очень волновало после гленнмиллеровской «Серенады солнечной долины». Фильм назывался «Джордж из Динки Джаза».

А тут грядка!

Только в восьмидесятые я увидел этого Джорджа из этого Динки Джаза в знаменитом московском «Иллюзионе», но детская мечта уже испарилась, да и «Джордж» был неизмеримо ниже «Серенады». Не было ни Glenn Miller Sound, ни свингового In The Mood с миллеровскими шестью (восемью?) тромбонами и эффектной паузой.

Трудолюбие, привитое мне отцом, помогало мне всю жизнь и освобождало окружающих меня людей от непривычного для них напряжения. Так было в яхт-клубе «Водник», в общежитии, в военных лагерях, во всех моих местах проживания: на Ленинградском проспекте, в Кузьминках, Заветах Ильича, на Фрунзенской, в Удолье и в Лесном городке.

Так было на всех моих работах.

Ни одной из моих наград: ни двумя Госпремиями, ни орденом «Знак Почета» и Октябрьской Революции отец так не гордился, как орденом Трудового Красного Знамени. В нем он видел результаты своего, порой жесткого, воспитания во мне трудолюбия.

Титульный лист диплома студента В.М. Пролейко

Диплом я защитил на «отлично» и вообще набрал к окончанию института много пятерок. На выпускной Государственной комиссии мне первому предоставили право выбора места работы. Из вариантов Саратов, Новосибирск, Ташкент, Томилино, Фрязино я убежденно выбрал Фрязино. Мне снова хотелось попасть на этот завод, где кипела почти в прямом смысле слова продуктивная жизнь, где постоянно что-то происходило, где все участники производства – разница между рабочими и инженерами в глаза не бросалась – были в постоянном активном действии (actions).

Нас, уже с женой, легко распределили в НИИ-160. Четвертый после С.А. Векшинского, А.А. Захарова, А.А. Сорокина директор Мстислав Михайлович Федоров вальяжно (недавно из Парижа) принял двух молодых специалистов, слегка удивился желанию идти работать не в НИИ (мне надолго хватило неприкаянного стиля НИИ-311), а на завод. На вопрос об обеспечении жильем согласно путевке Министерства радиотехнической промышленности отправил к своему заму по общим вопросам Гинзбургу, успокаивая: «Он все решит».

Гинзбург – важный начальник с поведением философствующего раввина – неторопливо прокомментировал министерские гарантии для молодых специалистов: «Года три-четыре поживете в частном секторе, лет через пять дадим места в общежитии: тебе (мне) в мужском, ей (ей) в женском. А после посмотрим».

Диплом инженера В. Пролейко

Все как-то сразу рухнуло. А я уже побывал в своем цехе клистронов, Ира – в цехе ЛБВ. Все представлялось интересным. Я перебирал варианты: в МХТИ до пятого курса и диплома я научился зарабатывать в Южном порту до 100 и даже до 120 рублей в день. Здесь – месячная зарплата молодого специалиста 1100 рублей в месяц. Комната у местных хозяев – 100 рублей в месяц. Но нет ни Южного порта (100 рублей в день), ни даже овощной базы Наума Самойловича Шехтера (40 рублей в день).

Итак, поработать в НИИ-160 не удалось. Министерство легко переписало наши направления на СВЧ (в основном магнетронный) завод в Сыромятниках[11]. Мы попали в конструкторское бюро (ОКБ). Я – в лабораторию бортовых самолетных и ракетных магнетронов, жена – в лабораторию ламп бегущей волны.

Б.М. Царев в своих лекциях по электронике уделил всем СВЧ приборам не больше двух часов. Приходилось все изучать самостоятельно. Были изданные кустарно обстоятельные лекции по электронике профессора МЭИ Игоря Всеволодовича Лебедева, был простой учебник Бычкова «Магнетрон» и сложные многотомные труды по СВЧ Массачусетского Технологического института, переведенные и изданные под редакцией Савелия Александровича Зусмановского. Тогда в 1956 году я впервые услышал это знаковое для истории электроники имя.

Глубочайшее впечатление произвела на меня первая производственная студенческая практика 1954 года во фрязинском НИИ-160, где в это время производили все типы электровакуумных приборов как военного, так и гражданского назначения, в том числе телевизионные кинескопы, как стеклянные, так и металлостеклянные.

Получив диплом «инженер-технолог по специальности № 5», вместе с сокурсницей-женой, я был направлен в ОКБ завода п/я 1531 разработчиком низковольтных магнетронов для радиовзрывателей ЗУР.

Работа на заводе была интересной, я вскоре стал главным конструктором разработок, но нерешаемой оставалась проблема получения жилья для моей семьи. Эту проблему в конце 1961 года предложил мне решить и решил начальник первого ГУ при недавно созданном ГКЭТ И.Т. Якименко, и в 1962 году я получил отдельную квартиру в Кузьминках и не менее интересную, чем работа на заводе, работу начальника технологического отдела производства СВЧ приборов.

В 1964 году мне было поручено создать и возглавить Главную инспекцию по качеству продукции ГКЭТ, основной целью которой был контроль технологии производства на заводах СНХ и контакты с представителями генерального заказчика, в том числе военпредами на заводах. Ежегодно я посещал 15–20 заводов, и на большинстве заводов, особенно производящих радиодетали и радиокомпоненты, я невольно сравнивал их продукцию с аналогичными компонентами из знакомой с детства немецкой радиоаппаратуры.

Инспекция по качеству на отдыхе, на первом плане Люда Кириллова и Валентин, 1966 г.

По оценке коллегии Госстандарта СССР, мне удалось создать лучшую в СССР отраслевую систему управления качеством продукции, и я первым начал читать курс управления качеством продукции в МИЭМе. После сделанного мной на сессии Европейской организации контроля качества в Москве доклада я был в 1966 году приглашен прочитать его в Японии. В день своего сорокалетия я защитил кандидатскую диссертацию по управлению качеством продукции, через год после этого получил ученое звание доцента, а в 1976 году на базе диссертации выпустил монографию «Системы управления качеством изделий микроэлектроники».

В 1967 году я был направлен в город Монреаль руководителем экспозиции советской электроники на Всемирной выставке «Экспо-67». Шесть месяцев мы с командой из 15-ти стендистов демонстрировали изумленным американцам, канадцам и «прочим шведам» достижения советской электроники. Но в основном нам приходилось принимать участие в острых дискуссиях о важнейших политических событиях того времени, включая события во Вьетнаме и семидневную войну на Ближнем Востоке. Среди посетителей выставки, проявивших интерес к нашей экспозиции, были король Абиссинии Хайле Селасие Первый, президент Франции Де Голль, Шах-ин-Шах Ирана Мухаммед Реза Пехлеви, генерал-губернатор Канады и Жаклин Кеннеди, а также известный немецкий разработчик ракет «ФАУ-1» и «ФАУ-2» Вернер фон Браун, который посвятил нашей экспозиции около четырех часов и купил после закрытия выставки электроэрозионный станок производства фрязинского НИИ-160. Согласно решению руководства экспозиции, почетные гости, включая Шах-ин-Шаха, получали уникальные, не имеющие аналогов в мире, микроприемники «Микро» размерами 2,5 на 3,5 см, принимавшие в Монреале по несколько станций в средневолновом и длинноволновом диапазонах. Забавная история произошла во время вручения подарка Шах-ин-Шаху, которому по обычаям его страны не было положено брать подарки из рук «неверных». Однако приемник так заинтересовал его, что он пренебрег запретом и сам не только взял, но даже и настроил приемник на одну из радиостанций Монреаля.

В начале 1968 года я был назначен начальником Технического управления МЭП СССР, которое, совместно с коллективом управления, в рамках организации отраслевой науки было преобразовано в Главное научно-техническое управление МЭП СССР.

Я оказался в период 1961–1985 и с 1988 по нарастающей до сегодняшнего дня в гуще событий отечественной электроники…

Прошло 23 года после моего ухода из ГНТУ, а я продолжаю слушать высокие оценки в свой адрес от директоров НИИ и заводов, ученых, бывших и современных руководителей. Многие говорят о моей высокой активности. Активность была несанкционирована «инстанцией» (так туманно назывался аппарат ЦК КПСС).

Активность и, говорили, знания электроники нравились аппарату Военно-промышленной комиссии. <…> моя активность нравилась Шокину. Конечно, после Шокина трудно было сохранить авторитет самой динамичной отрасли. Только талант А.И. Шокина позволил ему в невероятно сложных условиях развивать отечественную электронику так, как это он делал.

Созданная разумным образом в рекордные сроки в начале Второй мировой войны американская электроника сразу заняла лидирующее место в мире, сохранившееся все последующие годы.

Монография «Системы управления качеством изделий микроэлектроники»

В растиражированные прессой «годы застоя» электронная промышленность развивалась рекордными темпами. Слезы министра, узнавшего о смерти Брежнева, были пророческими, тем более, что вскоре ушли из жизни и Косыгин, председатель Совета Министров, и Устинов, министр обороны, активно поддерживающие электронику.

Но за таким качеством, как активность, должен быть перечень конкретных условий. Не углубляясь в анализ, сразу о моих действиях за 18 лет в ГНТУ МЭП: попытка превратить ЦНИИ «Электроника» в [аналог] Rand. Corporation, создание журнала «Электронная промышленность», введение программного планирования НИОКР, отраслевая система управления качеством (мои доклады, председатель секции НТС, серия журналов «Электронная техника», отдел во ВНИИ «Электронстандарт», первый в СССР курс лекций по УК в МИЭМ), поездка в Японию по приглашению японских официальных структур. План важнейших НИОКР – 8000 в год, связь с военными всех уровней – от военпредов до зам. министра по вооружению (Н.Н. Алексеев, В.М. Шабанов), 80 отраслевых лабораторий в ВУЗах, ученые АН СССР, АН УССР, АН БССР, АН ГрузССР, АН УзбССР, до Е.П. Велихова (вице-президент) и А.П. Александрова (президент). Член НТС ВПК, председатель секции НТС МЭ по СУК, медицинской электронике, САПР, микропроцессорной технике, эффективности НИИ, КБ, многократное посещение всех НИИ и большинства заводов МЭП, развитие НИИ, КБ и заводов ГНТУ, включая строительство и ежегодные выставки в ЦНИИ «Электроника». Проект ТРТИ – «Исток» – яркая страница…