Читать книгу Психология убийцы. Откровения тюремного психиатра - - Страница 4

Современные административные органы (например, тюремные) неизбежно имеют дело с целыми классами людей, не рассматривая их в качестве отдельных личностей. Я увидел это на примере того, как тюремная система обращалась с одним профессиональным писателем, умным человеком, полным сочувствия, но далеким от сентиментальности. Он еженедельно давал уроки писательского мастерства шести заключенным, которые проявили интерес к тому, чтобы заняться писательством.

Он рассказал мне, что разглядел в их работе определенную картину. Почти всегда плоды их первых усилий оказывались автобиографичными. Эти люди без труда описывали свое ужасное детство, но затем сюжет неизменно упирался в тупик – когда повествование доходило до совершения ими первого серьезного преступления. Течение рассказа прерывалось; начинающий автор не мог продолжать. Однако (вероятно, с огромным тактом) наставник всячески поощрял и подталкивал своих подопечных к тому, чтобы они преодолели этот кризис, так что в конце концов большинство из них все-таки сумели поведать в письменном виде о своих преступлениях. Ему же самому как-то удавалось ненавязчиво пробираться по узкой дорожке между склонностью к осуждению виновных и стремлением оправдать их.

Каково же происхождение описанного им творческого кризиса? Подозреваю, что его ученикам пришлось впервые задуматься о своей жизни с биографической точки зрения, а это, в свою очередь, вынудило их посмотреть правде в глаза по поводу того, что они совершили, отбросив покров оправданий, которые они сами для себя придумали. Да, у них было ужасное детство, когда к ним относились жестоко или невнимательно; однако все-таки не существовало какой-то неизбежной, изначально присущей или попросту обычной причинно-следственной связи между этим опытом и тем, что они впоследствии натворили. Иными словами, некогда они решили сделать то, что сделали, и представление рассказа об этом в письменном виде заставило их столкнуться лицом к лицу с этим причиняющим боль фактом. Я предположил, что это столкновение с правдой об их собственной жизни должно ускорять их отрешение от преступности.

Однажды этот писатель пришел ко мне и объявил, что финансирование его работы (а платили ему не очень-то много) собираются прекратить из соображений экономии. Он попросил меня написать письмо в его поддержку, что я с радостью и сделал. Но, как я и предсказывал, оно не возымело никакого действия. Больше он не посещал нашу тюрьму.

Так и представляю себе реакцию официальных лиц на мое письмо поддержки. Какой-нибудь администратор (со всеми полагающимися регалиями) наверняка заявил своим коллегам, что моя поддержка не является «научным» доказательством; что нет статистических данных, которые показывали бы, что писатели снижают уровень рецидивизма среди заключенных, – и что всякая административная политика и целевые расходы должны в наше время «основываться на конкретных фактах».

Возможно ли вообще добыть такие «факты»? На курсы к этому писателю ходила лишь незначительная часть заключенных тюрьмы – не более одной двухсотпятидесятой (в какой-либо отдельно взятый период времени). Кроме того, они самостоятельно выбирали себе такое занятие. Они добровольно шли на этот курс, а значит, вряд ли могли считаться типичными представителями тюремного населения с учетом возраста, характера, уровня интеллекта, образования и даже криминального прошлого. Для каких-либо адекватных выводов следовало принимать во внимание все эти факторы – а также, несомненно, многие другие. Более того, надлежало еще и сравнить тех, кто записался на эти курсы и был принят, и тех, кто записался, но был отвергнут (причем для чистоты эксперимента отбор здесь должен был проходить случайным образом). Очевидно было, что такое сравнение провести нельзя в принципе, – а значит, писатель вообще не должен работать в тюрьме.

Но если бы писатель раз в год сокращал дальнейший срок отсидки какого-то заключенного на год или даже всего на полгода (а такое вполне вероятно), он бы многократно окупил государственные расходы на собственное скудное жалованье – во всяком случае если верить официальным данным о стоимости содержания человека в тюрьме. (Разумеется, при этом предельная экономия на каком-то отдельном заключенном могла быть нулевой – согласно расчетам в области «научного администрирования».) Мне казалось, что на такой риск стоит пойти.

Существовал и еще один довод в пользу того, чтобы этот писатель продолжал работать в тюрьме, хотя в наши грэдграйндовские времена[5] этот довод вряд ли прозвучит убедительно. Хотя мои взгляды на пенитенциарную систему очень далеки от либеральных (думаю, многие тюремные сроки следовало бы намного продлить), но я все-таки полагаю, что есть некая этическая обязанность пытаться что-то делать для заключенных, даже если эти усилия оказываются безуспешными. Наем писателя по крайней мере демонстрировал, что какие-то такие попытки (пусть и небольшие) все-таки предпринимаются, что речь не идет просто об ограничении свободы и о лишении определенных прав и возможностей. Я выступал за продолжение его занятий, ибо полагал, что культурный мир, где обитают заключенные (с их особой музыкой, с их электронными развлечениями), лишь усугубляет их преступные наклонности, а то и вовсе служит их причиной.

И потом, существовало очень уж очевидное различие между «научной» строгостью, с которой пытались измерить ценность работы нашего писателя, и теми сомнительными стандартами, по которым оценивали вечно множащиеся и гораздо более дорогие административные процедуры, почти ежедневно внедряемые в тюремную практику.

Современная бюрократия исходит из того, что новые «расширенные» процедуры всегда лучше старых. И даже если на какой-то более поздней стадии это предположение окажется безусловно неверным – что ж, это ведь царство бюрократии, а не любви, так что здесь никто никогда не обязан извиняться.

Новые процедуры означают появление новых бланков для заполнения. Новые документы всегда длиннее, чем старые, то есть содержат больше данных, потому что больше информации – это всегда лучше, чем когда ее меньше. Сбор информации – это процесс, который (как считает бюрократия) способен решить любую проблему, так что для каждой проблемы имеется соответствующая анкета. Она точно не справляется с проблемой, зато показывает, что вы что-то предприняли. Вера в анкеты для нас то же самое, что вера в заклинателей дождя у африканских племен прошлого в тех краях, где часто случалась засуха.

Во времена моей работы в ней Тюремная служба Великобритании обеспокоилась числом самоубийств в тюрьмах – точнее, обнародованием данных о количестве тюремных суицидов. Поэтому служба постановила, что по каждому заключенному, который (по мнению какого-либо сотрудника тюрьмы) имеет или может иметь суицидальные наклонности, необходимо заполнять анкету нового образца.

Это был настолько усложненный документ, что его лишь в редких случаях удалось бы заполнить правильно (ниже я объясню, почему я впоследствии пришел к выводу, что это его главное достоинство и главная цель в глазах тех, кто его разработал). Помню, как меня специально учил им пользоваться один сотрудник тюрьмы, которого самого научили им пользоваться – и который теперь проповедовал его пользу со всем пылом новообращенного. Цель такого рвения – скрыть даже от него самого абсурдность документа. Именно так было в данном случае, поскольку я знал, что этот служащий был до своего «обращения» вполне разумен и даже циничен. Дайте человеку какое-нибудь нелепое дело, от которого он не может отвертеться, и вскоре он проникнется энтузиазмом по отношению к этой затее.

Эту многостраничную анкету скоро стали применять все чаще и чаще, поскольку легче было завести эту «книгу» (как ее быстро начали называть) для того или иного заключенного, чем прекратить ее ведение. Ведь «заведение книги» никогда не могло бы повлечь за собой упреки в халатности и служебной небрежности, а вот за «закрытие книги» их можно было с легкостью схлопотать. (Сотрудники тюрьмы часто говорили мне что-нибудь вроде «я завел книгу на Смита, сэр», но никогда не сообщали: «Я закрыл книгу по Смиту, сэр».)

Так что число арестантов «в книге» множилось, пока их доля не стала весьма высока. Много лет спустя один наивный тюремный служащий африканского происхождения признался во время проводимого мною расследования самоубийства одного из заключенных, что при обходе он всегда первым делом заглядывал в камеры тех, кто «в книге», – просто чтобы удостовериться, что никто не «болтается» (в петле). «Мы так говорим про наших висельников – болтаются», – наивно сообщил он мне. Коренной британец не стал бы выдавать мне это выражение, но африканец сказал именно так, тем самым показав, что по природе он человек не злой.

Теперь львиная доля времени сотрудников уходила на заполнение этих документов. Разумеется, не было никаких гарантий, что они заполняют их честно: если вы не можете доверять человеку, то есть считать, что он будет стараться работать как можно лучше, вы не можете доверять ему и в том, что касается честного следования процедуре. Тем не менее одно из самоубийств в нашей тюрьме случилось, когда на месте оставалось лишь сильно сокращенное число персонала: все остальные отбыли на «тренинг по повышению осведомленности о риске суицида среди заключенных».

Спустя некоторое время после введения этой анкеты меня вызвали в коронерский суд, чтобы я дал показания по поводу одного повесившегося арестанта. Производство в коронерском суде носит следственный, а не состязательный, как в других британских судах, характер, но заинтересованные стороны все-таки могут иметь в нем своих юридических представителей. Семья погибшего заручилась услугами барристера в надежде доказать неправомерные действия или халатность со стороны тюрьмы, тем самым готовя основание для того, чтобы в конечном счете добиться компенсации.

Этого человека при жизни не очень-то жаловала его семья: за три месяца, проведенных им за решеткой, никто из близких ни разу его не посетил, хотя эти родственнички жили совсем недалеко.

Я не очень хорошо его знал, и с этим делом меня связывало немногое. Молодой барристер, защищавший интересы семьи, встал, чтобы задать мне полагающиеся вопросы. Его цель явно состояла в том, чтобы показать: в смерти этого заключенного виноват кто угодно, только не сам арестант.

– Если не ошибаюсь, доктор, – начал он с какой-то угрожающе-елейной вежливостью, – форму 20/52 НВСЗ (так называется эта анкета; НВСЗ – нанесение вреда собственному здоровью) заполнили неправильно?

Он как бы намекал: если бы анкету заполнили как полагается, мужчина, разумеется, остался бы жив.

– Да, это верно, – ответил я (хотя на самом деле я не знал, так ли это), – но верно и то, что со времени ее введения частота суицидов в тюрьмах повысилась.

Мои слова положили конец развитию этой темы, после чего барристер задал мне всего один-два тривиальных и неоскорбительных вопроса – лишь для того, чтобы не создалось впечатления, будто мой ответ совершенно сокрушил придуманную им стратегию.

Сами тюремные служащие скептически относились к ценности анкет, которые им приходилось заполнять, а ведь нет более верного способа понизить боевой дух персонала, чем навязать ему задание, в бессмысленности которого он уверен и которое при этом запутанное и отнимает массу времени. В то же время современные управленцы даже любят, когда у подчиненных боевой дух несилен (во всяком случае если напрямую не затронуты собственные финансовые интересы администрации), поскольку в результате персонал смиряется со своим положением, становясь покорным и уступчивым.

Как-то раз один сотрудник тюрьмы, которого я застал за заполнением очередной анкеты, спросил, не желаю ли я посмотреть, где в конце концов оказываются все такие бумаги.

Он провел меня по целому лабиринту подземных коридоров, о существовании коих я прежде не подозревал. Мы добрались до обширного помещения, где было много десятков металлических стеллажей с огромными мешками из прозрачного пластика. Каждый мешок был набит сотнями суицидальных анкет (как их иногда называют). Здесь они и нашли свое последнее пристанище. Мешки были помечены несмываемым маркером: к примеру, «янв. – март – 2001». Если бы понадобилось найти здесь какой-то определенный документ, его отыскание потребовало бы поистине геркулесова подвига.

– Вот! – изрек сотрудник со всем высокомерным презрением, на какое был способен.

Пока мы шли обратно через лабиринт, я предавался странной меланхолии. Каждая из этих тысяч и тысяч анкет была результатом значительных усилий. И ради чего все это? Увидев, как все эти бумаги свалены без особого разбора, я напомнил себе, как недальновидны современные администраторы и как преходяще все сущее.

Однажды меня вызвали в коронерский суд по другому делу о самоубийстве в тюрьме. Присяжные в таком суде в силу каких-то необъяснимых причин всегда казались мне более внимательными и лучше одетыми, чем члены жюри на обычном уголовном процессе. Не может быть, чтобы тут играло роль просто уважение к смерти: присяжные на слушания дел об убийстве одеваются не лучше, чем когда процесс касается менее тяжких преступлений.

Человек, о котором шла речь, повесился, проведя в тюрьме десять дней. Опять-таки я знал его не слишком хорошо. Свидетель, выступавший передо мной, врач-администратор, отвечавший за тюремные медицинские услуги всего региона, произвел на суд плохое впечатление: он выражался уклончиво и, казалось, хотел добиться, чтобы вина (если таковую найдут) пала на как можно менее высокопоставленного сотрудника тюремного ведомства. Виновный бежит, когда никто не гонится за ним[6].

Я встречался с покойным всего один раз – когда осматривал его сразу же после того, как его доставили в тюрьму. Он рассказал, что полицейские пинали его ногами во время ареста и после него – и при осмотре я нашел клиническое подтверждение этому в виде треснувших ребер. Я заказал рентгеновское обследование, сообщив арестанту, что для лечения оно не нужно, но может дать необходимые факты, если он пожелает подать жалобу на действия полиции. Рентген ничего не показал, но при посмертном вскрытии были обнаружены трещины – именно там, где я и подозревал.