Читать книгу 13 маньяков - Александр Щёголев, Алексей Шолохов, Максим Кабир - Страница 5

Убить взрослого я, наверное, не смогу. Особенно если тот понимает, что сейчас произойдет. В понимании все дело. Ужас, который испытывает перед смертью разумное существо, поистине вселенского размера. Легко представить себя на месте этого несчастного.

Вернее, совершенно невозможно представить.

Дети – другое дело…

Снимаю парик, бороду и прочий маскарад. Всегда гримируюсь перед реконструкцией. Лицо у меня стандартное, правильной формы, без примет; волосы ношу короткие. Надеваю резиновые перчатки.

Мальчишки, увидев такое преображение, впадают в ступор. А через миг один вытаскивает пластмассовый пистолет. Ну и детки нынче… Отнимаю игрушку.

– Откуда оружие?

– Папа дал.

Дурак ты, папа. Еще и потому, наверное, твой отпрыск пошел с посторонним, что из-за этого твоего пистолета чувствовал ложную защищенность.

Второй пацан ничего не предпринимает: он просто напуган. Он молча плачет.

– Вы кто? – с вызовом спрашивает первый.

– Меня зовут Тараканище.

– Как это?

– Прозвали в детстве.

– А это не про вас случайно? «Вдруг из подворотни страшный великан, рыжий и усатый Та-ра-кан!»

Я смеюсь:

– Молодец, правильные книжки читаешь. Там еще замечательные строчки есть: «Принесите-ка мне, звери, ваших детушек, я сегодня их за ужином скушаю».

Второй, прерывисто всхлипнув, шепчет себе в нос:

– Взял и клюнул Таракана, вот и нету великана…

Мечтает о чудесном спасении?

Я посмеиваюсь, следя за этими двоими. И когда первый вдруг бросается в комнату – к окну, – я хватаю обоих за шкирки. Они лягаются и пытаются заорать; нет уж! Стукаю их друг о друга головами. Игры закончились. Крик длится всего долю секунды. Тела превращаются в мешки…

Как зовут их самих, я не спрашиваю, и так знаю. Димка и Олег. Димка – который посмелее. Учатся во втором классе, живут в соседних домах, дружат, утром встречаются и идут вместе в школу. Фамилии я тоже знаю… вообще знаю о них почти все, в том числе имена одноклассников и родителей, и главное – имя-отчество учительницы, ведущей класс.

Не собрав информации по максимуму, немыслимо приступать к реконструкции. В пятницу, когда пацаны остались после школы погонять мяч, у Олега в ранце моими стараниями завелся электронный «клоп», так что сегодня, в понедельник, сведений у меня достаточно.

Занятия начинаются в девять. Без пятнадцати, как обычно, моя парочка направилась в школу. Один держал другого за ранец и как бы рулил, урча вместо мотора, – импровизированный такой автомобиль. Трогательная картинка… Встретились мы у дома, где была подготовлена квартира. На мне была домашняя одежда и тапочки, чтоб никаких сомнений – живу тут. Окликнутые по именам и фамилиям, они остановились. Говорю, что Татьяна Максимовна, их учительница, подвернула ногу, ходить не может, а тут как раз ее любимые ученики мимо окна идут. Говорю, нужно срочно отнести в учительскую классный журнал, иначе у нее будут неприятности, так что заскочим к ней домой, это здесь, на первом этаже… Всегда выбираю первый, в крайнем случае второй. Чем меньше времени проведем на лестнице, тем меньше вероятность кого-нибудь встретить. Дверные «глазки», не исключая нашей квартиры, залеплены жвачкой – типа шпана баловалась. Видеокамеру с лестничной площадки заберу, когда уйду…

Они не знали, где живет Татьяна Максимовна, откуда бы? Вопрос, почему им просто не вынесли журнал, в голову мальчишкам не пришел (у меня был ответ); не стали они и звонить родителям, прежде чем зайти в подъезд (на этот случай работала глушилка). Все произошло быстро и непринужденно.

Пока они в отключке, раздеваю догола и связываю. Мычат и стонут – сознание к ним возвращается.

– Вы нас съедите? – догадывается Димка.

– С чего ты взял?

– В школе рассказывали.

– Сказочники у вас в школе, не то что было у меня.

– Полицай два раза приходил…

Понятно, в школах обо мне предупредили. Куда чиновным ловцам было деваться? Провели повальные инструктажи. Обычно параноики в высоких креслах избегают огласки. Прикрывая тайной следствия страх ответственности, они скорее допустят несколько новых трупов, чем признают существование серийного маньяка, но с какого-то момента держать правду взаперти стало невозможно.

Мне приходится учитывать эти обстоятельства.

А они не учитывают, насколько хорошо я умею вызывать доверие у детей.

Хватит болтовни! Заклеиваю пленникам рты.

– Вас обманули, я деток не кушаю, – говорю, готовя шприцы. – Но рецептом, раз уж вы спросили, поделюсь. Омлет готовится из взбитых мальчиков. Сначала ощиплю вас, вымою в пиве, залью яичной массой, только потом буду взбивать. Обваляю в муке с табаком, ну и… зажарю, конечно.

Они таращат глаза.

– Честно предупреждаю: это больно. Так что предлагаю укольчик. Ничего не почувствуете.

В шприцах – морфин. Однако мальчики не понимают хорошего отношения, бьются на полу, не дают сделать инъекцию, вынуждая снова ударить, отправив одного в нокаут. Сопротивление сломлено. «Пчелка укусила», – шучу, вгоняя иглу в вену. Все, дурман растекается по жилам строптивцев, превращая последние минуты их жизни в странный сон.

Пока препарат не подействовал, заглядываю во вторую, маленькую комнату. Там лежит хозяин квартиры, спеленатый, как мумия. Живой, разумеется. Я не полоумный убийца, истребляющий каждого встречного, я – другое. Судя по запаху, мужик не вытерпел и нагадил под себя. Так… С этой стороны ждать сюрпризов не приходится, а значит, можно не отвлекаться от главного.

Выбор места, кстати, не всегда сопряжен со сложностями и насилием, вариантов много. Как много и способов заманить ребенка. Но это детали, это легко нарабатывается. Если честно, больше всего мне нравится удивлять людей в их собственных жилищах, как оно было в первый раз, в самый-самый первый – я про настоящую реконструкцию, подросток в костре не считается…

Можно начинать.

Ощипываю тушки, освобождая их от волос и ногтей. Обливаю пивом. Раскалываю над каждым по десятку яиц. Приступаю ко взбиванию. Рабочей поверхностью служит столешница, разложенная на кафеле в коридорчике, под нее подложен войлок в два слоя, чтоб не так было слышно. Действую тяжелым стальным пестом, чем-то похожим на гантелину. Сначала обрабатываю Димку, потом Олега: под моей «гантелиной» они и умирают. Сыплю муку с табаком: серая пыль смешивается с кровью…

Второклассники – удобный полуфабрикат.

Вечная проблема: членить тела или нет? В рецептах прямо об этом не сказано, но как можно приготовить хоть что-то, например из свиньи, не разрезав ее? Как обычно в таких случаях, я решаю, что Мастер промолчал в силу очевидности, и вынимаю пилу из чехла…

– Я пришел тебя предупредить, дурак, – прошептал Боб, оглянувшись на раскрытую дверь комнаты. – Не догоняешь?

– Почему не догоняю? – сказал Санька. – Не пускать ребенка одного на улицу, забирать из школы, и все такое. Мы с женой и без твоих подсказок давно живем в режиме ЧС. Просто гнида эта тыкает вас, писак-дармоедов, носом в стол: не пиши, не пиши, не пиши. Вот ты и бесишься.

– Да не бешусь я… уже. Отбесился. Боюсь я, Санек. Это ведь что-то запредельное, по ту сторону обычного зверства или безумия.

– А что менты?

– Работают менты, что ж еще. Только, по моим наблюдениям, продвижения ноль. Тсс, это большой секрет…

Боб, он же Борька, Санин сосед по лестнице и давний приятель, был журналистом, хоть и считал себя писателем. Но если писательские амбиции заметно превосходили его творческие возможности, то журналист он был хороший: с надежными связями и борзым пером. Интересовался, в основном, криминальными темами. Сегодня ему удалось попасть на место последней вылазки серийника, нагнавшего панику на миллионный город, вот и прибежал делиться новостями. Сильно был впечатлен, оттого пафос и драматизм.

– Вы, щелкоперы, с вашими фантазиями когда-нибудь всерьез доиграетесь, – заговорил Санька. – Достоевского, видите ли, в школе изучаем. А чему он учит? Тому, как носить под курткой топор в веревочной петле, как это просто, эффективно и, главное, круто. И романтически настроенные дебилы с восторгом выполняют его инструкции, сколько уже случаев было в истории. Да что – классика! Взять этого, как его… фантаста популярного… Лакуненко?

– Лукавинка, – подсказал Боб. – Сергей Лукавинка.

– Извини, фантастику с некоторых пор не читаю… Что делает ваш Лукавинка? Красиво так, смачно показывает, что убивать детей – норма и что, когда дети убивают – тоже норма. Какого результата ждать от такого «чтения», учитывая, что читают его книги как раз те самые дети?

– Притягиваешь примеры за уши. Нашел, блин, врагов.

– Не нравятся эти, приведу десяток других. Дело-то не в фамилиях, а в том, что безобидные с виду книжонки ломают чьи-то жизни, и что есть люди, для которых каждое напечатанное слово – святыня. Таким читателям и дают потом кличку Читатило, которую они с гордостью носят.

– Читатило – это выверт, отклонение.

– Это, Бобик, образцовый поклонник. Эталон.

– А ты уверен про гордость? Ну, что маньяк свою кличку носит с гордостью? – Борис явно завелся. – Может, он страдает.

Санька оторопел.

– Кто страдает? С дуба рухнул, журналист?

– Я только стараюсь не делать поспешных выводов. Человек, возможно, хочет что-то крикнуть из своего зазеркалья нашему миру, чтобы его услышали и помогли ему.

Санька обреченно махнул рукой:

– Психи. Вы оба. Страдальца нашел…

Друг Борька писал цикл статей как раз по материалам дела. Понятно, что это деформирует мозги самым причудливым образом. Публиковать написанное в полном объеме пока было нельзя, но автор рассчитывал, что в итоге получится книга. Он ставил на эту книгу, мечтая, что она выпрыгнет в бестселлеры. Потому-то не всегда было понятно, на чьей Борька стороне: то ли ужасается выродком, то ли восхищается им, бессознательно следуя читательским ожиданиям.

– Ты сильно преувеличиваешь воздействие литературы на реальность, – подытожил журналист.

– Есть яды, которые очень долго воздействуют. Годами.

– Литература – это яд?

– Да плевать мне на вашу литературу, я за сына беспокоюсь. И за твою дочь, кстати.

В комнату вбежал Севка, неся впереди себя здоровенную модель танка «Абрамс», склеенную из пластмассовых деталей. Только что закончил.

– Вот!

Сыну было десять, и он обожал военную технику. Лучшим подарком для него всегда был конструктор; не считая солдатиков, конечно. С началом учебного года пошел в авиамодельный кружок – сам, без папиного совета.

– Блеск, – сказал Санька. – Т-90 курит на запасном полигоне.

– Т-90 – самая жесть! – оскорбился Севка. – Круче «Абрамса», я читал!

– Жесть? А я думал, тоже сделан из пластмассы. Во всяком случае тот, который у нас на серванте.

– «Я читал…» – задумчиво повторил Боб. – А спросим-ка мы у младого поколения. Севыч, ты как, веришь всему, что написано в книгах?

Мальчик задумался на миг – с комичной серьезностью:

– Когда был маленький, верил.

– А сейчас?

– А сейчас он большой, – ответил Санька и развернул сына к двери. – Иди, маме покажи.

Друзья помолчали.

– Опять он, сука, выставил на стол тарелки, – заговорил Боб все о том же. – Как обычно, две. Кто второй, это понятно. Другое непонятно – почему сам к своим «блюдам» не прикасается.

– Может, не нравится, как приготовлено? – высказал Санька версию. – Не умеет готовить?

С кухни заглянула разгоряченная Тамара:

– Кто тут не умеет готовить? Не слушай его, Боря, это говорит человек, который не то что яйцо, даже пельмени сварить не может.

Санька вскочил и обнял жену:

– Молчи, женщина, твое место на кухне.

Все когда-то происходит впервые: первая невосполнимая утрата, первое убийство, первая прочитанная книга. И тому подобные события, составляющие суть нашей жизни.

Сознание крепко привязано к этим колышкам.

Вот, например, устраивают старшеклассники двухдневный поход с ночевкой. Я заметно младше всех и попадаю в компанию случайно. Просто соседский парень по прозвищу Кентыч таскает меня повсюду с собой, как собачонку на веревке, а я только «за», потому что собачонка и есть. Кентыч – это из-за отчества Иннокентьевич, однако история не о нем. Один из великовозрастных дебилов, который достает меня в школе, здесь совсем борзеет – на привалах разрешает мне передвигаться только на четвереньках. «Раз ты Тараканище, – ржет, – ну так и бегай от людей!» Тараканище – это уже моя кличка, прилепившаяся аж с детсада. Я бегаю, вернее, ползаю, а он бьет меня по спине снятыми сапогами и орет: «Бойся тапка, паразит!» И всем весело. Кентыч за меня не вступается, потому что трус…

Вечером разводят костер и к ночи ужираются вусмерть – буквально все. Спиртного набрали с собой немерено. Расползаются по палаткам, и все бы ничего, если б вскоре не обнаружили очень специфическую закуску: тот жлоб, который надо мной издевался, упал в догоревший костер, в самые угли, и хорошенько прожарился. Заснул сидючи, вот и упал, а приятели не заметили. Выбраться из костра самостоятельно не смог. Не кричал. Пробил острым сучком шею – может, потому и не кричал… Я, в отличие от старших товарищей, не сплю. Я наблюдаю за интересным процессом. Впервые вижу, как готовится человечина: впитываю необычные ощущения, цвета и запахи…

Откровенно говоря, вонища. Именно тогда и понимаю, как это гнусно – горелое мясо. Вообще, все было не так – вульгарно, грязно, неправильно. Остро не хватало красоты. И решаю я для себя, как Ленин когда-то, что пойду другим путем. Ибо нет ничего важнее, чем строгое следование рецепту.

– Вы с Санькой по садовому участку в сапогах ходите? – спросил Боб.

– Без сапог, – сказала Тамара.

– Что, у вас так сухо?

– Нет, устаем ноги вытаскивать.

Посмеялись.

Дачные муки – обычное дело в конце октября: снег выпадал и таял, дожди нескончаемые, так что развезло землицу и на дорогах, и в огородах.

Сидели в фойе музыкальной школы, ждали детей.

Севка и Оксанка, дочь Бориса, прибежали с сольфеджио первыми, яростно жестикулируя и хватая друг друга за руки: спорили насчет правильного дирижирования на четыре четверти. Следом – вся группа. Гардероб превратился в сущий дурдом, сотрясаемый беготней и криками:

– Эй, это чейный портфель?

– Надо говорить не чейный, а когошный!

– Как дела? – спросила Тамара сына, засовывая в мешок сменную обувь.

– Была контрольная по интервалам. Я ни разу не ошибся.

Севка старался быть сдержанным, но гордость так и перла.

– А в школе?

– Раздали дневники. У меня ни одной тройки.

Так-так, сегодня Санька проставлял четвертные оценки. Это значит – грядут каникулы.

– За ведение дневника почему-то «хорошо», – добавил Сева со значением. – Не «отлично».

Санька работал учителем русского и литературы в школе, где учился сын, мало того, был у него классным руководителем, так что неслучайно тот удивлялся оценке «хорошо» за дневник – законно удивлялся.

Оделись, собрались, дошли до машины. Санька недавно подъехал – ждал. Залезли в салон: дети и женщины сзади, мужчины впереди. Авто было – старая «Лада»-«девятка», которая в умелых руках пока еще не то что бегала, а летала.

– Раскрутил мэтра на интервью, – похвастал Боб, когда поехали.

– Которого?

– Не придуривайся. Того, того самого. Столько лет никто не мог вытащить из скорлупы нашего затворника, а я на днях это сделаю.

– Мечтаешь, наверное, чтобы Читатило приготовил к твоему триумфу праздничный обед? Как он там говорит… «к столу»? Сенсационное интервью подавать со свеженьким репортажем!

– Он говорит «блюдо подано», – проворчал Боб.

Маньяк, и правда, всегда звонил от какого-нибудь метро на полицейский «пост номер один», то бишь по дежурному телефону, и сообщал адрес, куда ехать следственной группе. Голос был изменен, а звонок обычно начинался с фразы про поданное блюдо, ставшей жутковатым кодом.

– Каковы его планы? – принялся размышлять Боб, оседлав своего конька. – Отработать всю книгу? Действует не по порядку, берет сюжеты вразбивку, усложняя работу сыскарей… И что, скажи на милость, он будет делать, когда рецепты закончатся? Их там много, этих рецептов, но число их конечно. Неужели остановится?

– Он сумасшедший, логика его безумна. Нам, кстати, обязательно это сейчас обсуждать? – Саня кивнул назад, на детей.

Тамара дремала, закрыв глаза. Севка с Оксаной, не обращая внимания на взрослые разговоры, обсуждали здания, мимо которых проезжали. С сиденья доносилось: «А что такое „архитектор“?» «Не что, а кто. Видела старые красивые дома? Их архитекторы строили…»

– Я вообще не понимаю, зачем ты об этом говоришь, – сказал Саня. – В смысле пишешь. Мозг чешется?

– Труба зовет.

– Мундштук не проглоти, трубач. Не боишься, что психопат обратит на тебя внимание с твоими репортажами и статьями? Уж больно ты активен. Ради чего рискуешь? А главное – кем рискуешь, ты хоть понимаешь?

Боб не ответил: обиженно скрестил руки на груди и молчал до самого дома.

Забавы маньяка, получившего в прессе прозвище Читатило, и впрямь пробирали. Чего только не находили в квартирах, где он побывал! Труп, политый вареньем, украшенный цукатами и слониками из марципана. Труп, обмазанный в несколько слоев ванильной глазурью. Отрезанные головы с напиханной в рот всякой всячиной – то это манная каша, то ощипанная тушка синицы. Ванны, заполненные лимонадом или кефиром. А то вдруг в ванне – простая вода, где в компании с утопленником плавают пластмассовые кораблики и уточки, соски-пустышки, елочные игрушки и почему-то радиоуправляемая модель подлодки… Что касается сковородок с кастрюлями, оставляемых извергом на плите, вернее, их содержимого… эту экзотику, ей-богу, лучше не описывать.

И обязательная находка – две тарелки, красиво расставленные на обеденном столе. С положенным туда… как бы поточнее… лакомством.

А жертвами были дети. Всегда – только дети. Школьники младших классов или дошкольники.

Вычурность убийств, их неповторяемость сбивала с толку, долгое время не позволяла выстроить хоть какую-то систему. Пока, наконец, кто-то не догадался, что безумец всего лишь реализует сюжеты из книги. И книга эта, как ни странно, оказалась детской. Мало того, автор ее, известнейший писатель, можно сказать мэтр, жил здесь же, был почетным горожанином… Сведения просочились из следственных кабинетов в прессу, тогда-то и возникло первоначальное прозвище маньяка – Читатель, естественным образом превратившись в Читатило…

Едва припарковались, инициативный Севка сразу взял быка за рога:

– Папа, а почему мне за ведение дневника только «хорошо»?

– Потому что всегда отсутствует подпись родителей, – абсолютно серьезно ответил Санька.

Как замечено классиком: подставь в обычную поваренную книгу вместо слов «говядина» или «свинина» слово «человек», и получишь идеальный ужастик.

А если подставить слово «ребенок»?

А если людоед – реален, и книжные рецепты для него – нормальная практика?

Получим идеальную связь литературы с жизнью, фактически симбиоз.

Я, правда, ни разу не людоед. Бывает, думаю: взять бы и попробовать блюдо, приготовленное мной. Из уважения, что ли, пусть и не хочется. Проделана большая работа, да и ребенка зачем обижать… Где-то писали, что самое вкусное – щеки. Также ценятся уши… Нет, все равно не пробую. Потому что – ну не людоед я, какие бы слухи обо мне ни распускали!

Они назвали меня Читателем. Хотя я не столько читатель, сколько реконструктор написанного. Все в жизни случается впервые: первое убийство, первая книга… Рваная, без обложки – тем и ценна. Массивная глянцевая обложка сорвана, когда книга внезапно превращается в орудие. Страничный блок разваливается, иллюстрированные истории рассыпаются, закрывая мертвое тельце…

Сильные воспоминания.

– Это книга шуточных рецептов! – горячился Борис. – Ты понимаешь слово «шуточных»? Да невозможно было предвидеть, что кто-то примет их за инструкции!

– Делать из детей обеды – по-твоему, шутка? Я знаю, что для вас, для писателей, допустимо и даже почетно глумиться над всем, над чем нормальные люди плачут, но ТАКИХ шуток я не понимаю и никогда не пойму.

– Ты никаких не понимаешь. Ты человек без чувства юмора.

– А ты смог бы повторить все то же родителям жертв? Глядя им в глаза?.. А лучше – у мэтра спроси, когда будешь брать интервью. Интересно, автор ощущает хоть какую-то вину?

– Спрошу. Хороший вопрос.

– Его «Поваренная книга людоеда», Боб, отвратительна и опасна, с чем согласится любой человек, любящий детей. Я тебе говорю как педагог.

– Любой человек, любящий детей, согласится, что эта книжка развивает ребенка, приучает его к парадоксам. Я про нормальных людей. А нормальный ребенок не усомнится, что перед ним отличный образец юмора, пусть и черноватого, а вернее – абсурдного. Читательское племя, Санек, в целом здоровое…

– И послушное, – закончил Саня. – Как стадо. Стадо племенных читателей.

– «Племенной читатель» – хорошо сказано, – Боб засмеялся. – Покупаю…

Спор этот длился месяцами, как хроническая болезнь с обострениями, – с тех пор как Борис взялся освещать в СМИ дикие инсталляции маньяка.

Сидели в машине, поглядывая на детскую площадку. Сказочный городок, построенный там, почти пустовал, детей было немного. Сева уже расставил на скамейке солдатиков, которых вечно таскал в карманах и в которые играл при любом удобном случае; он увлеченно двигал раскрашенные фигурки и что-то объяснял Оксанке, сидевшей тут же.

– Почтенный автор, гуру детской литературы, навязывает нам сомнительную мысль, что сделать из человека стейк так же естественно, как из свиньи. Это нормально? – стоял на своем Саня. – По его словам, у того, кто кушает маленьких мальчиков и девочек, великолепный вкус. А людоед, если себя уважает, должен выбирать отличников и спортсменов, не говоря уже о юных талантах. Все это – многотысячными, даже миллионными тиражами.

– Не там ищешь виноватого, Санек. Виноват не «гуру», который просто прикалывается и, повторюсь, развивает в детишках ироничный взгляд на мир.

– Сеет добро?

– А что ж еще?

– Цитирую близко к тексту. Противную недотрогу отжать до хруста в суставах, поместить в сеточку и повесить над горячим противнем сушиться. Надутого победителя олимпиады проткнуть шомполом, выпуская благородные газы. Мальчика-ботаника, нарезанного прозрачными ломтиками, сервировать очками, скрипкой и включенным планшетом. Дырявую голову фаршировать куриными мозгами… Это – прикольно?

– Да! – сказал Боб с вызовом. – Прикольно!

– Особенно как представишь себе дырявую голову ребенка… В теории все здорово, книжка полезная, автор – изысканный остряк. А на практике душегуб каждую фразу понимает буквально. Пошутил писатель, мол, надо снять с драчуна три шкуры… Ты помнишь, ЧТО нашли в июне?

– Ну нельзя же сравнивать! Ты так говоришь, как будто между автором книги и маньяком существует связь.

Санька в сердцах ударил руками по рулю:

– Именно связь! Ты, Бобер, никак не врубаешься. Человек, придумавший все, что я сейчас цитировал, не мог не проделывать это сам. Все, что с таким смаком описал. Для начала – у себя в больных фантазиях, а потом, глядишь… А чего? По приколу… Вот мне кажется – мог, вполне мог. Здоровому человеку, например, не вообразить то, что он предложил делать с сорвиголовами. Так что нечего было удивляться, когда возник адепт-единомышленник.

– Ты шутишь? – осторожно спросил Боб.

Санька отвернулся.

Оксана и Юля.

Вернее сказать, Оксана или Юля…

Красавицы, умницы. Грациозные, как лебедушки. Ленивые, капризные, сумасбродные и много чего еще. Такие похожие и такие неповторимые… С какой из них начать? Кто истинная принцесса?

Одна – перед моими глазами, играет на детской площадке. Вторая – где-то далеко, может с мамой, может, с гувернанткой… в любом случае, не с дедом. Дед у Юли – культовый детский писатель, слишком высоко летает, чтобы заниматься собственно детьми…

Которую выбрать?

Обеих держат взаперти, над обеими трясутся, ни на минуту не оставляя без присмотра, так что сложности, возникающие с обеими, одинаковы…

И до чего же они, эти девочки, напоминают мне ту – первую!

Первая… Помню как сейчас. В очередной раз я зависаю на скамейке возле бывшей своей школы; люблю здесь сидеть, вновь и вновь испытывая ненависть и омерзение. Она САМА подошла, САМА села рядом. Первоклассница. Тот возраст, когда правило «Не разговаривай с незнакомцами» еще воспринимается как родительская блажь. Ей не нравилось на продленке: группа была смешанная, состояла из учеников разных классов, четвероклассники издевались над первоклашками – обычное дело. Вот и сбежала. Я привожу ее к ней же домой. Родители на работе, никто нам не мешает. «Тушеная любопытная дурочка, фаршированная каштанами» – ах, что за прелесть… За каштанами пришлось сбегать на рынок – после того как маленькая хозяйка задохнулась в духовке… Как ни крути, это была первая настоящая реконструкция. Что там ночной костер в моем тараканьем детстве – никакого сравнения.

Смотрю на Оксану, не могу оторвать взгляд. Она не обращает на меня внимания, попросту не видит, и это хорошо. Она целиком занята своим другом, распустившим перед нею хвост. Неужели, милая крошка, ты мой новый источник вдохновения?

– Ничего не перепутал? – Боб толкнул Саньку в плечо. – Вот так походя записал великого писателя в психи и преступники?

– Ты человек без чувства юмора.

– Ах, это был юмор.

Негодование Бориса понятно. С автором «Поваренной книги людоеда» он познакомился еще по молодости, когда посещал литературную студию, которой тот руководил, и с тех пор неровно дышал к живому классику, полагая себя его учеником.

– Преступник, Саня, это маньяк, и только маньяк, – вколотил Боб. – Мэтру и так тяжко, совсем не пишет. Несколько лет – ни строчки, ни одной книжки или сценария. Опять же, родня задолбала, плевать им на творческий кризис, присосались и тянут, тянут. А ты про него – такое… Обидно даже. Слышал бы ты, как с ним дочери общаются…

– Да накласть! И помочиться. Речь-то не о нем.

– Вот именно! Читатило, в отличие от шаловливых детских книжек, приносит в дом не радость, а горе. А ты…

– Все это – слова! – крикнул Саша в ярости. – Ты ведь не понимаешь, о каком горе говоришь! Вообще не понимаешь, о чем говоришь.

– Наше с тобой счастье, что не понимаем, – сказал Боб.

Некоторое время молча смотрели сквозь лобовое стекло на детей.

Севка важничал, показывая Оксане, как быстро и ловко умеет забираться на горку. Он покровительствовал Бобкиной дочери, что было неудивительно: старше на два года.

– Может, поженим их, когда вырастут? – предложил Борис.

– Может, и поженим.

– Все-таки наш маньяк непоследователен. Был бы последовательным, тогда…

Не договорил.

– Что – тогда? – подтолкнул Санька.

– Тогда не был бы трусом. Трус он, Читатило, вот и вся его великая тайна.

Дело, конечно, не в том, здорово ли читательское стадо, и есть ли в нем племенные бычки-осеменители. И не в писателях-пастырях. Плевать мне на них на всех. Но если ты что-то сказал – будь готов, что тебе ответят, и сам будь готов ответить.

А если написал – сделай.

Это очень просто, если вдуматься. Ты написал, но не сделал? Значит, кому-то придется дорабатывать за хорошего парня, который, увы, только говорить горазд.

…Папаша Оксаны – полное ничтожество. Прячется в автомобиле со своим приятелем, пока дочь гуляет. Мне слышно каждое их слово: я незримо присутствую в разговоре, практически участвую, ибо говорят они обо мне. Оба несут ахинею. Я еле сдерживаюсь, чтоб не засмеяться в голос…

Однако обвинение в непоследовательности и трусости, если честно, меня цепляет.

Размышляю: не дать ли журналисту шанс? Не отодвинуть ли намеченную реконструкцию и не посмотреть ли, как он распорядится полученным временем? Я достаточно знаю о нем, равно как и о его семье. Информация – это сила, ее не бывает много. Родители Оксаны не выпускают свою принцессу из-под контроля, свободы у нее ноль. Учится она в школе, где преподает мать, так что по утрам мама с дочкой всегда идут вместе, одна на работу, другая на учебу. После учебы – музыка. Музыкальная школа расположена в двух шагах от обычной, и сопровождает туда принцессу мальчик по имени Сева, паж, рассудительный и ответственный. С музыки обязательно кто-то забирает: либо мама, либо папа. В Дом творчества школьников тоже одна не ходит. Гулять без взрослых не выпускают никогда: так и скучает Оксанка дома, если некому пойти с нею во двор…

Где слабое место в этой броне?

Санька выпрыгнул из машины и помчался по бывшему пустырю, бросив дверцу открытой, – к детскому городку. Перемахнул через песочницу, обогнул качели, поднырнул под каркас для лазанья и экстренно затормозил возле горки, исполненной в виде древнего замка. Боб с изрядным опозданием – за ним.

Севка уже подымался. А до того – лежал неподвижно возле желоба, пугая и папу, и сбежавшихся детей. Санька быстро осмотрел его, ощупал: вроде обошлось. «Где болит?» – «Нигде». – «Не ври. Голова как?» – «Нормально». – «Чем стукнулся?» – «Попой…»

В Севкиных глазах стояли слезы.

– Это вот он его толкнул! – закричала Оксана, показывая на оболтуса лет тринадцати, наблюдавшего сверху, с горки, за происходящим. Оболтус ухмыльнулся, съехал на корточках вниз и сказал:

– Он сам.

– Врет! Он еще у Севы пушку отнял!

– Это правда?

Севка шмыгнул носом:

– Из батареи Раевского.

– Что ж ты такие вещи с собой таскаешь? – встрял Борис. Игрушечная пушка была хороша, гордость коллекции, жаль такую терять.

– И еще солдатики! – Оксана подпрыгивала от возмущения.

– Все честно, – возразил парень, откровенно куражась. – Я говорил, что он не угадает, в каком кармане я спрятал пушку, а он приссал угадывать. Значит, проспорил.

Презрительная ухмылка не сходила с его наглой хари. Уйти или убежать он не пытался – с какой стати, что ему сделают? Привык к безнаказанности, страха не знал.

Сева тихонько плакал.

– Что мы ему ответим? – спросил Санька сына.

Тот, исказившись лицом, подскочил к обидчику и с ходу влепил ему ногой в живот. Синтетика приняла удар, но все равно получилось смачно. Оболтус согнулся крючком и упал на пятую точку. Барахтаясь в песке, красный от ярости, он попытался встать, а тут и Борька – поднял его, отряхнул и громко спросил у собравшихся, имеет ли кто честь знать этого доброго молодца? Через секунду личность была установлена. Отрок выкрикивал невразумительные угрозы. Подошел Санька, нежно прижал его к себе – не вырваться – и громко заговорил, нагнувшись к самому уху маленького негодяя:

– Значит, папа у тебя крутой олигарх? А дядя, наверное, мент, правильно? Другой дядя – бандит, а старший брат – чемпион по миксфайту? Мне на это насрать. Нас-рать. Запомни хорошее слово. Почему насрать? Потому что, Артурчик, я знаю, кто ты и где ты. Этого достаточно, чтобы я выиграл спор. Ты ведь спорил, помнишь?

Он поднял сопляка в воздух, перехватил за ноги и перевернул. Хорошенько потряс. Из карманов высыпалась всякая всячина. Среди прочего – пушечка времен первой Отечественной, стреляющая дробинками, а также несколько солдат-пехотинцев тысяча восемьсот двенадцатого года и два конника-гусара. Артурчик вопил и извивался, как червяк. Санька опустил его на землю, прижал коленом, чтобы встать не мог, и собрал Севкино добро.

– Ты проспорил, дружок. Все честно. Хочу тебя предупредить, потому что, мне кажется, ты с чем-то не согласен. Если ты вздумаешь, например, пожаловаться папе, натравишь на нас свою родню, то первым пострадавшим – угадай, кто будет? Ты. Лично ты. Ты один. Хоть что-то случится с моими близкими или с моей квартирой – ответит не папа и не дядя, а твой организм. Поразмысли о том, какой хрупкий и ломкий у тебя организм. Надави чуть сильнее… чувствуешь? Вот я опять надавливаю… Вижу, чувствуешь. Отвечать будешь в двойном размере. Моему сыну сломают ногу или руку? Значит, тебе сломают две. Моему сыну выбьют глаз? Тебе выбьют оба. И так далее. У тебя что по арифметике – умножать на два умеешь? Сожжете мою машину – будешь лечиться от ожогов. Знаешь, как это мучительно – ожоги? Это жуть, поверь на слово. Ты, кстати, любишь себя? Ты хочешь жить долго, и, вообще, ты жить-то хочешь?

Санька взял чужой мобильник, выпавший вместе с прочим имуществом, снял крышку и вытащил аккумулятор. Замкнул контакты ключом от квартиры, подержал так с полминуты и вставил все обратно. Телефон, естественно, сдох.

– Надеюсь, ты умный и понял, что я тебе рассказал. Ну а если дурак, то… лучше сразу беги из города.

Он оставил поверженного врага – переваривать унижение и страх. Вернул Севке его сокровище и повел прочь от сказочного замка. Севка светился от восторга.

Боб шел рядом, держа Оксанку за руку, и был несколько обалделый.

– Да ты сам психопат, – сообщил он приятелю. – Реально. У этого Артурчика, может, и в мыслях не было, чего ты ему приписал. Еще и убить грозил… Я фигею, дорогая редакция.

– Достали, уроды. Мало того что в школе таких половина, так и во дворе опять они.

– Детей не любишь?

– Терпеть не могу, – шепотом сознался учитель.

Когда Борька обнаружил на куртке Оксаны сзади под воротником эту крохотную дрянь, похожую на кусочек застывшей слюны, он поглупел на пару десятков лет.

– Как это?

– А вот так. – Санька бросил найденное устройство на кафель в прихожей и раскрошил его каблуком. – Я тебя предупреждал, с огнем играешь.

– Подожди… Это правда «закладка»?

– Нет, елочное украшение.

– Думаешь, он прилепил?

– Нет, папарацци, подслушивать, как девчонка ходит в туалет.

– Е-мое… Бред какой-то…

Вечером Санька заглянул к соседу в гости, и сразу – такие сюрпризы. Не готов был Бобер, поплыл, тюфячок… Зашел Санька попросту, без церемоний: лестничную площадку пересек – и на месте. С тревожным разговором. Оказывается, и вчера, и позавчера видели, как за Галиной и Оксаной после школы перся какой-то мужик. Галина – это жена Бориса. После музыкальной школы – тоже перся, как и после Дома творчества школьников, куда Оксана вместе с Севой ходят на кружки… Кто видел? Неважно. Сказали. По описанию, мужик во всех случаях один и тот же. Более того, этот подозрительный тип каждый раз был в наушничках: то ли плеер слушал, то ли… Что – «то ли»? (В этот момент Борька и начал «плыть».) А то, что, если тебе кажется, будто за тобой следят, – не противься паранойе. Следуя этому правилу, Санька проверил машину, нашел под багажником радиомаячок, проверил свой макинтош, ничего не нашел и побежал к другу-журналисту поднимать тревогу…

– Теперь займемся тобой, – распорядился он.

Вещи он обследовал детектором, ради которого смотался на другой конец города. Где одолжил аппаратуру? Да тоже – какая разница, долго объяснять. По знакомству, на фирме, продающей всевозможную электронику… К Бобкиному плащу, как и к куртке Оксаны, оказался подвешен «жучок».

Кто-то прослушивал и отслеживал Борькину семью, включая – персонально – малолетнюю дочь.

– Ты мечтал о славе? – напомнил Санек. – Вот она, подкралась незаметно.

Борька был белым от ужаса.

– Что же делать? – вымучил он.

– Обратись в полицию, пусть ставят вас под охрану. У тебя ж там полно друганов. А сами переходите в режим осажденной крепости. Я бы Оксану подержал дома, никуда не выпускал – совсем никуда. И чтоб в квартире с ней кто-то сидел.

Борис ожесточенно массировал лоб.

– Чтоб кто-то сидел в квартире… Я – не смогу. Гале, получается, брать отпуск…

Борькина жена занималась в комнате с дочкой. Было слышно, как она втолковывает что-то ровным голосом, а Оксана истерично отвечает, почти кричит:

– Галина Васильевна нам не так объясняла…

Галиной Васильевной, собственно, и была Галя, родная мать Оксаны. Она же – учитель младших классов. Дочь называла ее в школе по имени-отчеству, как все дети. Совсем у девочки крыша съехала от этой учебы, или у матери – от ослиного упрямства. Чего мучить ребенка, всего два дня осталось до осенних каникул…

– Блин, – выдохнул Борис, – когда Галине скажу, помрет со страху. И вообще, кто ей отпуск даст в середине полугодия?

– Никто не даст, знаю я нашу директрису. Тебе сидеть.

– Да не могу я! Работы – как никогда. Интервью у мэтра, кстати, завтра беру…

– Ну, сам решай. Что думаешь с полицаями?

– Шум поднимать… не уверен. Сколько нас будут охранять – год? Два? Это вряд ли, да даже месяц невозможно вынести… Слушай, может, это за мной следят, лично за мной? – сказал он вдруг с отчаянной надеждой. Словно просил, причем просил Саньку. – Мало у меня врагов, что ли? Материалов горячих полно в работе. А может… за тобой?

Санька улыбнулся:

– Ну пусть за мной, если тебе легче. Завтра проверим обе квартиры, особенно твою. Одежду, сумки…

– Завтра я занят, – напомнил Боб.

– Ну, послезавтра. У меня как раз свободные дни. Ты когда забираешь машину из ремонта?

– Обещали на этой неделе.

– Как возьмешь – посмотрим, не завелись ли «жучки». На колесах тебе станет гораздо легче.

Боб воодушевился, практически воспрянул:

– Я вот думаю: даже если это маньяк, он же теперь отскочит! Мы ведь нашли его «закладки»? Нашли. Значит, дело провалено, родители на стреме. Зачем ему рисковать?

Саня пристально посмотрел на приятеля, тяжело помолчал.

– Дурак ты, Бобер.

– Почему?

– Потому. Хотя бы неделю-две подержи девочку дома.

Мысль мечется. Приближается миг истины, я очень волнуюсь. Чувства не чужды мне, как может показаться, и я отлично понимаю, что делаю.

Новое блюдо – новая седина, а вовсе не адреналиновый кайф. Какой-нибудь писатель назвал бы эту историю: КИПЯЩИЙ МОЗГ. Речь про мой мозг, а не про блюдо, которое довелось мне однажды жарить. Помню, хорошо помню шипящую и скворчащую сковороду, брызгающую маслом…

Обожаю писателей, они наполняют смыслом мою пустую жизнь!

В этот раз готовлюсь с особой тщательностью, слишком высоко задраны ставки, слишком близка развязка, и будет зверски несправедливо, если случайность разрушит мою мечту.

Квартира не просто надежна: место для реконструкции подобрано со вкусом. То-то папаша удивится… а уж как удивится его супруга! Наготове лебединые перья и живая лягушка. Разбитые хрустальные туфельки придется заменить раскрошенными фужерами, потому что ну где в реальности взять туфли из хрусталя? Ждет своего часа кастрюля для крови и половник, которым я буду вычерпывать кровь из брюшной полости. Наконец – антология стихов о любви, разобранная по страницам. Стихи предстоит сжечь во вскрытой груди моей принцессы. Ахматова, Есенин, Северянин, Цветаева, Бальмонт, Асадов, Лохвицкая, Тушнова… какие имена!

Девочка сидит дома одна, запертая и запуганная, я знаю это точно. За стальной дверью. Они думают, если заперли, то она в безопасности. Какие же они наивные, если не сказать грубее! Не понимают, что самое слабое место в этой крепости – их же собственная дочь.

Что мне дверь, когда у меня есть ключ к ребенку…

Прежде чем поехать, обстоятельно гримируюсь – так, чтоб родная мать не узнала, столкнувшись со мной нос к носу. Хотя зачем поминаю покойницу? Надеюсь, на небесах ей нет до меня дела.

Нервы, нервы.

Паркую мини-вэн метрах в двухстах от назначенного мне места встречи и вдруг понимаю, как на самом деле следовало бы назвать рассказ про меня.

КИПЯЩАЯ ДУША.

Не мозг.

Интервью с мэтром показали в прайм-тайм.

Высокий, подтянутый господин чуть за шестьдесят. Безупречно моложавый, в джинсах и свитере с оттянутым воротом. Ничего лишнего – ни во внешности, ни в одежде. Все, что нужно, при нем. Живая легенда детской литературы, автор множества культовых мультфильмов и полудюжины игровых фильмов, лауреат международных премий. Скромный солдат культуры. Боб на его фоне выглядит штатским.

Вопросы-ответы – как перестрелка.

Не чувствует ли Мастер вину за проделки Читатило? Нет (гость студии улыбается), безумец мог выбрать любую книгу, и то, что выбрал мою, – случайность. Допустимо ли шутить на темы убийства детей? В моих книгах нет убийств, все дети живы, у меня все понарошку, даже жаль. В каком смысле – жаль? А в таком, что кому-то это показалось нелогичным, вот и решил он меня поправить. В результате я пошутил, он посмеялся…

Мэтр опять улыбается – много и со вкусом.

– А если б, наоборот, уже он пошутил? – возбуждается журналист. – Как-нибудь по-своему. Вы бы посмеялись?

– Разве можно знать заранее? Шутку – в студию. Я могу оценить только готовое произведение.

– Преступник всегда оставляет на столе две пустые тарелки. Психологи сходятся на том, что он приглашает разделить трапезу именно вас.

– Я вынужден отказаться от приглашения. Врачи сильно ограничили мне животные белки и жиры.

– Не думаете, что вашим внукам и внучкам угрожает опасность?

– У меня их так много – одним больше, одним меньше… – Мэтр подмигивает. Очередная шутка. Мол, глядите, я не утратил с возрастом ни озорства, ни способности смеяться над собой…

Он явно валяет дурака, этот известный провокатор и хулиган. Интервью, ускоряясь, катится по скользкой тропинке скандала, что, понятное дело, замечательно, однако меру знать все же нужно. Журналист пытается вернуть разговор к началу: от имени обоих он наконец-то выражает соболезнования родителям жертв, говорит о скорби, которую испытывает весь, буквально весь огромный город… Поздно. Писатель, развернувшись на камеру, преображается. Нет больше улыбки. Лицо застывшее, голос хлесткий, слова как камни:

– Вы хотите знать, как я отношусь к серийным убийствам, в которых якобы есть моя вина? Объясню без розовых соплей, коли настаиваете. Никак не отношусь. Меня не трогают беды воров, которые смеют называть себя публикой, мне безразлично, что там у них плохого или хорошего. Это не мои трудности, если кто-то превратил их в скот, а их дома в скотобойню… Не перебивайте, Борис!.. Казалось бы, маньяк делает мне такой пиар, что моя «Поваренная книга людоеда» должна продаваться как холодный квас в жару… Кукиш. Ее даже не переиздали. Зато в сотни раз увеличились дармовые скачивания в Сети. Не бойтесь, я не буду метать бисер про психологию халявы. Но агрессивная уверенность так называемых людей, что писатель обязан писать бесплатно, а искусство принадлежит народу, позволяет называть эту толпу коллективным идиотом. Меня спрашивают, почему не выходят мои новые книги? Почему больше не снимают мультики по моим сценариям? Да потому, господин коллективный идиот, что ты будешь потреблять все это бесплатно и еще нос воротить: исписался мэтр, постарел, и шутки пресные, и герои плоские! Ни книги, ни мультики теперь не покупают. Зачем покупать, если можно просто взять?.. Помолчи, Борис… Читатели, развращенные халявой, добивают писателей всем миром. На очереди – режиссеры и прочие убогие. Так что ты, любитель бесплатного, перечитывай своим детишкам «Поваренную книгу людоеда» и жди в гости Читатило. А вымирающее племя честных людей пусть скажет тебе спасибо. Ты качал, качаешь и будешь качать, а мы умоемся твоим харканьем. Ведь мы, «пейсатели», по-твоему, нищеброды истеричные, враги прогресса, полицейская мразь, халтурщики и графоманы, нас нужно убивать. Именно так ты пишешь про нас в своих чахоточных форумах, господин коллективный идиот. По-твоему, написать книгу – как сесть и покакать? По-твоему, творец обязан удовлетворяться одной только радостью творчества, а также семечками, которые накидают ему поклонники в пущенную по кругу шапку? Вот и получи. Мне плевать на мир людей в такой же степени, как людям на меня… Не перебивать!.. Это мертвый мир, Боренька. Все гниет. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, как сказано в Евангелии. Пусть хоронят. И это справедливо…

В студии – тишина.

– Сильно.

– Положить и постучать, – расслабляется Мастер.

– У вас есть возможность обратиться к преступнику напрямую. Воспользуетесь?

– Нет. Разве что… не нравится мне псевдоним Читатило. Не работает. Не страшный и не смешной. Пугал бы или смешил – это да, а так… Простое слово «Читатель» мне больше по душе.

Оксана исчезла.

Днем Борис позвонил домой, и никто не ответил. Вдобавок мобильник дочери оказался выключен. Он примчался, бросив все: квартира была пуста. Он позвонил Галине: та ничего не знала.

Кошмар материализовался.

Почему Оксана открыла дверь, кого впустила? Кто мог ее уговорить, что за бес? Ей было строжайше сказано, чтоб никому не открывала, чтоб даже в прихожую не выходила, как бы дверной звонок ни надрывался. Чтоб немедленно звонила папе, если кто-то будет проситься войти…

Полиция подключилась к поискам тут же (Боб задействовал все связи). Ни в музыкальной школе, ни в Доме школьников пропавшая не объявлялась. Соседи по площадке ничего подозрительного не заметили, да и как они могли что-то заметить, если дверные глазки были залеплены жвачкой?

Во дворе видели, как двое грузили в машину коробку с телевизором. Машина стояла возле подъезда, где жила Оксана. Двое – это водитель, пожилой мужчина весьма благородного вида, а помогал ему высокий худощавый бородач.

Кодовое сообщение от маньяка на пульт дежурного пока не поступало, только это Борьку и держало… до поры до времени.

Он связался с Саньком. У того, как назло, был один из свободных дней, занятий нет, вот он и откомандировал сам себя в какой-то из пригородных дворцов-музеев, договариваться насчет экскурсии с классом – чтоб учеников непременно пустили во дворцовые театр и обсерваторию. Обещал вернуться максимально быстро. Санькина жена Тамара, коммерческий представитель крупной фирмы, тоже была вся в пене: утрясала непонятки с оборзевшей торговой сетью.

Прискакала из школы Галя, мать Оксаны. Некоторое время супруги сходили с ума, накручивая друг друга, потом Борька оставил жену дома – на телефоне, – а сам не усидел, поехал по больницам. Вот тогда-то и поступил звонок со страшной фразой: «Блюдо подано…»

Читатило позвонил не в полицию. Нет – непосредственно Галине. Голос, пропущенный через «Аноним-профи» и мало похожий на человеческий, уведомил несчастную женщину, что стол сервирован по такому-то адресу – на квартире, где ее муж обычно принимает любовниц. Она сорвалась туда, пробежав весь путь пешком: это неподалеку было. Дверь оказалась не заперта.

Она вошла…

Борька появился позже и успел вовремя, чтобы вызвать скорую. Несколько минут – и он потерял бы вместе с дочерью еще и жену… хотя, скорее всего, и так потерял. Квартира, снимаемая на деньги телеканала, действительно использовалась не столько для встреч с информаторами, сколько для амурных целей. Была у него вторая жизнь, маленькая такая, тайная ото всех.

Коробку из-под телевизора нашли в квартире. А в останках Оксаны обнаружили морфин: транспортировали ее в спящем состоянии.

Борьку, увы, тоже пришлось откачивать – сломался, увидевши, во что превратили его единственное дитя.

Рецепт, который использовал Читатило, озаглавлен был так: «Сладкая принцесса с комбинированной начинкой».

Встретились на лестнице.

Борька сидел на крышке мусоропровода и беспрерывно курил. Одна приконченная пачка уже валялась под ногами. В квартиру возвращаться не хотел, там был женский клуб: тетушки, бабушки, еще какая-то родня. Все черные и скорбные. Раз в пять минут кому-нибудь становилось плохо. Борькина жена лежала в реанимации, к ней не пускали, потому и собрались здесь непонятно зачем.

– За что? – бросил Борька в воздух.

– Ты хотел бестселлер, – сказал Саня. – У тебя будет бестселлер. Просто у него такая цена. За все надо платить.

– Почему со мной?

– Потому что читатель твой оказался последовательным, недооценил ты его. Вот он прочитал тебя. Ты написал, он реализовал, не на что жаловаться.

– Почему, почему так?

– А ты разглядел – как? Помнишь таз, который он использовал вместо гусятницы? Большой такой таз.

Боб спрятал лицо в ладонях.

– Зачем ты все это говоришь? Я не понимаю…

– Ты спросил, почему так. А я тебе отвечаю: строго по рецепту. Как там написано? Блюдо собирают тремя слоями в лебедятнице с предварительно насыпанным горохом; за неимением таковой можно взять гусятницу. Сливают холодную лягушечью кровь, подогревают романтизм горящими стихами. Дальше – в таком же духе. Готовую принцессу украшают рукой и сердцем и посыпают битыми хрустальными туфельками.

Боб затрясся:

– Ты? Мне? – Взгляд его стал бесноватым. – За что?!

Санька заорал так, что перила задребезжали:

– Да за то, что это ты ее убил, тварь тщеславная! За то, что я не знаю, как Севке все объяснить! Надеюсь, теперь тебе смешно, теоретик? Воспитал в детишках чувство юмора и – что там еще – ироничный взгляд на мир?

Боб соскочил с мусоропровода и ударил его, коряво и неубедительно. Драться он никогда не умел. Снова ударил. Сосед не защищался – так и стоял, подставляя лицо и глотая слезы: «Бездарность… Журналюха… Позоришь профессию… А „метр“ твой литературу позорит…» Боб мог бы ответить, мол, завидуешь мне всю жизнь, сам втихаря пишешь, над чем каждая кошка в доме смеется, мол, творческий «потолок» твой, ничтожество, быть провинциальным учителем литературы; однако вместо этого Боб повалил Саньку на бетонный пол, случайно прокусив себе губу, и ответил ногами, ногами. А тот и не думал сопротивляться – плакал, свернувшись в позе эмбриона, хотя при желании свалил бы этого тюфяка одним плевком. Физические возможности их были несопоставимы.

– Шею с розовой ленточкой подать отдельно… – шептал Санька.

На следующий день пропала Юля, внучка мэтра. Квартиру с останками обнаружили днем – как обычно, после звонка. Эксперты были поставлены на уши и скакали аллюром «три креста», лаборатории работали в штормовом режиме. Быстро выяснили, что среди отпечатков пальцев, обнаруженных в квартире, часть принадлежит мэтру. Мало того, и на месте вчерашнего убийства нашлись его отпечатки пальцев.

Что это, сенсация? Или – подстава?

Через день был готов анализ биологических материалов по обоим эпизодам. ДНК-дактилоскопия с вероятностью практически неотличимой от ста процентов утверждала, что рвота в квартире, где расчленили Оксану, покинула желудок все того же мэтра. И в пожилом человеке, грузившем коробку, опознали его же, и автомобиль, стоявший у подъезда Боба, был его.

Абсурдные слухи, будто он причастен к похождениям Читатило, а то и есть искомый маньяк, впервые получили твердое основание.

Кто такой бородач, помогавший мэтру с коробкой, пока оставалось неизвестным.

Задержать писателя не успели: скрылся тотчас после исчезновения внучки.

Под вечер, когда родственники потихоньку рассосались, Боб сорвался. Один в квартире, а кажется – один во Вселенной. Пустота, сука, распирает душу, хочется грудь разодрать, чтобы выпустить ее… в общем, сбегал он в знакомое место, купил «кассету» хмурого, замутил и вмазался, как встарь.

Был он по молодости героинщиком, но хватило воли соскочить, что случается чрезвычайно редко. Или не воля ему тогда помогла, а трусость? Вовремя испугался? Сейчас уже неважно…

Сейчас Боб, тяжелый и теплый, обмякший в кресле, медленно растворяется в ласковом океанском приливе. На звонки не реагирует.

Некто входит в квартиру: открывает дверь запасным ключом, полученным в свое время от Боба. Смотрит на хозяина, неподвижного и бледного. Смотрит на шприц, на ложку, на включенный повсюду свет…

– Борис Иннокентьевич изволит отдыхать. С пониманием.

Веки у Борьки на миг поднимаются и опускаются – как пленочки. Он откликается:

– У тебя радужно-черная аура. Это большая честь.

– Для кого?

– Для нас, прозрачных. Наши матовые мысли – за слюдяным барьером. Ты разбей, если хочешь.

– Попозже, – соглашается некто. – Как оно вообще?

– Все путем.

– Рад за тебя, Кентыч.

Лицо Борькино ломается. Улыбка уродует губы.

– А ты все помнишь, Тараканище.

– Все помню. Ваша уважаемая кликуха, Кентыч, снова в тему. Опять вы вписались в систему, как вам ни ай-ай-ай!

– Положить и постучать.

– Извини, что мешаю, но звонили из больницы. Ты трубку не берешь, так что мать Галины вызвонила меня. Твою Галину завтра с утра переводят на отделение. Но, поскольку вам с обиженным классиком на всякие пустяки «положить» да еще и «постучать»…

Подкопченная ложка, взятая уверенной рукой, тюкает Кентыча по лбу.

– Поцелуй летучей мыши, – с восторгом комментирует тот. – Спасибо. Калейдоскоп надо встряхивать.

Борису Иннокентьевичу хорошо. Слова проникают в его мозг, чудесным образом минуя разум, слова сплетаются в величественные конструкции галактического масштаба, исполненные совершенства, но лишенные смысла.

– Нынешние дети не знают, что такое калейдоскоп, и даже твой героин им не поможет, – говорит призрак из детства. – Бог с ней, с Галиной, я лучше расскажу о другом. Помнишь историю с костром? В детстве, когда ты взял меня с собой в лес. Вы там нажрались в говно и не заметили, как один хрен из вашего класса, такой же бухой, поджарился. Всплывает картинка? Так вот – никакого несчастного случая. Его звезданули сзади по башке и, пока он валялся в отключке, воткнули ему в шею заточенный сучок, из-за которого он не смог кричать. Сучок – вместо вертела. А потом затащили падлу в почти погасший костер. Все как написано, все по рецепту. «Нанизать остряка на вертел и положить на тлеющие угли. Запеченные шутки выкапывать горячими. Искру не раздувать, а то разгорится пламя, и весь обед насмарку…» Никаких искр, конечно, не было – только вонь.

– Бить по голове – вульгарно, – изрек друг Кентыч. Он слушал и радовался, на губах его невпопад появлялась и пропадала аккуратная улыбка.

– А то! Можно было подрезать ему сухожилия на руках и ногах. В какой-то книге описано, как совсем маленький пацан так и сделал со своими взрослыми соседями, а потом прикончил их, беспомощных. Только мне это было в лом. Пацан из книги еще метал отравленные дротики… но это уж слишком. Да и отраву мне взять тогда было негде…

– Прости меня.

– За что?

– За тот пикник в лесу. Скотом я был… таким и остался…

– О чем ты?

– О том, что я тебя люблю, Тараканище, – говорит Боб. Он поднимает руки и шевелит пальцами, будто играет на фоно. – Смешное слово «люблю». «Лю» через «б» – и в бесконечность. Долгое эхо.

– А я тебя – нет.

– Это монопенисуально.

– К чему я про того жлоба в костре? Хочу, Борька, чтоб ты тоже ненавидел не себя, а истинных виновников, чтоб ты захотел найти их обоих и убить и, если найдешь, чтобы убил, не колеблясь. И писателя, кормящего людоедов, и его верного Читатило. Чтоб твоя жена могла наконец тобой гордиться, и чтоб дочка твоя хлопала в ладоши, свесив ножки с облака.

– Через «б», – говорит Кентыч, скривившись.

Тараканище смеется.

– Ладно, шучу. На самом деле мы приглашаем тебя к себе на дачу, на шашлык. Спонтанная ассоциация: шашлык, угли, труп… Не хочешь развеяться? Пока еще судебные медики вам отдадут Оксанку. Один ты просто свихнешься… если уже не свихнулся. Поедешь?

– Накласть и помочиться, – таков ответ хозяина.

Иные ответы в этом доме больше не рождаются.

Он посмел обвинить меня в непоследовательности и трусости.

И то и другое скоро проверим.

Он хотел понять? Надеюсь, теперь хоть что-то понял, размазня, хотя бы чувства родителей, о беде которых писал книгу. Правда, саму книгу он наверняка забросит. Кого-то потеря возносит на новый уровень постижения мира, а кого-то ломает и опускает на дно.

Он из тех, кого ломает.

Ему был дан шанс. Не воспользовался, даже не заметил этого шанса. А ведь мог сохранить дочь, если бы послушал своего Санька! Если бы вовремя отделил истинные ценности от иллюзорных, если б не был столь печально предсказуем… Однако это его выбор.

Плыви за горизонт, кайфующий странник…

Итак, первая потеря. С малолетства обожаю тараканов – и до сих пор не понимаю, что это была за блажь. Ловить их, держать в стеклянных банках, кормить, с собой носить – ах и ох! Мама даже купила здоровенного пятисантиметрового «американца», который жил у меня в комнате. Так и возникла кличка, поначалу казавшаяся обидной… Потом в доме появился котенок – новая любовь, новая страсть. А дальше все произошло быстро и как-то уж очень просто.

Котенок разбивает банку с «американцем» и давит его. Вижу я это – и темное безумие гасит мой разум: ловлю котенка и давай бить его книгой, картинки в которой так весело было рассматривать. Книга большого формата, увесистая, с твердыми, острыми углами… та самая. Моя первая.

Много ли надо котенку? Минута слепого гнева – и трупик.

Дальше – что? Истерика, шок, зеленка на исцарапанных руках. Хождения с матерью по психологам и психотерапевтам. Было мне тогда пять лет, но я и сейчас содрогаюсь, вспоминая те дни.

Книга, конечно, была испорчена, однако родители мои не смогли выбросить то, что от нее осталось. Любая такая попытка – и час истерики. К шести годам маленький убийца уже умел читать – специально, чтоб не дергать маму, и вообще чтоб поменьше зависеть от взрослых…

Так родился новый человек. Я.

Первая книга…

От фамилии автора долгое время пришлось бежать, чуть ли не уши закрывать, когда включали телевизор или радио. Тем более ни в коем случае не покупать новый экземпляр, бережно храня текст в голове.

Чтобы избежать искушения найти Мастера, создавшего меня.

Важную и светлую мысль подарил он мне в детстве:

«Ужас не в том, что человека легко можно съесть, а в том, что человек, забытый и брошенный, быстро протухает».

Легко можно съесть! Ничего в том ужасного и даже плохого! Вот так прямо и написано. Мысль эта, изменив мир вокруг, впечаталась в мозг малыша: в мой мозг…

Если искушение длится два десятилетия, настает момент, когда бороться уже нет сил. Наша встреча была неизбежна – Мастера и творения его. И слова, прозвучавшие в последнем интервью, стали долгожданным знаком. «Мне плевать на мир людей в такой же степени, как людям на меня», – сказал мой учитель.

Мертвый мир. Но – живые слова.

Зов был послан и услышан…

Теперь я знаю, какова его реакция на мои послания, теперь я не боюсь разочароваться. Ему тоже приходится играть роль, подсовывая миру персонаж вместо себя настоящего, произнося реплики в пьесе, которая осточертела.

Как хорошо, что мы поняли друг друга.

Семья на даче. Вторая половина осени, последние теплые выходные, золотое время школьных каникул.

Участок – десять соток. Теплый деревянный дом со вторым этажом и мансардой, времянка, парники, ухоженный огород. Идеальный воздух, река в двух шагах. Мечта простого обывателя, не отягощенного деньгами или амбициями.

Хорошо…

«Лада» – на площадке перед домом. Санька привез своих на «Ладе», а мини-вэн остался на стоянке в городе.

Ночь. Все спят: и хозяин, и его жена, и ребенок. В доме только я бодрствую.

Девушка, за которой Санька ухаживал, которую ждал на скамейке возле школы… что их связало? Только ли то, что он стал учителем? Или, может, то, что на учителке женился Боб?

Ах-ах, милая ты моя скамейка, созданная для двоих… Удобное было место наблюдать за детьми, обдумывая первые реконструкции.

А что эту семейную пару связывает нынче?

Наверное, нечто эфемерное, обозначаемое смешным словцом «люблю»…

Кукла, играющая меня, спит вовсе не в постели, как можно было бы подумать, а в моей голове. Ночь – то время, когда не нужно притворяться. В дневное время кукла вынуждена придуриваться, пряча меня.

Однако нас вовсе не двое! Нет у меня никакого расщепления сознания или раздвоения личности: все, что мною делалось, – делалось осмысленно и зряче. Персонаж, придуманный и необходимый для общения с другими персонажами, всего лишь маска. А я – человек.

Смертельно уставший человек.

Время моего персонажа закончилось. В рассказе может быть сколько угодно действующих лиц, но человек там только один, это закон жанра. В жизни ровно то же самое. Человек – один, остальные – персонажи второго или третьего плана.

«И сын? – спрашиваю я себя. – Сын – всего лишь персонаж?»

Да, конечно.

Смотрю, как Севка спит – на спине, положив руки поверх одеяла. И вспоминаются отчего-то разные мелочи, каких изрядно накопилось за наши с ним десять лет… Как в три года он однажды вечером надел пижаму и залез в кроватку на час раньше положенного, без напоминания, и мы испугались, не заболел ли ребенок, а потом выяснилось, что он просто вытащил из моего плаща несколько монет и лег спать из-за острого чувства вины… Как он попал на местное телевидение, куда приехали с гастролью «Спокойной ночи, малыши», и в студии внезапно наткнулся на Хрюшу со Степашей, валявшихся на рояле, – на эти обшарпанные, потасканные, жалкие тряпки – и что же это за потрясение было для него… Как в детсаде его спрашивали, почему он так рвется в школу, и он отвечал: «Ну я же там буду ума-разума набираться…»

На глаза наворачиваются слезы.

Гоню воспоминания, справляюсь с минутной слабостью.

Надо быть последовательным, в этом Боб стопроцентно прав. Последовательность – она в том, что начинать ты обязан с себя, если хочешь что-то доказать другим. Вот о чем Боб не договорил в свое время. Начни с себя, Читатило, если есть в тебе хоть капля честности… Однако – нюанс. Принцип личного примера на самом деле гибок, и последовательный человек, не теряя лица, вполне может не начать с себя, а собою закончить.

Начиная тем самым что-то новое…

«Во сне?» – размышляю я, глядя на Севку. Чтобы малыш ничего не почувствовал… Нет, нечестно. Да и не здесь. Надо будить.

Беру ребенка на руки, выношу его из комнаты. Одевать незачем, пусть остается в трусах и футболке. На веранде кое-как растрясаю его и, полусонного, вывожу из дома. На улице зябко и ветер. Бежим во времянку, где у нас летняя кухня. По пути Сева окончательно просыпается и наконец осознает, что вокруг глубокая темень. Слегка пугается:

– Чего такое, мама?

Тихонечко, тихонечко. Если б муж проснулся – конец реконструкции.

Санька – удобный парень, им легко управлять. Играет роль упертого догматика, лишенного чувства юмора, хотя совершенно не такой. Человек, беспомощный на кухне, как частенько подкалывает кукла Тамара куклу Александра, отлично понимая, насколько смешно – про кухню…

Чтобы заполучить Оксану, я рассказала ему о подозрительном мужике, якобы следившем за детьми. Он ужасно мнительный – тут же нашел маячок, мною подброшенный. Помогла ему с детектором: фирма, на которую я батрачу, всеядная, они там продают все, что продается, в том числе электронику специального назначения. Посоветовала Сане убедить Борьку подержать дочь дома… Вышло как задумано.

У меня – только так.

Хороший ты парень, Тамарище, говорил мне Боб когда-то в прошлой жизни. Все точно. Я – хороший парень, ни в чем не уступающий другим парням. С мальчишечьей спортивной фигурой, тщательно сберегаемой для дела – чтобы удобнее было менять внешность, превращаясь в кого угодно. Даже машина у нас с Саней общая, водим по очереди: я часто работаю на ней, разъезжая по городу и заключая договора с торговыми точками. Речь о «девятке», естественно. Потому что минивэн, вместительный домик на колесах, хранящий все необходимое, – мой и только мой. В нем проходит тайная и главная часть моей жизни. Всегда в гриме – на случай, если кто-то из знакомых увидит меня за рулем.

О существовании второй машины Санька не знает. В пьесе, в которой он играет мужа и отца, многого нет из того, что есть в реальной жизни.

Люблю его.

Зажигаю во времянке свет. Печку я натопила, здесь тепло и уютно. Мясорубка и газовая плита наготове. Все – наготове.

– Устроим маленький салют в честь каникул, – шепчу заговорщически. – Пока папа спит, а то не разрешит, скажет, спалим кухню.

Сева с радостью верит. Салют – это круто.

Высыпаю на клеенку порох из спичечного коробка. Беру несколько крупинок и бросаю на раскаленную «буржуйку». Красивые искорки с шипением разлетаются по времянке – какая на метр, какая чуть не до потолка.

– Теперь ты. Глаза прикрывай.

Севка повторяет мои действия и завороженно следит за результатом. Он счастлив. Он забывает, пусть и ненадолго, о том, что осталось за спиной – там, в городе. «Ты кидай, кидай, не стесняйся». Мы привезли его на дачу совершенно подавленным, апатичным, отстраненным от жизни. Оно и понятно: со смертью Оксаны мир перевернулся. Возможно, это была его первая, еще детская любовь, ставшая первой потерей. Возможно, они и впрямь поженились бы, если б выросли.

Крохотное помещение наполняется специфическим сладковатым запахом. Для Севки все это нежданный аттракцион, повод встряхнуться, но для меня – строки рецепта. «Лепешка из воинственного мальчика». Пункт первый: дать юному полководцу понюхать пороху… Нюхай, Севыч. Порох вкусно пахнет.

Что же я делаю?

– Почему ты хочешь стать военным, а не учителем, как папа? – спрашиваю.

– Военных любят, – отвечает смущенно он.

– Может, боятся?

– Тоже годится.

– Зато учителей уважают. Причем смолоду. К молодым девчонкам обращаются по имени-отчеству сразу, как они покидают педагогическое училище, совсем еще зелеными. В отличие от болтунов-писателей, которые всю жизнь обходятся без отчества, как дети.

Он вымученно улыбается. Видно, что опять задумался о своем. Искры погасли, малыш вспомнил.

– Мама, а почему Читатило выбрал Оксану?

– Она романтичная. Если обильно попудрить сладкой пыльцой, обсыпать конфетти, мишурой, золотыми монетами, то получится принцесса. Наверное, он так рассуждал. Он ведь готовил принцессу.

Сева странно смотрит на меня.

– А убивать зачем?

Вот это вопрос! Зачем Читатиле убивать принцессу, зачем вообще убивать? Много лет я мучаюсь в поисках ответа – и не нахожу. Что заставляет нормального человека материализовывать чужой бред? Ведь ее тошнит от насилия, эту верную ученицу безумца, она яснее всех прочих видит бессмысленность того, что совершает!

Зачем я убиваю?

Что за сила скрыта в проклятой книге? Или книга ни при чем?

– Если б знать, Севыч, если б знать, жизнь была бы иной.

– Как он мог украсть Оксану из запертой квартиры?

– Скорее всего, она его знала, потому и впустила. А все потому, что родители бросили ее одну.

– Вы меня не бросите?

Он дрожит. Прижимаю его к себе:

– Что ты, что ты…

Вдыхаю вкусный запах живого ребенка.

Два дня промелькнули, как платформа за окном разогнавшегося поезда. Закрываю глаза и вижу… Другой ребенок, внучка знаменитого дедушки – связанная, описавшаяся со страху, – кричит… как же она кричит… как кричит…

Убить взрослого я, наверное, не смогу. Особенно если тот понимает, что сейчас произойдет. В понимании все дело. Ужас, который испытывает перед смертью разумное существо, поистине вселенского размера. Легко представить себя на месте этого несчастного.

Вернее, совершенно невозможно представить…

Дети – другое дело. Им гораздо легче, их испуг мимолетен, как порыв зимнего ветра: обжег морозом, и все кончилось. Лишь бы не было больно, для них ведь самое главное, чтоб не больно.

Жаль, сегодня без мучений не обойтись, рецепт не оставляет места для маневра.

Девочке семь лет. Она в первом классе. Зовут Юлей.

– Замерзла? – спрашиваю.

Она крутит головой: дескать, нет, хотя всю колотит. Храбрится, маленькая… непонимание спасает детский рассудок.

– Сейчас согреешься, – обещаю ей.

Бульон, налитый в ванну, уже закипает. Я сунула туда три мощных кипятильника, хороших, еще советских. А до того, утром, варила курятину в пятнадцатилитровом баке, поставленном на все конфорки сразу, и баков таких понадобилось аж четыре, чтобы наполнить ванну до нужного уровня.

– Ну что, растяпа, – улыбаюсь я юной подружке, – ты всегда такая увлекающаяся?

Оставила ранец на пустыре. Играла-играла, потом все куда-то побежали, она со всеми. Я подняла забытую ею сумку и окликнула, она вернулась – так и познакомились. Тут и дедушка ее подошел… и вскоре отошел, вымученно подмигнув.

– Я больше не буду, – выдавливает она. Вслед за этим пустым обещанием находят дорогу и слезы. – Развяжите меня, пожалуйста!

Слезы – это правильно, слезы облегчают страдание.

– Попозже, деточка.

– Вы меня отпустите?

– Вечером за тобой приедут родители, – говорю ей чистую правду.

– У них денег всегда нет. Мама ругается, когда я чего-то прошу купить.

Ага! Думает, дело в выкупе.

– Ничего, мы договоримся. А теперь – знаешь что? Снарядим тебя в дорогу.

Раскладываю ей по карманам чеснок и зелень, листики розмарина, зеленый горошек, нарезанные кубиками картофель и кабачок, насыпаю кардамона. Страх ее сменяется веселым удивлением: зачем? Для вкуса, объясняю. «Ты будешь меня кушать?» – восторгается она, совершенно уже успокоившись. Нет, говорю, Юлечка, я тебя кушать не буду…

Варево в ванне бурно кипит, наполняя квартиру густым запахом; это значит – пора. Подтаскиваю бак и вываливаю куриные тушки. Заклеиваю моей гостье рот, сама надеваю фартук, рукавицы и защитную маску. Затем, не развязывая веревок, беру девочку на руки.

Она, вдруг поняв, извивается, как червяк на крючке. Трусы мокрые.

И тут замечает собственного дедушку, который прятался в комнате и наблюдал, держась побелевшими пальцами за дверной косяк.

– Деда! – вопит она. – Деда!

С писателем мы договорились на удивление просто. Он хотел, чтобы маньяком считали его. Это пожалуйста, мне слава не нужна, уйду безвестной. Единственное условие, что я поставила мэтру: он должен, как и Читатило, быть последовательным. И я с радостью помогу ему стать последовательным, если он решится… Он решился на следующее утро. Он думал всего лишь ночь.

Опускаю девочку в кипящий бульон – лицом вниз.

– Деда!!!

Она рвется, бьется, жгучие брызги летят мне на брезент. Двумя швабрами прижимаю будущий деликатес ко дну ванны. Еще минута… тело застывает, на поверхность всплывают зелень и специи…

Глаза писателя горят красным, а может, это мне чудится? Он впитывает происходящее, набирается вдохновения, справляясь с многолетним творческим кризисом. Радикальный способ, что ни говори. Я покидаю квартиру молча, понимая, как пожилому человеку больно… хотя тогда еще не понимая. Да и сейчас… а что – сейчас? Нет, не думать! Отключить думалку… Один пошутил, второй посмеялся – вот и весь сказ.

Я ухожу, оставляя Мастера один на один с блюдом, изготовленным по его заветам.

Сервировать стол он должен сам.

В руке у меня трехгранный штык начала прошлого века, очищенный от ржавчины. Давно выменяла, как знала, что понадобится. «У штыка нос остер…» Да уж, остер так остер. Сама наточила. Держать железяку страшно неудобно – длиннющая, тяжеленная. Я обмотала ее посередине изолентой, и все равно неудобно.

Руку с оружием прячу за спиной – Сева не видит, он ничего больше не боится, потому что мама рядом… Укладываю его к себе на колени, глажу по голове.

Теперь гораздо удобнее.

Один миг – и…

Остатки складываю в мешки и бросаю во времянке. Перекапываю и утаптываю рабочую площадку, сверху присыпаю песком.

В памяти – провал. Совсем не помню, как сделала это… что – это? Ну – ЭТО. Не знаю, слова отказывают. Действую автоматически: работает программа. Я робот. Помню, как разделывала тушу в свете автомобильной «переноски», как крутила потом рукоятку, как ожесточенно крутила эту чертову рукоятку, повторяя вслух:

– Пропустить через мясорубку…

Я пропускала. Воинственного мальчика – через мясорубку. Красиво придумал Мастер. Я добавляла в фарш осколки пластмассового пистолета, жарила на большой сковороде здоровенную лепешку, вплавляя в нее оловянных солдатиков…

Цельной картины нет.

Зато сознание мое внезапно пробивают совсем другие кадры! Блок снят, шторы подняты. Наконец я вспоминаю, что ж такое на самом деле произошло во время давнишнего похода в лес, во время того пикника, пропахшего горелой человечиной. Ужас, вытесненный сознанием в самый дальний тупик и запертый там на десятилетия, освободился…

Вспоминаю, зачем пацаны взяли меня, маленькую дурочку, с собой, подговорив Кентыча! И что они со мной делали, пока были сравнительно трезвыми.

Вспоминаю, как меня раз за разом уничтожали. Я умирала, воскресала – и снова меня убивали…

Прошлое вернулось. От стыда выворачивает. Блюю, как девчонка. Хочу выблевать эту кинохронику, но – невозможно. Прошлое теперь со мной.

Так вот что заставляло Читатило убивать?! Вот почему я так часто думала о себе в мужском роде?!

Севка!!! Севочка мой!!!

Жертва принесена. Мы воссоединились – я и Тамара.

Плачу.

Смысла больше нет – ни в чем.

Я все плачу, не могу успокоиться, я вою по-бабски: Севка, Севочка мой…

Возвращаюсь в дом, расставляю на веранде ТРИ прибора. Второй, как обычно, для автора рецептов. Лепешка красуется в центре стола на деревянном круге для пиццы. Вот теперь и только теперь, когда никто меня не посмеет упрекнуть в непоследовательности, я могу принять у себя в доме моего учителя. Творца, посеявшего добро. Семена были разбросаны давно, пришло время жать.

Он пунктуален: в ночи слышно урчание мотора. Автомобиль подъезжает к воротам – точно когда назначено.

Третий прибор – для мужа.

Я уверена в нем. Осознав, что произошло, мой муж поступит как надо, это вам не Бобик, неспособный на мужские поступки. Санькино безумие – именно то, чем я смогу гордиться.

Зажигаю керосиновую лампу и в придачу – толстые декоративные свечи. По стенам пляшут бесовские тени. Я бы сплясала с вами, но сил больше нет.

Рассвет уже скоро.

Мэтр сидит на табурете, сутулясь, молча глядит в пол. Он хотел быть Читатило? Он умрет как Читатило. Догадывается ли, что так скоро?

Достаю из хламовки, как мы называем кладовку, старую свою коробку, нахожу там рваную книгу без обложки и кладу ее рядом с центральным блюдом.

Что дальше? Садиться за стол и ждать, когда муж проснется?

Ничего не чувствую, совсем ничего. Режу левую руку кухонным ножом, распарываю кожу от запястья до локтя, чтобы ощутить хоть что-то. Боли нет. Абсолютно ничего нет. Кровь течет на пол веранды, привнося в картину недостающие штрихи.

Когда я выхожу на крыльцо, мэтр вскидывается:

– Ты куда?

– Аптечка во времянке, – вру.

Защелкиваю дверь. Обхожу дом и кидаю камень в окно спальни. Слышу невнятный Санькин возглас, после чего перемахиваю через забор и шагаю прочь от участка.

Полицию вызвал сосед, живший через несколько домов. Собрался рано утром в город, выкатил свое авто на узкую дачную улочку, но проехать не смог: уперся в джип, брошенный посреди улицы и загородивший проезд. Он посигналил – никто не явился. Тогда он вошел в чужой двор, выкликая хозяев, поднялся на крыльцо… Так и было обнаружено место очередной бойни, учиненной маньяком.

Джип принадлежал известному детскому писателю, объявленному в розыск как раз в связи с делом Читатило. Труп самого писателя нашли на веранде: кто-то напихал ему в рот страниц из его же книги, буквально вбил в горло бумажные комья. Умер он от удушья. Стол, как обычно, украшала людоедская инсталляция.

Пол на веранде был залит кровью.

Хозяин дачи, пьяный в лоскуты, спал на земле в огороде, сжимая в одной руке старинный штык, в другой – окровавленную детскую майку. Вокруг спящего были разбросаны человеческие останки, которые, как выяснят позже судмедэксперты, принадлежали его сыну. Экспертиза также покажет, что кровь на веранде осталась от его жены, однако труп несчастной женщины так и не будет обнаружен.

Когда пьяного привели в чувство, выяснилось, что тот невменяем. Не знает, где он и кто он. Не может дать никаких вразумительных ответов. Его госпитализировали в одну из городских психиатрических больниц на отделение судебно-психиатрической экспертизы. Впрочем, картина произошедшего в целом была ясна. Этот человек на пару с писателем убил собственного сына, тело они распотрошили, приготовили блюдо, следуя рецепту из книжки. Потом что-то не поделили, в результате хозяин дачи прикончил заодно и гостя. Оставалось неясным, кто же из них все-таки был настоящим Читатило, а кто – помощником. А также – какая судьба постигла жену хозяина…

В любом случае, следствие ожидала интересная работа, в конце которой светили новые звания и разнообразные поощрения.

Некто в потертом спортивном костюме и с перевязанной рукой шел вдоль шоссе, удаляясь и удаляясь от города. Мимо проносились фуры и легковушки, однако путник не рисковал пока голосовать.

Половую принадлежность этого человека определить – вот так, с ходу, – было затруднительно. По виду – крепкая молодая женщина с мужским типом фигуры и мужской манерой двигаться… но, может, и красавчик-юноша, стройный, женственный, изящный.

Хотя так ли важен его (ее) пол? Куда важнее другое. Столько прекрасных детских книг ждало своего Читателя и нуждалось в нем! Вдобавок рецепты из «Поваренной книги людоеда» были реализованы далеко не все. Мало того, в огромном числе городов люди вообще не видели ни одного реализованного рецепта…

Шоссе вело к этим городам, счастливым в своем неведении.