Читать книгу Между грушей и сыром - - Страница 6

Еще днем, трясясь сначала в Тумской, а потом во Владимирской электричке, да еще с пересадкой в Петушках, Лев Борисович Нойман, реставратор и искусствовед, чувствовал, что вся затея какая-то гнилая.

Два дня назад пришло письмо от сестры – странное, не похожее на все предыдущие, жалостливое письмо. Ничего конкретного, просто через каждые две строчки: приезжай, да приезжай, приезжай, пожалуйста. Лев Борисович совсем не хотел ехать в гости сестре.

Кроме писем Ревекки, его ничего не связывало с прежней московской жизнью, со временем он стал думать, что вообще живет в другой стране, и на каком-то другом междустрочном уровне убедил в этом Ревекку: он уехал далеко, за море, навсегда. И вдруг она одним махом решила свалить эту, как ему казалось, крепкую стену, и словно забыв об их негласном договоре, написать: «приезжай, соскучилась». Надо было, конечно, позвонить. Но Лев Борисович вдруг захотел сделать сестре что-нибудь приятное. Например, сесть в электричку днем, вечером уже быть в Москве, открыть дверь своим ключом, тихо раздеться, достать из сумки торт, всякую деревенскую снедь, которой у его здешней хозяйки забита кладовка, и зайти, как ни в чем ни бывало в Ривину комнату, где она, наверняка, сидит и проверяет чьи-нибудь сочинения или смотрит телевизор.

Так вот где-то между 83-м и 43-м километром он начал раскаиваться. Вообще-то Льву Борисовичу нравилось, искренне нравилось устраивать разные сюрпризы, но почему-то после них всегда оставался какой-то неприятный осадок, даже горечь во рту. Так, словно вечером напился с друзьями, пел песни, танцевал на столе, флиртовал с дамами и блевал на лестнице, а утром проснулся и понял, что друзья –просто знакомые, дамы – уродины, голова болит, и желудок бьется в конвульсиях. В молодости Лев Борисович плевал, конечно, на все похмелья и осадки, даже занятно было смотреть на мир сразу со всех сторон, но сейчас превыше всего он ценил свой душевный покой.

«Дурак я», – тоскливо думал Лев Борисович, – «зайду к ней, ляляля, Левушка, как я рада, а потом мне захочется уйти, а электрички уже не ходят». Лев Борисович даже хотел выскочить из поезда в Кусково, но почему-то продолжал свой путь, невозмутимо читая газету. Иногда он поступал вопреки велению чувств и разума, наверное, повинуясь желудку, который уже настроился на чай с тортом.

Москва Льву Борисовичу не понравилась, да он и не хотел, чтобы она ему понравилась. Пятнадцать лет он изучал Москву, любил ее и влюблялся все сильнее, старался дышать в одном с ней ритме, раствориться в ней, а потом враз оборвал эту связь, вырезал из себя Москву, словно огромную опухоль, и теперь, сидя в вагоне метро, стараясь не глядеть не пассажиров, снова чувствовал себя чужаком.

Выйдя из метро, купил бутылку «Трехгорного», сел на бордюр около памятника Энгельсу и быстро ее выпил. Что-то в голове сразу отключилось, какой-то неприятный звон утих, тогда он встал и спокойно пошел к Риве. Было около половины девятого.

Открыл дверь своим ключом, тихо разделся, достал из сумки торт, банку соленых грибов и банку варенья и вошел в комнату сестры.

– Кто вы такой?! – раздался сзади женский визг.

Лев Борисович неторопливо обернулся. Прямо посередине освещенного коридора стояла толстая тетка в голубом халате, плотно облегавшем ее фигуру, и обвиняюще смотрела на него. Почти одновременно открылись две противоположные двери, и из них высунулись неопределенные мужчины в спортивных костюмах.

Лев Борисович подумал, что самое лучшее сейчас молча уйти, оставив Риве самой разбираться с этими склочными соседями. Тем временем мужчины вышли из комнат, и все трое решительно направились в его сторону.

– Зоя Мироновна, это я, – неожиданно сказал кто-то голосом Льва Борисовича, причем слова эти помимо воли вылетели изо рта Льва Борисовича, и тут сам Лев Борисович вспомнил, что эта небесно-голубая баба действительно Зоя Мироновна, постаревшая и потяжелевшая.

– Кто «вы»? – Зоя Мироновна почувствовала какой-то подвох.

– Бог мой, Лев Борисович! – ахнул ее муж.

Так и получилось, что Льву Борисовичу пришлось позвонить Тане. Он бы не стал этого делать, но тогда ему бы пришлось сидеть в Ревеккиной комнате и переживать, а ему этого сейчас совсем не хотелось. Он вообще боялся заходить теперь в комнату, боялся включать свет, боялся прикасаться к ее вещам, поэтому нервно стал листать записную книжку в поисках нового Таниного телефона, который Ревекка ему как-то прислала, а он механически туда переписал.

Завтра предстояло звонить в милицию, потом в похоронное бюро, слава Богу, сестрица купила место на кладбище, вот только на каком? Она ему писала, что где-то должны лежать все распоряжения на этот счет. Таня обещала прийти на похороны. Получить свидетельство о смерти, выписать Риву в ЖЭКе из комнаты, снять все деньги с ее сберкнижки, чтобы оплатить похороны (а если не хватит?). Лев Борисович испытывал к сестре чувство необычайной благодарности за то, что она обо всем позаботилась заранее, но в комнату заходить все равно не стал, а пошел на Гоголя пить портвейн с какими-то мужиками.

«Хорошо, что моей сестрой была Ревекка, а моей женой – Таня». – после портвейна Лев Борисович пришел в благостное состояние духа. – «Хорошо, что родителями моими были Борис и Лия, а Саша был моим племянником. Хорошо, что прародителями нашими были Авраам и Сарра, а Анна была моей дочерью». Одной из вынужденных потерь решительного отъезда Льва Борисовича в … была та, что он лишился возможности смотреть, как растет его дочь. Нельзя сказать, чтобы он слишком страдал от этого. Он не был хорошим отцом. Он так и не научил ее ничему, никогда не вникал в ее детские проблемы, за все годы семейной жизни Татьяна использовала его как некое верховное божество, последнюю судебную инстанцию. «Вот и папа считает, что ты виновата». – говорила она маленькой заплаканной Ане, и Лев Борисович с серьезным видом соглашался: «Да, виновата», понятия не имея о чем речь. Наказание, обычно, на этом и заканчивалось. «Правда, Ане очень идет?» – спрашивала Татьяна, надевая на дочь новое платье, хотя Аня стояла и морщилась. «Очень» – соглашался Лев Борисович, и Аня ходила в этом платье, пока не вырастала из него, потому что «папе оно тоже нравилось».

Дочь занимала в его душе и мыслях лишь какое-то небольшое место, и когда оно освободилось, Лев Борисович, как королева Корнелия из какой-то пьесы Шекспира, заполнил его призраками Анны, не воспоминаниями, а как бы бесплотным ее образом, который растет, хорошо учится и становится все более похож на него самого.

– Мужик, а ты чем занимаешься?

– Что?

– Чем, грю, занимаешься? Че делаешь, в смысле?

– Я реставратор.

– Почтенно… будешь?

– Нет, спасибо. Я уже домой пойду.

– Ну давай.