Читать книгу Спой мне о забытом - - Страница 4

Шаги тенора грохочут за спиной. Эхо мечется вокруг, отражаясь от потолка и статуй, и кажется, что он сразу повсюду. Я бегу так быстро, как могу, и молюсь Богу Памяти, чтобы он спрятал меня, чтобы этот человек не нашел меня.

Я резко влетаю в поворот лестничной клетки и останавливаюсь как вкопанная, увидев Сирила. Его волосы нимбом сияют в звездном свете, а губы сжимаются в тонкую линию, когда он бросает взгляд на мое лицо и на коридор за моей спиной. С недовольным видом он хватает меня за локоть и впихивает в глубокую нишу в стене, а потом шагает вперед и встречает тенора.

– Мсье Родин! – говорит Сирил тихо и напряженно, когда тенор появляется из-за угла. – Боже, куда вы так спешите?

– Простите! – Тенор останавливается, но бросает взгляд за плечо Сирила в коридор, где я прячусь. Я прижимаюсь к стене, молясь, чтобы черное платье не выделялось в тени, а стразы, которые я нашила на маску, не отблескивали.

Загадочный тенор оказывается мальчишкой моих лет. Одежда на нем поношенная, на копне темных волос, падающих на глаза и путающихся в ресницах, водружена кепка.

– Я кого-то заметил, – говорит он, а грудь высоко вздымается после нашей погони. – Вдруг это вор.

Сирил усмехается:

– Может, это был Призрак Оперы.

– Призрак Оперы, месье?

– Oui[5]. Говорят, ночами по коридорам бродит призрак, но никто еще не смог доказать, что это правда.

Мальчишка хмурится и вновь заглядывает Сирилу за спину.

– Это был не призрак. Кем бы он ни был, он опрокинул подсвечник.

– Мсье Роден, дорогой мой. Эмерик, верно?

– Oui, месье.

– Эмерик. Каждый вечер в одиннадцать я обхожу все здание. Если здесь бродят какие-нибудь воры, я непременно их замечу. – Сирил скрещивает на груди длинные тонкие руки. – Кстати, если я не ошибаюсь: когда я нанимал вас на работу этим утром, я четко обозначил, что третий этаж нужно вымыть к десяти вечера.

– Oui, месье, я как раз заканчивал.

Сирил вытягивает из нагрудного кармана блестящие часы.

– А сейчас уже почти десять тридцать.

Эмерик кивает и опускает взгляд.

– Oui, месье. Простите.

– Предлагаю вернуться к делу. – Сирил хлопает тенора по плечу. Эмерик вздрагивает от прикосновения, и при этом внезапном движении что-то блестит у горла. Я прищуриваюсь, чтобы рассмотреть.

Воротник рубашки чуть расстегнут, и из-под него выглядывает голубой камень на толстом кожаном ремешке. Камень чистый и яркий, как летнее небо, и так сверкает, что я хватаю собственное ожерелье, чтобы не охнуть.

Эмерик вновь шевелится, и камень исчезает из виду.

– И не переживай из-за Призрака Оперы, или что ты там видел, – продолжает Сирил. – Все находится под моим полным контролем. Муха не пролетит.

Эмерик хмурится, сводит густые брови, будто не вполне поверив, но кивает и размашисто шагает обратно.

Я понимаю, что высунулась из ниши, чтобы посмотреть, как он уходит, и провожаю глазами резкие линии широких плеч и уверенные стремительные движения длинных ног.

Когда парень скрывается из виду, а звук шагов утихает, Сирил окликает меня, не оборачиваясь:

– Исда?

Сглотнув, я выпускаю из рук кулон и прячу его обратно в вырез платья. Ладонь жжет в месте, где края украшения врезались в кожу. Я столько всего видела в воспоминаниях Эмерика: все эти цвета, свет, девочка-гравуар, и кровь бурлит, но я заставляю себя дышать медленно.

– Сирил, прости, пожалуйста. Это вышло случайно. Я…

Сирил устало взирает на меня.

– Мы не можем допускать случайностей, Иззи. Нужно быть осторожнее.

Я киваю, щеки горят под маской.

– Знаю. Я забылась.

Он вздыхает и указывает на лестницу.

– Пойдем?

Подобрав вспотевшей рукой юбки, я иду за ним на четвертый этаж и дальше по коридору к резной дубовой двери в его кабинет. Он вставляет в замок большой металлический ключ, поворачивает его со скрежетом и толкает дверь. Комната дышит в лицо холодным воздухом. Я захожу внутрь вслед за Сирилом и начинаю зажигать настенные светильники, а он подходит закрыть окно и надежно запереть его на щеколду.

Сирил обычно так взбудоражен во время наших ночных бесед после представления: болтает о продажах билетов, о выручке, о том, в каком восторге были посетители, прощаясь с ним. Однако сегодня он избегает моего взгляда и принимается перекладывать предметы на столе с места на место, будто они нанесли ему личное оскорбление, стискивая зубы так, что они вот-вот хрустнут.

В теплом свете видны книжные полки от стены до стены, набитые тысячами книг. Золотые буквы названий подмигивают курсивом с потертых корешков. К задним полкам приставлена рама с картой нашего города, Шанна, и еще одна, с картой нашей страны, Ворель. Золотые флаконы эликсира памяти занимают все пространство, свободное от элегантных авторучек и счетов с прошлых выступлений.

У меня перехватывает дыхание, как и всегда, когда я вижу статуэтку, которую Сирил держит на полке позади стола.

Она изображает Троицу. Трех ужасных гравуаров, которых принято поминать лишь шепотом. Трех женщин, которые однажды поставили мир на колени и умыли улицы кровью. Трех чудовищ, которые заставили всех бояться и убивать таких же, как они.

Я отрываю взгляд от их изуродованных лиц и обнаженных зубов и усаживаюсь на деревянный стул перед столом Сирила – стул, на котором я так часто сидела, что кажется, будто его смастерили специально под все изгибы моей спины. Сцепив руки на коленях, я упорно смотрю в пол, игнорируя взгляды Троицы, бурящие лоб, и жду, когда Сирил что-нибудь скажет. Что угодно.

– Я постараюсь быть незаметнее, – обещаю я. – Такого больше не случится.

Он вытаскивает с полки книгу, смотрит на обложку и кладет ее на стол, стараясь не потревожить множество бутылочек, которые аккуратными рядами заполняют угол стола. Держа в тонких руках книгу, он какое-то время недовольно смотрит на название, а потом поднимает взгляд на меня.

Его серо-голубые глаза полны чувств, которые я так хорошо знаю, что могу положить на музыку. Разочарование суживает их уголки. Огорчение выдает форма бровей, насупленных так, что они касаются ресниц. Но сильнее всего испуг: он тревожит цвет радужек, будто брошенный камень, и тревога обращается волной. Можно целый концерт написать, изучая этот взгляд с осторожными четвертными нотами и скрытыми басами.

Я поднимаюсь, тянусь через стол и легонько накрываю его ладонь своей, не мигнув, не отведя взгляд.

– Я в порядке, Сирил. Он меня не заметил. Он не знает, кто я.

– Ты уверена? – едва шепчет он.

– Oui. Я в безопасности.

Мы молча смотрим друг на друга, и я практически слышу отзвук его голоса: он ритмично читает стишок в конце моей любимой сказки, «Шарлотта и зеркало забытых вещей», и угасающий трепет каждого слога убаюкивает меня, маленькую, пятилетнюю. «Шарлотта смотрела в зеркало и видела много вещей», – бормотал он неисчислимое количество раз. «Бочонок, бумажки, ботинок, бананы, что солнца желтей…»

– Все хорошо, – уверяю я его, сжимая руку.

Сирил выдыхает, стискивает зубы и наконец кивает.

– Нельзя расслабляться, Исда. Никогда. – Он понижает голос: – Уверен, незачем напоминать, что беспечность может стоить тебе жизни.

Я качаю головой:

– Незачем.

– Хорошо. Потому что если я тебя потеряю… – Он сглатывает и сжимает переносицу тонкими пальцами. – Я не выдержу. – Он опускает руку и накрывает мою кисть ладонью, а уголки губ в улыбке изгибаются кверху. – Кроме того, ты оказалась просто незаменимой со своими способностями к подмене памяти. Не знаю, справился бы театр без тебя.

Я смеюсь:

– Рада помочь.

Он всматривается в мое лицо мягким взглядом:

– Но тебе самой этого достаточно? Я не меньше тебя хотел бы, чтобы тебе было незачем прятаться, чтобы ты могла принимать большее участие в выступлениях. Небеса знают, как вокалистка ты куда лучше, чем те, кого я когда-либо нанимал.

Румянец покрывает щеки.

– Мне достаточно и этого.

Он склоняет голову, ощущая дрожь лжи. Мы оба знаем, что ничего не будет достаточно, пока я не могу встать на этой сцене.

Я склоняюсь к нему и смотрю в глаза.

– Я и так получила больше, чем любой другой гравуар, и за это буду вечно благодарна.

– Обещай, что будешь вести себя осторожнее.

Я киваю:

– Такого больше не повторится.

Он смотрит на меня долгим взглядом, затем отпускает руку и устраивается в высоком кожаном кресле за столом. Лицо его расслабляется.

– Так. Если не считать происшествия с Роденом, я бы сказал, ты сегодня неплохо справилась. После «Le Chanson des Rêves’ публика осталась в отличном настроении.

Я ерзаю на краешке сиденья, не пытаясь изгнать из голоса радостное возбуждение.

– У меня получилось стереть тот момент, когда у тенора сорвался голос, как минимум у трех четвертей зала!

Губы Сирила изгибает довольная улыбка.

– У тебя получается все быстрее. Такими темпами мы распродадим все места на «Le Berger[6]» за несколько месяцев.

– Ну на него-то билеты продать не так уж сложно.

Сирил берет со стола одну из бутылочек с эликсиром памяти и катает по ладони.

– Народ всегда его обожал, это правда.

Флакон у него в руках такой же, как и все другие, которые мне когда-либо встречались, и все равно я замечаю, что не могу оторвать взгляда. Длиной он всего в подушечку большого пальца, а спиральный знак фандуаров, вырезанный на поверхности, такой крошечный, что кажется просто сколом на стекле. Эликсир памяти золотисто поблескивает, перекатываясь вперед-назад при переворачивании, и я поражаюсь тому, как воспоминания, которые я вижу в разумах посетителей, обращены в такую простую, но элегантную форму.

Так жаль, что фандуарам – тем, кто добывает эликсир из людских разумов, – нельзя в театр оперы. Иначе я смогла бы пробраться в их головы и посмотреть, каково это – творить такое колдовство. Вытягивать самую суть человеческой памяти, чистую эссенцию запоминания, которую можно продать тому, кто предложит бо́льшую цену. Затем ее выпьют, чтобы улучшить собственную способность обращаться к прошлому.

Интересно, эликсир из воспоминаний Эмерика Родена выглядел бы не так, как прочие? Мне он кажется бурлящим, переливающимся всеми цветами радуги и каким-то образом полным музыки.

– Ты уже начал пробы на роль главного тенора в «Le Berger»? – отсутствующе спрашиваю я, загипнотизированная тем, как Сирил машинально перебрасывает флакон из руки в руку.

– Oui. Утром. – Он подбрасывает бутылочку, ловит и указывает пробкой на дверь за моей спиной. – Явился этот мальчишка и предложил себя. Ни дня не обучался.

Я хмурюсь.

– Я слышала, как он поет. Поэтому и отвлеклась. Его голос…

– Не имеет значения, какой там у него голос. Критики заметят необученного исполнителя на третьей ноте первой арии.

Сирил ставит бутылочку на место рядом с остальными, соединяет пальцы домиком перед лицом и одаряет меня задумчивым взглядом.

– Вместо этого я предложил ему место уборщика. Может, если он потрется какое-то время среди правильных людей, то однажды превратится во что-нибудь стоящее. И плачу я ему более чем прилично, так что если он верно распорядится деньгами, то определенно сможет однажды нанять учителя.

– Наверное…

Но мне все равно жаль, что Сирил не позволит этому юноше петь. Стоит лишь вспомнить голос Эмерика, как по рукам бегут мурашки.

– Кстати, о «Le Berger»… – Глаза Сирила сверкают, а в уголках губ играет тень улыбки. Он лезет в пиджак и достает стопку бумаг, перевязанную золотистой веревочкой. – Ни за что не угадаешь, кто сегодня был на представлении.

– Кто? – Я сверлю глазами бумаги в его руке. Мне видно только обратную сторону, но бумага плотная, да и скреплено так, будто это ноты.

Усмешка скользит по его лицу, и он переворачивает листы лицом ко мне. Золотые буквы выдают, что это специальное издание музыки из «Le Berger» для органа.

– Андре Форбен.

– Не может быть! – пищу я, вскакивая на ноги. – Где он сидел?

– В ложе под моей. – Сирил протягивает ноты, я выхватываю их у него и распахиваю на первой странице, где вьется элегантными черными петлями царственная подпись Форбена – внизу листа, там, где он указан в качестве композитора оперы. – Нашел их, когда заходил на прошлой неделе в «Шонтер». Знаю, у тебя уже есть органная аранжировка, но когда я заметил, что это специальное издание, то не смог устоять.

Не смея ни моргнуть, ни вздохнуть, я провожу дрожащими пальцами по нотам, которые полуночной тьмой лежат на девственно-белом пергаменте.

Сирил мягко спрашивает:

– Ну как? Нравится?

Я бросаюсь к нему и обвиваю руками шею.

– Я просто влюблена!

Посмеиваясь, он гладит меня по кудрям. Когда он отпускает меня, я прижимаю ноты к груди и сажусь обратно на стул, едва не подпрыгивая на месте.

– Если бы только ты могла стать ведущим сопрано «Le Berger»… У тебя идеальный диапазон, – вздыхает он, садясь в кресло.

– Спасибо. – Благодарность выходит кислой, и я поджимаю губы. Потому что он прав. У меня в самом деле идеальный диапазон для этой оперы.

Только вот лицо не идеальное.

Он вздыхает, достает с полки тонкую папку и пролистывает ее.

– Совет опять мешает? – Я рассматриваю ряды книг учета на полках за столом. Сирил целыми днями работает в Королевском Совете Шанна, и он служил там, сколько я себя помню. Достаток и влияние в городе превратили его в очень видного члена правительства.

– Ммм? А, нет. – Он лезет в ящик стола за авторучкой и набрасывает пару слов на одной из страниц. – Рутина. Держим беспамятных под контролем, следим, чтобы фандуары вели себя прилично в Maisons des Souvenirs, Домах Памяти. Ну и все такое. – Он тяжело вздыхает и искоса смотрит на меня. – Знаешь, я скоро перестану быть простым служащим в правительстве. – Он умолкает, потирая большим пальцем гладкий подбородок.

– Что не так? – спрашиваю я.

Он укладывает обе ладони на стол.

– Просто… Я про Леру. Главу Совета Шанна. Он так беспечен. Записи он ведет ужасно, да к тому же отказывается принимать всерьез опасности, готовые выплеснуться на город.

– Какие?

– Фандуары что-то замышляют. – Сирил морщится, обратив взгляд к окну. – Я видел, как они собираются на улицах, шепчутся. Леру слишком мягко с ними обращается. Дает им слишком много свободы. Он забывает историю, забывает, что случилось в прошлый раз, когда им позволили вот так разгуливать.

Я бросаю взгляд на статуэтку Троицы и вздрагиваю.

– Ты правда думаешь, что такое может повториться? Даже без гравуаров?

– Фандуары и сами по себе представляют угрозу; но ты права, все не обязательно будет так же ужасно, как в прошлый раз. Но чем дольше мы закрываем глаза на мелкие беспорядки, тем больше опасность, – отвечает Сирил. – Я выразил беспокойство, но Леру меня не слушает. Он рискует всеми нами. Если он не прекратит в ближайшее время, пострадаем мы все.

– Все настолько плохо? – я поднимаю брови.

Сирил проводит ладонью по лицу.

– Я искренне надеюсь, что не прав. – Он опускает глаза на документы, но не видит их, взгляд обращен куда-то далеко.

– Ты что-нибудь придумаешь.

Он улыбается:

– Как обычно. Ну, пора в постель. Мне предстоит еще много работы, прежде чем я смогу отправиться домой.

– Тогда не буду мешать.

Я пробираюсь к двери, чуть не опрокинув по пути деревянный глобус.

Сирил усмехается:

– Осторожней, chérie[7]. Это королевский подарок.

– Да, точно. Прости. – Я поправляю глобус и тяну дверь на себя. Уже стоя одной ногой в коридоре, оборачиваюсь через плечо: – Сирил, спасибо за ноты.

Он поднимает глаза от документа, который пишет, и кивает; вокруг рта у него разбегаются ласковые морщинки.

– Не за что, моя Иззи. Не за что.

Я закрываю дверь и скольжу по коридору, поворачиваю за угол – и вниз, пролет за пролетом. Все глубже и глубже я погружаюсь в чрево оперного театра, где сияющие коридоры, украшенные позолоченными ангелами, сменяются камнем и паутиной, где воздух становится холодным и неподвижным, где блеск обращается тихой загадкой ночи и одиночества.