Читать книгу Размышления чемпиона. Уроки теннисной жизни - Группа авторов - Страница 9

Выиграв в 1990 г. Открытый чемпионат США, я стал самым молодым чемпионом с начала XX века.

Казалось бы, после такого успеха можно полностью расслабиться и наслаждаться плодами своей победы. Но оказывается, на это просто нет времени, поскольку сразу же после того, как выигран последний мяч, вокруг тебя образуется настоящий хаос. Единственное время на передышку – небольшой промежуток между рукопожатием с соперником и получением приза в сопровождении краткой речи. А потом ты много часов, как заведенный, отвечаешь на вопросы журналистов и принимаешь бесчисленные поздравления ото всех, кому статус позволяет приблизиться к тебе.

Я тогда, конечно, был слишком молод, чтобы осознать всю меру своего успеха. После матча я словно грезил наяву. Победа ошеломила и меня, и многих других. Вот она, вершина!

Моя игра тогда не имела очевидных слабостей или признаков незрелости. Нервное напряжение? Я и не ведал, что это такое: просто подбрасывал мяч, бил по нему и наблюдал, как он попадает в цель, раз за разом. А если ты попадаешь в цель, никто тебя не победит. Только и всего!

Наша семья, конечно, тоже была потрясена. Кажется, миновала вечность, пока я добрался до отеля «Паркер Меридиен» и первым делом позвонил домой. Трубку взяла Стелла. Она говорила сквозь слезы, и я перепугался: «В чем дело, почему ты плачешь?»

Плакала она от счастья, и весь дом ликовал. Отец был безмерно доволен. Я знал, что сейчас-то у него нет ни малейшего повода произнести свое ужасное слово «погано». А еще мне было приятно сознавать, что вложенные в меня деньги, поглотившие массу времени поездки со мной на занятия и турниры, прочие неудобства, которые наша семья терпела ради меня, – все это теперь оправдалось и окупилось.

Я хорошо помню слова Джо Брэнди, сказанные мне в тот вечер: «Ну вот, Пит, теперь настала пора взяться за дело по-настоящему». Я тогда не понимал, что он имеет в виду. Я выиграл чемпионат, и это было замечательно. Нью-Йорк стал для меня счастливым городом. Но после победы сразу же возник главный вопрос, относительно которого я тогда пребывал в блаженном неведении: смогу ли я вынести бремя новообретенной славы и порожденных ею ожиданий?

Конечно, было бы очень странно вспоминать о моем первом чемпионском титуле, выигранном в столь юном возрасте, с сожалением. Но если говорить начистоту, я предпочел бы в тот момент быть взрослее, иметь больше опыта – игрового и просто человеческого, лучше понимать, как устроен наш теннисный мир, чего он ждет от меня и как обо мне судит.

Тогда я ничего этого не знал, а моя победа стала воротами с односторонним движением – если вошел в них, то обратной дороги нет!

Оказалось, что сохранение завоеванных позиций – очень ответственная задача, требующая больших усилий, а также внутренней зрелости и твердости, которыми я пока не обладал. Меня ждали трудные времена.

Сразу же после матча мой тогдашний агент Айвэн Блумберг, казалось, начал сходить с ума от выпавшего ему счастья. Чуть ли не каждую минуту он приносил мне новые предложения: «Мы связались с „Утренними новостями“ CBS. Тебя приглашает „Доброе утро, Америка“. Хочешь на шоу Ларри Кинга?» Я отвечал: «Да, да, здорово. конечно!» – но совершенно не понимал, о чем речь. Ведь я был еще ребенком – застенчивым и замкнутым, меня никто не учил беседовать с журналистами; это сейчас готовность к общению с прессой для перспективных игроков – нечто само собой разумеющееся.

Очень жаль, что нынешние одаренные теннисисты уже не считают учебу в университете чем-то полезным. В свое время, в первые годы Открытой эры, когда США еще доминировали в теннисе и задавали правила хорошего тона в этой игре, перспективные спортсмены, как правило, шли учиться в такие солидные, традиционно «теннисные» учебные заведения, как Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, Университет Южной Калифорнии, Стэнфорд, Пеппердайн, Тринити (Сан-Антонио, Техас). Молодые люди тогда взрослели «нормально», то есть постепенно, а в крупных турнирах выступали на летних каникулах. Но все изменилось с тех пор, как большие деньги пришли в теннис и заставили юных спортсменов с самых ранних лет думать только об игре.

Новые возможности и предложения, посыпавшиеся на меня после первой победы на турнире «Большого шлема», будоражили ум. В тот день, когда я победил, среди зрителей был основатель компании Nike – Фил Найт, явившийся, вероятно, полюбоваться на своего «звездного» клиента, Андре Агасси. Моя игра так его поразила, что он тут же пожелал подписать со мной контракт. Потом я понял, что шансов у него не было: Блумберг все обстряпал раньше, чем Найт смог вмешаться в борьбу за мою персону.

Чем дальше я продвигался по сетке турнира, тем активнее производители обуви и одежды осаждали Блумберга, а тот следил за ростом ставок. И наконец, когда итальянская фирма спортивной одежды Sergio Tacchini предложила мне миллион долларов в год в течение пяти лет, Блумберг решил, что такой куш упускать нельзя. Я подписал контракт с итальянцами еще до четвертьфинала. После победы над Андре я, наверное, мог бы диктовать Nike свои условия, но был уже связан по рукам и ногам договором с Tacchini.

После моей первой победы на Открытом чемпионате Блумберга завалили просьбами о показательных матчах с моим участием (обычно результат такого матча с коллегой-профессионалом не влияет на официальный рейтинг). Мне предлагали участие в рекламах различных товаров, какие-то выступления, благотворительные мероприятия.

Когда перед началом чемпионата я появился в Национальном теннисном центре Теннисной ассоциации США, у меня были только расходы, честолюбивые надежды да еще воспоминания о том, как мой отец «выдаивал» из банкомата купюры. А уже через две недели я имел хороший доход и приобрел прочное положение в обществе. В девятнадцать лет я стал миллионером, но как-то не особенно задумывался об этом и из всего случившегося по-настоящему сознавал лишь одно – я выиграл национальный чемпионат.

На следующий день, когда я возвращался в Лос-Анджелес, в аэропорту меня внезапно окружила съемочная группа CNN. Другая команда телевизионщиков отправилась в Палос-Вердес, в школу, чтобы подкараулить мою сестренку Мэрион. Все это поражало меня, словно причудливая фантазия. А когда мне позвонил Джонни Карсон[1], до меня, наконец, дошло – случилось нечто поистине судьбоносное!

Вся моя жизнь изменилась. Вскоре мне предстояло испытать то, чего я прежде не знал. Мое состояние можно назвать стрессом. Я вдруг ощутил бремя многочисленных забот. Я должен выглядеть так, как подобает настоящему мужчине и чемпиону, соответствовать требованиям и обязанностям, которые вытекают из моего нового общественного и финансового положения, быть достойным статуса «профессионала своего дела». А самое главное – я должен побеждать: день за днем, круг за кругом, чтобы удержать новые завоеванные мной позиции и в перспективе их улучшить.

Мне пришлось бы легче, будь я футболистом. Тогда я ощущал бы поддержку товарищей по команде и выходил на поле всего раз в неделю.

Но моя игра – это игра одиночек, которые выступают как минимум на четырех основных типах покрытий (трава, хард, грунт и ковер – в закрытых помещениях) практически круглый год. На большинстве турниров для общей победы нужно выиграть у четырех – семи соперников. У каждого из них свой стиль, свой характер. Даже начальное знакомство с вероятными противниками (а они, как правило, и составляют первую сотню по мировой классификации) – трудная задача сроком года на два. И если можно рассчитывать, что самых сильных соперников, которые тебе более или менее известны, ты встретишь на заключительных этапах соревнований, то с кем столкнешься на ранних стадиях турниров – предугадать невозможно. В этом смысле теннис больше похож на лотерею, чем любой другой вид спорта.

Ясно как день было только одно – теперь я представлял собой крупную заманчивую мишень для конкурентов.

Следующие соревнования проходили в Стокгольме в конце октября. Я выиграл три трехсетовых матча (причем один – на тай-брейке в третьем сете у агрессивного, обладающего сильными ударами чеха Петра Корды), дошел до полуфинала и проиграл Борису Беккеру, который впоследствии стал одним из главных моих соперников за всю спортивную карьеру. Он одолел меня со счетом 6:4, 6:4 с помощью жесткой, атлетичной игры, напоминавшей манеру Ивана Лендла.

На следующих трех турнирах, в течение традиционного европейского сезона в закрытых помещениях, я выиграл только три матча, хотя быстрое ковровое покрытие (на большинстве турниров было именно такое) объективно хорошо подходило для моего стиля игры. В зимнем европейском сезоне – два главных события: Парижский турнир в закрытых помещениях (позже он стал называться «Парижский Мастерс») и завершающий сезон финальный турнир АТП.

АТП (Ассоциация теннисистов-профессионалов) первоначально была создана как союз игроков – нечто вроде ПАГ (Профессиональная ассоциация гольфистов). В конце каждого года восемь лучших игроков мира встречались в финальном турнире АТП (потом он получил название «АТП Мастерс Кап»). Участники делились на две группы, состоящие из четырех игроков. Каждая группа играла круговой турнир, и по два человека из группы с лучшими результатами выходили в следующий круг – полуфинал, где игра велась уже на выбывание, а победители разыгрывали финал.

Финальный турнир АТП в 1990 г. стал для меня настоящим кошмаром. В своей группе я выиграл только шесть геймов у Андре, потом проиграл в двух сетах Стефану Эдбергу и не попал в полуфинал.

Но горечь этой неудачи я компенсировал за счет победы на новом, еще не вполне понятном соревновании – Кубке «Большого Шлема» с призовым фондом в 6 миллионов долларов.

Этот турнир был организован Международной федерацией тенниса, МФТ (International Tennis Federation, ITF), являющейся руководящим органом для многих национальных общественных теннисных организаций (таких как Теннисная ассоциация США). Эти организации ведали своими национальными чемпионатами, четыре из которых со временем превратились в наиболее важные соревнования теннисного календаря – турниры «Большого шлема», «открытые» (то есть доступные для всякого, кто по своему рейтингу достоин в них участвовать) национальные чемпионаты Австралии, Франции, Англии и США.

Желая что-то противопоставить растущему влиянию АТП, МФТ и решила учредить Кубок «Большого шлема» в пику финальному турниру АТП. Кубок «Большого шлема» должен был собирать лучших игроков по результатам четырех основных турниров «Большого шлема» на самый главный, итоговый турнир года. Идея, в общем, вполне приемлемая, но мы-то уже имели финальный турнир АТП, поэтому новый Кубок только запутал людей, но зато. обрушил на игроков лавину денег.

Кубок «Большого шлема» был основан на системе очков, которая определяет шестнадцать лучших игроков четырех турниров «Большого шлема» текущего года. В результате на этих соревнованиях всегда выступали несколько участников, показавших хорошие результаты лишь на одном-двух турнирах, но набравших достаточное количество очков. Призовой фонд при этом был неоправданно велик.

Джон Макинрой публично раскритиковал эти соревнования, назвав призовые суммы «неприличными». Даже проигравшие в первом круге получали щедрое вознаграждение в виде чеков с шестизначными цифрами, а победитель турнира – сногсшибательную сумму: 2 миллиона долларов (проигравшие в полуфиналах увозили домой «всего лишь» 450 тысяч).

В отличие от финального турнира АТП с его начальной круговой системой в Кубке «Большого шлема» шестнадцать участников сразу играли навылет. Вот и выходило, что игрок, блеснувший на одном или двух турнирах и попавший на Кубок «Большого шлема», поневоле думал только о призовых, на которые вряд ли мог рассчитывать когда-либо еще.

Кубок «Большого шлема» игрался на быстром ковровом покрытии, и я порядком вымотался в трех трехсетовых матчах, которые мне посчастливилось выиграть. Сначала я выбил парня, которому просто повезло попасть на турнир (Андрея Черкасова из России), затем своего будущего главного соперника на Уимблдоне Горана Иванишевича и, наконец, Майкла Чанга, соперника еще по детскому теннису, единственного из моего «золотого поколения», кто (не считая меня) тоже выиграл турнир «Большого шлема» в столь раннем возрасте. В финале я встретился с Брэдом Гилбертом.

Гилберт, сейчас больше известный как тренер Андре Агасси и телекомментатор, нежели как теннисист, имел репутацию парня, стремящегося выиграть любой ценой (о чем свидетельствует название его книги). В отличие от Макинроя Брэд не видел в крупных призовых ничего зазорного и отчаянно рвался в финал. Но я никогда не имел особых проблем с ребятами, игравшими в такой манере, и победил, не отдав ему ни единого сета.

Несмотря на то что год завершился для меня удачно, он в какой-то мере предопределил настоящие «американские горки» в моей игре в следующем, 1991 году.

Столь нестабильные результаты объяснялись двумя причинами.

Моя игра еще окончательно не сформировалась. Подача с выходом к сетке была вполне отработана, а вот игре на приеме (особенно на быстрых покрытиях) и ударам с отскока не хватало стабильности. И с этим я пока не мог справиться.

Своей сильной стороной я считал настрой – решимость сыграть как можно лучше и выложиться до конца (выиграю я или проиграю) каждый раз, когда выхожу на корт.

Победа на Открытом чемпионате сделала мой образ жизни несравненно более приятным. Я мог посещать лучшие рестораны, играть в гольф где пожелаю, а окружающие, в том числе и совершенно незнакомые мне люди, старались исполнить любую мою прихоть. Короче, в материальном отношении я ощущал себя вполне комфортно, но при этом не был доволен самим собой.

К тому же меня постепенно охватывала внутренняя тревога, возникшая после победы на Открытом чемпионате США, сознание того, что я внезапно стал мишенью, целью для всех прочих игроков, желающих во что бы то ни стало взять надо мною верх. Порой я выглядел угрюмым и подавленным. Мне не хотелось думать о надеждах, которые на меня возлагали.

Хотя я пропустил Открытый чемпионат Австралии, 1991 г. начался для меня довольно сносно на моем традиционном соревновании – турнире на закрытых кортах в Филадельфии. Я дошел до финала, записав в свой актив еще один выигрыш у Макинроя, но Лендл (возможно, все еще уязвленный моей победой на «Флашинг Медоуз») одолел меня в пяти сетах финальной встречи.

Между Филадельфией и Уимблдоном я прошел второй круг лишь на одном не очень значительном турнире в Орландо, в полуфинале уступив Деррику Ростаньо – одному из непредсказуемых игроков, которые порой могут победить теннисиста самого высокого уровня, но не показывают стабильно хорошей игры с равными.

На крупном разминочном турнире перед Уимблдоном – лондонском «Куинс Клаб» (Queen's Club) я потянул сухожилие и в первом же круге проиграл в двух сетах практически никому не известному Марку Кейлю.

В Манчестере я дошел до полуфинала и уступил Горану Иванишевичу.

На Уимболдоне я опять проиграл во втором круге и к тому времени хотел только одного – поскорее исчезнуть с травяных кортов, а заодно и из Лондона. Пока еще трава доставляла мне слишком много неудобств, хотя «теоретически» я был подготовлен к той игре, какую показывал четырехкратный чемпион Уимблдона, волшебник травяных кортов Род Лейвер.

Компенсацией за мои провалы на травяных кортах стал американский сезон турниров на харде, который открывается сразу после Уимблдона. Мне всегда нравилась спокойная атмосфера этих соревнований, а твердое покрытие – просто мой конек.

Тем летом я старался изо всех сил, желая взять реванш за весну и показать, что моя игра отнюдь не та, которую Сэм Сампрас именовал «поганой».

Я принял участие в трех крупных летних турнирах, служивших своего рода пристрелкой к Открытому чемпионату США. Три раза я вышел в финал – и дважды победил. Я выиграл у Брэда Гилберта в Лос-Анджелесе и у Бориса Беккера в Индианаполисе. И хотя в Цинциннати, на самом крупном из этих турниров, я проиграл техничному левше Ги Форже, все равно к Открытому чемпионату я набрал неплохую форму.

На главный турнир («Флашинг Медоуз») я отправился в сопровождении Джо Брэнди и начал весьма недурно. В первом круге я отдал только пять геймов Кристо ван Ренсбургу, хорошему игроку на быстрых кортах. Во втором круге я сломил сопротивление Уэйна Феррейры, который снялся с соревнований из-за травмы. В следующем матче я проиграл лишь один сет на тай-брейке. В четвертом круге я уступил только первый сет талантливому, но не особо известному американцу моего поколения, Дэвиду Уитону.

Но напряжение между тем нарастало. Я начал осознавать одну вещь: самая трудная задача в моем виде спорта – защита чемпионского титула, завоеванного на турнире «Большого шлема». Вот так-то! Все за тобой охотятся.

С этим постепенно нараставшим нервным напряжением я вышел на четвертьфинальный матч против Джима Курье. На меня словно давил какой-то тяжкий груз.

К тому времени былая дружба между Джимом и мной уже охладевала. Наше талантливое поколение стало заявлять о себе, и мы становились соперниками.

Планку для всех нас неожиданно установил Майкл Чанг. Он первым выиграл турнир «Большого шлема» (Открытый чемпионат Франции в 1989 г.), когда ему было всего семнадцать лет. Следующим был я (1990). Андре Агасси в третий раз за свою карьеру вышел в финал на турнире «Ролан Гаррос» в 1991 г. – и тут сказал свое слово Джим, нанесший Андре еще одно горькое и неожиданное поражение.

Таким образом, Джим, Майкл и я имели по чемпионскому титулу, а Андре сыграл в трех финалах, и с тех пор каждый был сам за себя. Все мы старались застолбить свой участок и выделиться из группы. Попытки поддерживать дружбу в условиях столь жесткой конкуренции выглядели бы неискренними, и мы это понимали.

Встреча с Джимом меня тревожила – несмотря на то что летом я «снес» его, не отдав ни одного сета, на двух из трех крупных турниров на харде. С самого начала я чувствовал какую-то неуверенность и скованность, был весь «на нервах». Кроме того, я решил играть против Джима с задней линии – тактическая ошибка, вызванная тем, что у меня плохо шла подача. Джим, напротив, был предельно собран и нацелен на победу. В первом сете я выиграл всего два гейма, а следующие два сета проиграл на тай-брейках со счетом 7:4 и 7:5 соответственно.

В интервью после игры я сказал: «Я чувствовал – мне мало что удается, а у него получается все. Конечно, я не смирился с поражением заранее, но сегодня у меня плохо получалась подача, я был вынужден слишком часто оставаться на задней линии, а Джим превосходил меня в такой игре».

Однако дело не в том, что я «сломался» на этих тай-брейках. Я все время пытался наладить подачу и часто ошибался. Кроме того, я сделал более двух дюжин ошибок при ударах слева. А в общем и целом, меня поверг в смятение и скрутил какой-то стресс. О том, насколько я был подавлен, свидетельствуют слова, произнесенные мною на той же недоброй памяти пресс-конференции: «И вдобавок огромное нервное напряжение. Я даже не знаю, как это объяснить. Конечно, пока я не чувствую полного облегчения, но мне уже не нужно быть тем, о ком все говорят, на кого указывают пальцем и критикуют. Всему этому теперь конец, и я снова могу стать просто самим собой».

Даже меня самого теперь удивляет, как горько и отрешенно это звучало. Хуже того, у меня тогда вырвалась еще одна фраза, долго потом не дававшая мне покоя. В какой-то момент я признался: «Я чувствую себя так, словно с моих плеч сняли тяжкое бремя». Затем на интервью пригласили Джима, и когда ему передали мои слова, он сказал в свойственной ему вдумчивой, сдержанной манере: «Я знаю немало парней, которые охотно взвалили бы это бремя себе на плечи».

Журналисты только того и ждали. Они ухватились за мои слова, и я первый раз в своей карьере стал предметом оживленной дискуссии. К счастью, я ничего не узнал о реакции прессы на следующий день после того, как сделал свои заявления. Поскольку я не выступал в парном разряде, то, потерпев поражение, поспешил уехать из города. Но в Нью-Йорке репортеры, готовившие материалы о моей персоне, несколько дней охотились за игроками, желая получить комментарии к моим словам.

Одним из тех, кто тогда дал обо мне отзыв, был Джимми Коннорс. Он оставался в Нью-Йорке, поскольку пребывал на пике заключительного этапа своей великой карьеры и в тот момент будил интерес целой нации. Для меня это было и хорошо, и плохо. Героизм Джимми стал главной сенсацией Открытого чемпионата и, значит, отвлек от меня внимание. С другой стороны, реплика «великого» Джимми на мои слова прозвучала осуждающе. В типичной для него манере саморекламы Коннорс заявил: «Вот мне уже под сорок, и я бьюсь из последних сил, а эти юнцы рады проиграть. С такой молодежью мне не по пути.»

Это замечание сильно уязвило меня. Я всегда принимал близко к сердцу то, что говорил Джимми обо мне и моем поколении. Сколько бы мы (я имею в виду «звезд») ни твердили, что чужое мнение нас не заботит, на самом деле мы к этому крайне чувствительны. И, так или иначе, все отклики до нас доходят.

Джимми относился ко мне достаточно лояльно, но я догадывался, что никому из нашего поколения он не намерен отдать должное – мы ведь и так уже переключали внимание на себя. Он не стеснялся изречь что-нибудь этакое, в терминах американского футбола: «Я доставил мяч к пятиярдовой линии, пусть теперь они вводят его в игру.» Я раскусил его еще тогда. Джимми не был близок ни с кем из коллег и в любом человеке подозревал соперника. Ему предстояло вскоре выбыть из игры, и он пытался подольше погреться в последних лучах славы. Я решительно ничего не имел против. Ревностная забота Джимми о своей популярности меня не волновала.

Заявление Коннорса подлило масла в огонь, и история зажила собственной жизнью. Речь шла уже не о том, что случилось на Открытом чемпионате и что я об этом сказал, а о том, что ответил Джимми Коннорс, затем – о моей реакции на слова Коннорса и так далее. Таков эффект масс-медийного «снежного кома».

Конечно, не очень приятно, когда тебя критикует великий игрок, но это хороший повод разложить все по полочкам. Для меня вопрос стоял так. Есть у меня проблема или нет? Мой проигрыш Курье свидетельствует о чем-то серьезном, или это случайная осечка? Проявились тут принципиальные изъяны моей способности настраиваться на борьбу, или я просто был не в своей тарелке и мне не повезло на тай-брейках? Я пока не понимал, в чем проблема.

Однако эта история высветила ряд насущных вопросов, на которые я так или иначе должен был обратить внимание, и от того, как я отвечу на них, зависел весь дальнейший ход моей карьеры. Правда, тогда я, можно сказать, пытался спрятаться от реальности.

Много лет спустя Джимми и я смотрели игру «Лос-Анджелес Лейкерс». Нас разделяло лишь несколько рядов, и я решил к нему подсесть. Мы обменялись любезностями, и я попросил у него номер телефона. Через несколько дней я ему позвонил.

Мы договорились о раунде в гольф, сыграли, и на этом наше общение закончилось. Как ни странно, Иван Лендл, которого многие считали холодным и бесчувственным, был не только более сильным соперником, но и более чутким, теплым человеком, чем Джимми, и куда более достойным подражания.

Примечательная особенность истории с моим высказыванием о «тяжком бремени» состояла в том, что я всего-навсего правдиво передал свои ощущения. Но, наверное, все помнят знаменитые слова Джека Николсона в фильме «Несколько хороших парней» («A Few Good Men»): «Вы хотите правды? Вам ее не вынести!» В 1991 г. в Нью-Йорке, похоже, случилось нечто подобное. Я честно, открыто описал журналистам свое состояние, а меня за это размазали по стенке.

Я понимаю, в чем тут причина. На словах я признал, что потеря титула для меня скорее радость, нежели огорчение. Но подчеркиваю: «на словах»! Ведь тогда в комнате для интервью все до единого прекрасно понимали, что радоваться я не мог, пусть даже чувствовал некое облегчение. В тот день я усвоил урок: есть вещи, о которых лучше помалкивать. Мне следовало озвучить какой-нибудь банально-трафаретный ответ: «Да, я совершенно опустошен, но к следующему турниру соберусь „на 110 процентов“».

История с «тяжким бременем» завершила год «Большого шлема», который меня изрядно встряхнул и вымотал. Мне было трудно, и после Открытого чемпионата об этом узнали все. Моя личность стала предметом обсуждения. Но, думаю, никто не понимал, что я в значительной мере был еще «незавершенным изделием». Я никогда не интересовался слухами и сплетнями, не любил судачить о людях, особенно о незнакомых. Я всегда следовал принципу «живи сам и давай жить другим», и мне было неприятно, если меня разбирали по косточкам и цеплялись к тому, что я сказал или сделал. Во мне росло раздражение. Но я был не один такой – Андре Агасси, проигравший три финала «Большого шлема», тоже заработал «личные» проблемы и хороший нагоняй от прессы.

Когда после Открытого чемпионата я взял тайм-аут и уединился дома, то понял, что проблемы у меня назревают сразу на нескольких фронтах. Едва ли не наибольшую тревогу вызывала ситуация с тренером. Когда я выиграл титул чемпиона США, мы с Джо оба ощутили беспокойство – каждый по-своему. Я был слишком молод для того, чтобы между нами сами собой сложились зрелые отношения. Мы оба знали, что моя игра еще не стала настолько отточенной, какой порою казалась, а ведь нам предстояло отстаивать добытые лавры. Как вынести груз ответственности?

К сожалению, Джо никогда не играл в профессиональных турнирах, и мое восприятие данной сферы жизни было ему незнакомо. Для Джо, который хотел все делать правильно, это служило источником немалого напряжения.

Во время Открытого чемпионата 1991 г., когда приближался эпизод с интервью и моим замечанием о «тяжком бремени», Джо частенько наведывался в гостиничный бар и выпивал несколько бокалов вина. Такова участь тренера, у которого не сложились прочные отношения с подопечным. А покинуть турнир тренер не вправе, даже когда ему практически нечего там делать.

Хотя времена я переживал нелегкие, но все же прочно закрепился в первой мировой десятке и многое начал понимать. В какой-то момент стало совершенно очевидно: в своей работе Джо явно не преуспел. Вдобавок я интуитивно чувствовал, какой тренер мне нужен, и поэтому решил сказать Джо, что мы должны расстаться – к обоюдной пользе. Я хотел все обсудить в спокойной обстановке по возвращении в Теннисную академию Ника Боллеттьери. Конечно, ситуация не совсем обычная: девятнадцатилетний молокосос собрался «уволить» наставника в два с лишним раза старше.

Я сказал Джо, что ценю его достижения, но наше сотрудничество себя исчерпало. Примерно так я выразился, и он меня понял, мало того – почувствовал облегчение (как мне теперь кажется). И в течение моей дальнейшей карьеры я всегда брал на себя неприятную процедуру увольнения, не перекладывая ее на агента, отца или кого-то еще. Я считал, что людям, основательно на меня поработавшим, я обязан все объявить лично. К счастью, увольнять мне довелось немногих.

Айвен Блумберг, мой тогдашний агент, предложил встретиться с Тимом Галликсоном. Но первым ко мне домой (я жил неподалеку от Академии Боллеттьери) в конце 1991 г. пришел не Тим, а Том Галликсон, его брат-близнец.

Галликсоны были интересными людьми, заслужившими репутацию «рабочих лошадок» тенниса. Профессиональные тренеры из Висконсина (отнюдь не теннисного оазиса), они однажды решили поискать удачи на турнирах и, самое удивительное, добрались до соревнований довольно высокого уровня.