Читать книгу Чашка полная океаном. Сказки для взрослых и не повзрослевших - - Страница 4

– Эти розы на закате будто вытканы из бархата, фиолетового и тяжёлого. Эти розы в лучах рассвета пурпурно-красные, невесомые, а изнутри – нежно-розовые. Эти розы, будто девушка, что скрывает под тесным платьем цветущую молодость, и каждый лепесток манит и дразнит, и обещает открыть средокрестие всех тайн…

– Ты не механикус, Анри, ты – пиит, и к тому же бездарный, – сказал статный русоволосый юноша, меланхолично сплёвывая шелуху от семечек на щербатую мостовую Латинского квартала. – Всякая роза суть флора, земными соками питаемая, одна от другой неотличная и дщери человеческой ничем не подобная.

Бездарный поэт – такой же белокурый из-за модного парика, но росту невеликого и в движениях порывистый, – только брабантскими кружевами всплеснул и шаг замедлил.

– А ты, Пьер, просто неотёсанный московит! Всё бы тебе в красоту кронциркулем тыкать! Впрочем, сдаётся мне, потому ты к розам равнодушен и за траву их числишь, что иная красота тебе приглянулась. То-то ты от цветочницы глаз не отрывал, семечками давился, времени счёта не вёл. Погоди! Ещё отпишет мэтр Клэро царю про твои прогулы да опоздания, будешь тогда не девицам в корсаж, а шведским фузилёрам в дула заглядывать!

– Нешто я этого добра не видывал… дула как дула, – пожал широкими плечами Пьер, урождённый Пётр Алетов, подпоручик лейб-гвардии Семёновского полка, студиозус Коллежа Рояль. – Наши, поди, поболе будут…

– … А всё потому, что механика открывает суть вещей и обнаруживает скрытые от невежд пружины и шестерни мира! – услышали друзья, проходя в двери под девизом «Docet omnia»5.

Опоздали они изрядно и, крадучись пробравшись в аудиторию, застали мэтра Клэро в самый разгар лекции, пронзительно вещающего с кафедры об открытиях славных, о таинствах великих и пользе от всего этого проистекающей.

– Сама же механика есть наука, способная решить все задачи, связанные с движением или равновесием вещественных тел. И любое действие между двумя телами по непреложным законам осуществляется и научному изучению подвластно! А сие значит, что изучаем мы фундаментальные законы мироздания, по которым движется и Солнце вокруг Земли, и пушечный снаряд над землёю – всё, что доступно изучению, постигает разум! На опытной основе великий Декарт доказал, что наука может объяснить все явления натуры. Благодаря науке человек воистину Царь природы, всё разумное прекрасно, всё неразумное – ощущения, переживания и чувства – несущественно. Наука в соединении с практикой открывает нам скрытую механику Вселенной, и мир открывает пытливому уму все свои тайны, как немое тело под ножом анатома. Наделённый творческой силой человек сам создаст прекрасный Эдемский сад, по Божьим чертежам построит новый мир, и Храм науки в этом дивном мире заменит Церковь!

Среди множества гомонящих студиозусов Пётр Алетов сидел тих и недвижен. Он слушал и не слышал, только досадливо вспоминал, как стоял давеча будто соляной столп в кущах Пер-Лашез, в иезуитском саду «отца Ла Шеза», и слова не молвил, и этих треклятых роз не купил. Да и как купить! – посудите сами, судари мои, когда третьего дня за новые шпагу, пряжки да запонки отдал шестнадцать французских ливеров, да перед тем за чулки и башмаки – восемнадцать. А содержания за март месяц совсем не плачено… Легко сказать «Поезжай, брат Пётр, к французским профессорам, обучение завершать, арифметике да истории учиться и к тому сугубое прилежание употреблять! А ещё для лучшей стройности тела обучаться, поелику возможно, танцевать, фехтовать и на лошадях ездить…» Да только где ж на всё ливеров набрать! Здешний ресторатор и так уже в кредит не верит и смотрит исподлобья, будто он не природный француз, а волк сибирский…

– Эх, доля горькая, сторона заморская! – вздохнул Пётр по-русски, вспомнив невольно Москву колокольную, хлебосольную, однокашников из школы в Сухаревской башне и друзей-пушкарей, у коих на практике премудрости математические постигал. Да жаркое дело под Лесной, когда русский корволант знатную конфузию свеям учинил – пушки тогда весь день били, не переставая, всем дело нашлось. А молодой фендрик Пётр Алетов, в том бою навылет раненный, на всю жизнь запомнил ровно шагающих сквозь картечь, под барабаны и дудки, краснорожих гренадеров в синих мундирах. Да фузеи ихние, калибром в восемь линий… выходит пострашней дул свейских глаза девичьи, коли тогда не сробел, а ноне в статуй обратился, как жена Лотова…

Про глаза подумав, он очнулся от мыслей и тут же почувствовал на себе взгляд. Да только не пригожая девица смотрела на него пристально, а пялился невежливо с последних рядов некто худой и носатый, одетый бедно, но с щегольской претензией.

– А скажи-ка, друг Анри, кто это там, на галку похожий, рассматривает нас без всякого политеса?

– Как же на тебя не смотреть, друг Пьер! – ответствовал Анри, увлечённо разрисовывавший спинку лавки перед собой перочинным ножиком. – Ведь ты у нас гость из страны далёкой, таинственной, у вас там одни чародеи да медведи, поди ещё разбери, кто к нам пожаловал!

Он поднял голову, посмотрел и в лице переменился.

– Ох, друг мой! Лучше бы тебе не оборачиваться!

– Что так, друг Анри? У вас, я слыхал, за такие взгляды на дуэль вызывают. Вот пусть мне этот господин и обскажет, за кого там он меня принял.

– Уж лучше ты бурым медведем прикинься, а не французским дворянином, хотя этому кровопивцу и так всё равно, кого резать!

– Царица небесная! Да кто он такой, скажи на милость? Нешто сам парижский палач мэтр Сансон, про которого я столь наслышан?

– Хуже! Это бретонский дворянин Риен де Лаваль, известный нечестивец и бретёр6, и режет он людей не только на Гревской площади, не всегда за деньги, но всегда с превеликим удовольствием. Страшный он человек, злой славой овеянный, только в последние три месяца на поединках без малого две дюжины уложил. Говорят, будто у него в родне сам Жиль де Рэ, знаменитый маршал и чернокнижник, лет эдак триста назад сожжённый в Нанте за тяжкие преступления против Церкви и христиан…

– Ишь ты! И у вас чародеи, оказывается, водятся. Что ж с этим удальцом мэтр Сансон до сих пор не побеседовал?

– Во Французском королевстве не так, как в вашей дикой Московии, без суда никому голову не рубят. А только на шевалье де Лаваля никто пока показаний не дал.

– Ну, коли так, я сам ему укорот дам, – хмуро проворчал Пётр, стискивая рукоять новокупленной шпаги.

Побледнев, Анри схватил его за руку:

– Мой Бог! Остынь, Пьер, умоляю…

– Пусти, – сквозь зубы прошипел Пётр. – Не знаю как механике да математике, а фехтовать я у вас до срока выучился… будет он у меня как швед под Полтавой…

Да только пока друзья препирались, страшного человека де Лаваля простыл и след, и расстались студиозусы друг на друга сердитые и собой весьма недовольные.

Но так вышло, что с того самого дня взгляд пронзительный в спину Петру Алетову ещё не раз и не два упирался. Нет-нет, а замечал он в толпе напряжённую, как охотничий самострел, фигуру в чёрно-сером наряде, а под треугольной шляпой – пристальные, окаянные, беспросветно чёрные глаза.

С тех пор прогулки перестали его радовать, и, если бы не прекрасная Флёрин, цветочница из Пер-Лашез, пожалуй, он и гулять бы не стал. Тем более что улицы славного города Парижа куда как ему не нравились.

Тесные и смрадные, они переплетались и извивались адовыми змиями, блестя в полумраке чешуёй мостовых, норовя закусить собственный хвост, прокладывая извилистый путь как будто наугад. И всякий ступающий на них никогда не знал наперёд, куда выведет кривая: к собору ли Нотр-Дам-де Пари, к кладбищу ли Невинноубиенных.

Но, даже добравшись благополучно до намеченной цели, путник порой не обретал того, к чему стремился. Желая возвыситься душой, уже на стенах собора Парижской Богородицы он обнаруживал искусно представленные муки грешников, чьи тощие бока и впалые щёки наводили на мысли не о Геенне огненной, но о земном её подобии – Париже.

А стремясь посетить место последнего покоя при церкви Святых Невинноубиенных младенцев, путник попадал в самую гущу жизни, которая кипела здесь днём и ночью: яркая, громкая, не желающая замечать смерти. Днём на кладбище бойко торговали с лотков модным товаром на соблазн и погубление христианских душ, шлюхи демонстрировали источник всяческого греха, а проповедники, зажмурившись, обличали человеческую природу, на грех падкую.

Ночью на погосте в большом количестве собирались лихие людишки: тати, душегубы, конокрады, вагабонды, сводники, дезертиры – делили добычу, сговаривались на дело, толковали меж собой на арго – языке, который представлял настолько пёструю словесную смесь, что вполне мог быть языком строителей Вавилонской башни.

Покупая здесь однажды галстуки, Пётр Алетов смог полюбоваться недавно выстроенным на улице Медников доходным домом – самым большим в Париже. Дом встал на месте одной из древних кладбищенских стен и остался частью погоста.

Прежде тут, в арках стенной галереи, хранились кости бедняков, оставшихся без могил по причине страшной дороговизны земли на кладбище. Ныне часть витрин первого этажа дома наполняли перенесённые на новое место черепа… Гуляющие по улице в свете фонарей парочки время от времени вздрагивали, увидев, как безгубым ртом им ласково улыбается любовник былых времён…

Здесь, закованные в колодки, у позорных столбов маялись неудачливые воры, здесь святые люди, подобно огромным кротам, гнездились в норах, здесь уровень поверхности земли в пределах каменных стен кладбища был метров на шесть выше уровня городских улиц, здесь однажды, в день Святого Варфоломея, напитавшись кровью зарезанных гугенотов, распустились невиданные прежде красные цветы. Здесь тьма и свет сходились вместе и клялись во взаимности; и таков был весь Париж, невинный и проклятый, стольный град французской державы.

«Государь Пётр Алексеевич мнит, будто с помощью немецкой науки всю Россию по железной линейке вытянет и Санкт-Питербурх, недавно столицей назначенный, по геометрическим чертежам выстраивал – другим городам в пример и Европе в подражание, – всё чаще задумывался Пётр Алетов. – Да только те же французы оттого, что мы у них учимся, нас за неразумных детей почитают, дикарями и московитами кличут. А поглядеть на ихнюю столицу: где здесь геометрия, где математика, царица наук, где объективность, разуму подвластная?!»

Париж пребывал за пределами разума, он стоял на языческих руинах, христианских костях и выгребных ямах и сам больше чем на треть был грязью, нечистотами, прахом земным. Здесь в одном месте помещалось полмиллиона живых и несколько миллионов мёртвых. Главными средоточиями городской жизни оказывались многочисленные рынки и приходские кладбища. Париж как магнит постоянно притягивал толпы бедолаг, искавших здесь счастья, крова и пропитания. Каждое утро в город въезжали тысячи возов переполненные мясом, рыбой, овощами. А едва стемнеет, обратно, бесконечным потоком, тянулись бочки золотарей, вёзшие содержимое городских нужников селянам на удобрения. По ночам над городом висел непрерывный грохот, будто вражеская армия нещадно палила по Парижу из осадных орудий – то неутомимые золотари вычищали отхожие места имущих граждан. Для неимущих отхожим местом служил весь город. Только дождь на время очищал мостовые, смывая мусор, испражнения и мёртвую плоть тварей божьих всех видов и размеров. В сточных канавах рядом с рыбьими потрохами, куриными головами и дохлым зверьём целиком обретались мёртвые младенцы – ведь самые дешёвые похороны обходились простолюдину в дневной заработок. А если дождь затягивался, городские улицы превращались в топкие болота, где в самых гиблых местах предприимчивые горожане сооружали для заблудших пешеходов временные мосты за звонкую монету.

Главный французский город сверх меры был переполнен не только живыми, но и мёртвыми. Между теснящимися городскими домами, чуть ли не смыкавшимися крышами над узкими улицами, нет-нет да открывались зелёные полянки, где пасторально цвели маргаритки и ромашки и бродили козы – а над ними наклоняли свои двускатные крыши деревянные кресты и позеленелые каменные гробницы образовывали улицы другого, потустороннего города. Старинные парижские кварталы – Латинский, Маре, Сен-Жермен – непременно имели столь же старинные кладбища: Сен-Бенуа, Сен-Мерри, Сен-Рок. Чтобы добрые христиане не забывали молиться за усопших, кладбища вплотную примыкали к христианским храмам – даже гугеноты, не признававшие власть Церкви, предпочитали хоронить своих мертвецов в церковной ограде.

Городская география изначально была религиозной: богобоязненный Париж состоял из приходов и в центре их было больше, чем на окраинах. А в правление Короля-Солнца, немалое число парижских приходов имело уже по два кладбища – поближе к церкви для тех, кто побогаче, подальше и попроще – для бедняков. Те же, кто умер безденежным, отправлялись в одну общую могилу, отчего постоянно перекапываемая скудельница образовывала самую выдающуюся часть любого городского кладбища. Большинство казнённых, умерших в нищете или сгинувших от заразы свозили в братскую могилу при церкви Святых Невинноубиенных младенцев. Здесь, на погосте, возникшем ещё в эпоху Меровингов, расположенном в самом сердце города, в сотне метрах от королевского Лувра, ожидали Страшного суда около двух миллионов тел, а слой захоронений поднимался над землёй и уходил вглубь на несколько человеческих ростов. По ночам могилы издавали странные звуки, для расшифровки которых издавались специальные толковники, а тлетворные испарения проникали в ближние дома и ускоряли пополнение кладбищ. Смрад был так силён, что в отдельных домах квартала Ле-Аль, раскинувшегося вокруг великого кладбища Святых и Невинных, сворачивалось молоко и прокисало вино; сталь, столовое серебро и золотое шитьё быстро утрачивали блеск и тускнели.

Неудивительно, что при первой же возможности горожане стремились выбраться за границы города. Новые времена этому весьма способствовали. Когда отгремели войны и поослабла Церковь, у французской знати появилось время для забав и склонность к прекрасным излишествам. Мужчины сделались женственными, женщины – изощрёнными; страсти и влечения теперь полагалось не сдерживать, но выражать галантным образом и облекать в учтивые слова. Солдаты сделались ненужными, и вместо них, как из-под земли, появились украшенные кружевами франты, умельцы выплясывать на балах, знатоки этикетов. Благочестие перестало быть модным – и пышным цветом расцвело стремление к показной роскоши, куртуазным удовольствиям, изысканным украшениям.

Постепенно парижские предместья за обветшавшими крепостными стенами обзаводились просторными усадьбами, каждая из которых состояла из большого дома и регулярного сада. Сады сливались в бесконечные зелёные ленты, уподоблялись земному раю, ограждали крепче стен от забот и тревог. Один из лучших садов был разбит иезуитами на Шарронском холме. Здесь, на восток от Парижа, не замечая бедняцких лачуг, отрицая жизнь в поте лица, сверкал фонтанами, благоухал редкостными растениями, зеленел сводами аллей, удивлял гротами и беседками невероятный Пер-Лашез.

До позднего вечера по саду Пер-Лашеза гуляли щёголи на красных каблуках и дамы, украшенные фижмами и фонтанжами. Пётр присоединялся к всеобщему променаду, чтобы хоть здесь вздохнуть полной грудью, послушать соловья и жаворонка, а пуще – чтобы встретить на тропках и дорожках сада девицу Флёрин. Розы только входили в моду, но прелестная цветочница торговала бойко, а её корзина всегда была полна чудесными цветами на любой вкус.

– Эти розы – цветы рая, в эдемском саду первым насадил их Господь, благоухание и красота даны им, чтобы напоминать о райском блаженстве. Купите цветок красоты, весны и радости! Прикоснитесь к живой благодати – и благодать всегда пребудет с вами! Только розы подобны солнцу и обладают подлинным королевским достоинством, только они всецело наслаждение, щедрость и таинство…

Голос Флёрин звенел серебряным колокольцем в самых отдалённых уголках сада, и редко кто не испытывал радостного волнения, заслышав его. Голос сулил многое.

– Вот алая роза – желание и страсть, а ещё – радость красота и всяческое совершенство…

– Вот белая роза – невинность и девство, а ещё краткость жизни, мимолётность счастья, светлое напоминание о Стране блаженных…

Но ещё прекраснее голоса был чудесный облик девушки. Следуя последней моде, благородные дамы стремились походить на изящные фарфоровые статуэтки с набелёнными личиками, тонкой талией, нежными ручками. Куклами они и казались… Красота же Флёрин не бросалась в глаза, но трогала сердце: кожей, позолоченной солнцем, ладной фигуркой, крепкими руками; а пышные золотистые волосы, никогда не прятавшиеся под чепец, волновались под ветром, будто пшеница накануне жатвы.

Наряды прекрасной цветочницы всегда были просты и безыскусны, но её природная способность быть естественной без усилий и грациозной без жеманства так её красили, что, несмотря на скромность платья, она казалась переодетой принцессой. «В саду она как лилия между тернами…» – думая так, Пётр понимал, что влюблён, но не понимал, что с этим делать.

– Вот роза восьмилепестковая – это знак возрождения…

– Вот роза в двенадцать лепестков – это означает молчание и тайну…

Французские и русские слова путались, когда Пётр пытался подойти к чаровнице и заговорить. А ведь в ответ на шутки друга Анри он частенько говаривал, что легко сумеет составить любовную записку-бильеду, тысячи амурных писем написать! А уж сказать «свет мой, душа моя, mon amour» можно и не заглядывая в грамматику. Да только на деле иначе обернулось.

И в одно прекрасное утро Флёрин заговорила с ним первая – по правилам торговли и по праву красоты. Давно уже она поглядывала, лукаво улыбаясь, на статного и пригожего юношу с непривычно скуластым лицом, и вот подошла и со всем вежеством спросила, по нраву ли монсеньёру её розы.

– Слов нет! – сказал Пётр чистую правду и покраснел.

Звонким смехом ответила девушка на эти слова и захотела немедля узнать, в какой стране ещё остались такие немногословные рыцари. Так Пётр стал рыцарем и обрёл даму сердца.

Речь его потекла свободно, ибо легче лёгкого говорить о родимом крае. А потом, наслушавшись, Флёрин спросила уже совсем не про цветы: