Читать книгу Радуница - - Страница 8

Она, Россия, огромная. Не хватит пожарных крюков, чтобы выцарапать безвестные души с её горящего дна.

Ну, чернильная клякса на голубой ветке – разве это скребёт по сердцу?

Однако с памятной ночи, когда ему впервые был этот сон, Никита крепко усвоил: чёрный баргузин, красавец соболь, оборонит маму от беды.

* * *

Вернее, спасти маму должна была дорогая соболья шуба. Одна из тех, какие каждый год после зимы везут со всех сибирских деревень – сначала в районный заготпункт, потом в специальных опломбированных мешках на петербургский аукцион. Там шкуры соболей, лис, рысей, белок, горностаев и прочих пушных зверей раскладывают по длиннющим (может быть, на весь Петербург) торговым рядам и меняют на зелёные доллары. Тут варежку не разевай: мигом объегорят хитрые англичане и ушлые американцы, смекалистые японцы и расторопные китайцы. Да и другой иностранный люд шныряет, падкий на русские меха.

Бойко идёт купля!

На руке у нашего продавца то лиса вспыхнет золотом, то соболь осыплется нежными остинками, а то рысь взбугрится когтистой лапой.

Обратно купцы везут охотникам деньги. Много денег. Меньше, чем они заработали, ведь часть аукционного пая оседает в карманах нечистых на руку скупщиков, торгашей и другого базарного народишка. Но всё равно на одну душу при удачном раскладе выходит изрядно: на порох, муку, винишко, ребятишкам на книжки, бабе на сапоги… Особенно тому добытчику навар, кому пофартило на промысле – угодил в ловко поставленный капкан или был загнан чуткими лайками на дерево чудо-баргузин:

Про него издавна говорят: чёрный как смоль; мех играет огнём, а грудка – топлёное молоко; фарт с проседью. А ему, Никите, должен был выпасть этот самый фарт, по всем статьям, непременно!..

Редкий дорогой соболь мерещился всюду: в палисаднике на берёзе, в поле на снегу, на бане с деревенскими котами… И было отчего разыграться воображению: мама Никиты, школьная учительница, попала в беду.

Вообще-то Антонина Сергеевна не была по образованию учительницей. О, где она только не помыкалась на своём веку!

Младшей воспитательницей в детском саду (Никиты ещё не было на свете). Потом детсад закрыли, крышу разобрали, полы выломали. И мама устроилась вахтёром в совхозную контору (из этих лет Никита запомнил совок с веником в тёмной подвальной комнате, где пахло сыростью и крысами, и директора Вахтанга Киреевича, целовавшего маме руку). Месяца два-три служила сторожем-истопником в медпункте (топили большую кирпичную печь, мама читала «Роман-газету», а Никита ел хлеб с колбасой). Одну осень не отдавала пьяным мужикам мешки с комбикормом (а мужики пинали в дверь складской сторожки и обзывали маму «нашкандыркой»). Ещё какое-то время мама сидела на шее у Владислава Северяновича, свесив ножки…

Никита сидел с мамой. Отец, садясь за стол, говорил: «Пожиратели домашнего! Сели на шею и ножки свесили!» Мама, заплакав, убегала в комнату и день-другой не ела, а вместе с ней – как раньше вахтёрили на па́ру и топили печку – не ел Никита. «Пожиратели домашнего!» – это ещё ничего, тут не было обидного. Просто Владислав Северянович – директор лесхоза «Верхнеленский», уважаемый на селе человек, депутат местной Думы – имел в виду: Никита с мамой едят то, что покупается на деньги Владислава Северяновича, а в обмен не разбогатеют, собирая грибы и ягоды, как «все путные делают».

Действительно, в лес они с мамой не ходили. Мама блудила в трёх соснах, а Никиту одного не отпускали. Поэтому, придя из магазина, пряники и конфеты Владислав Северянович уносил к себе и прятал в нижний пенал комода. Случалось, Никита заигрывался, забывал, что они с мамой «пожиратели», и брал у отца что-нибудь. Обнаружив недоимку, Владислав Северянович развязывал полиэтиленовый кулёк и наполнял стеклянную вазочку на столе. «Как от сердца урвал!» – говорила в таких случаях мама и к вазочке не прикасалась. Однако, как большой ребёнок, Владислав Северянович сам же всё и растаскивал. И вазочка стояла пустой, и было что-то грустное в этой пустоте.

…И вот маму послали на какие-то трёхмесячные летние курсы, а с осени приняли учительницей младших классов.

Она съездила в город, запаслась ручками-линейками. И первого сентября с Никитой, который пошёл в первый класс, тоже пошла в школу. С этого дня Никита считал себя самостоятельным человеком. Он слез с шеи Владислава Северяновича, ибо шагал утром в школу, как на работу. Главное, что у мамы завелись деньги. И Никита, даже если никого не было дома, не боялся взять из сладостей всё, что ему заблагорассудится: это были мамины пряники и конфеты, ешь сколько хочешь. Тут же лежали отцовские. Их, впрочем, тоже можно было брать. Но проси разрешения или жди, когда отполовинят в вазу, а не то Владислав Северянович снова спрячет свои кульки и будет втихаря шуршать фантиками, как одинокая мышка.

Всё было бы хорошо в их с мамой налаженной жизни, но отворяй ворота беде. Сначала явились её слуги. Или даже так: промелькнули три её верные лошади. Первая называлась дефолт (это был, наверное, конь, а не лошадь. Страшный и злой, с оскаленным пенным ртом, углы которого разрывает «железная конфета»). Вторая – забастовка (это когда вздыбилась страна, рыча «РФ! РФ!», и многие не вышли на работу. Для Никиты забастовка – учителя валяют дурака, а ученики бьют баклуши). И третья лошадь – подтоварка (Никита с мамой ходят в продуктовый магазин и берут под роспись в учётной тетради). Вот эти-то слуги и привезли беду.

Она первое время не ощущалась. Ни в руки взять. Ни в лупу рассмотреть. Ни услышать, когда крадётся на цыпочках по квартире или кемарит в углу. Но она была тоже везде – в голове, в сердце, в мире. Никита и просыпался-то без будильника, только от того, что в висок начинала клеваться эта раньше него пробудившаяся мысль о беде. Окно в зимний заснеженный палисадник было серым от сумерек. Утренняя улица – тиха. И Никита вспоминал, что в мире – беда и нужно поймать соболя, не то приедут люди в чёрных кожанках и пустят под крышу красного петуха…

– Ты скоро там? Или на Лену выехал?! – выводил его из раздумий мамин по-утреннему свежий голос.

Мама, надев передник, хлопотала у плиты. На столе – лапша в эмалированной тарелке с крышкой и стакан морковного сока. Умывшись и почистив зубы, Никита пил невкусный сок. Пялился в заледеневшее по углам окно: шапки снега, собачья конура, низенькая баня в огороде, на проволоках через двор – мёрзлое сморщенное бельё…

«Фу, какая гадость!» – Антонина Сергеевна опять пересахарила сок, Никиту подташнивало. Впрочем, подташнивание и та слабость, когда круги перед глазами, были привычны. Это повелось с тех пор, как Никита вместе с мамой стал бойкотировать Владислава Северяновича и не ел иногда весь день.

Заглянув под крышку, Никита нарочито громко заявлял:

– На глисты похоже! – И снова пил мелкими глотками, макая в стакан задубелую сушку. Сушка плавала в оранжевом озере, как спасательный круг, и не хотела размачиваться.

– Ешь, а то язва желудка прободает! – вздыхала Антонина Сергеевна. Так же она вздохнула несколько лет назад, Никита ещё был маленьким. Но усатый доктор, в поисках проглоченной ряженки смешно покатав у него по животу скользким шариком на электрическом проводке, уже заметил «отклонения». «Кашки! Кашки!» – сказал. И мама стала грустной-грустной…

– Ты же знаешь, у тебя отклонения! – опять напомнила Антонина Сергеевна.

– И я умру от рака?

– Не городи чепуху! Волосы на затылке у Антонины Сергеевны собраны резиночкой, похожей на колечко от велосипедной камеры, а большие пальцы на ногах то поднимаются, то опускаются, как бы потягиваясь после сна. И кажется, как будто это они, а не мама разговаривают с Никитой, то поддакивая ему, а то, напротив, несогласно качая головой.

– Гляди, какие у него мешки под глазами! – каждое утро говорил один палец другому. – Прямо не мешки, а мешковины какие-то, набитые сеном!

– Ага! Опять Виктория Ивановна напишет в дневнике: кормите сморчка витаминосодержащими продуктами! – соглашался второй. – Только зря морковки переводят, а их в подполье всего два ведра. Я, когда лез по лестнице, видел своими глазами…

– Я тоже видел, да ещё наперёд тебя! Я же палец на левой ноге, а хозяйка всегда сначала заносит левую ногу…

– Пусть так. Главное, опять Владиславу Северяновичу идти на поклон к деревенским старухам. А те начнут перемывать косточки хозяйке, то есть несчастной маме этого дистрофика, у которой даже морковки не родятся!

– И не говори! По всему видно: кердыкнется к весне!

И первый палец мелко-мелко посмеивался.

– А то и раньше, – кивал второй, прячась обратно в шлёпанец на случай, если бы Никита вздумал пульнуть в него сушкой или плеснуть соком.

– Папка где? – хмурился Никита, глодая сушку и рискуя сломать зуб – четвёртый слева в верхнем ряду. Он и без того шатался, как сгнивший огородный столбик, а если учесть, что нужно было ещё расквитаться с Жекой Семофором (тот вчера кинул в Никиту тухлым яйцом), то уже сейчас можно было считать этот зуб навсегда потерянным. – Спит?

– Ушёл в контору. Нынче заезжать на новую деляну… – ложка, как юла, кружилась в кастрюле, где пыжилась, отплёвывая коричневую пенку, гречневая каша. – Ты выпил?

– Выпил… А долго вы ещё бастовать будете?

Своё недовольство не смог бы объяснить и сам Никита. Даже мама не понимала, чего он такой хмурый.

– Чего ты такой хмурый? Вам же лучше, дома сидите. Красота! Я бы на твоём месте прыгала от счастья…

– Вот и прыгай! А денег сколько месяцев не платили? Опять папка скажет… Не буду я есть эту баранку, это он покупал!

– Это я покупала, а не он! Так что ешь.

– На какие тити-мити ты покупала? У тебя же никогда нет! Шиш в кармане и вошь на аркане.

– А вот это тебя не касается! Не хочешь завтракать – ноги в руки и марш на консультацию…

Консультация – это вот что: ты приходишь в гулкую пустую школу, где один только сторож, потому что учителя второй месяц клянчат свои несчастные копейки и пишут длинные письма в Москву. В школе встречаешь товарища, вдвоём идёте в кабинет физики, единственный, где никто не бастует. За столом сидит, разгадывая кроссворд, маленькая круглая старушка с добрым лицом и ямочкой на подбородке, почти такой же, какие бывают у родных бабушек. И вот эта старушка, восхвалив Сталина (который бы не допустил такого!) и попутно сообщив краткий курс истории КПСС, берёт деревянную линейку протяжённостью тридцать сантиметров. Она кладёт её на парту так, чтобы половина линейки (пятнадцать сантиметров) выступала за парту, а оставшиеся на парте пятнадцать накрывает газетой и тщательно её разглаживает. Потом твой приятель с перекошенным, как у каратиста, лицом кричит «Ки-я-я!» и бьёт по этим выдвигающимся пятнадцати ребром руки. Газете хоть бы хны, а вот линейке – кирдык! Старушка, выдержав глубокую многозначительную паузу, чтобы вы прочувствовали важность момента, достаёт другую такую же линейку, проделывает с ней и газетой ту же операцию, после чего ты тоже кричишь «Ки-я-я!» и ломаешь линейку. Сломав две единицы школьного инвентаря, с горячим желанием сокрушить ещё дюжину, вы идёте домой, портите все имеющиеся в запасе линейки, а потом раскалываете полено на лучины и упражняетесь на них. И дивитесь, сколь велика наука физика!

…В тот день Никита вернулся раньше обычного. И ещё в сенцах услышал, как Антонина Сергеевна и пришедший на обед Владислав Северянович громко спорят. Да, в их доме уже недели две-три жила беда. Устами Владислава Северяновича пилила мамино сердце, его руками трясла её за плечи. Но Никита думал: беда да беда, мало ли ссорились родители! Эко горе! И вдруг – взволнованные напряжённые голоса, доведённые до какой-то последней крайности, словно к ним подсоединили электрический проводок, и вот он теперь шипел и искрил…

– Говорил я тебе: не связывайся с этой бабкой, она тебя в долговую яму загонит! – разбрызгивался слюной Владислав Северянович. Объясняться нормально он не мог, сорвав голос в лесу. Опять же, нервы ему расшатало людское невежество, ведь отец Никиты – бессменный общественный наблюдатель на избирательном участке № 8 (на самом деле это поселковый Дом культуры, где каждую субботу катится по наклонной молодёжь. Но примерно раз в три-четыре года с вечера на воскресенье клубный сторож дядя Вася сколачивает в танцевальном зале деревянные каркасы, обтягивает жёлтой тканью, всё равно что индейские вигвамы шкурами, и завешивает вход в каждую такую кабинку раздвижными ширмочками. И вот эти «вигвамы» с установленными в них письменными столиками наблюдает Владислав Северянович, бдительно прохаживаясь туда-сюда по залу). – Говорил?!

– Говорил, говорил! – защищалась Антонина Сергеевна, грохоча сваленной в раковину посудой, на которую журчала вода из крана.

– Где ты теперь возьмёшь?! – копала, ловила вермишель в тарелке суповая ложка: есть вермишель вилкой Владислав Северянович считал за пустую трату времени. – Я тебя спрашиваю?!

Вилка из руки Антонины Сергеевны бросилась обратно в мойку, обиженно звенькнув.

– Я возьму?! – следом за вилкой брякнулось блюдце. – А я для себя одной брала?! – с размаху хряпнула тарелка. – А ты не ел того, что я покупала?! – забасил половник.

– Я своё ем, дура! Я твоё не ем! – взвизгнул Владислав Северянович, как будто его тоже больно бросили. Так он визжал и тогда, когда спиленное дерево пошло на него, но лишь стегануло веткой. Владислав Северянович всё равно ездил в областной санаторий, а Роман Фёдорович, отец электрика Мухина, уехал на кладбище, потому что «глухарь» (массивный сук) долбанул Романа Фёдоровича прямо в переносицу. Это было возмездие за то, что рубили перелески рядом с Леной, в водоохранной зоне, как сказал потом старик Сослюк. – И прекрати бить мою посуду!

– Тут и моя есть!

– Нету твоей! Это моя мать дарила мне на свадьбу, а твоя мамаша не дарила!

– Я тоже покупала! Где мои небьющиеся тарелки?!

– Иди, у своей бабки-коммерсантки спроси! Только сначала найди и верни ей эту сумму! А где ты возьмёшь?! Опять на моей шее сидите, бастовать затеяли!

– Тебя не спросили!

– Вы-то спро-о-осите! Ох, не я президент, а этот… карась, алкаш поганый!

– Замолчи, гундос!!! – страшно закричала Антонина Сергеевна, и почти сразу за этим кто-то тяжёлый взмыл, уронив табуретку…

Дверь из сенцев открывалась в кухню, и когда Никита вбежал, вместе с ним ворвались клубы морозного воздуха.

– Мама! Папка! Чего вы опять?! Я слышал, не врите! Не буду есть вашу китайскую лапшу и пить поганый сок! Я лучше сдохну, пусть меня язва забодает и рак сожрёт!

* * *

Бабку-коммерсантку Никита невзлюбил, едва она объявилась в их доме. Маленькая, лопоухая, в паутине морщин, с рыжей головой, похожей на облепленный склизкими водорослями береговой камень, из которого глядят на белый свет узкие щербинки…

Людмила Ивановна вела спортивный образ жизни. Обрюзгнув к старости, делала по утрам дыхательную гимнастику Стрельниковой, в церковные праздники – постилась, а общее здоровое состояние тела и духа поддерживала согласно трактатам старца Медведки, на ту пору расцветшего в печати кержачьей бородой и остыло-синими глазами. Она (Никита знал из маминых рассказов) любила осень, когда можно гулять по лесу, благо имелась дача за городом. Обожала собирать грибы, чистить их весь долгий дождливый вечер и варить в большой кастрюле (даже пальцы её были жёлтые от грибов, как будто прокуренные). Любила сидеть на веранде и пить чай с малиной, закусывая мягкой булкой и глядя в окно, – само собой, с видом на реку, на её быстрые воды и заречную тайгу.

До пенсии Людмила Ивановна работала в центре метеорологических наблюдений. У неё был муж – добрейший тихий человек, её однокашник по институту солнечно-земной физики, и три взрослые дочери. Эти были одна к одной, все в мать, – как рыжики в осеннем лесу, а младшая – как водится, самая любимая – ещё и с конопушками. И поездки на дачу совершались всей семьёй, в конце рабочей недели, с возвращением в город ранним утром в понедельник и разлётом дочерей до очередного сбора пятничным вечером у электрички.

Понедельник за понедельником (которые Людмила Ивановна ненавидела всей душой, как червивые грибы, попадавшие к ней в корзину наряду со здоровыми) – и дочери сбились в свои собственные стаи. Не сразу на её потерянное «ау» отозвались из-за широких мужниных спин – одна (телеграммой) в Братске, другая (телефонным звонком) в Иркутске, третья – и это было горше всего – промелькнула (с фотографии) своими конопушками аж в Ессентуках, на источниках, где «Печорин угрохал Грушницкого» (так было написано на обороте). А вскоре, во время половодья провалившись под лёд, умер от крупозного воспаления лёгких Анатолий.

Но она всё равно продолжала ездить на дачу, уже одна. Дольше собирала грибы в лесу, ибо не к кому было спешить в маленький домик, чаще оставалась ночевать на даче, где всё так же пила чай на веранде. В саду умирали рябины и облепиха, а на влажном от дождя наружном стекле, как в гербарии, лежали уже мёртвые листья красного, жёлтого и багрового цвета…

Когда Людмила Ивановна впервые переступила порог их дома и всё полетело вверх тормашками, она ещё не была бабкой-коммерсанткой. С какой-то стати она наповадилась ездить к ним в деревню за грибами. И однажды Антонина Сергеевна привела её, мокрую до нитки, скоротать время до вечернего автобуса. Вот тогда-то Никита и невзлюбил Людмилу Ивановну всем сердцем, в которое грубо занозили… обиду.

Мама оставила их одних, а сама убежала на работу, шепнув Никите, чтобы покормил гостью.

– Какой интересный мальчик! – едва мама ушла, сказала Людмила Ивановна и, поправляя причёску, разгладила сырые волосы, под которыми просвечивала тусклая, как у магазинской курицы, кожа. – Ну, чем ты меня будешь потчевать?

– У нас есть суп, – развёл руками Никита, словно бы показывая, что уж чего-чего, а супа у них – как у дурака махорки. – Только вчерашний. Но он в холодильнике стоял!

– Супчик так супчик. Давай супчик!

Чашка разогретого супа (картошка, домашняя лапша, мясо, два-три колёсика моркови, чешуйка лука и веточки укропа), хлеб (три-четыре кусочка) и масло в блюдце (не очень свежее, но ещё не прогорклое) – вскоре всё было на столе.

Людмила Ивановна внимательно осмотрела кушанье и только тогда осторожно ковырнула в чашке, поднесла ложку со свисающей лапшой ко рту. Проглотив, вежливо улыбнулась:

– Как вкусно! Ты варил?

– Не-ет, вы что?! Ма-ама! – воскликнул Никита, а грибница, подумав, выбрала кусочек хлеба, интеллигентно отряхнула от крошек, постучав о край хлебницы, сломала пополам и взяла половинку. На масло покосилась, но мазать не стала.

От щедрот Никита снова заглянул в холодильник, поискал по полкам. Ага! Проткнул вилкой и вынул из отпотевшей склянки солёный огурец, скрюченный, как пробитая острогой рыба. Так на вилке и подал. Однако Людмила Ивановна чего-то насупила выщипанные крашеные брови, а медленно всасывающий лапшу рот, точно шевелящий ножками паук, прицелился на Никиту из своей паутины, готовый сглотнуть, плюнуть или, по крайней мере, впутать во что-нибудь нехорошее.

– Это мне? Суп, хлеб с маслом – и солёные огурцы?! Оригина-ально!

Осилив несколько ложек, пригубив дешёвого крепкого чая (другого не было) и посидев на табуретке, осматривая бедную кухню (всё больше шкафы-кастрюли, дребезжащий «Океан» и галоши у печки), Людмила Ивановна поднялась.

– Спасибки! – сдвинула посуду на середину стола и с полной корзиной ушастых белых груздей отчалила на автобус. Но, как оказалось, не исчезла совсем…

Уже пробрасывало снегом, когда из города на имя мамы неожиданно поступила картонная коробка. То есть это было не совсем неожиданно, тем более для Антонины Сергеевны. Она для какой-то надобности съездила в город, а вернулась с загадкой на лице. Эту загадку она, видно, и сама не могла разгадать, но ни Владиславу Северяновичу, ни Никите о ней не говорила. Только всё чаще занимала телефон. Старушечий хрипоток на другом конце провода в чём-то настойчиво убеждал её, а однажды устами Антонины Сергеевны назвался по имени (то есть, как это понимал Никита, полез грибком в кузовок его соображаловки).

– Ой, не знаю, Людмила Ивановна, не знаю! – Антонина Сергеевна не услышала скрипа приотворённой двери. – Вы как-то уж очень скоро! Раз были всего, даже нормально не поговорили, а уже такое доверие… Не пьяницы, конечно! Да так-то бы хотелось… Да какие юга́, какие моря! Я даже не думаю о них. Мне бы вон Никиту одеть-обуть, а то опять нынче в школу в старье ходит. Деньги-то, сами знаете, как платят теперь… Да нет, он так-то скромный, не высказывает… Ну хочет, понятно, ребёнок… И вообще, не лишняя копейка! Нет-нет, я… это… не занималась никогда… Наверное, смогла бы, так-то разобраться… Хорошо, я подумаю… Я ещё не разговаривала с ним… Собираемся, будем бастовать, сколько можно!.. Ну, хоть заявим свои требо… А-а, кто-то к вам пришёл! Прямо на дом?! До сви…

В другой раз Антонина Сергеевна, зажав горстью дырчатый зевок трубки, громко шепнула:

– Ладно! Жду.

Назавтра водитель городского автобуса и передал им эту коробку. Дома Антонина Сергеевна торжественно поставила её на стол и, пока Владислав Северянович управлялся во дворе, полоснула острым ногтем по скотчу. Картонные створки распахнулись. В комнате запахло дыней, арбузом, яблоком, персиком, бананом и совсем диковинным фруктом – грейпфрутом.

– Во класс! – У Никиты спёрло дыхание, как будто не коробку раскрыли, а волшебный сундук, в котором остров, пальмы, солнце и много-много синей воды.

Сундук был полон жвачных резинок.

– Это мне?!

– Нос в губной помаде! – сама ошарашенная смелостью, с какой отважилась на неизвестное ей дело, только и сказала Антонина Сергеевна. – Давай теперь считать, сколько здесь. Чур, не обманывать!

– Зашиби-ись! – не унимался Никита, готов был от радости стоять на голове. – Во ништяковская старушенция! Недаром я ей супа дал!

Он назвал имя Людмилы Ивановны, нисколько не сомневаясь, что жвачки – от неё. Однажды она юркнула на школьное крыльцо переждать ливень, а потом мама привела её к ним домой…

– Сразу видно, хороший человек! – Антонина Сергеевна сказала это таким тоном, как будто сама ещё до конца в этом вопросе не определилась и теперь искала у Никиты поддержки. – Да ведь, сынок?

Хороший-то, может, и хороший. Но зачем она прислала им эти жвачки?

– У меня триста девятнадцать. А у тебя?

– Сто восемьдесят.

– Как сто восемьдесят? В ведомости написано 400 штук!

– Я взял одну!

– Ладно, но больше так не делай. И ещё попрошу: пока не говори отцу. Я ему потом скажу… сама. Хорошо?

– Хорошо, – прожевал Никита. – А зачем они нам?

– Много будешь знать – скоро состаришься!

Никита не обиделся, тайком от мамы посматривая на жвачный вкладыш, на котором той самой ночной бабочкой, о какой кричит эстрадный кривляка, разложилась во всей своей беспутной красе городская путана. В комнате он исследовал её получше, а затем спрятал вкладыш под матрасом, чтобы никто не нашёл…

С чего бы, спрашивается, скрывать простой вкладыш?

Тётка оказалась больно интересной, затейливо придуманной буржуазным Западом. Она была одета в один купальник! Никита, конечно, слышал, что водятся такие, и даже видел их на игральных картах у старшеклассников, но чтобы на вкладышах жевательных резинок!.. Как уж он мудрствовал-гадал, но вскоре дознался, что нужно лизнуть по наклейке – и последняя одёжка с тётки спадёт, а едва слюна обсохнет – появится снова. Главное, успевай глаза лупить да наяривать мокрым от слюны языком!

* * *

Вечером Никита сидел в детской и выполнял задание по физике, надувая ртом сочные пузыри, пока те не взрывались с брызгами. Это ничуть не отвлекало, наоборот, всячески скрашивало скучный быт формул и цифр. Он излизал вкладыш до того, что одежонка на тётке (нарисованная, как он понял, специальной тушью) в очередной раз исчезла – и уже насовсем.

Владислав Северянович ужинал, Антонина Сергеевна процеживала через марлю молоко.

– Я только попробую, чего ты взъелся сразу! Не пойдёт дело – сбагрю назад. Велика потеря!

– Они таких и подыскивают, чтобы потом деньги из них качать! Они к умному-то не пойдут, а дуру колхозную за кило́метр видят!

– Умный – это, конечно, ты? А я… Фу, опять наелся чеснока!.. Не такая уж я и дура, кое-что понимаю. Потом, надо же на что-то жить. Сколько эта катавасия продлится, будет ли толк?

– Будет, – успокоил Владислав Северянович. – Всех уволят и на улицу выбросят! Вот забастуете когда!

– Всё-таки хочу попробовать, – поворачивала на своё Антонина Сергеевна, отжимая марлю над ведром. – Кожубекова тоже с жевачек начинала – а сейчас кто? Крупный предприниматель, пожалуйста. Такими делами ворочает…

– А-а, с Кожубечихой со своей! – скрипнула дверца: Владислав Северянович закурил, выдыхая дым в печку. – Она давно в глазах упала…

– С чего это, интересно?

– Приезжала по осени картошку скупать: принимала по одной цене – сбывала в десять раз дороже. А люди раком стояли, в грязи ковырялись, сколько ещё сушили потом! Такая гниль, а непогода была, подгадил нам сёгоды боженька…

Интересно рассуждал Владислав Северянович! Если осень выпадала сухой, он говорил: «С Божьей помощью откопались!», а когда мокрой: «Подгадил боженька, испаскудилась небесная канцелярия!»

– Так ведь ей тоже платить надо! И капитану этому, на чью баржу грузили, и грузчикам, и надзор какой-то есть, наверное. Да и там, в Якутске, тоже без копейки никуда. Тем же шоферам – отстегни, не на своей же горбушке она эти мешки пёрла на рынок… То на то и выходит!

– Я согласный, не по одной цене! У них там жизненные условия и прочее. Но и с зубов шкуру драть – разве правильно? Девятьсот рэ прибытка – не хрен собачий! Вот тебе и коммерция…

Уж в чём-чём, а в этом-то Никита был согласен с отцом. Он тоже не переваривал Кожубечиху – толстую бурятку, доярку с фермы. У неё была красивая дочь Настя, а с её сыном Алдаркой он даже играл, пока они не уехали в Ростов. У Алдарки первого на селе завелись настоящие джинсы и аляска (куртка такая). Возле него хороводились другие ребятишки, потому что Алдарка всегда был при жвачках, а мог и американским шоколадом угостить. Правда, не за так. Сын Кожубечихи завёл моду: лень ему чистить стайки – назовёт пацанов, насулит жвачек, да ещё и командует. Он и с Никитой хотел поступить так же, и Никита даже согласился. Но когда Алдарка стал и на него покрикивать, Никита толкнул его в навоз, а сам ушёл домой. Кожубечиха вскоре нарисовалась – глаза навылупку, в руках – Алдаркина грязная куртка, из пасти слюна летит, как у бешенной собаки… И Никита, глотая слёзы (схлопотал от матери), битых полчаса корпел над тазом, шоркал да отжимал, а когда стемнело, вывесил куртку на забор, стесняясь идти к Кожубеевым. С того случая Алдарка стал ещё больше задаваться и за жвачки, за шоколадки (а чаще за пустые обещания) переманил на свою сторону и навострил против Никиты некоторых его друзей. Они даже пытались взять штурмом поленницу, куда Никита залез с батареей из снежков, но Никита уронил на голову Алдарки полено – и Кожубечиха прискакала опять…

Ещё Антонина Сергеевна не закончила с вечерней посудой и Владислав Северянович не загасил окурок, а Никита уже твёрдо усвоил, что его мама встала на путь коммерции и по ней (по маме) скоро тюрьма заплачет, а по ним (то есть по Никите и Владиславу Северяновичу) – голодная смерть. Нет, Никита не подслушивал! Просто слова Владислава Северяновича вспухли тугими пузырями и, заскрипев от тесноты вложенных в них страшных смыслов, лопнули, как огромный жвачный шар, прогремев по всей квартире:

– По миру хочешь отправить?! Так давай, лебези перед своей… бабкой-коммерсанткой!!!

Чу! Старуха-грибница нашла своё настоящее имя, как будто и в самом деле назвалась груздём и в кузовок полезла.

О, старушка оказалась ничего себе!

Она (присев на табуретку, лепетала Антонина Сергеевна) вышла на пенсию, вместе с другими пенсионерками наладилась торговать семечками, грибами, ягодами… Скопив деньжонок, арендовала место в супермаркете («Открыла лавочку!» – определил Владислав Северянович), стала ин-ди-ви-ду-аль-ным предпринимателем («торгашом!»). Спустя год-другой ушла из-за прилавка и наняла продавца, соображая масштабнее, замахнувшись вести торг по всему району. Для этого она ездила по деревням («дураков облапошивать!»), создавала торговые точки, а продавцов для них подыскивала из местных («в кабалу загоняла!»). Так подговорила Антонину Сергеевну («нашла дуру!»), пообещав условленный процент от выручки…

Антонина Сергеевна так почтительно произнесла последнее слово, что Никита, хотя и знал о его значении из алгебры, подумал: это что-то другое – живое, правдашнее, в замшевой кепке, пузатое и важное, как директор продуктовой базы, у которого они отоваривались под расписку…

Зарплату ни отец, ни мать не видели уже восьмой месяц. Жили, как большинство в деревне, огородом. Все пустоши были разработаны и засажены картошкой, распахивались даже косогоры и межи. Картошка в деревне – это главная расчётная единица. На неё всегда можно приобрести дрова, бензин, муку, одежду. Держали и маломальское хозяйство – десяток кур да корову с телком, чью кудрявую голову в ноябре поднимали за рога и несли, капая красным на снег. Спасало, что давали в долг в магазине. Но, конечно, брали только самое нужное: крупы, макароны, чай, соль. Часто конфетки завалящей, с протёкшей ягодной прослойкой, не водилось в доме. Пельмени (покупные до ноября, до того момента, как телок подломится в ногах и упадёт с закушенным языком, – а уж дальше лепили свои) Антонина Сергеевна никогда не кидала в пустую воду, всегда присоседивала ломтики всё той же картошки.

Примерно раз в год возле сельсовета тормозила фура с американской гуманитарной помощью. Выдавали по списку:

а) жестяная, синими полосками и красными звёздами броско расцвеченная пятилитровка с растительным маслом (эти банки годились потом на детские вёдра);

б) мука в бумажных пакетах (на всякий случай смешивали с отечественной);

в) серые, как амбарная пыль, макароны;

г) непросеянный рис;

д) тушёнка (на банке усатый толстяк, а Никита переживай, как у него сложилась судьба, если на российской тушёнке – корова, лошадь или свинья);

е) сухие завтраки в трескучих завёртках (хороши в качестве хлопушек, если надуть и бацнуть кулаком)…

С американскими коробками шёл капитальный мухлёж. Те проныры, что во все времена на раздаче, тащили их домой не по одной и не по две, распределяли среди родственников, кормили тушёнкой и колбасой кошек и собак, сами брезгуя заморских яств, бог весть когда произведённых, на каких складах лежавших, в каких ржавых трюмах или вонючих грузовиках привезённых, – сначала через океан в Россию, потом в Сибирь через всю страну, до которой докатилась демократия, как пушка к месту боя, – дулом к своему народу.

В конце месяца ездили в город либо шли в местный коммерческий магазин, с которым у райсобеса была договорённость, и подтоваривались в счёт детских выплат. То есть взамен тех подачек, которые радушное государство швыряло таким, как Никита, свободным гражданам свободной страны, чтоб не сдохли от голода и не осрамили Москвы перед сытым Западом накануне очередных выборов президента РФ.

Ранней весной и поздней осенью по деревням сновали шарлатаны, всё больше кавказцы, цыгане и китайцы. Последние заполонили Сибирь, как саранча или шелкопряд. Жители Поднебесной шустро освоились в подневольной для собственного народа стране, рубили русский лес, выжигали химикатами русскую землю, заваливали русские рынки вонючим барахлом – словом, бесчинствовали как хотели. Да и все они, залётные купцы тех смутных лет, были шиты одними нитками. Скупали за бесценок или меняли на дешёвые вещи картошку, капусту, мясо, пушнину, иконы, старинные вещи. На заборах шелестели объявления о приёме «притметаф рускава бита» – правда, не нового «демократического» (ибо из того «бита» и скупать-то было нечего), а из прежнего, вековечного. И продавали за гроши. Наученные российской историей, потравленные реформами, из-за шкуродёрства новых хозяев жизни чаще лезли в кабалу, чем в драку, довольствуясь ширпотребом. Форсили в синтетических, налипавших к телу футболках с огнедышащими драконами. Бросались из огня да в полымя…

В общем, скреблись по малой грусти. И Владислав Северянович, перелопатив в голове события последних лет, наконец сдался:

– Ладно, торгуй, а там видно будет!

Уже лёжа в кровати и вяло пожёвывая резинку, потерявшую вкус и запах, раскисшую в едкую массу, Никита представлял, как же мама будет торговать, ведь даже счётов у неё нет! И каким образом пойдёт продажа – через переднюю дверь? Или придётся вырезать окошко в стене, навешивать решётку?..

О многом переживал Никита, радуясь будущей жизни и вместе с тем пугаясь её. Ещё о большем он успел бы подумать, если бы не уснул. Однако и в страшном, поднимающем волосы сне не увидел бы никогда, чем всё это обернётся.

* * *

Виной был вкладыш, наклеенный Никитой на спинку кровати. Точнее, не вкладыш, а тётка, излизанная на нет, не только не знавшая, чем бы прикрыться, но и тех стыдных мест, которые следовало бы прикрыть, уже не имевшая.

– Это что за гадость?! Ты где взял?! – ещё сквозь сон услышал над собой Никита.

– Что где? – Никита потянул на себя одеяло. Завозился, заматываясь до подбородка и ещё не понимая, что не просто в его разрушенное тёплое гнездо, а в их дом вошёл холод, да посильнее того, который хлынул к его ногам, когда мама сдёрнула одеяло. – Ты же дала! Сама дала, а теперь спрашивает!

– Я?! Когда-а?! Ты что врёшь?!

– Чё вру-то сразу? – обиделся Никита и сел на кровати. Спать уже не хотелось. – Кто мне разрешил взять эту жевачку? Пушкин?!

Антонина Сергеевна бросилась из детской, вынула коробку из дивана. Никита, всё ещё закутанный в одеяло и похожий на мумию, встал в дверях и смотрел, как она сначала аккуратно разворачивала, а затем остервенело скусывала обёртки зубами. Но и в первой, и в последней жвачке были всё те же вкладыши с тётками, одна краше другой…

Когда опомнилась, было поздно: почти все жвачки раскурочила, вкладыши смяла. Тут-то схватилась за голову:

– Ой, что я сделала?! Кто их теперь возьмёт? А ведь импортные, денег стоят! Это не сера какая-нибудь, что пошёл да наковырял в лесу…

Отплакав, отмотыляв непутёвой головой, всех бесстыдниц сожгла в печке. Кочергой в их смрадный прах потыкала. («А то, может, они несгораемые!») Расправившись с тётками, умостилась в зале прямо на пол, разделила жвачки и фантики на две горки. Сообразив, что от него требуется, Никита принёс тюбик бесцветного клея.

– Никит! Сейчас же положи эту жевачку на место! – не отрывая взгляда от капельки, свисшей с носика и уже готовой стечь на уголок фантика, контролировала ситуацию Антонина Сергеевна. – Я всё вижу!

– Каку-ую?! – строил невинные глазки Никита.

Но беспокоило Антонину Сергеевну другое:

– Мало пихаем детям что ни попадя, всякой химией пичкаем, так ещё вон как заманиваем! Ни стыда ни совести… Раньше такого не было! Никита, ну я кому сказала?! Опять полон рот! И так уже, наверное, на сколько денег изжевал…

Провозились больше часа, но без особого толку. И фантики были распечатаны абы как (нет чтобы ножичком – чик-чик! – или отпарить над самоваром!). И сверстников Никиты – основных покупателей – не обведёшь вокруг пальца (они и покупали-то жвачки ради голых тёток!). Да и высохший клей, видно…

Заглохла торговля, путём не начавшись. На что Никита в два счёта освоил нехитрую схему: спальня – комод – коробка – жвачка – покупатель – деньги – кошелёк – подзатыльник (если минуешь кошелёк) – а всё не было прибытка. Стал брать жвачки с собой на улицу, где бойче торговля и обмен, мало что нужно опасаться, как бы ни припёр к забору второгодник-старшак, – не фартило, да и только! А сколько сам сжевал, по два, по три кубика кладя разом в рот?! Всё равно ни в коробке не мелело, ни в кошельке не толстело. Купив жвачку и не обнаружив наклейки, всякий второй покупатель – этакий бузотёристый, с вихрем нестриженых волос крепыш – шёл на Никиту, до поры уронив кулаки. Но только до поры.

– Ты складыш закрысил, камирсан вшивый?!

– Не я, не я! – защищался Никита. – Сами токо што с мамкой увидели: а жевачки-то без складышей!

– Не ты?! А кто-о?!

– А старуха сама!

– Зачем ей, старухе?!

– Я откуда знаю?

– Тогда капусту назад!

– Резинку-то сжевал!

– Резинка без тёлок – фуфло! – резонно заявлял обманутый и поднимал кулак: – Сочишься, плесень?

– Ещё чё! Пузыри-то надувал?!

– Ты на кого бо́рзаешь?! Ща ка-ак дам – у самого из носопатки красные пузыри полезут! Так что гони бабки!

Приходилось и отдавать. Хотя чаще, конечно, рубился насмерть. Непрочно сидевший зуб давно выпал, но Никита лучше бы растерял все, чем без боя вернул деньги!

Споро битый разиня-покупателешка утвердился в своих гражданских правах. Не взыскав с Никиты, держал путь к Антонине Сергеевне – а уж она-то отказать не могла, скорее бы в прорубь сиганула. Да не один шёл, а с мамашей, как с главным таранным орудием. А уж та мамаша спустя час транслировала на всю деревню, какая обходительная и культурная училка Антонина Анохина, и только один грех есть в её жизни – с зубов шкуру дерёт, а шила в мешке утаить не может…

Сама не своя возвращалась Антонина Сергеевна с почты или из магазина. Вспоминала шёпот в очередях, укоры учителей и особенно осуждающий взгляд директора школы. Зарекалась:

– Да чтобы я ещё… да хотя бы одну жевачку!..

Но ведь как-то надо было спровадить товар, тем более порченый.

– Ладно! Надо уж было, видно, сразу отказаться – а теперь-то чё? И так трезвон по всей деревне: торгашка, коммерсантка! – рассуждала назавтра, но уже с сухими глазами. – Вот продам эти жевачки (чёрт помог связаться!), а там – всё, иди оно пропадом!

Но говорилось это, скорее, нарочно – чтобы умаслить Владислава Северяновича. Ему тоже уже не раз и не два высказали за супругину торговлю, и он приходил злой, начиная лаяться ещё с порога:

– Фантики ей, видишь ли, не понравились! Чего они тебе, эти фантики? Молиться на них?! Развернул – и выбросил…

– Они выбросят, ребятишки-то! – как могла защищалась Антонина Сергеевна, хотя и чуяла правоту мужа. – Ты посмотри, как наш-то выбросил! Там тако-ое изображено!..

– Я уж видал… А как ты хотела? Взялась торгашить – про стыд забудь! Совесть… сама знаешь, куда засунь!

Ну, кое-как сбыли в полцены. Остальное покрыли, продав три мешка картошки. В срок Антонина Сергеевна навострилась в город. Отрапортовала Владиславу Северяновичу, перебиравшему в гаманке деньги от продажи картошки, мол, едет отчитаться перед хозяйкой и завязать со всем этим предпринимательством.

– Перед «хозяйкой»… Как собака! На цепь к ней сесть не пробовала?! На́, больше не дам! – в руку не подал, положил на стол.

– Больше и не надо, Владик, есть у меня!

– И чтобы…

– Нет-нет! Да я и сама не хочу…

– Вправило, значит, мозги!

…Не вправило. Как ни божилась Антонина Сергеевна, а вечерний автобус спятился к воротам. Уже известный Никите водитель – он, видно, тоже подрабатывал у старухи-грибницы, развозил по торговым точкам товар – выгрузил несколько коробок, ещё больше прежних.

– Тарелки, – едва сдерживаясь, сказал Владислав Северянович, вскрыв одну коробку. Побарабанил по второй: – А в этой что? Тоже тарелки… Себе?

– Чего? – подогнув ногу и стоя на другой, как цапля, Антонина Сергеевна стягивала с поднятой ноги длиннющий кожаный сапог без молнии. – Вот, Владик, сапоги купила. Из саламандры…

– Старые-то износила?!

– Прямо там, у Людмилы Ивановны, выбросила в мусоропровод! У них в подъезде мусоропровод есть. Выходишь, открываешь люк…

– Себе?

– Что себе?

– Тарелки-то?!

– Почему себе? На продажу.

– Та-ак… Ты что мне утром говорила?!

Промолчала, поправляя сползшие с пальцев колготки. А Никита взял тарелку, с виду обыкновенную, и сделал вид, что читает закорючки, нацарапанные по ободку. На самом деле он притих перед бурей, ибо синяя жилка, как малый ручеёк весной, взыграла на отцовом виске, обмётанном первой сединой, и грозила пролиться на маму половодьем слов и рук, какое ничем не удержишь, хоть все двери запирай.

Не дождавшись ответа, Владислав Северянович тоже взял тарелку. Тарелка нервно задрожала у него в руках.

– Кому они нужны? Что, у людей своих нету? Тут многие не знают, что в эти тарелки положить, а она привезла аж четыре коробки!

– Да ты посмотри, какие это тарелки, Владик! Ты ведь таких сроду не видел! Это ведь не простые тарелки!

– А какие же? Золотые?!

– Или летающие?! – подпел Никита, лишь бы превратить всё в шутку. Хотя, по правде говоря, он тоже был недоволен Антониной Сергеевной, тоже не понимал, зачем столько тарелок.

– Не-бью-щи-е-ся! – как маленьким, растолковала Антонина Сергеевна, а потом как швырнёт тарелку об пол – Никита зажмурился! А тарелка ничего, даже не треснула. – Видели? А вы говорите!

– Китайские, наверное? – удивился Владислав Северянович.

– Китайские, – оживилась и Антонина Сергеевна. – Но отличного качества. Изготовлены для этих… для их депутатов.

Тогда и Никита размахнулся китайской депутатской тарелкой и ка-ак шарахнул! Всё равно ничего, даже с краешка не откололась.

– Ну-ка, ну-ка… – Владислав Северянович со вниманием повертел тарелку в руках, будто она была не суповая, а, действительно, космическая, со сложным внутренним механизмом, – да тоже ка-ак звезданул об печку! Только извёстка посыпалась.

– Хва-атит, а то разыгрались – старый да малый!.. – для виду рассердилась Антонина Сергеевна, а у самой такое спокойствие расцвело в глазах…

Это был редкий вечер. Отец и мать были довольны друг другом, а Никита ничем не обременял их счастья. После ужина все трое сидели в кухне и обсуждали, что они купят на вырученные деньги.

А беда-то стояла за их спинами и потирала руки.

* * *

Стали торговать небьющимися депутатскими тарелками. Этим (что не бьются) приманивали первое время простаков. Дивно деревенскому: тарелка – а не расшибается!

– Зырь сюда! Она ж не бьётся, хоть кувалдой колоти! – следуя за матерью, объяснял Никита (разумеется, не покупательнице, а её настырному сынку, свистнув того в сторонку). – Ну, берёшь, чурка с глазами?!

– На фиг они мне упали! – по-взрослому отвечали Никите.

– Ну и чеши отсюда! Ещё покажись на моей улице!

Но и тарелками скоро «наводнили рынок». Так выразилась Людмила Ивановна, которая звонила едва ли не каждый вечер, регулируя торговый процесс. Нереализованные тарелки Антонина Сергеевна отправила назад, взамен наполучала всякого шмутья. Брюки, кофты, сорочки, носки. Это шло нарасхват, где за деньги, где в долг. Антонина Сергеевна купила вместительную сумку, сложила в неё товар стопочками – стопка брюк, стопка носков, стопка носовых – и ходила по деревне, стараясь подгадать к деньгам: мясо ли совхоз продал, аванс ли медпункту подкинули, а то сельсоветским – зарплату.

Никита помогал, взявшись за вторую лямку.

– Новое поступление, девочки! Пятнадцать процентов скидка! – вместо «здрасьте» (как и учила старуха) с маху огорошивала Антонина Сергеевна, входя в учреждение, – а их негусто в деревне, скоро все обежишь-примелькаешься. Вот только одному не могла научиться: не краснеть. – Будем смотреть?

– Джинсы со стразами есть?

– Чего?!

– Понятно…

Никите было стыдно за мать: никакого нового поступления не было. Просто, выждав неделю-другую, Антонина Сергеевна шла по тому же кругу со старыми вещами, частью разнообразив их теми, что залежались ещё с прежних привозов, да скостив процентов пять против объявленных пятнадцати.

Куда было деваться?

Антонина Сергеевна и сама истомилась, до полночи глаз не смыкала, а глаз Никиты, который тоже не спал, избегала. Он раз или два сопроводил её, но как увидел, сколь противны могут быть слова и ужимки родной матери, словно становившейся другой, едва в её руке оказывалась сумка с торгашьим бутором, так и ходить бросил, ссылаясь то на одно, то на другое. Тут ещё пацаны всё громче и обиднее кричали: «Никитос-коробейник!» и вызывали пластаться за гаражом. Синяки и ссадины не замажешь – и Антонина Сергеевна не стала его неволить, ходила торговать одна, возя свою передвижную лавочку на детских санках. Своим сердцем болела, а если чем-то свою совесть и марала, то вина была только на ней. Этим себя утешала.

В другое время люди шли сами. Негусто, но шли. Правда, покупали в основном под какие-то будущие капиталы. Если Владислав Северянович был дома, он капитулировал в кухню или на улицу. Стеснялся. Но и помалкивал: на столе не переводились колбаса, свежее масло, конфеты…

Угрызения совести приглушались, когда Антонина Сергеевна вызволяла из заначки заветную тетрадь. Сроду не руководившая большими деньгами, радовалась каждой копейке:

– Летом, отец, разберём спереди забор, соорудим балаганишко, покроем жестью, проведём свет. Свою торговлю надо начинать! Я уже пристрелялась, мало-мало понимаю…

И, удовлетворённая подсчётом, вынимала из кошелька, прежде чем заныкать обратно в комод.

– Ты бы много-то не таскала, – замечал Владислав Северянович.

– Так я всего-то одну – Никите фруктов-конфет купить!

– Смотри! Одна к другой…

Шмутьё разошлось почти без остатка. Один только прокол случился: с видом знатока ещё в первом привозе Антонина Сергеевна присмотрела Никите зимние ботинки. С меховым отворотом. Блескучие. На шнурках. Внутри – пахучие кулёчки, в которых чёрные (но не перец!) шарики.

– Вот, сносу не будет, сынок. Теперь только учись хорошо. Стыдно плохо учиться, когда тебя так разодеют!

– А если лопнут? – скрывая радость, для проформы усомнился Никита. – Алдар Кожубечихин тоже… понтовал в своих ко́нях, а им через месяц хана пришла!

– Да они же из на-ту-раль-ной свиной кожи! Вот пойдём опять в школу, все ребятишки ахнут: ни у кого таких нет, а у тебя есть! Две-три зимы носи смело…

Две-три зимы не проносил, даже не дождался конца забастовки. А так хотелось сразить одноклассников модной обновой! Недели две, впрочем, пошиковал. А на первых морозах хвалёные ботинки вздулись – и поползли кусками, вывернув кожу, которая оказалась обычным дерматином. В дранье вернулся с улицы, с глазами, полными слёз.

– Поеду, брошу через порог! – не меньше его расстроилась Антонина Сергеевна, и всё-таки обследовала каждый: не зацепился ли где за гвоздь? – Всё трещала, сорока: Турция! Турция! Вот тебе и Турция! Не буду платить за них! Пошла она к чёрту!..

Спасибо, хозяйка признала брак. А вскоре ещё несколько посылок снарядила. Никита потом и не помнил, с чем были эти коробки. Ещё бы! Посылки от старухи-грибницы приходили, как железнодорожные составы на станцию: разгрузили (распродали по деревне) один вагон (посылку) – принимались за другой, а там за третий… Конца и края не видно!

Конец, правда, вскоре замаячил. Разверзся в воображении Никиты огромным, шире крещенской проруби, нолём. Или даже так: загудел трубой, в которую они – Никита, мама и отец – должны были вылететь. Или вот – разбежался кругами, как глаза Антонины Сергеевны…

Это уже после Нового года было. На третий месяц забастовки, то есть бестолкового сидения дома, на шее у Владислава Северяновича.

Распродав праздничные побрякушки, Антонина Сергеевна снова засела за тетрадь. Сначала, напевая, складывала да вычитала с азартом, будто в морской бой играла, лихо потопляя вражеские корабли. Но затем всё перечеркнула. Нахмурилась. Сняла с книжной полки калькулятор.

– Никит! Чего это калькулятор барахлит? Новенький, месяцу нет, а уже неправильно складывает…

Встав на табуретку, Никита разряжал ёлку, укладывая игрушки и гирлянду в специальную коробку, выстеленную ватой.

– Ты, что ли, натыкал в него как-нибудь не так?

– Нет, я осторожно считал.

– Ты, может, уронил его, а он видишь какой маленький, по нему ногтем ударь, а там уже какая-нибудь пружинка сбилась, – настаивала Антонина Сергеевна.

– Да не ронял я его! – возмутился Никита, недоумевая, чего мать привязалась к нему с этим калькулятором.

О чём-то уже догадываясь, но не решаясь и самой себе сознаться в своих подозрениях, Антонина Сергеевна взялась за основательную ревизию. Опрокинула одну коробку: ложки, нитки, китайские пластмассовые будильники, новогодние хлопушки и петарды… А потом к тетради: составлять цифры в столбец, тюкать по калькулятору. И снова к коробкам…

– Я тебе джемперок такой красненький брала? Брала. Так, брюки джинсовые на вырост (за брюки я вложила!)… десять пар носков тебе и отцу десять… себе кофту с пуговицами-ромбиками (всё-таки не вложила я за джемперок, а только подумала!)… колготки… само собой, сапоги… тарелки эти проклятые три (куда, дуре!) комплекта… жевачек ты сколько сжевал (как задница не слиплась?) … в магазин отдала, потом снова задолжала и снова отдала… шампанского бутылку покупали на Новый год, фруктов с конфетами… и ещё пять тысяч ты у меня просил на фотографии этого… Бруса Ли… Наталья Ивановна должна за платье и бусы… Таюрские с Верой Челомбитько во вторник принесут: тридцать одну – первая и восемнадцать семьсот восемьдесят пять – вторая…

Нерадостными оказались подсчёты. И всё же прежде конца неминучего, сулимого Владиславом Северяновичем, приблизился месяцу конец. День ото дня осыпался численник, а с ним спадала с лица Антонина Сергеевна. По вечерам капала в рюмку настойку пустырника, а по утрам лущила пачки с таблетками и просила фельдшера измерить давление. Вот-вот спикирует с неба бабка-коммерсантка, но уже не по грибы – по их души! Воткнёт метлу в сугроб да с корзиной войдёт в дом, да вежливо спросит: «А где мои денежки, драгоценная училка Антонина Сергеевна Анохина? Нету? Профу-у-укала? А-а! Засужу, засажу в долговую яму!..»

Так кричал Владислав Северянович. Истекал срок, в запасе оставалось всего ничего, и Антонина Сергеевна лежала пластом с выплаканными глазами.

– Ва-асимсо-о-отсо-о-ра-а-акты-ы-ыся-а-а-а-а-а-а-ач-чч-ч! – повторяла, как зашлась, и долго не обрывала крайнего слова, точно боялась замолчать и остаться с пустым звуком наедине. Кроме этого пустого звука от восьмисот сорока тысяч – общей выручки за последние месяцы – только жалкие гроши и затерялись на дне кошелька. – Где я их возьму, Владик?!

…Владислав Северянович мало сидел в конторе, даром что директор, чаще проводил время в лесу, среди деревьев, где «проще». Под эту простоту он старался подвести всё, чем жил не только он сам, но и весь окружавший его мир. Поэтому-то он сразу решил, что Людмила Ивановна, узнав о растрате, завопит, затопает, наймёт костоломов. А те если не зароют заживо, то либо сожгут, либо корову уведут, в общем, ощиплют как липку. Конечно, думать так основания у него были, ведь седина даётся не зря, тем более ранняя (а отцу Никиты натикало за сорок). Да и жизнь научила, особенно в последние несколько лет, когда всё в стране накренилось и рухнуло, выворотив корни. И вот уже в соседней деревне сожгли нерадивую коммерсантку, которую вот такая же Людмила Ивановна снабжала товаром, а колхозная тюха-матюха возьми да сделай растрату. Заорёшь, закусаешь руки!

– Ладно, не ори! Не кусай руки-то, поздно руки-то кусать! – Владислав Северянович, слюнявя толстый прокуренный палец, с видом прокурора листал тетрадку, откуда выпорхнули стаи чёрных цифр и, каркая, сошлись над головой Антонины Сергеевны. – Локоток-то вот он где, да не укусишь!

– Чё ж не орать, Владик? Чё ж руки-то не кусать? Как быть?!

– Как быть?! А я тебе не говорил: не связывайся? А я тебя не предупреждал: попадёшь в яму и нас потянешь? Ты послушалась?! У-у, вертолобая! Правильно моя мать говорила…

– Как получилось, что такой долг большой? – остыв во дворе, попробовал понять Владислав Северянович. – Ну, пятьдесят тысяч – куда ни шло, в это я ещё могу поверить. Но откуда столько-то?!

– Как откуда?! – застонала Антонина Сергеевна. – В магазин по хлеб идти – брала, вещами – брала (а за них ведь вкладывать надо!), на электрочайник – брала, на Новый год прикупить к столу – брала…

– В гробу его видать, такой Новый год!

– …муку – брали…

– Муку я тоже бра-ал!

– Повидло я брала. Колбасу. Консервы…

– Да не могло-о уйти на консервы восемьсо-от со-орок! Ты мне мозги… – Владислав Северянович захлопнул дверь, после чего голоса стали глуше, как будто накрыли колпаком. Никита без ужина (да мать и не сготовила!) зарылся в постель, нахлобучил на голову подушку, желая провалиться в тартарары, уснуть, умереть и сделать так, чтобы его уже никогда не было.

Назавтра Владислав Северянович, собираясь на работу, сказал медленным выстывшим голосом:

– Что будешь делать, где станешь искать – а только из моего дома они ничего не возьмут, имей в виду! Ты здесь ничего не наживала. Это я купил и мать моя с отцом помогали мне. Всё! Сегодня стели себе на диване…

И ушёл.

И мама Никиты, швырнув непросеянную гречку обратно в чашку, навзрыд закричала, поднялась из-за стола и так, крича, побрела, натыкаясь на стены и ничего не видя перед собой.

* * *

Беда! Вот что вынес Никита из давних вчерашних времён своего детства.

Беда – кашу так и не сварила мама.

Беда – в маминой тетрадке, как вороньи наброды на снегу, – цифры, цифры, цифры. Но и кинь тетрадь в печь – всё равно беда.

Беда – Владислав Северянович опять столуется врозь.

Беда – возьмёт Никита маминого – отец хмурится, возьмёт у отца – мать вздыхает.

Беда.

Разрывайся пополам.

Пропадай на улице.

Возвращайся от друзей, говоря: «Я сыт». А лучше – не ешь. Или ешь втихушку, поровну взяв – у Владислава Северяновича молока, картошек и варёных яиц, у матери – пряников с конфетками (накликала на себя беду, а всё сладости ему покупала!). Да он бы вообще не ел! Нельзя: Антонина Сергеевна плачет – ребёнка язва забодает (а из матери своя беда слёзы сосёт!), Владислав Северянович – на дыбы: ты довела, что ребёнок не ест!..

Беда.

Беда – должники Антонины Сергеевны (а когда такое было? Сама всю жизнь в долгах как в шелках!) тянут резину, разводят руками или обходят переулком, если завидят на другом конце улице. А чем докажешь? Расписок-то не брала, хоть наказывала Людмила Ивановна да Владислав Северянович стращал. Нет, она своё твердила: деревенские, как-нибудь сочтёмся, в Африку не убегут! Да и как сунешь листок и карандаш, когда вот так же, под Христово имя, столько раз саму выручали? И как потом людям в глаза смотреть?..

Беда.

Беда – кому ни поклонилась, у всех своя беда (хотя куда тем бедам до её беды!), никто ничем помочь не может. Или не хотят, так тоже бывает. Радуется иной, глядя, как человек унижается, стоит ни жив ни мёртв и смотрит с надеждой, а потом топчется у калитки и не ведает, куда ещё пойти. И ведь внимательно выслушают, те же родственники (что было для Никиты удивительней всего), посадят на табуретку, обо всём расспросят. А в итоге: «Ой, нет, сами на мели́!» А едва ты за порог – к телефону (или на почту, или в магазин, в общем, где людно): «Так и так, слышали?! Коммерсантка-то наша прославленная растранжирила вещи налево-направо, полдеревни одела-обула, а сама теперь на бобах! Не сегодня-завтра приедут из города, наведут шороху! Сейчас только сидела тут, на сознание капала…»

Или уж это Никита от горя, от обиды на весь мир за маму, за её слёзы и унижения думал о людях так? Но ведь в те дни он повидал всяких. Иные уже поседели, имели добра воз и маленькую тележку, грамоты на стене. Они зарождали колхозы, боролись на полях социалистических сражений, заседали в сельсоветах, в горсоветах, маршировали на Первомай с плакатами и красными флажками в руках, гремели на партийных собраниях, а с получки перечисляли в Фонд мира… А вот же: из-за денег готовы были по-собачьи извернуться, уткнуть нос в пятую точку! Или сказать: «Схожу к соседке, перезайму!» – и кануть в воду, похохатывать где-нибудь, рассказывая, как училка со своим обглодышем стынет на ветру, морозит сопли и слёзы…

Что же получается: отворяй ворота – это для своей беды, а от твоей беды запираются на тридцать три засова?

Беда!

Беда – как носом чуяла, что её денежки – тю-тю! – хозяйка потребовала расчёта. Ни раньше, ни позже. Будто приспичило! Но мать и в самом деле раз или два вовремя рассчиталась, а дальше всё как у того Егорки, отговорки: то треть суммы, а то ноль без палочки. Тут любой взбеленится и начнёт названивать, не смотря, какой час на дворе. У любого, не только у Антонины Сергеевны, душа в пятках спрячется от этих ночных звонков.

– Я немножко поистратилась… я позже… – когда таиться дальше стало бессмысленно, забормотала в телефонную трубку. Думала, что с коммерсантами можно так вот – по-нашему, под честное слово. – Хорошо?

– Нет, голубушка, не хорошо! – враз отрезвила старуха, как холодной водой окатила. – Как мы договаривались? Ты реализуешь товар… Так?

– Но ведь я продавала!

– Продавала, а ба́шли себе в карман! А долг платежом красен… Всё!

Как отрезала. Вынь и положи. От и до.

А сумма большая. Восемьсот сорок тысяч. Это если словами. Или 840 000, это цифрами. Их ни туда ни сюда. Каждый ноль, как колесо – а не откатишь. Как полынья – а в стужу не замёрзнет. Как бездна – а дно вот оно, уже близко! Как дыра в ничто. Как обледенелое окошко, в которое скалится чернозубая беда. В слове можно и окончание убрать (шторку задёрнуть), а тут ни одного ноля не зачеркнёшь… И ведь знала, что деньги придётся возвращать, а когда там ещё грядёт обещанная зарплата – и в самый крупный бинокль не видно! А цена в магазине – не собака, на цепь не посадишь. Вольная птаха, хоть через кого перескочит. Прыг-скок – через нужду людскую. Прыг-скок – через слёзы Никиты. Прыг-скок – через могильные холмики. Прыг-скок, прыг-скок – под дудочку коммерсанта…

Концы с концами не сведёшь! На что надеялась?

…Плачет Антонина Сергеевна. Снова убитая горем лежит, грозит напиться каких-нибудь сонных таблеток.

– Может, продашь, Владик, лес этим мужикам? Ты-то говорил, что приезжали к тебе, намекали?

– Ну уж нет, ты меня на подсудное дело не пихай! – Владислав Северянович бродил взад-вперёд по квартире, а брови, будто крылья хищной птицы, сходились и расходились у переносицы. – Меня не для того обязали лес охранять!

– Ты не один такой! И без тебя решат, выше начальники есть!

– Молчи-и! Вот так вот золотой фонд России и профукали! Ты лучше скажи, сколько уже вернули? Нисколько? Молчишь?! Ну, завернут тебе салазки!

– Мне?!

– А кому же? Не мне же. Я твоего – не ем, я своё ем!

– А пропивала я – да? Эти деньги?! Таскалась я с ними по кабакам – да? С этими деньгами?! И́з дому, а не в дом волокла – да? Полные-то сумки?! – уже не страшась ничего, хрипло кричала, и ноздри её, в которые затекали слёзы, – захлёбывались, и жилы на горле – ярились и некрасиво ширились. – Когда несла, ты молча-ал, а сейчас ты ни при чём! Коне-е-ечно!

– Не ори! Пацана разбудишь, а ему завтра на консультацию!

– Вспомнил о пацане! О пацане он вспомнил! А он как щепка стал, пацан-то! Вчера опять Виктория Ивановна встретилась: поите, говорит, витаминами, покупайте больше фруктов… А на что я куплю?!

– Это не мои проблемы! Я картошку накопал, остальное меня не волнует! Мы у матери всемером росли, никаких у нас расстройств не было. Все, слава богу, живы-здоровы, никто ещё не помирал!

– Да вы-то!.. Вам хоть дерьма на лопате поднеси – всё сметёте! А Никита восприимчивый…

Напрасно взбунтовалась Антонина Сергеевна, никакого расстройства у Никиты не было. Просто Владислав Северянович нехорошо побледнел после маминых слов, а Никита шарахнулся и запнулся… За порог он запнулся, мама, а ты подумала, будто он ослаб и не может стоять на ногах! Да, худой он, худой. Кожа да кости. Одним словом, дрищ на батарейках. Опять же, мешки под глазами (немка спросила на уроке: «Анохин, что это у тебя мешки под глазами?» – «Надо», – замечательно ответил Никита. – «Зачем?!» – удивилась немка. – «А под картошку!» Немка долго протирала очки платочком). Да! – и утром он почти не ест, и в школьную столовку не ходит (потому что за столовку деньги плати, а где их найти? Никто не терял!). Зато от пола сорок пять раз отжимается, а на турнике только Вадик Портнягин больше может! Какой же Никита расстроенный?!

– Ну ка-ак, ка-а-ак возникла такая сумма?!

Молчит Антонина Сергеевна. Ей не полотенце мокрое, накинутое на лицо, не капли сердечные, набранные под губу, а тоска, беда-горе говорить мешают! Она, беда-то, дура, она зараза-то, а не мать! Её, беду, обзывай, Владислав Северянович!..

Как накопилось 840 000? Никита скажет. Он помнит. Ты не помнишь, а он помнит. Он имеет смелость помнить, а ты никогда не был смелым. О, это большая, великая смелость – помнить добро! Не каждому по плечу. Ведь за памятью добра приходит… что? Совесть. Совесть – воздать добром за добро. Это вы, захребетники бабьи, талдычите: «От добра добра…» Ты, Владислав Северянович, не смог, юркнул в свой лес, как в кусты.

Так, про сумму.

Взять хотя бы то бревно. Какое? Которое лежало, заметённое снегом, под забором у дяди Миши Чуварова. Ты, заботясь о золотом фонде России – может быть, один во всём Отечестве, – не заготовил вовремя дров, а та поленничка (от собачьей будки к стожку сена) на глазах иссякала. Вот мать и сторговала у дяди Миши это бревно. Что, в полцены? Да, вполовину. Потому что дядя Миша помнил добро, а мама не раз выручала его «на пузырёк»… Пусть бревно было с трухой внутри, пусть! Да, может, и незаконно спилил в твоём лесу. Лес, впрочем, не твой… Но дядя Миша выручил! А остальная половина суммы ушла… знаешь кому? Тому, кто зацепил тросом и трактором протащил это бревно сто пятьдесят шесть метров – от дяди Мишиного дома к нашему. Сто двадцать пять (Никита замерял стометровой леской «Клинская») до Глеба Борисовича. От него до дяди Миши – тридцать один метр, это тебе всякий мальчишка скажет, который хотя бы раз играл в снежки с Васькой, сыном Глеба Борисовича. Сто двадцать пять да тридцать один – сколько? То-то и оно! А запросил – как если бы из лесу. Такой щетинистый, с голубыми глазами, в мазутной телогрейке. У тебя, между прочим, вальщиком работает. Егор ли, Иван ли, Петька или Гришка… Не давать ему, алкашу? Иди не дай! И вот этому чудику в перьях, этому носителю русского сознания – этому богоносцу! – мать отстегнула столько, что ахнули все! И первым ахнул дядя Миша, а за ним и ты, придя с очередной попойки у вас в лесхо… То есть Никита хотел сказать – с работы. То есть ты не поверил. То есть ты не ахнул, а ухнул – как обухом по голове: «Дура!» Потом сказал: «Сам бы привёз!» (вот общий смысл твоих слов, без ругательств). Но неделя прошла – а ничего! Топились этим бревном, твои же дрова так и скрипели от ветра в лесу…

Теперь (вон, дядя Миша по улице идёт пьяненький! Его бы спросить, он бы подтвердил, как было дело!) про магазин. Тут – ясно. Тут ты не прячь глаза: сам ел-пил. Не надо, не ври, что не было такого. Противно.

Про одёжку тоже нечего сказать. Носки ты и вправду швырнул обратно, а джемпер почти и не надевал…

Сегодня Никита признается в огромной маминой растрате. Да, она всё-таки купила ему тех дорогих импортных конфет в хрустящих обёртках! А ты правильно сделал, что пожалел денег, хоть Никита и теребил твой рукав: купи да купи. Вот Антонина Сергеевна и прокралась в спальню, и снова помышковала в кошельке, который к тому времени и без того истончал. Зато, и подыхая, Никита будет помнить, как прибежал в тот день с улицы и увидел на столе в детской, в которую светило солнце, переливающуюся разноцветными фантиками горку. О, как свежо, будто мартовские льдинки, зыкали те конфеты на зубах и нежно таяли во рту, проваливаясь ширившейся дырочкой, в которую сочилась ягодная патока, на всю жизнь оставив яркий свет и горький, как мамины слёзы, вкус этого нищего праздника…

Или тот случай, когда Никита съел кусочек заплесневелого хлеба, а ночью небо стало с овчинку. Ты сказал: два пальца в рот! А мама наняла частника и повезла в больницу, где Никита пролежал со вторника до субботы. Но ещё и потом Антонина Сергеевна покупала ему фрукты и соки… А на что?!

А в общем, чего спорить-то? Всё равно не докажешь. Владислав Северянович всегда прав, а Никита… Вот только не надо дёргать его за волосы! И не замахивайся на Антонину Сергеевну своей скрученной потной рубахой! Зачем мучить их, если убить не можешь? Никита знает, что он мизгирь и трутень, зря ты брызжешь слюной:

– Иди в свою комнату, мизгирь, без тебя разберёмся! Защитник сопливый!

Он уйдёт в свою комнату. Но вдвоём с мамой!

Они спрячутся от тебя, возведут баррикады из кресла и стульев, а вместо дверной заложки Никита воткнёт за наличник железные ножницы. И будут сидеть тихо-тихо, слушая стук своих сердец и медвежьи шаги в квартире. Бряканье сковородок в кухне. Битьё небьющейся посуды… О, в такие минуты Владислав Северянович ненавидел китайские тарелки, пожалуй, даже больше, чем свою жену! Она могла упасть и не встать после удара, а суповая тарелка плевала на всё, лягушонком отпрыгивая от пола, от стенки, от печки, от двери… За ней скрылись пожиратели домашнего и дрожат, Антонина Сергеевна воет белугой, а Никита сжимает кулачки, хоть они безвредны даже для мухи! И сколько бы Владислав Северянович ни подковывал голос, сколько бы ни чокался один на один с бутылкой, которую вызволял из тайника всякий раз, когда нужно было кому-то поплакаться, как бы ни скребся к ним, как бы – уже вялый, тягучий – ни проклинал Антонину Сергеевну и ни грозил сломать дверь – всё равно Никита не купится на его овечье блеянье, всё равно не отдаст своей мамы!

* * *

То всё присказка была, а сказка вот она.

В назначенный срок Антонина Сергеевна денег не вернула. Уж она обрыскала всю деревню, взяла, можно сказать, в шахматном порядке каждый дом, каждого должника, но едва ли скоробчила и треть суммы. Обзвонила дальних родственников, ну да какие теперь у людей деньги? Слёзы одни. Куда метнуться? К кому? К свекрови только, у неё есть на чёрный день, но… Боже упаси! Проще огонь пройти, воду, медные трубы, чёртовы зубы, чем у неё занять. И отказать не откажет, но посмотрит так, что земля уйдёт из-под ног.

…Хозяйка и слушать не стала.

– Все вовремя сдают кассу, одна Анохина… Тринадцатого должна была ехать в Шанхай, на твою сознательность понадеялась, как раз мне не хватало этих денег… Пришлось билеты сдавать! Ну да тебе, видно, не объяснишь, придётся ставить на счётчик…

Ах, вот от каких слов оползают по стене! Вот после какого разговора телефонная трубка, пикая, пружинит на проводе между полкой и полом, как башка хохочущей змеи! Вот когда нужно давать дёру, как от волчьей стаи! Зря Никита думал, что нет ничего страшнее грохочущих в дверь кулаков…

Нет, есть и ужаснее чудовище! От него не забаррикадируешься, даже если сесть спиной к двери, а ногами упереться в диван. Всегда, всюду следит за тобой, семиглавое! Попробуй порази эти четырнадцать глаз одной парой ножниц! Оно живёт где-то там, за тридевять земель, за тридцать три царства-государства, за пятью постами гаишников, за тринадцатью мостами, за двумя переездами через железную дорогу – в каменной пещере, именуемой ГОРОД. Оно уже приглядело его маму, уже извилось в его зловонной пасти ядовитое жало и вот-вот вопьётся в шею. В его красных от выпитой крови глазах крутятся нули. Бегут, не устанут. Разверзаясь могильными ямами под ногами российской нищеты. Над повинными головами чертя круги. Имя ему – СЧЁТЧИК. И мать поставили на него. Как на колени…

И Никита тоже опустился на колени (Антонина Сергеевна как раз выхаживала долги, а Владислав Северянович все эти дни малодушно ночевал в конторе). Только не перед тем СЧЁТЧИКОМ, которым грозила старуха, – перед счётчиком энергораспределения. Из него выкатилась малюсенькая гаечка и, поплясав, упала за обувную полку, а Никита бросился искать.

– Нашёл, мелкий? Давай сюда!

Так нагло разговаривали с ним дырявые носки в полосочку. Выше начинался толстый, с потной лысинкой, электрик Мухин, известный матерщинник.

Мухин, встав на табуретку, снял со счётчика крышку и чего-то там ковырял отвёрткой, зажимал пассатижами, лизолировал (или как он сказал?) провода. А шапка его, оттопырив мягкое ухо, свернулась клубочком на столе. Наверное, прислушивалась в чужом доме.

Какой на ней рос замечательный пышный мех! Чёрный, как уголь, и как будто пересыпанный серебристой печной золой. Дунешь – завихрится воронкой, коричнево-шоколадной понизу, а уткнёшься лицом – запахнет дымом и тайгой. Никита в жизни не видал такой шапки, а уж чтобы носить – так только вязаный петушок, который продирают все ветра!..

Он даже примерил шапку перед зеркалом, хотя Мухин и скривил на него нетрезвый правый глаз (левого у Мухина не было, потому что Мухин был охотник и безалаберный человек).

– Чё, мелкий, нравится мой скафандр?

– Потянет, – сообразил Никита, мало что огромная шапка, растоптанная сократьей мухинской башкой, оползла до самого носа. Спросил небрежно, в тон годному ему в старшие братья Мухину:

– Сколь дал за этот стремофо́рный фу́фел?

Скрыв во рту кончик языка, который высунул минутой ранее, вверчивая болтик, Мухин почесал одну ногу другой повыше щиколотки. Никита восхитился, ведь толстый Мухин продолжал стоять на табуретке!

– Давай махнёмся: баш на баш? – вместо ответа предложил Мухин.

Очумел он, что ли?!

– Ага, – засмеялся Мухин, возвращая крышку на место. Щёлкнул рубильником. Под потолком расцвела луговым жарком лампочка. – Сыканул, что возьму твой презик?! Нет, мелкий, носи его сам, а мой «фуфел» денег стоит. У тебя вшей столько нет!

– Да с чего?! – обиделся Никита.

– А матерьяльчик деликатный. Соболь баргузинский называется. Головка! – Мухин назидательно вытаращил палец. – То есть первый цвет.

Всё это Мухин говорил, пряча отвёртку и пассатижи в карман. Туда же – деньги, которые по-взрослому отсчитал Никита (вот ещё куда, Владислав Северянович, уплывало из кошелька!).

– Ну, сколько?

– Ха, сколько! – Мухин, как носок на ногу, напялил шапку, как если бы водрузил на охапку стружек: Мухин был кучеряв и давно нестрижен, волосы лохмами свисали на затылке и висках. – Мно-ого! Это если в районе толкнуть. А в Питер на аукцион вообще с мешком ехать надо!..

И ушёл в своей дорогой (мешок денег которая) собольей шапке, на прощание помахавшей Никите оттопыренным ухом…

Наврал он, конечно, этот Мухин. Про мешок денег. Не могли столько отстегнуть за какую-то шкурку! Ну соболь, ну дорогой, ну редкий… Нет, Мухин, уж кто-кто, а Никита не лопух, не на того гайку уронил! Он тебя насквозь видит! Правильно, с одной стороны, говорил о тебе Владислав Северянович: пьяница, безалабе…

Вот и мама, когда он рассказал ей об этом, улыбнулась одним только ртом.

– Говорил бы уж десять! – отдула с губы налипший волос, сидя на обувной полке в верхней одежде, словно заглянула домой только для того, чтобы перевести дух и устремиться дальше. – Я бы у него заняла мешка два…

– А сама нисколько не нашла, мам? – Никита сел рядом.

Был уже вечер. Над ними горела лампочка, распыляя жёлтый кружок. И они сидели в этом кружке, не зажигая света в других комнатах, одни-одинёшеньки во всём мире, в его кромешной темноте.

– Тётя Люда Гаева обещала занять. Завтра поедет в город, снимет со сберкнижки. Альбина Владимировна даст с пенсии. Лишь бы не задержали, как в том месяце…

– Мам, а нас с папкой тоже на СЧЁТЧИК поставят?

– Нет, меня одну.

– А это больно?

– Чего болтаешь! Уже одиннадцать, а всё как маленький. Ну как может быть больно?!

– Тогда, раз не больно, я тоже вместе с тобой встану! Можно?

– Можно… – склонилась над Никитой, и на лицо ему закапало.

«Мешок денег! Иди ты, Мухин, в баню! И половины не дадут! Треть мешка – красная цена!» – спорил Никита, засыпая.

* * *

Наутро (о, сколько было этих наутро – назавтра – к вечеру – в срок!) он уже составил план действий. Может быть, в ту-то предшествовавшую ночь соболь впервые и приснился ему чёрной кляксой на голубой ветке, а мысль о мамином будущем счастье зарделась полоской рассветной сини на сплошном чёрном фоне.

Первое – найти Мухина. Вытрясти из него душу (если удастся оторвать от земли!), но разузнать, где, в каких далёких, близких ли тайгах (в близких-то, поди, нету) живёт такой дорогой соболь.

Второе – раздобыть у Мухина капкан. Тот, что стоял в кутухе, рядом с крысиной норой, накрытый корытом (чтобы глупая курица не клюнула), был ржавый, да к тому же со слабой пружиной. Из него даже иная крыса вырывалась. Таким, ясное море, соболя не удержишь.

Третья загвоздка – насторожить капкан в лесу…

С лесом понятно. Вон он, за рекой! Да и не за рекой лес. И справа. И слева. Хоть в какой стороне – лес. Тайга. Был бы капкан…

Значит, всё дело в Мухине!

А Мухин где?

Там, где все русские мужики.

А русские мужики где?

Правильно, в гараже – пьют водку!

…Положим, найти Мухина оказалось нетрудно. Нашёл – даже не в гараже, а в ограде, где Мухин колол дрова. Он, конечно, вытаращил свой единственный глаз, не разумея, чего от него хотят. Насилу Никита растолковал суть да дело.

– А чё ж отец вам не поможет?! – не очень-то вежливо буркнул Мухин. Он затаил на Владислава Северяновича после того случая с «глухарём», который убил Мухина-старшего, и его неприветливость была понятна. – Есть же у них касса…

– Да мы у него и не спрашивали, – соврал Никита.

Мухин, по всему было видно, не поверил, но ничего не сказал. Сдвинул шапку (но не ту, которая мешок денег стоит, а занюханную, из кролика, за какую Никита и горсть залежалых кедровых орехов не дал бы), снял с забора комок снега и приложил ко лбу.

– Башка трещит! – поморщился, нырнул в низкий сарай, а выплыл с капканом на цепочке. – Только это… скоро середина февраля. Ша́лый он теперь, соболь, широко бегает. В воскресенье ходил по мётла – видел в перелеске следы…

– А на что его можно поймать? Я кусочек колбасы привяжу!

– Хорошо живёте, колбасу жрёте… Но колбасу – это кошаку ништяк, а соболю мясо надо. Дичь! Хотя крыса тоже проканает… А ты вправду, что ли, соболя думаешь поймать? Это ж не так-то просто, мелкий!

У Никиты, как от ветра, запылало лицо.

– Надо, – сказал тихо.

– Щас он ольховые прутья грызёт, мёрзлую голубику из-под снега объедает. Может и не клюнуть на мясо…

– А чё делать? Ты ж объясни! – Сидя на чурке, Никите легко было разговаривать с простодушным Мухиным, от которого, как от бабы, разило каким-то вкусным дезодорантом. А вдоль скулы краснел свежий порез: брился, приводил себя в порядок похмельной рукой.

– Вот чего, – проникся Мухин, – ты только не трепись никому! Над капканом чё-нибудь да подвяжи, падаль какую-нибудь, а снизу, под жердью…

– Змею расплавленную?!

– Сам ты змея расплавленная! Пучок ваты помакай в голубичное варенье и приспособь на веточке – вот чего!.. Есть у вас голубичное?

– Не-а. Только черничное!

– Черничное дак черничное! Вот так и сделай, мой тебе совет. Ну, ни пуха ни пера?! – засмеялся, взмахнул колуном. – А охотник говорит рыбаку: ху-у тебе, а не щуку в уху-у! Убегай, мелкий, а то прилетит по боту́хе!

…Вечером Никита вываривал капкан. Это чтобы соболь не почуял железо. Никита как сделал? Он взял цинковое ведро, опустил в него капкан, набросал сверху еловых коринок, залил водой, а ведро поставил в бане на печку (была суббота, топили баню). Накрыл фанеркой. Стал парить. Час, другой… Сопрел у жаркой печки, думая, что в этой парке – главный смысл.

Ну выварил, ну выскреб из дымного ведра щепкой (это чтобы не коснуться голой рукой и не оставить свой запах). Капкан был сизый.

Закручинился: где взять приманку?

Как раз в кутухе задавилась крыса, столько времени объедавшая кур. Вот и приманка есть!

Топорик наточил бруском. Рюкзачок туристический, ветхий, починил. Положил в него завёрнутый в газету капкан и крысу, унёс под навес, подальше от жилого духа…

Всё исполнил, как Мухин велел. Теперь завтра дождаться – мороз бы не вдарил, метель не взвыла бы!

* * *

Нет, мороз не вдарил. Зато грянула метель, летучим рукавом завесила небо. Но потом, потом…

Воскресным утром, ни при облачке, ни при солнышке – в поздних сумерках, не сказав ни слова, Никита ушёл в тайгу. Накануне случилась оттепель, но вот снова подстыло. Тайга стояла в пышном инее, похожем на тот, что мама с помощью ножниц вырезала из салфеток перед Новым годом, снизывала на нитку, которую Никита, встав на стремянку, натягивал под потолком. Далеко за чёрный ельник ушагал санной дорогой с очёсами сена на кустах. По ней старик Сослюк вывозил на лошади свои копны с покосных лугов. Дорога была накатанной, гладкой, мерцала длинными полосами, словно кто-то натёр куском свинца. Идти было легко и весело. Рядом с дорогой рос березняк, с которого клесты и рябчики натрусили овсяных серёжек. Пожалуй, нигде на Руси, а может, и во всём мире не было такой дороги! Вот только у них стлалась вдоль речки Казарихи, серебряной горлинкой журчавшей на талых перекатах.

Петляла дорога, пересекала речку, вырубку, болотный кочкарник с осокой, торчавшей из сугробов, ныряла под провода высоковольтной линии, а по обочинам знаками вопросов стояли согнутые снегом берёзы. Стали встречаться поляны с черёмушником, к которым вели своротки. На полянах – будто выдавленные в снегу огромным напёрстком – бугрились под снежными шапками стожки сена. Возле одного такого стожка топтался Сослюк, откидывая фанерным пехлом снег. Под снегом проступало палевым цветом плотно слежавшееся сено, а сам стог напоминал облупленный яичный желток.

Лошадь, запряжённая в сани, выедала из-под ног, дышала белым. Над костром из ольховых сучьев, так сладко дымивших, чернел чайник, подвешенный на таганок. Никита кивнул старику. Сослюк воткнул пехло в снег, приспособил шубенку ко лбу, защищая глаза от солнечного света.

– Чей будешь? – И, не дожидаясь ответа, закряхтел, затрещал всеми жилками пересохшего тела, садясь на сани и ладясь закурить.

Лошадь попятилась, испуганная чужаком. Стронула сани. Сослюк едва не упал.

– Тпр-р-р-р, контуженая! – осадил за повод. Выгреб из костра голой рукой и поднёс ко рту. Подул. Причмокнул самокруткой. – Так чей, говоришь?

– А Владислава Северяновича. Ну, в лесхозе-то начальник, – ответил Никита, косясь на лошадь, которая громко фыркала и, подняв морду, зубатилась.

– Анохинский, значит, – не в укор, не в похвалу сказал старик. Он закашлялся, сплюнул, посмотрел и вмял носком валенка. – Далёко разбежался?

Никита, боясь сглаза, не хотел говорить, куда и зачем идёт. Но и обижать старика не годилось.

– Да гольянов ищу по вадигам! В марте пойдёт налим, будем уды ставить. Батя послал…

Сослюк не удивился, что небольшого мальчика направили за этим в тайгу. Наоборот, оживился. Вспомнил, наверное, своё далёкое детство.

– Это тебе к Ношеной горе надо! Вблизи-то выловили, все ямы пешнями издолбили. Я смолоду в тех местах пастушил, жил с весны по осень года три-четыре, однако. Вот только не знаю, стои́т, нет ли там моё зимовьё по ключику… Поди, сгнило уже, это я всё живу!

Старик засмеялся. И непонятно было: рад он или не рад тому, что всё ещё смолит махру?

– Много его там, гольяна-то? – спросил Никита, лишь бы поскорее отвязаться.

– Ой, что ты! Тьма-тьмущая! Корчажку поставишь – через час ходуном ходит… Я ведь тоже думал съездить, наловить штук двести-триста! – похвастался Сослюк, но сам же и устыдился своего вранья, заморгал прозрачными от набегающих старческих слёз глазами.

Он ещё раз обозрел Никиту, соображая, где у него пешня и лопата. Не обнаружив ни того, ни другого, выдохнул косматый шар.

– Перекури, дорога дальняя… Будешь хлеб с салом? Чай у меня напрел на костре, самое то.

– Не-ет, спасибо! – Никита перебрал ногами, сигнализируя, что ему пора идти.

– Я-то тоже мало ем! – по-своему понял его Сослюк. – Стар стал, в основном за счёт чая существую. У меня кишки дырявые, немцем простреленные. Где слюной, где… по-всякому выходит влага наружу. Вот и поддерживаю баланс, чтоб не пересохнуть…

Солнце натекло над лесом жёлтой лужицей. Заискрилась в воздухе мёрзлая пыль. Это ветерок раструсил снег с деревьев и взвинтил золу в костре.

– Хлеб-то с салом старуха моя положила! – чего-то разозлился старик, и Никита попрощался: Сослюк, наверное, осерчал, потому что его отвлекли от работы. – Она, шельма, суёт свой нос, куда кобель и хрен не засунет…

Так ворчал Сослюк. Но Никита уже бежал дальше. У него тоже было дело, может, поважнее сослюковского. Жаль только, что, по всему, скоро умрёт Сослюк (а ведь как в воду глядел Никита: весной не стало старика). Старуха, которая так бережно собирала мужа в лес, заворачивая в рушник хлеб и сало, продаст лошадь и справит сороковины, зять-пьяница распилит сани, чтоб не загромождали двор, – и не будет санной дороги в лесу!

Но пока дорога была-жила, проторенная хорошим дедушкой Сослюком, который напоследок словно бы улыбнулся Никите, оставляя ему на добрую службу и эту дорогу, и этот лес, и солнечный свет, и сердечное тепло старого уходящего человека…

К этому времени солнце поднялось на самую вышку, в лесу сделалось совсем светло. На полянах и между далеко отстоящих друг от друга стволов сосен свет лежал лимонными полукружьями, только под густыми ёлками набухли синие тени. Перестукивались лесные радисты – дятлы. Цвиркала синица. Клесты, молотя крыльями, на весу шелушили еловые шишки, раскачивая тяжёлые пружинистые лапы. Где-то, взвинтясь по стволу, зацокала белка, стряхнула иней с веток сыпучей порошей, серебристо просверкавшей на солнце. Сидевшие на кустах ольхи рябчики сорвались с хлопушечным взрывом. Самочка, спасая свою жизнь ради будущих рябчат, спикировала под покать, к речке, а самец взгромоздился на ближайшую пихту – и ну свистеть, отвлекая Никиту, ну мелькать в ветках то пижонским чёрным воротником, то меховыми кальсонами! Никита отломил сук, прицелился и выпалил: «Бах!» Рябчик юркнул за ствол и засвистел ещё громче, любопытно выглядывая и косясь…

Но Никита уже снова семенил по дороге, чтобы добыть милой маме счастье. Она его так долго ждала!

Не просто за маминым счастьем поспешал Никита – он шёл за оберегом от беды. Она давно, ох как давно существовала в его мыслях в противовес чёрному соболю, как кошка мышку, ловила соболя, чтоб задавить!

Вернее, это соболь возник в мечтах Никиты наперекор беде. Он её, проклятую, ловил, чтобы пырнуть острыми клыками, вывалить ей потроха и сожрать до единой кишки, до малейшего кусочка дымной печёнки, дабы не осталось ни кровинки, ни шерстинки, ни сгусточка желчи.

Никита, как та мудрая рябчиха, тоже поспешал теперь ради дорогого для него существа, и хотя дорога его была неблизка, зато светило солнце в вышине, и у Никиты, как у старика Сослюка, слёзы выступили на глазах от этого света, а пуще от ожидания будущей хорошей жизни.

Надо, надо было поймать соболя! Иначе зачем старик не ел мёрзлого сала, каряя лошадь дышала розовым, а рябчики свистели?!

…Вот и скала. Деревья с её отвесной кручи то и дело падали, и многие уже лежали по склону мёртвым древоломом, а другие ещё только оползали, как споткнувшиеся, цепляясь за камни и другие деревья. Дорога разветвилась на две. Одна полезла в гору, сужаясь до пешей тропинки, а вторая устремилась вниз, к речке. Тут-то, на этой развилочке, Никита и встал как вкопанный: круглые, аккуратные, лапка к лапке, равномерно чередующиеся двоеточия… Соболь! Вот где набродил, вот где крутился возле колоды, чего-то искал. А-а, мышей! Вот крохотная лунка: прижал лапой бурую полёвку и прокусил, а съел, так даже снег выгрыз в этом месте… Сразу видать – голодный!

Здесь, спешившись, и насторожил Никита капкан. Как сумел, как Мухин наказывал.

Срубил высохшую, в ногу толщиной сосенку (загубить живую было жаль), очистил от сучков. Поднял за комель, на ольховой рогатине прислонил к пузатой, зелёный подол расшиперившей ёлке таким образом, что со стороны это отчасти походило на упавшее прясло, один конец которого лежал на земле, а второй наклонно вздымался над ней на высоте не меньше метра. К этому концу Никита прикрутил с помощью проволоки капкан, зарядил палочками, чтоб не защемить пальцы. Сверху, чуть сбоку от капкана, подвесил крысу. Поозирался: всё ли ладно? Не всё! Про главный-то мухинский козырь забыл! Намотал вату на подвернувшийся пруток, потыкал в склянку с черничным вареньем, всё равно что в чернильницу. С ваты – кап, кап! – на снег…

Всё!

Никита утёрся рукавом. Стоит капкан, как в журнале «Охота и охотничье хозяйство» описано. Крыса качается на верёвке. Лес ближе к речке сквозной, редкий – осины да берёзы. Такую пышную ёлку соболь не обойдёт, да и крысу издалека заметно. Учует соболёк добычу, захочет поживиться – взбежит по жерди, потопчется возле неизвестного предмета, норовя как-нибудь обойти, а потом забудется, потянется за приманкой, да и наступит на пятачок. Тут его капкан и хвать!

…Домой ещё быстрее сквозанул Никита. Даже не заметил, был, нет ли Сослюк на лугу или уж уехал на своей лошадёнке.

Это надежда несла его на крыльях, и не было от этой надежды и малой тени, один только свет. Спасибо Сослюку за дорогу, а пьянице Мухину – за капкан и охотничий совет! За счастье мамы, которое уже почти в руках у Никиты.

* * *

Беда сидела за столом и швыркала из кружки, деликатно отогнув мизинец. Чайная ложечка с обкуском рафинада была нацелена на дверь. Сейчас беда поднимется, упрёт руки в боки и рявкнет:

– Поймал соболя, фуфлогон несчастный? Будешь мамку выручать? Не-ет?! Ну тогда вот тебе! – И ка-ак даст из катапульты! Тут Никита и рухнет с шишкой на лбу, а Владислав Северянович (по случаю воскресенья бывший дома) в одних тапочках драпанёт в лес. И мама останется совсем одна…

О, беда вошла в их дом старухой-грибницей, потом въехала коробками с жвачками, с тарелками, со шмотками, затем – застрекотала СЧЁТЧИКОМ и запикала телефонной трубкой, которую мама выпустила из рук… Да если бы Владислав Северянович сломал тогда дверь в детскую и прибил их с мамой, в этом было бы не больше горя, чем принесла беда – войдя в открытые двери, с разрешения Антонины Сергеевны, и всё в их жизни перевернув кверху дном!

И вот теперь беда как ни в чём не бывало сидела за столом, пила чай и поддевала из вазочки баранки, размачивая их в кипятке, как сам Никита пробовал это делать в стакане с морковным соком. Волосы её, и без того жидкие, сопрели и напоминали плесень. Завидев Никиту на пороге, она и ухом не повела, хотя Никита буркнул: «Здрасьте!» Воздев узкие модные очки на нос, на самый кончик (ссадила глаза, подсчитывая барыши!), смотрела поверх – на Владислава Северяновича, который оседлал табуретку, продолжая рассказ, начатый ещё до появления Никиты:

– Вот так и повелось на Руси-матушке! Живём, как говорится, в лесу, молимся колесу, едим колбасу… Это я так шучу, Людмила Ивановна!

Не зная, куда себя деть, Антонина Сергеевна маялась, как приговорённая, то складывая руки на груди, то опуская по швам.

– Отстали мы в некоторых вопросах, в этом я с вами, Людмила Ивановна, солидарен. Не только от города – от всего мира отстали!

– Ты бы дал человеку чай попить! – с того вечера, как они с Никитой отсиживались в его комнате, это были, наверное, первые слова, которые Антонина Сергеевна сказала мужу.

– Да нет, почему же? Пусть говорит. Он мне не мешает, – не согласилась беда.

Вежливость, с какой разговаривал Владислав Северянович с бабкой-коммерсанткой (а грозился пинком спровадить!), и великодушное поведение самой старухи объяснились шумом на крыльце. Кто-то обивал башмаки от снега, а потом искал в потёмках дверную ручку. Зевнула дверь – выдохнула двух румяных амбалов в коротких кожанках и в берцах с высокой шнуровкой.

– Так-так! – Старуха слегка засучила рукав, поглядела на маленькие ручные часы. – Что-то долго! Сказала же, съездите в эту точку – и обратно…

– Не было её, зря только ждали. Завтра найдём-наедем! А здесь что? Выносить надо?

«Найдём-наедем» осмотрелись.

– Не пугать тебя приехала, Тоня, – глазам Антонины Сергеевны, округлившимся в баранки-нули, ответила беда. – Но ты тоже должна иметь в виду, не в игрушки играем…

Владислав Северянович поспешно поддакнул:

– Мы понимаем! Будем думать…

– Само собой, будете, – фыркнула старуха. – Я пока два процента включала…

– То есть?!

– День просрочки – два процента. Что тут непонятного?

Антонина Сергеевна вскрикнула. Никита, глазея на исчезающие из вазы баранки, которые уносила жёлтая рука с крупными красными ногтями, присвистнул. Владислав Северянович, по обыкновению, побарабанил пальцами по столу. Табуретка – скрипнула…

– Да-да, два! А как вы хотели? Это ничего, это ещё по-божески. Включают и десять сразу, – утешила старуха. – Но я пока, Анохина, с этой мерой повременю. Даю неделю… да ты сядь уже! Что стоишь, как в гостях?

– Не ожидала…

– Кто же ждёт?! Никто не ждёт, отсюда все наши беды… Вы пока в машине посидите.

«Найдём-наедем» кивнули и ушли.

– Ой, бе́ды! – с их уходом встрепенулась Антонина Сергеевна. – Не знаю даже, куда от этой беды́ деться! Как получилось, ума не приложу! Ведь они у меня по рядам лежали – тут сотенные, там тысячные, каждая в своей пачке. Даже тетрадка есть, куда я всё записывала… Принести?

– Не надо, зачем? – беда пожала плечами. – Ох-ох-ох! Укатали Сивку высокие горы… Как получилось, спрашиваешь?

– Спрашиваю, Людмила Ивановна.

– А от неприспособленности нашей. Не умеем ещё, как на Западе. Там ведь как? Хочешь жить – умей вертеться…

– Бизнес, – подытожил Владислав Северянович.

– …никто не запрещает, не мешает. Наоборот, помогают. Государственная политика такая: благость страны состоит в благости её граждан. Люди и крутятся: им хорошо, государству хорошо. Вот как отлажено!

– У нас соседка тут жила одна, Кожубекова… – подхватила Антонина Сергеевна. – Так вот эта Кожубекова начинала с жевачек, а сейчас такими делами ворочает… Пожалуйста, смог человек!

– Это редкость. В основном беспутный народ. Знаете, как в том анекдоте: круглое носим, квадратное катаем. Не в обиду вам будет сказано…

– Да нет, мы ничего, – согласился Владислав Северянович. – Я тоже говорил ей: не сори деньгами, приедет баб… приедет твоя хозяйка, спросит с тебя. Я-то отвечать не буду, плевал я отвечать!

Беда внимательно посмотрела на Владислава Северяновича. Проворно встала, положив облизанную ложечку на стол.

– Ну и ладушки! А мне пора! Телефон-то у вас сломан?

– Отключили за неуплату.

Антонина Сергеевна и Владислав Северянович тоже поднялись. А Никита и так всё это время стоял, навалясь спиной на дверной косяк, сняв только шапку, – краснощёкий, намёрзшийся после леса.

– Надо уплатить. Я тебе звонить буду. Мне за сорок девять кэмэ кататься… тоже, знаешь… Дорога – убитая, а машина – новая, с низкой посадкой. Японская! Она к нашим условиям не приспособлена…

– Заплатим, не переживайте! Мы всегда так-то платим, это нынешний месяц не получилось…

– Я не переживаю! – поправила беда, прошла, сняла с вешалки пальто с норковым воротником (ну да куда ему до мухинской шапки!), подумала и встряхнула. – А, здравствуй, малыш! – как будто только сейчас обнаружила Никиту. – Ну, как дела? По грибы-то не бегаешь летом? – Обернулась к Антонине Сергеевне: – Сейчас, Тоня, в ходу трюфеля. Ты не пробовала?

– Да где!

– Вещь! Не под самогонку, само собой, а под хорошее французское вино.

– А у нас в парнике такие растут! – брякнул Никита.

– Не слушайте вы его! Вроде большой уже, книжки читает, подгонять не надо, а иной раз скажет что-нибудь…

– Тоже без толку растёт, – посочувствовала беда. Покашляла. – Пойдём-ка, Тоня, проводишь меня до калитки.

…Вернулась Антонина Сергеевна как побитая. И пока чистила картошку, пока жарила на сковороде, пока мыла посуду – по щекам её точилось. Никита, ковыряя вилкой в тарелке, и раз, и другой поднял на маму глаза – она всё так же плакала, ходуном, как будто в одном платье выставили на ветер, ходили её плечи.

– Мам, ты чего?

– Ничего, Никит, ничего! – швырк-швырк носом.

– Вижу, чего, а говоришь, ничего! – не поверил, боясь жутких жёлтых фар в ночи, а больше того переживая за маму, которой лихие люди могли сделать плохо. – Ты со мной сегодня ложись, ладно?

– Ладно.

* * *

И завыла за окнами метель, гремя листом жести, заворотившимся на крыше. Встав на задние лапы, сама себя кусала за выгнутую грудь, откашливая шерсть, которую подхватывало и несло по белу свету. Бежала, выдыхая клубы. Рыла снег, а то, задрав лапу, крапала на месяц, что горел в небе синий-синий, словно пропитанный бензином клок ваты. И снова труси́ла, чертя носом. В чистом поле нюхала следы. Вот-вот найдёт их дом, взовьётся серебристыми снежинками и юркнет в замочную скважину. Ночью оживёт, на цыпочках прокрадётся в детскую, поцелует Никиту ледяными губами, а маму цапнет за бочок и утащит за тридевять земель, в дремучие леса, закуёт в каменной пещере…

Вот уже скребёт когтями в стекло и в стену, притворяясь ветками рябины, вот уже лает на чердаке и с визгом пролетает во тьме белым шаром. Встать бы из-под маминой руки, от всех бед и напастей перекинутой над ним, как летняя радуга, залепить бы замочную скважину пластилином! Метель бы и унялась, некуда было бы ей сочиться, не стала бы морозить маминых босых ног, которым коротко детское одеяло Никиты. Он давно проснулся и лежит в оцепенении, смотрит, как на полу хороводят тени качающихся в палисаднике деревьев, и слушает таинственный шум в кухне (где мышка забралась в консервную банку с яичной скорлупой)…

В такую ночь соболь, наверное, хоронится где-нибудь под выворотнем, лучит голодные глаза и ждёт, когда закончится непогода. А метель сторожит его у норы, ни одним глазом не заспит, ни на одно ухо не оглохнет, чуть чего – хрипит и швыряет снежные комья. И зверьку ничего не остаётся, кроме как свернуться клубком и ждать, – как Никита прижался к спящей маме и чего-то ждёт, повторяя про себя:

О, как томительно это ожиданье охотничьего фарта! Со дня похода в лес даже в ночном небе жадно видит Никита не звёзды, а соболиные следы, и в месяце – запорошенную дугу взведённого капкана, который день и ночь караулит жертву. И жаль Никите несчастного зверька, того гляди вляпается и поплатится жизнью за свою дорогую шубку! Ради неё люди готовы, кажется, прошерстить всю сибирскую тайгу, поймать и убить последнего баргузина…

Но и маму жаль! Маму-то, конечно, в первую очередь. Да и вряд ли (это так утешал себя Никита) соболь выйдет на промысел в такую стужу, а «найдём-наедем» найдут и наедут. Им нынче на Руси все пути-дороги открыты!

…Старуха-грибница пошепталась с Антониной Сергеевной у калитки – да и упорхнула в своей японской машине, обронив:

– Ищите деньги и с Богом оставайтесь!

Деньги они найдут, им деваться некуда. А вот с Богом, наверное, никогда не останутся. Это Никита понял в тот же вечер.

Перед сном Владислав Северянович вытребовал маму в спальню (он стоял босой, жилистый и острый, в бледно-голубых пошарканных кальсонах, и руки его, вздувшиеся уродливыми витыми венами, то механистически сжимались в кулаки, то снова разжимались).

– Чё она тебе внушала там, у калитки-то? Звала для чего?!

– Ой…

– Только это… не скули!

– Ой, Владик! К чему она, змея, принуждает! Вот уж правда змея подколодная!

– Ну чё?!

– Не знаю, как и сказать…

– Говори как есть! «Как», главно…

– Дом прода-ать подговаривает!

– До-ом?!

Обратно в детскую, где всё это время ждал её Никита, Антонина Сергеевна не вошла – ворвалась. Из ноздрей у неё капало, как будто торопясь поскорей в платок из ненадёжного носа. Его ничего не стоило расхлестнуть, а в платочке, застиранном до прозрачности, было, конечно, спокойней. Уж из платка-то Владислав Северянович мамину кровь не выпьет, это он только из неё может цедить, кровосос несчастный!

– Кровосос несчастный! Добыл из меня кровушки, ребёнка не пожале-ел! Добивай тогда и его, чтоб не мучился мой мальчик, моя голубка, не смотрел на эту жизнь, пропади она пропадом!.. – бежали из мамы слова, пузырясь и лопаясь на губах розоватой от крови пенкой.

Всё нынче спешило из Антонины Сергеевны: кровь, слёзы, слова. Там, вне маленькой мамы, им было надёжней, потому что здесь, в большом равнодушном мире, есть где спрятаться. А маме Никиты негде скрыться от быстрых рук, не у кого найти защиты, и только Никита свидетель горьким словам её молитв.

– Мама, тихо! Ничего не говори, а то он опять тебя побьёт! – прислонясь к маминому плечу, дрожащему, как дерево на ветру, Никита плакал в ладошку, думая набрать полную и утром вместе с красным от маминой боли платком подарить Владиславу Северяновичу, чтобы тот всегда помнил, сколько он выдоил из Никиты слёз, а из мамы – крови. Но слёзы утекали сквозь пальцы, и не то что завтра, а уже спустя минуту-другую нечем было бы Никите доказать своей тоски и печали, своего нежного чувства к маме, которую лупят, как сидорову козу, а она ничего поделать не может. И уже не кричит, а сидит и мычит, как немая, и медленно угасает перед каким-то ещё неведомым Никите молчанием…

Отрыдав, с мягким опухшим лицом далеко за полночь забылась Антонина Сергеевна. Сон её был болезнен и чуток. И Никита впервые видел, как мама стареет даже во сне. На его панцирной кровати, под его коротким одеялом, под его надзором и запором железных ножниц, воткнутых за дверной наличник…

Но от жизни чем запрёшься? Разве что снова в книжки долой – туда, в бумажный лес.

За окном ночь и день, ставший продолжением ночи, лютовала метель, всплёскивала белыми удавками, возводила на верхи снежных гребней и вешала за горла жёлтые прутья бурьяна, истошно колотилась в стёкла, царапалась, лизалась, сипела в трубе, клубилась прахом и заметала души и следы. И утра их новой жизни (та, старая, какой бы горькой ни была, утекла вместе с мамиными слезами) были однообразными. Лапша и морковный сок – ещё более мерзкими, хоть Никита и сглатывал их послушно, чтобы лишний раз не расстраивать Антонину Сергеевну, и без того на глазах иссякавшую в погоне за деньгами. А Владислав Северянович – забытый и одинокий, с которым никто не разговаривал, – слепой рукой протыкал за спиной рукав пальто и низко гнулся, уходя в ветер и снег. Только молодой белозубый соболёк не был молчалив, и шипел, и урчал, когда Никита в мучительной тусклости дней, в усталости бесплодных походов в поздний зимний лес задрёмывал в кресле и, оползая на пол и во сне цепляясь за ручки кресла, как за ветки ольхи, с горки в низину катился на мухинских лыжах к заветной ёлке, где лязгала цепь капкана и на конце жерди бился чёрный искристый ком…

5 февраля 2010 г.