Читать книгу Однажды в Петербурге - - Страница 9

– Не хотите ли загадку?

– Изволь, Арсений Григорьевич!

– А вот: доводилось ли вам когда-нибудь видеть золотую осень среди зимы?

Студенты сосредоточенно засопели, пытаясь придумать отгадку, наконец один из них, чернявый кучерявый Андрюша Синицкий, неуверенно спросил:

– Это… костер на снегу?

– А можно, кстати, и так сказать! – обрадовался Арсений. – Но ты, между тем, все равно не угадал. Подумай еще!

– Братцы, позвольте пригласить вас всех на мою свадьбу в будущее воскресенье! – после некоторого молчания перевел тему розовощекий блондин Алешка с неприглядной фамилией Пиголицын.

– Вот как? На ком же ты собрался жениться? – загалдели все сразу.

– На Оленьке Злотниковой.

– Это на той, что прошлый год приезжала с маменькой поприветствовать тебя с днем Ангела?

– Да, на ней.

– Так, погоди… – почесал голову Арсений. – Она же, сколь я помню, тебе троюродная сестра. Разве можно?

– По благословению правящего архиерея можно! – парировал Алешка безапелляционным тоном.

– И что, – ехидно поинтересовался Арсений, – вы с Оленькой ездили к преосвященному Илариону?

Алешка огляделся и, понизив голос, шепнул приятелю:

– Послушай, да кто там смотрит! Сам понимаешь, до Бога высоко, до преосвященного Илариона далеко!

– Вот это, друг мой, слова не мальчика, но мужа! – Арсений одобрительно похлопал друга по плечу. – Где свадьба-то будет?

– В Иоанне Воине. На Оленькином приходе.

– Венчаетесь в церкви, посвященной воину? Смотри, как бы не воевать потом всю жизнь.

– Это ты на ходу примету придумал, братец. Отродясь не было такой, – сконфузился Алешка.

– Прав, не было, а только не складно ли придумано? Ведь и все суеверия по схожей логике строены, а?

– Пожалуй, что и складно. – Алешка хотел еще что-то сказать, но пора было идти слушать лекцию по римскому праву.

Шутки шутками, это по молодости, пожалуй, что и можно, а вот к лекциям студенты Московского университета относились со всей серьезностью. Поэтому Арсений Безуглов, как и его товарищи, слушал пожилого плешивого профессора очень внимательно. И тут, когда красноречивый лектор живописал римское право времен ранних христиан, темноволосую голову Арсения, прикрытую белым париком, посетило первое озарение.

«А ведь пожалуй, что христиане первых веков были гонимы не столько даже за Христа, сколько за отказ жить по общепринятым нормам и правилам», – подумал он. Эта мысль была так стройна, хороша и нова для юноши, что он немедля записал ее и стал в своем сознании развивать.

«Потому и притесняли первых христиан, что считали их чуть не государственными преступниками… А у нас, в Российской стране, в наши дни как назовут и кем сочтут человека, сознательно живущего вразрез с законами? Разумею не законы государства даже – тут-то как раз все понятно, – а некие устоявшиеся в обществе нормы, как бы это сказать, бытовые… Вероятней всего, сумасшедшим». И вдруг, как нежданная вспышка молнии, ослепившая в свое время Савла и одновременно сделавшая его из великого гонителя великим апостолом, мелькнула в сознании студента Безуглова картинка, случайно виденная им однажды в родном Петербурге. Молодая женщина в простой зеленой кофте и красной юбке (впрочем, он забыл, может, и наоборот, но она почему-то все время носила только эти цвета), в белом платочке. С настолько разумными глазами и такой живой и кроткой улыбкой, что у Арсения тогда защемило сердце. Щемануло и сейчас, но, как и положено молнии, так же быстро прошло. Так и есть, ее все считают городской сумасшедшей, потому что она осознанно ни за что ни про что подарила свой дом подруге и странствует по Петербургу, не имея где приклонить голову. Потому что зовет себя именем мужа и уверяет, что умер не придворный певчий Андрей Федорович Петров, а жена его Ксения. Потому что вещи говорит диковинные, не имеющие, кажется, вообще никакой логики и связи с реальностью. А только Леночка давеча писала ему об услышанном на балу – и о младенце Параши Антоновой, и о вдовом докторе, за которого Катя Голубева, кажется, все-таки собралась замуж… А может, и семнадцать веков спустя ничего не меняется? Появись сейчас среди них святой – такой вот, сошедший с клейм старого темного образа, – так его, пожалуй, распяли бы, как Христа, только в тот же день и прямо посреди Красной площади.

Это откровение занимало Арсения весь остаток лекции – последней в тот день – и весь путь под снегом до домика крестьянина Анфима Павлова, где юноша квартировал с двумя приятелями, пока не был достроен пансион, и почти все время до сна.

Второе откровение явилось следующим утром, едва Арсений встал с постели и привел себя в выходной вид. К нему подошел хозяин домика, Анфим Павлов, и, ехидненько так подмигивая, шепнул:

– Я, барин, вчорась ваш камзольчик почистил – так вот чаво нашел. К пуговице прицепилось. – Сухощавый седой крестьянин держал между пальцев рыжий волос.

– Спасибо, – ответил Арсений бесстрастно и попытался быстрее припрятать этот волос куда-нибудь подальше, чтобы его товарищам не пришли в голову всякие лишние вопросы. Увидев хитрющее лицо хозяина, понял, что от него, по крайней мере, не отвертеться. Договорил: – Спасибо, что не выкинул.

Забавно: должно быть, Кирин волос зацепился за его пуговицу, когда Арсений пытался снять троюродную сестру с лошади, чтобы она не бросалась в Углич ходить за больной матерью. И снова яркой вспышкой – женский образ: Кира Караваева, сидящая в снегу. Платок сполз назад – кажется, она не очень-то умеет крепко его завязывать, – и рыже-золотые пряди почти закрыли ей лицо, но из-под них видны полные решимости серые, как пасмурное небо над Петербургом, глаза; некрасивое лицо разрумянилось – от мороза ли или от все той же решимости? – а сверху сыплет снег, и на ресницах и огненных волосах, на тулупе и нелепых стоптанных валенках – бело-золотые искры. И это она и есть, золотая осень среди зимы, и нет на всей земле, а может, и за ее пределами ничего более сказочного и ничего более настоящего.

Видение довершила мелькнувшая в сознании фраза Алешки Пиголицына: «с благословения правящего архиерея можно». Впервые в жизни Арсений Безуглов подумал о Кире не как о сестре, а как о женщине. И самое поразительное: эта мысль ему понравилась. Да, Кира Караваева далеко не красавица, если не считать волос, и, наверное, ума там не палата, но она так разительно не похожа на всех женщин, с которыми Арсений был знаком (да что греха таить, тайком от всех с парой друзей ходил однажды ради интереса в дом терпимости – интерес был вознагражден сполна, но после этого как-то очень быстро пропал), что в этом есть даже что-то заманчивое.

Студент Безуглов был уже почти готов идти на занятия, когда почта принесла письмо, а с ним и третье, самое невероятное озарение.

Писала Паша, и не ему, а Леночке, потому как неприлично незамужней девушке писать мужчине, пусть даже она ему невеста, но Леночка, конечно же, переслала ему.

«Дражайший жених мой, как пусто и скучно было без Вас на именинах княжны Щенятевой! В особенности, конечно же, потому, что нелепые наряды присутствующих дам остались без Ваших язвительных замечаний. И потому еще, что танцевать на том празднике было решительно не с кем, ибо кавалеры были одеты столь же безвкусно, что и дамы, да и разговаривать с ними было совсем не о чем. Вот разве только слухи о бродяжке Ксении. Княжна Щенятева уверяет, что у Параши Антоновой есть младенец и что она нашла его у Смоленского кладбища с подсказки бродяжки Ксении. Да только доверчивая эта Щенятева больно, а мне думается, что нагуляла Параша младенца этого, а на Ксению теперь переваливает. Потому как странницы и богомолицы – люди тихие и безответные, на них хоть смертоубийство навесить можно – и то не отговорятся. Тем паче ежели человек умалишенный. Потому как русский народ с незапамятных времен любит калик перехожих, бродяжек, юродствующих и прочий сброд в том же духе, и слава Богу, что Государь Петр Великий принес в Отечество наше просвещение, да, видно, не до конца еще повыветрилась из голов людских привычка любить дураков всех мастей.

Да что-то отвлеклась я от главного, о чем хотела писать Вам, дражайший жених мой. А главное это состоит в том, что жаждет душа моя лицезреть Вас на Масленой дома и в добром здравии. Примите, помимо того что не подобает благовоспитанной девице выражать на письме словами, еще и всегдашнее мое почтение и глубочайшее уважение.

Всегда Ваша,

Баронесса Прасковья Дмитриевна Бельцова».

И по тону письма, по его смелости даже – хотя именно за эту смелость и дерзость он и выбрал в свое время из всех девиц именно ее, – по гордой подписи под неофициальным письмом, да шут знает, почему еще, но вопреки законам логики, никак не вытекая из предыдущего озарения, холодком под ложечкой и резко испортившимся настроением Арсений понял, что совсем не хочет венчаться с Пашей Бельцовой. Ни на Красную горку, ни когда бы то ни было.