Читать книгу Синопсис о сапиенсах - - Страница 13

В воскресенье Алевтина Павловна почувствовала легкое недомогание и позвонила любезному другу Иннокентию Юрьевичу.

– Иннокентий Юрьевич, – несколько смущаясь, проговорила пожилая женщина в трубку, комкая цветастый шейный платок, – не могли бы вы навестить меня вечером?

Любезный друг смущенно закашлялся и чем-то напряженно зашуршал, должно быть, газетой.

– Алевтинушка, – нежно произнес Иннокентий Юрьевич, – мы же ведь только что с вами виделись, вы, должно быть, запамятовали? В четверг ходили в театр на новую интерпретацию Лермонтова.

– Да, но…

– И за два дня перед тем сидели в кофейне на Цветном, помните, рядом с нами прятался маленький динамик – пела виолончель, вы говорили, изумительно.

– Иннокентий Юрьевич, – робко перебила его пожилая женщина, – в кофейне мы были в начале месяца.

– Да?! – любезный друг снова смущенно зашуршал. – Ах, Алевтинушка, старею, путаться стал. Но спектакль же точно был в четверг, стало быть, всего-навсего два дня прошло.

– Видите ли, Иннокентий Юрьевич, мне с вами нужно поговорить об одном неотложном деле.

– Алевтинушка, дорогая моя, но у меня же шахматный клуб! А об этом неотложном мы непременно, стало быть, поговорим, но, ради бога, давайте, как планировали, в следующую субботу?

– В субботу? – робко переспросила Алевтина Павловна и украдкой смахнула слезинку, притаившуюся в уголке глаза. Волнуясь, что Иннокентий Юрьевич – тонкая душа – невиданным образом почует этот невинный жест и растревожится, Алевтина Павловна так сильно скрутила платок руками, что нечаянно порвала на две половины.

– В субботу, дорогая, непременно в субботу! Но вы знаете, в честь нашей давней дружбы предлагаю поговорить сейчас, по телефону.

Выходит, Иннокентий Юрьевич и впрямь был смущен ее поведением, раз согласился поговорить по телефону. Но горечь по поводу порванного платка, подаренного любезным другом еще в две тысячи пятом, так сжала горло, что она и слова вымолвить не могла.

– В субботу, Иннокентий Юрьевич, я вам все расскажу. Удачи вам в шахматном клубе.

Алевтина Павловна опустилась на пол рядом с телефоном. Невысказанные слова теснились в груди, и оттого дышать было тяжело. Остатки смелости прозрачными солеными каплями вытекали из серо-голубых глаз, и, прижав к себе лоскутки, пожилая женщина тихо всхлипывала.

«Переезжайте ко мне жить, Иннокентий Юрьевич», – бормотала она себе под нос, чувствуя, что никогда ей не хватит отваги произнести заветную фразу вслух. Сколько же лет они так с ним встречаются? Около пятнадцати? У обоих – ни семьи, ни детей. В молодости все казалось – успеется, важнее карьеру сделать, диссертацию защитить. А потом ее и замуж звать перестали. Алевтина Павловна с трудом встала с пола и заковыляла в гостиную.

Там она несколько раз недоуменно огляделась по сторонам, пытаясь определить, что именно переменилось в комнате. Казалось бы, все вещи покоятся на привычных, годами не меняющихся местах, и все же, пока она разговаривала с Иннокентием Юрьевичем, в гостиной появилось нечто новое. Совсем растерявшись, Алевтина Павловна надела очки, которые обычно носила на улице, и только тогда увидела его.

Прямо на вязаной вручную скатерти, покрывавшей круглый журнальный столик, прислонившись спиной к щербатой чашке, сидел голенький глиняный мальчик. Сделан он был так искусно, что казался живым. Алевтина Павловна подошла ближе, не веря своим глазам, не понимая, откуда в ее квартире могло взяться такое чудо. Она нагнулась к игрушке, чтобы рассмотреть выражение лица, и в ужасе отшатнулась – на ангельском детском личике отсутствовали губы, а глаза выражали такую боль и отчаянье, что волосы вставали дыбом. На глиняных висках выступали тоненькие голубые жилки, и было видно, что они пульсируют.

– Как же это, почему? – растерянно спросила сама у себя Алевтина Павловна и поправила очки, съехавшие на кончик носа.

Неожиданно она заметила, что мальчик внимательно ее разглядывает. К выражению отчаянья в голубых глазах добавилось нечто новое – ледяной упрек. Алевтина Павловна поежилась: ей стало тревожно и неловко под этим взглядом; она попыталась отвернуться, но не смогла: эти глаза приковывали ее к себе, погружая в волны осуждения и ненависти.

«Да ведь я сама его сделала!» – ни с того ни с сего вспомнила Алевтина Павловна.

Много лет назад, в юности, когда она ходила в художественную школу, на одном из занятий делали кукол. Ах, как не по душе ей были размалеванные хохочущие блондинки, что выходили из рук ее одноклассниц. Ей хотелось слепить необыкновенного мальчика – мятежника, томившегося где-то глубоко внутри и рвущегося на свободу. А потом… Алевтину Павловну все глубже уносила волна воспоминаний. Однажды она пришла домой, и мать сказала ей, что отец больше не будет жить с ними. На все вопросы Алевтины она лишь угрюмо молчала и смотрела в стену. А потом исчезла. Никто из знакомых не мог сказать – куда. Вот только в художественную школу Алевтина ходить перестала, и глиняный мальчик навсегда остался без губ.

«Рисуй, девочка!» – говорила Алевтине воспитывающая ее бабушка. «Рисуй, у тебя же море наружу рвется». Но Алевтина молчала, угрюмо сжимая губы, и смотрела в стену. Так она становилась похожей на мать.

Море… Рыдания сдавливали грудную клетку Алевтины Павловны, ей казалось, что глиняный мальчик шевелится, что он тянет к ней тонюсенькие паутинки ручек и силится что-то сказать несуществующими губами. Море…

Повинуясь его взгляду, Алевтина Павловна взяла лист бумаги и ручку. Ни красок, ни карандашей в ее доме не водилось. Положила листок на колено и стала выводить чернильные волны. Да разве же это море? Первоклассницы рисуют лучше. Она посмотрела на куклу. Мальчик с глазами революционера переместился на край стола и теперь смотрел вниз, изучая, что же это такое Алевтина Павловна рисует. Он недовольно сморщился: «Совсем не похоже на море».