Читать книгу Признание обвиняемого. Монография - - Страница 3

На протяжении всего развития уголовного судопроизводства признание обвиняемым своей вины особо выделялось среди доказательств по уголовному делу. В разные исторические эпохи признание (сознание) обвиняемого выделялось в качестве самостоятельного доказательства по уголовному делу. Однако значение данного вида доказательства (его ценность) в уголовном процессе было различным: от доказательства «лучшего», «совершенного», наличие которого устраняет необходимость собирания других доказательств, до рядового, не имеющего заранее установленной силы и подлежащего проверке на основе собранной совокупности доказательств. Отношение законодателя и правоприменителя к признанию обвиняемого во многом было обусловлено той или иной формой уголовного судопроизводства, определяющей цели, на достижение которых направлена уголовная юстиция, и устанавливающей соответствующие средства (способы), позволяющие эти цели достичь. В то же время сама процессуальная форма судопроизводства, будучи политически, экономически, социально обусловленным явлением, отражала уровень развития человечества от эпохи «кровной мести» до суда присяжных. Равно как требование безоговорочного и безропотного подчинения высшей (божественной, публичной, государственной) власти постепенно сменялось признанием за человеком определенной свободы, изменялись и в уголовном процессе взгляды на роль и значение, которые играют в уголовном судопроизводстве показания обвиняемого против самого себя.

Для раннего уголовного судопроизводства характерным было отношение к преступлению как к нарушению прав частного лица, от воли которого и зависело возникновение процесса. Каждая из сторон в обвинительном процессе обязана была доказать свою правоту. Судебный процесс был направлен на отыскание «воли Божьей», а исход дела во многом зависел от соблюдения формальных условий состязания. Сознание обвиняемого в тот период признавалось «царицей доказательств» (regina probationum), и его было достаточно для вынесения решения по делу. В тех случаях, когда признания не было либо оно было недостаточно убедительным, использовались иные средства к установлению истины («воли Божьей»), в числе которых были судебные поединки, испытания железом и водой (ордалии). В. А. Случевский по этому поводу отмечал: «Две силы проявляли свое исключительное действие в человеке того периода – физическая сила и сила суеверия поэтому естественно, что ум его, неспособный к отвлечению, в этих двух источниках искал средств борьбы с преступлением»¹. Виновным признавался тот, кто был побежден на судебном поединке (поле), либо тот, кто, будучи брошен в воду, выплывал на поверхность воды, либо тот, у кого на руке через определенное время после погружения ее в кипящую воду имелись следы ожога².

Источники древнерусского права периода XIV–XV вв. в качестве самостоятельного доказательства по делу предусматривали присягу, которая состояла в целовании креста на судной грамоте в подтверждение соблюдения ее положений. В случае отказа обвиняемого дать присягу (отказа от крестного целования) он признавался виновным: «а не поцелует креста, тем его и обвинить»³. В условиях существования обязанности давать правдивые показания, о чем надлежало присягнуть, собственное признание обвиняемого, считавшееся полным доказательством виновности, носило характер вынужденного.

Последующее развитие уголовного судопроизводства в России (XV – начало XVI в.) происходило на фоне образования централизованного Русского государства и установления на всей территории власти единого монарха. Существовавший обвинительный процесс не мог в полной мере обеспечить стоявшие перед централизованным государством задачи предотвращения беспорядков, причины которых во многом были обусловлены недостатками судебной процедуры: несовершенством доказательств (испытаний, поединков), возможностью для преступника избежать наказания по формальным основаниям. В этот период происходит изменение понятия преступления: вместо «обиды» по Русской правде, причиняемой частному лицу, в Судебнике Ивана III 1497 г. под преступлением стали пониматься так же всякие действия, которые посягали на господствующий феодальный порядок, преследование которых осуществлялось не потерпевшим, а государством. В целях обеспечения правопорядка и предотвращения разбоев дополнительно к общему обвинительному порядку рассмотрения уголовных дел государственная власть вводит новую форму судопроизводства по наиболее опасным преступлениям (государственные преступления, душегубство, разбой, татьба с поличным, поджог и т. д.), именуемую розыском.

Розыск производили специально назначенные чиновники (губные старосты, целовальники), которые в силу своей должности обязывались лихих людей, разбойников и татей «обыскивать и доведши на них» преступление наказывать. Губная Белозерская грамота 1539 г. предписывала, чтобы губные старосты «лихих людей разбойников сами обыскивали по нашему крестному целованию вправду без хитрости, да где которых разбойников обыщете, или кто у себя разбойников держит, или к кому разбойники приезжают и разбойную рухлядь (украденные вещи. – С. К.) привозят, и вы б тех разбойников ведомых (подозреваемых) меж собя имали да обыскивали их, и доведчи на них и пытали накрепко, и допытався у них, что они разбивают, да тех бы естя разбойников бив кнутьем да казнили смертью»⁴. Розыскной порядок предусматривал соединение в руках одного государственного органа (чиновника) полномочий по возбуждению дела, его расследованию с проведением повального обыска⁵ и применением пытки, вынесению приговора и его исполнению. Главными доказательствами в сыске были: собственное признание, повальный обыск, поимка с поличным, очная ставка.

Судебник 1550 г. предусматривал для дел о первой краже с поличным две формы судопроизводства в зависимости от результатов обыска (ст. 52)⁶. В том случае если обвиняемого по результатам обыска называли «добрым человеком», дело подлежало рассмотрению «по суду», т. е. обвинительным процессом⁷. Если обвиняемого называли «лихим человеком», следовало «его пытати». Собственное признание («и скажет на собя сам»), совпадающее с результатами повального обыска, становилось безусловным доказательством виновности, и обвиняемый подлежал смертной казни («ино его казните смертною казнью»). Если пытаемый не признавался, он подвергался пожизненному тюремному заключению. В случае совершения повторных краж собственного признания вины, полученного под пыткой, было достаточно для казни обвиняемого. Если же «пытан на себя не скажет», требовалось проведение повального обыска, по результатам которого обвиняемый мог быть либо брошен в тюрьму на пожизненный срок (если его называли «лихим человеком»), либо отпущен на свободу под «крепкую поруку», т. е. поручительство авторитетных в обществе людей (если обвиняемого называли «добрым человеком»). Таким образом, в этот период по некоторым категориям дел об особо опасных преступлениях признание обвиняемого приобрело значение главного доказательства, получение которого под пыткой должно было предшествовать всем остальным способам расследования дела (ст. 56, 57 Судебника 1550 г.). Отсутствие признания обвиняемым своей вины могло спасти последнего от смерти ценой пожизненного тюремного заключения. В то же время по делам о разбоях при наличии доказательств виновности, полученных на очной ставке и во время повального обыска «с доводом» (с представлением улик), могли быть признаны виновными и казнены даже те обвиняемые, которые не подтвердили своей вины («не учнут, пытаны на себя и на товарищев своих говорити вразбоех»⁸).

Процесс усиления государственной (царской) власти в период с конца XVI до начала XVII в. характеризуется расширением сферы применения розыскного порядка судопроизводства. Соборное уложение 1649 г. сохраняет обвинительный порядок разрешения уголовных дел, для которого добровольное признание обвиняемого считалось полным доказательством виновности. Так же, как и по Судебнику 1550 г., в случае частичного признания обвиняемыми своей вины предписывалось в этой части вынести решение сообразно с тем, «в чем они начнут винится»; в остальной части дело надлежало рассматривать «по суду же, до чего доведется» (ст. 136). В случае добровольного признания обвиняемым претензий истца (равно как и в случае молчания обвиняемого) в самом начале судебного разбирательства (ст. 101) суд был вправе вынести решение в пользу истца («того ответчика без суда обвините»). В то же время Уложение, отказавшись от проведения судебных поединков (поле), для установления истины в обвинительном процессе допускало использование по усмотрению суда обыска, что отражало розыскное начало.

Дела о грабежах, кражах, убийствах, когда разбойник или тать были пойманы с поличным либо облихованы на повальном обыске, либо оговорены «язычной молкой» (во время пытки. – С. К.), были отнесены к ведению Разбойного приказа, в подчинении которого находились все губные старосты и целовальники, т. е. административные органы, осуществлявшие розыск, суд и исполнение наказания. Особый порядок расследования и разрешения вышеуказанных дел, так же как и ранее, требовал получения от обвиняемого под пыткой собственного признания. Уложение 1649 г. по сравнению с Судебниками расширило круг дел, по которым проведение пытки являлось обязательным, предусмотрев вместе с тем и иные, помимо смертной казни, виды наказания. Вор, сознавшийся под пыткой в совершении кражи впервые и без убийства, подвергался «торговой казни» (битье кнутом), тюремному заключению на два года, отрезанию левого уха, а его имущество переходило к пострадавшему (ст. 9).

В Соборном уложении 1649 г., в отличие от ранее действовавшего законодательства, заметно изменился порядок оценки собственного признания обвиняемого в качестве доказательства по делу. В ст. 41 Уложения появилось положение: «А на которых людей языки с пытки в разбое говорят, а сами на себя с пыток не говорят, а в обыскех их многия люди назовут лихими людьми, и тех людей по язычным молкам и по лихованным обыском казнити смертию, а животы (имущество) их продать в выть»⁹. Предписывая применение пытки для получения признания вины, законодатель, тем не менее, решающее значение для разрешения дел о разбоях придавал не собственному признанию, а оговору или облихованию обыском, которые влекли смертную казнь даже в случае отсутствия признания вины под пыткой.

Признание обвиняемого в розыскном процессе, так же, как и в обвинительном, рассматривалось в качестве лучшего (совершенного) доказательства с той лишь разницей, что розыск, проводимый в государственных интересах, допускал, а в последующем и прямо предписывал в качестве средства для получения собственного признания применение пытки. Применение пытки кроме получения собственного признания имело и иную цель – получение показаний в отношении соучастников преступления, а также иных лиц, могущих представлять угрозу государственному порядку. Суд в розыскном производстве, продолжая оставаться лишь регистратором событий (фактов), в отличие от своего предшественника в обвинительном процессе призван был не просто наблюдать за исходом состязания между сторонами, но и заботиться о предупреждении и пресечении преступлений («лиха»), об охране общественного порядка, т. е. о государственном интересе, обеспечиваемом средствами уголовной юстиции. Главнейшим из них становится пытка. Уже приступая к разбирательству дела, суд исходил из того, что подсудимый виновен, и потому к нему должно быть применено насилие. Насилие было возведено в ранг государственного права. Суд «предписывает мучить человека вследствие сомнения о том, виновен он или нет; он наказывает его на основании подозрений, чтобы знать, будет ли он иметь право его наказать; он обходится с ним, чтобы добыть доказательство преступления, так, как обходился бы, когда он уже имел бы это доказательство»¹⁰. Признание вины не освобождало от применения пытки: «сознавшегося следовало все же пытать в иных разбоях и иных татьбах». По мнению В. Д. Спасовича, розыскной порядок расследования уголовных дел, «предающий человека в жертву государственным целям, был грубым полицейским произволом»¹¹.

История применения в суде пытки в качестве необходимого способа отыскания истины связана со средневековой эпохой западно-европейских духовных судов над еретиками, именовавшимися инквизицией (начало XIII в.). Приводимое ниже описание процедуры суда инквизиции, излагаемое по работе американского ученого Генри-Чарльса Ли «История инквизиции в Средние века»¹², исследовавшего обширный архивный материал, представляет особый интерес в свете последующей характеристики российского процесса периода второй половины XVII – начала XVIII в. и места в нем собственного признания обвиняемого.

Инквизиция, созданная в целях подавления ереси и боровшаяся за спасение «заблудших» душ, установила по делам еретиков особый, отличный от светских судов, порядок судопроизводства. Судопроизводство инквизиции было тайным, свободным от всяких законных формальностей и вполне произвольным. Обязанность инквизитора отличалась от обязанности обыкновенного судьи главным образом тем, что он должен был не только установить факты, но и выведать самые сокровенные мысли и задушевные мнения подозреваемого. В сущности, для инквизитора факты были лишь признаками, которые он мог, по своему усмотрению, принимать во внимание или нет. Инквизитор, выступая в процессе как обвинитель, был в нем одновременно и судьей. При этом такой судья, как духовный и беспристрастный отец, в своих заботах о спасении душ не мог быть стесняем никакими правилами. Любой сомнительный вопрос инквизитор, не задумываясь, разрешал «в интересах веры». Всякие мероприятия, которые ограждали интересы обвиняемых и необходимость которых в обычных юридических процессах была признана вековым опытом, были умышленно устранены в делах, где речь шла o жизни и добром имени обвиняемых.

С самых первых дней основания Инквизиции исключительной формой возбуждения дела стал розыск. Обычно ход инквизиционного процесса был следующий. Инквизитору указывали на отдельное лицо как на подозреваемое в ереси, или его имя называл какой-либо задержанный в своих признаниях; приступали к негласному расследованию и собирали все возможные свидетельства на его счет; затем его тайно требовали явиться в суд в назначенное время и брали с него поручительство; если казалось, что он намеревается бежать, его арестовывали и держали под арестом до дня явки на суд. По закону вызов в суд должен был повториться до трех раз, но это правило не соблюдалось. Когда преследование было основано на народной молве, то в качестве свидетелей вызывали первых попавшихся лиц, и когда количество догадок и пустых слухов, подтвержденных этими свидетелями, боявшимися навлечь на себя обвинение в сочувствии к ереси, казалось достаточным для возбуждения мотивированного дела, то подозреваемого требовали в суд. Таким образом, обвиняемого осуждали заранее; на него смотрели как на виновного уже по одному тому, что его вызывали на суд. Отсутствие заподозренного в суде считалось неявкой и только увеличивало заранее предполагаемую виновность новым и непростительным прегрешением; кроме того, на практике неявка считалась равной сознанию. Отсутствие обвиняемого благочестиво замещалось «присутствием Бога и Евангелия» в тот момент, когда читался приговор.

Единственным средством спастись для лица, вызванного в суд, было признать все собранные против него обвинения, отречься от ереси, раскаяться в своем преступлении и согласиться на всякую епитимию, которую могли бы на него наложить¹³. Если же при наличии свидетельств против подозреваемого он упорно отрицал свою виновность, отказывался признаться в ереси и настаивал на своей верности католичеству, то он становился нераскаянным, закоренелым еретиком, к которому не могло быть применено духовное наказание; его передавали светской власти для сожжения на костре.

Таким образом, по делам, рассматриваемым судом Инквизиции, требовалось сознание обвиняемого как единственно возможный способ спасения души, получения прощения и сохранения жизни. Кроме того, обязательным условием чистосердечного раскаяния было требование выдать всех известных обвиняемому еретиков и всех, подозреваемых им в ереси; отказ выдать своих друзей и близких считался доказательством того, что человек не раскаялся, и в этом случае он подлежал передаче светской власти, т. е. палачу. Другим фактором, определяющим столь важное значение сознания обвиняемого в суде Инквизиции, было самолюбие инквизитора, требующее, чтобы ни один еретик «к великому вреду веры» не ускользнул от заслуженного наказания по принципу: лучше принести в жертву сто невиновных, чем упустить одного виновного.

Вышеуказанные обстоятельства, определяющие ценность сознания обвиняемого, привели к тому, что вымогательство признаний стало центром судебной процедуры. Сознания добивались посредством допросов, «составлявших особого рода тонкое искусство, состоявшее, по большей части, в умении расставлять сети обвиняемым, ставить их в тупик и в противоречия с самим собой». Другим весьма действенным приемом добиться сознания была медленная пытка бесконечными отсрочками разбора дела. Арестованный, который отказывался признаваться или признания которого казались неполными, отсылался в свою камеру «для размышлений» в уединении и в темноте. После многих недель или месяцев наступал наконец день, когда заключенный просил выслушать его снова; если ответы были опять неудовлетворительными, его снова запирали, и он мог, таким образом, целые годы и даже десятки лет терпеть предварительное заключение. Если только смерть не освобождала его, он почти всегда сознавался. В тех случаях, когда хотели ускорить получение результата, положение узника ухудшали настолько, что оно становилось невыносимым. Прекрасным средством добиться признания считалось содержание узника на цепи, полумертвого от голода, в яме без воздуха.

С 1252 г. в судах Инквизиции для раскрытия ереси было разрешено применять пытку. В 1256 г. право подвергать пленника пытке было предоставлено непосредственно самому инквизитору (до этого лица духовного звания не могли присутствовать при пытке и принимать в ней участие). Инквизицией был принят определенный порядок применения пытки, который, как правило, не исполнялся. По правилу пытка могла применяться только один раз, но в случае необходимости повторения пытки принималось решение о ее продолжении (а не о повторении). Всякое признание, добытое в застенке, потом должно было быть подтверждено. Обыкновенно пытка применялась до тех пор, пока обвиняемый не выражал желания сознаться; тогда его развязывали и вносили в соседнюю залу, где выслушивали его признания либо подтверждение признаний, сделанных в комнате пыток. Признание записывалось в протокол с отметкой, что оно сделано добровольно, без угроз и принуждения. Если обвиняемый отрекался от своего признания, то его можно было снова подвергнуть пытке (продолжить пытку) с целью «отречься от своего отречения», за исключением случаев, когда решали, что он уже был «достаточно» подвергнут пытке. Отречение от признаний рассматривалось в качестве клятвопреступления, свидетельствующего о том, что обвиняемый – нераскаявшийся еретик, которого следует выдать светским властям.

Столь подробное описание судопроизводства в судах инквизиции приведено в данной работе намеренно: суд инквизиции постепенно стал оказывать влияние и на светские суды, следствием чего стали изменение существовавшей процедуры судопроизводства, переход к новому виду розыскной формы процесса – процессу инквизиционному, во многом вобравшему в себя те правила и процедуры, которые были свойственны классической инквизиции. Судопроизводство по типу инквизиционного розыска появляется в России в эпоху правления Петра I. В период становления абсолютизма, сопровождавшийся многочисленными крестьянскими восстаниями, суд призван был стать быстрым и решительным орудием в руках государства для пресечения всякого рода попыток нарушить установленный порядок. В задачи судебных органов входило не столько установить истину, сколько предотвратить нарушения царской, государевой воли (общая превенция достигалась путем устрашения). Этой цели вполне соответствовало положение, позволяющее покарать пусть и невиновного, чем вообще никого не покарать.

Инквизиционный процесс как «политическая разновидность розыска»¹⁴ получил свое законодательное закрепление в Кратком изображении процессов или судебных тяжб (1715 г.)¹⁵. На обвиняемого возлагалась обязанность доказать свою невиновность: «невиновность свою основательным доказыванием оправдать и учиненное доношение правдою опровергнуть». В числе доказательств Краткое изображение процессов называет своевольное признание, которое определяется следующим образом: «когда кто признает, чем он виновен есть, тогда далняго доказу не требует, понеже собственное признание есть лутчее свидетельство всего света»¹⁶. При наличии полного признания обвинения суд обязан был вынести приговор без исследования вопроса о том, соответствует ли такое признание действительности или нет. Вместе с тем в Кратком изображении процессов перечисляются условия, которым должно было отвечать собственное признание, чтобы оно могло быть положено в основу приговора. К таким условиям относятся: 1) полнота и безоговорочность признания («чтоб признаное в действе всеконечно было»); 2) добровольность («чтоб оное признание вольное было»); 3) признание должно быть сделано перед судом («вне суда учиненное признание не имеет за действительно признано быть»); 4) чтобы обвиняемым были изложены обстоятельства дела, подтверждающие достоверность сделанного признания («чтоб притом доказать такие обстоятельства, которые б могли быть достоверны, и о правде б не сумневатца»).

В целях получения признания обвиняемого Краткое изображение процессов (ч. 2 гл. 6) разрешало использовать допрос с пристрастием (допрос с угрозой применения пытки, предшествующий ее применению), а также пытку. Основания и правила проведения пытки получили при Петре I законодательное закрепление. Достаточным основанием для проведения пытки обвиняемого, не признающего своей вины, являлось наличие у суда «совершенного подозрения», например свидетельских показаний знатного человека о том, что он видел обвиняемого в момент совершения преступления, либо показаний двух свидетелей, которые хотя и не видели самого преступления, но видели обвиняемого в месте его совершения. Степень тяжести применяемой пытки была отдана на усмотрение суда («на разсуждение судейское»): чем более тяжкое преступление, тем более жестокие способы пытки могли быть использованы. Кроме того, определяя степень тяжести пытки, суд должен был принимать во внимание и качества личности подозреваемого: «твердых, бесстыдных и худых людей» пытать следовало жестче, чем тех, кто «деликатного тела и честные суть люди»¹⁷. По групповым делам пытать предписывалось сначала тех, от кого суд «мнит скорее уведать правду», либо, если подозрение падало на отца и сына или мужа и жену, то пытать следовало сначала сына или жену. Ниже приводится описание пытки, изложенное в работе проф. В. Линовского¹⁸.

…С пытаемого снимали рубаху и руки его связывали назад подле кости веревкой, обшитой войлоком; после подымали вверх. Орудие пытки уподоблялось виселице; ноги преступника связывали ремнем, палач вступал ему в ноги на ремень своею ногою и тем его стягивал, так что руки становились прямо противу головы его, выйдя из суставов. Палач бил сзади по спине кнутом изредка, ударяя в час тридцатью или сорока ударами, и как ударит по которому месту по спине, и на спине станет так слово в слово, будто бы большой ремень вырезан ножом, чуть не до костей. Кнут был из ремня плетеный, толстый; на конце ввязан ремень толстый шириною в палец, а длиною был в пять локтей. Кроме этого способа пытки существовал еще другой, в котором жгли огнем, для чего связывали руки и ноги и вкладывали между рук и ног бревна, а после того подымали на огонь, а иным, разжегши железные клещи накрасно, ломали ребра.

В работе П. Кошеля приводится «обряд, как обвиняемый пытается»¹⁹.

…Если пытается человек, обвиняемый во многих и тяжких злодействах, и на дыбе он не винится в них, то, вправив ему кости в суставы, пытают его еще иначе:

1. В тисках, сделанных из трех толстых железных полос, с винтами. Между полосами кладут большие пальцы пытаемого, от рук – на среднюю полосу, а от ног – на нижнюю. После этого палач начинает медленно поворачивать винты и вертит их до тех пор, пока пытаемый не повинится или пока винты больше вертеться не перестанут. Тиски надо применять с разбором и умением, потому что после них редко кто выживает.

2. Голову обвиняемого обвертывают веревкой, делают узел с петлей, продевают в нее палку и крутят веревку, пока пытаемый не станет без слов.

3. На голове обвиняемого выстригают на темени волосы до голого тела и на это место с некоторой высоты льют холодную воду по каплям. Пытку прекращают, когда пытаемый начнет кричать истошным голосом и глаза у него выкатываются. После этой пытки многие сходят с ума, почему и ее надо применять с осторожностью.

4. Если почему-либо нельзя первыми тремя пытками пытать, а человек на простой дыбе не винится, надо для обнаружения истины, когда он висит на дыбе, класть между ног на ремень, которым они связаны, бревно. На бревно становится палач или его помощник, и тогда боли бывают много сильнее. Таких упорных злодеев надо через короткое время снимать с хомута, вправлять им кости в суставы, а потом опять поднимать на дыбу. При этом винятся многие, ранее очень упорствующие.

Пытать по закону положено три раза, через десять или более дней, чтобы злодей оправился, но если он на пытках будет говорить по-разному, то его следует пытать до тех пор, пока на трех пытках подряд не покажет одно и то же, слово в слово. Тогда, на последней пытке, ради проверки палач зажигает веник и огнем водит по голой спине висящего на дыбе, и так до трех раз или более, глядя по надобности.

С учетом условий действительности и ценности собственного признания, о которых говорилось выше, признание на пытке не являлось достаточным доказательством для осуждения обвиняемого. Свое признание обвиняемый должен был подтвердить перед судьей несколько дней спустя после пытки, когда «болезнь минет». При этом судебное признание могло быть положено в основу приговора только при условии его добровольности. Добровольность в данном случае понималась весьма специфически. Несмотря на примененное к обвиняемому на досудебной стадии физическое принуждение, фактически вынудившее его сделать соответствующее признание, считалось, что если обвиняемый повторял в суде данные им на пытке признания, то делал он это добровольно. В тех случаях, когда обвиняемый отказывался в суде подтвердить сделанные им под пыткой признания, ссылаясь на их вынужденность («от пытки в том повинитца принужден был»), он мог быть подвергнут и второй, и третьей пытке. Обвиняемый, выдержавший три пытки и не сознавшийся, тем не менее, не подлежал оправданию. После присяги о том, «что учиненное над ним истязание ни на ком не отмещать», обвиняемого разрешалось отпустить на поруки с условием являться в суд по первому требованию, поскольку со временем в отношении него могли появиться новые подозрения, разрешающие его снова подвергнуть пытке. А. Ф. Кони, назвав пытку «универсальным средством для выяснения истины» в инквизиционном процессе, отмечал следующее: «Судья допытывается правды и считает за нее то, что слышит из запекшихся от крика и страданий уст обвиняемого, которому жмут тисками голени и пальцы на руках, выворачивают суставы, жгут бока и подошвы, в которого вливают неимоверное количество воды. Этого нельзя делать всенародно – и суд уходит в подземелье, в застенок. Там заносит он в свои мертвые и бесцветные записи признания, данные с судорожными рыданиями или прерывающимся, умирающим шепотом»²⁰.

Получение собственного признания под пыткой законодательно было разрешено вплоть до конца XVII в. Вместе с тем в период правления Екатерины II в законодательстве стали проявляться тенденции к отказу от применения пытки в качестве способа познания истины в суде. Императрицей был издан ряд указов, ограничивающих производство пытки²¹: указ от 15 января 1763 г. запрещал производить пытки в уездных городах, а только в губернских и провинциальных; в указе от 3 февраля 1763 г. предписывалось производить пытку с крайней осторожностью и рассмотрением; признавшихся же освобождать от пытки; до пытки проводить большой повальный обыск и в случае если обвиняемого одобрит половина опрашиваемых людей, его следовало отпустить.

В наказе Екатерины II 1767 г. Уложенной комиссии, сформированной для составления нового Уголовного уложения, содержались рассуждения о том, что пытка противна здравому смыслу и должна быть отменена. С учетом того, что «пытаемый вследствие боли не властен в том, что говорит», пытка представляет собой «надежное средство осудить невиновного и имеющего слабое сложение, и оправдать беззаконного, на силы и крепость свою уповающего»²².

Пытка была отменена формально по указу Александра I от 27 сентября 1801 г. после скандального дела в Казани, когда казнили человека, признавшего под пыткой свою вину, а после казни выяснилось, что этот человек был невиновен. Тогда Александр I предписал Сенату повсеместно по всей империи подтвердить, «чтобы нигде, ни под каким видом, ни в низших, ни в высших правительствах и судах, никто не дерзал ни делать, ни допускать, ни исполнять никаких истязаний под страхом неминуемого и строгого наказания» и чтобы «самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, изглажено было навсегда из памяти народной»²³. Тем не менее, фактически применение пыток к обвиняемым имело место и после их официальной отмены постольку, поскольку собственное признание обвиняемого на протяжении всего XVIII в. и первой половины XIX в. считалось лучшим доказательством по делу, а пытка служила вернейшим средством достижения этого признания.

Процесс доказывания в этот период был подчинен системе формальных доказательств, в соответствии с которой сила и значение судебных доказательств заранее определялись законом. Теория формальных доказательств разделяла доказательства на совершенные, которые «исключают всякую возможность к показанию невиновности подсудимого», и несовершенные, которые «не исключают возможности к показанию невиновности». Согласно ст. 306 Свода законов 1857 г. одного совершенного доказательства было достаточно для признания осуждения несомнительным²⁴. Если учесть, что собственное признание обвиняемого считалось совершенным доказательством (ст. 316 Свода законов), излишними становятся какие-либо комментарии о том, какое значение придавалось данному виду доказательств при разрешении уголовных дел. Следствие было ориентировано на получение собственного признания. Запрещая чинить пристрастные допросы, истязания и жестокости, закон вместе с тем предписывал «стараться обнаружить истину через тщательный расспрос и внимательное наблюдение и соображение слов и действий подсудимого»²⁵. Качественным расследованием признавалось достоверное исследование обстоятельств произошедшего («чтобы судебное место не могло встретить никакого затруднения») либо получение признания обвиняемого, которое должно было отвечать требованиям, установленным Петром I (ст. 318 Свода законов).

Признание, полученное вне суда и не подтвержденное перед судом, считалось недействительным. Однако в случаях удостоверения в суде такого признания заслуживающими доверия свидетелями оно учитывалось в качестве «половинного» доказательства и могло быть положено в основу приговора при наличии иных указанных в законе доказательств, в совокупности образующих полное (совершенное) доказательство вины (ст. 323 Свода законов).

Существенное изменение роли и места признательных показаний обвиняемого для разрешения уголовного дела произошло только в результате Судебной реформы 1864 г., закрепившей состязательную форму уголовного судопроизводства, основанную на свободной оценке судом доказательств, открыто и непосредственно исследованных в судебном разбирательстве с участием равноправных сторон. Отношение к собственному признанию вины как к «лучшему доказательству всего света», по мнению А. Ф. Кони, «имело очень часто пагубное влияние на ход дела и на его исход. На ход дела потому, что зачастую все усилия следователей направлялись к тому, чтобы так или иначе, подчас самыми противозаконными способами и приемами, добиться от обвиняемого сознания и тем «упростить» дело; на исход потому, что при массе косвенных улик, при вопиющей из дела житейской правде, но при отсутствии заранее предусмотренных, условных, измеренных и взвешенных формальных доказательств, умевший не сознаваться злодей выходил из суда обеленным или – в лучшем случае – оставленным “в подозрении” и занимал в обществе, привыкшем быть “к добру и злу постыдно равнодушным”, прежнее положение»²⁶.

Устав уголовного судопроизводства 1864 г. (УУС) прямо запрещал домогаться сознания обвиняемого посредством обещаний, ухищрений, угроз и иных подобных методов вымогательства²⁷ (ст. 405). Дача обвиняемым показаний рассматривалась как его право, а не обязанность. В случае отказа обвиняемого отвечать на вопросы следователя предписывалось изыскивать другие законные средства к отысканию истины по делу (ст. 406 УУС). При этом следователю запрещалось «прибегать к повторению допросов без особой в том надобности» (ст. 412 УУС).

В стадии судебного разбирательства действовали начала гласности, устности и состязательности; суд наделялся правом оценивать доказательства по своему внутреннему убеждению, основанному на обсуждении в совокупности всех обстоятельств дела (ст. 766 УУС); молчание подсудимого не признавалось за признание им своей вины (ст. 685 УУС). В случае признания подсудимым своей вины и дачи об этом соответствующих показаний допускалось не проводить дальнейшего судебного следствия, если признание подсудимого не возбуждало никакого сомнения, и перейти к заключительным прениям. Суд, основываясь на правилах оценки доказательств по внутреннему убеждению и отсутствии преимуществ одних доказательстве над другими, несмотря на сделанное подсудимым признание, был вправе проводить судебное следствие в полном объеме (ст. 682 УУС).

Отношение к признанию обвиняемого в советский период развития уголовного судопроизводства строго юридически предопределялось теорией свободной оценки доказательств: признание обвиняемым своей вины следовало оценивать в совокупности с иными доказательствами, полученными по делу. В ст. 282 УПК РСФСР 1923 г. было закреплено положение, аналогичное ст. 681 УУС, согласно которому в случае если подсудимый согласился с обстоятельствами, изложенными в обвинительном заключении, признал правильным предъявленное ему обвинение и дал показания, то суд мог не проводить дальнейшего судебного следствия и перейти к выслушиванию прений сторон. Последующие законодательные акты по уголовному процессу вплоть до 1993 г.²⁸ не связывали признание вины с какими-либо процессуальными последствиями, отличными от общего (единого) порядка рассмотрения и разрешения уголовных дел.

В то же время закрепленное в самых первых законодательных актах Советской республики требование при вынесении приговоров руководствоваться революционным правосознанием в целях неуклонной борьбы с преступностью с возможностью в некоторых случаях отступить от положений закона («отложить» его в сторону), а также существованием особых производств в отношении определенных категорий дел и (или) лиц на практике приводило к тому, что собственное признание вины приобретало характер исключительно важного для разрешения дела доказательства. А. Я. Вышинский в работе «Теория судебных доказательств» указывал, что по делам об антисоветских, контрреволюционных организациях и группах объяснения обвиняемого «неизбежно приобретают характер и значение основных доказательств, важнейших, решающих доказательств»²⁹. В условиях господства принципа «неотвратимости уголовной ответственности», отсутствия презумпции невиновности, фактического неравенства сторон в суде получение от обвиняемого признательных показаний выступало своего рода гарантией законности выносимого советским судом приговора. Уголовно-процессуальная наука давала соответствующее такому положению вещей обоснование: «права» и «гарантии» обвиняемого в судебном процессе являются лишь следствием установленного порядка разбирательства судебных дел. Общественно-политическое значение этих прав обвиняемого состоит «не столько в том, чтобы служить интересам тех, кому они предоставлены по закону, сколько в том, чтобы обеспечить всеобщее убеждение в непререкаемости закона и уверенность в справедливости, объективности и обоснованности приговора или решения суда»³⁰.

Карательная направленность уголовного процесса, построенного на классовом чутье, пролетарском правосознании, непримиримости к врагам, обвинительный уклон в деятельности государственных органов и должностных лиц, ведущих производство по делу, а также отсутствие у обвиняемого реальных возможностей по защите своих прав и интересов формировали особое («неписанное») отношение к признанию вины как со стороны самого обвиняемого, так и государства. Признание обвиняемого приобретало общественно-политическое значение действия, согласующегося с интересами социалистического государства, направленными на борьбу с преступностью; а подсудимый, признавший свою вину, получал по приговору суда все шансы на исправление и перевоспитание в духе социалистической законности. Значение, придаваемое в практике социалистического правосудия признанию обвиняемого, чем-то напоминает то, которое описывалось в суде инквизиции. Судья-инквизитор, разрешавший дело в интересах веры, руководствуясь при этом желанием спасти лицо, попавшее под подозрение, был вынужден добиваться собственного признания вины подозреваемым, без которого невозможно было прощение и возвращение в лоно церкви. В задачи советского суда как органа укрепления государственной дисциплины, органа борьбы с преступными нарушениями государственного и общественного порядка входило требование «правильно оценить преступные действия с точки зрения не только формальных требований закона, но и с точки зрения интересов всего дела социалистического строительства, дела борьбы за социализм». Целью деятельности суда согласно ст. 3 Закона о судоустройстве СССР от 16 августа 1938 г. было исправление и перевоспитание преступников в духе «преданности Родине и делу социализма, в духе точного и неуклонного исполнения советских законов». Бесспорно, что достижению указанных целей должно способствовать раскаяние преступника, без признания вины невозможное.

Для периода политических репрессий 1934–1939 гг., основанного на мощной идеологической установке борьбы с классовыми врагами, иностранными шпионами, угрожающими безопасности советского государства, характерной чертой уголовного судопроизводства стало непременное получение признания обвиняемого. Нарушение правил производства допросов было нормой, позволяющей добиться от обвиняемого собственноручных признательных показаний, достаточных для вынесения обвинительного приговора. УПК РСФСР 1923 г. не содержал положения о том, что признание обвиняемым своей вины может быть положено в основу обвинения только при подтверждении его другими собранными по делу доказательствами. О допустимых методах получения признательных показаний Сталин указывал наркому внутренних дел СССР Ежову: «Врагов народа надо бить, бить и бить, пока не признаются». Ежов конкретизировал: «при непризнательных показаниях»³¹. В соответствии с позицией ЦК ВКП(б), высказанной в документе, датированном 10 января 1939 г. и адресованном руководителям партийных комитетов и органов внутренних дел, «метод физического воздействия должен применяться и впредь в виде исключения в отношении явных и неразоружившихся врагов народа как совершенно правильный и целесообразный метод»³².

Только после разоблачения культа личности Сталина уголовно-процессуальное законодательство было реформировано в сторону обеспечения больших гарантий прав обвиняемого в уголовном процессе. В юридической науке появились труды, обосновывающие недопустимость переоценки показаний обвиняемого, данных против самого себя, требующих их подтверждения совокупностью других собранных по делу доказательств³³. В постановлениях Пленума Верховного Суда СССР и РСФСР также неоднократно обращалось внимание судов на необходимость тщательной проверки мотивов отказа подсудимого от показаний, данных на предварительном следствии, а также заявлений о недозволенных методах следствия и иных нарушениях законности, которые могли повлечь самооговор либо дачу иных ложных показаний³⁴.

На основе проведенного ретроспективного анализа представлений о роли и месте признания обвиняемого в уголовном процессе, их развития, а также способов получения и оценки мы подошли к проблеме отношения к собственному признанию вины в действующем уголовно-процессуальном законодательстве, устанавливающем в соответствии с Конституцией РФ приоритет защиты прав личности в уголовном судопроизводстве.