Читать книгу Снег в августе - Группа авторов - Страница 4

Однажды холодным и лучезарным субботним утром в пригородном поселке на южных склонах Бруклина, где сплошь дома, фабрики и трамваи, в полной темноте проснулся мальчик по имени Майкл Делвин.

Ему было одиннадцать лет и три месяца, и до конца 1946 года оставалось меньше недели, а поскольку он спал в своей комнате столько, сколько себя помнил, темнота не была для него чем-то таинственным или пугающим. Ему не нужно было видеть красный деревянный стул, стоявший перед подоконником: он точно знал, что стул находится именно там. Он знал, что его зимняя одежда висит на крюке, приделанном к двери, а все три хорошие рубашки и чистое исподнее аккуратно сложены в двух выдвижных ящиках низкого зеленого комода. Он был уверен, что книжка комиксов о Капитане Марвеле, которую он читал, пока не заснул, лежит на полу у узенькой кровати. И он знал, что как только он включит свет, то поднимет книжку и положит ее в общую стопку на верхней полке металлического шкафа у двери, где лежали все остальные комиксы о Капитане Марвеле. Затем он резким движением поднимется, задержав дыхание, чтобы не продрогнуть в ночном белье, схватит одежду и направится туда, где тепло, – на кухню. Именно так он и поступал в каждое темное зимнее утро своей жизни.

Но это утро оказалось иным.

Свет – вот в чем все дело.

В его комнате, что на верхнем этаже многоквартирного дома № 378 по Эллисон-авеню, было одновременно и темно, и светло: в синих тенях посверкивали мельчайшие серебряные блестки. Лежа в кровати, Майкл видел бледное сияние по ту сторону окна за темной шторой и резкие полосы света по бокам от нее. Он лежал под несколькими одеялами, и глаза его наполняла эта яркая темнота. Это божественный свет, подумал он. Свет Фатимы. Или такой, как в раю. Или во всяких магических местах, про которые читал в книжках. И вдруг ему пришло в голову: это что-то вроде света в Пещере семи смертельных врагов человека. Это тайное место из комикса, куда человек без лица в черной одежде взял с собой Билли Бэтсона, чтобы встретиться там с египетским волшебником по имени Шазам. Точно: мальчик-газетчик, должно быть, увидел там примерно такой же свет. Там, внизу, за тоннелем подземки, в длинной каменной пещере, где белобородый волшебник сообщил ему магическое слово, которое вызывало молнию. Ту самую молнию, что превращала мальчика в Капитана Марвела – самого сильного человека в мире.

Майкл знал, что магическое слово было в то же время именем волшебника – Шазам! А в книжке он прочел, что составлено оно из первых букв имен Соломона, Геркулеса, Атласа, Зевса, Ахиллеса и Меркурия. Это античные боги и герои. Ну, кроме Соломона, царя-мудреца библейских времен. Каждый из них символизировал что-то свое: силу, выносливость, власть, храбрость или скорость. Но это не просто имена из книжки с комиксами: Майкл нашел их и в энциклопедии. Капитан Марвел позаимствовал свои способности у каждого. Той ночью в таинственной пещере волшебник по имени Шазам сказал Билли Бэтсону, что именно его выбрали на роль борца с силами зла, поскольку он был чист сердцем. И какими бы злобными ни были его враги, каким бы страшным ни было их оружие, способ побороть их был: надо только выкрикнуть единственное магическое слово: «Шазам!»

Увы, сколько бы ни старался Майкл вместе со своими друзьями, но в его округе магическое слово не срабатывало, и они уже три года кряду спорили о том, почему так происходит. Возможно, все дело в том, что слово должен был сообщить лично волшебник-египтянин. А может быть, они не были достаточно чисты. Или, как сказал его друг Сонни Монтемарано, Капитан Марвел – всего лишь персонаж какого-то сраного комикса. Но Майкл продолжал настаивать на том, что все это может происходить и в действительности. Кто знает… Может быть, все, что им нужно, – это твердо верить в то, что такое бывает.

В реальность Майкла вернул звук ветра. Вначале это было завывание на низких нотах. Затем высокий визг. Несколько тромбонов, а затем саксофон-сопрано. Оркестр Томми Дорси, потом Сидни Беше. Он знал эти имена и музыку из радиопрограмм. Майклу показалось, что звук исходит от света. Сердце забилось сильнее, и он сел, не понимая, который час, и перепугавшись, что проспал, и спустил ноги на пол. Под ногами оказалась книжка комиксов о Капитане Марвеле.

«Так не хочется идти, – подумал он. Порою роль алтарного служки в храме казалась ему невыносимым бременем. – Я мог бы просто валяться в кровати и слушать завывания ветра. Вместо того чтобы переться в собор Святого Сердца – нести всякую белиберду на языке, на котором никто даже не разговаривает. Вот бы мне сейчас упасть в теплую постель, натянуть на себя одеяла и дрыхнуть».

Но он не нырнул снова в тепло. Он представил себе разочарованное лицо своей матери и сердитый взгляд отца Хини. Хуже того – он почувствовал тревогу за то, что едва не впал в грех лености. Даже Шазам предостерегал от лени, относя ее к числу семи смертельных врагов человека, а ведь он даже не был католиком. Даже само это слово звучало отвратительно, и он вспомнил картинку из энциклопедии с изображением животного ленивца. Пухлый, косматый, гадкий. Он представил себе, как такое животное размером с Кинг-Конга вразвалочку шлепает по городу, источая вонь, лень и звериное дерьмо. Грязный, поганый гигантский ленивец, в него стреляют из пулеметов тридцать восьмого калибра, но пули бесследно исчезают в волосатой массе его тела, и он разевает слюнявую пасть. Господи Иисусе!

Поэтому Майкл даже не стал поднимать черную штору. Он схватил свои брюки, подумав: наверное, антоним к слову «леность» – «самопожертвование». Или «движение». Или слово, которое означает «подними свою задницу, встань и иди». В то время, когда святые отцы, братия и монахини не вдалбливали им в головы синонимы-антонимы или таблицу умножения на одиннадцать, они постоянно талдычили о самопожертвовании. Именно поэтому он, застегивая ширинку в темноте, отказал себе в удовольствии отодвинуть штору или хотя бы подвернуть ее, чтобы открылся источник этого лучистого света. Это может и подождать. Он отгонит от себя видение. Он лучше пожертвует своим комфортом, как этого требуют его учителя, ради тех душ, что страдают в чистилище. Будь хорошим. Будь чистым. Потерпи боль и тем самым искупи грехи тех, кто сгорает в адском пламени. В его голове зазвучали холодные приказы наставников по катехизису – так явственно, будто бы он слышал Шазама.

Без рубашки и босиком он поспешил через темную гостиную мимо двери маминой спальни на кухню, выходившую окном на нью-йоркскую гавань. За ночь уголь в печи прогорел и погас, и ступням было холодно на линолеуме. Но его это нисколько не тревожило. Вот сейчас-то он не сможет себе в этом отказать. Он поднял кухонную штору, и сердце мальчика екнуло.

Вот откуда шел свет.

Снег.

Он все еще падал на крыши и во дворы Бруклина.

Снег был таким глубоким, плотным и всепокрывающим, что весь мир будто бы утонул в его ослепительной белизне.

От такого вида аж мурашки пошли по коже. Снег шел уже два дня и две ночи – в первый день крупными белыми хлопьями, а затем жесткими мелкими снежинками, которые приносил ветер из гавани. Мальчик никогда не видел ничего подобного. Ни разу. Он помнил шесть из своих одиннадцати зим, но такого снега он припомнить не мог. Такой снег он видел только в кинолентах про Юкон, что крутили в кинотеатре «Венера». Это было похоже на арктические снежные бури в романах Джека Лондона, которые он ходил читать в библиотеку на Гарибальди-стрит. Такой снег служил убежищем для волков, накрывал автомобили, расплющивал сараи и не давал проехать трамваям. Этот снег заваливал лавинами входы в золотые шахты и ломал ветви деревьев в Проспект-парке. Снег, принесенный могучей бурей. Вчера вечером по радио сказали, что метель парализовала город. Так и вышло, и наутро снег все еще продолжал падать, стирая этот мир с лица земли.

Он вошел из кухни в узкую ванную, закрыв за собой дверь. Плитка оказалась холоднее, чем линолеум. Его зубы застучали. Он пописал, дернул цепочку слива, умылся в раковине холодной водой, продолжая думать: я выйду туда, встану лицом к буре, чтобы взобраться по буграм, пойду против штормового ветра и дойду до собора, что на холме. Отец Хини, ветеран войны, будет служить восьмичасовую мессу, и я буду там, при нем. Я буду единственным человеческим существом, которое одолеет бурю и придет. Даже старушки в черном, странные старые тетки, которые приходят в собор и в жару, и в ливень, – даже они не смогут прийти в бурю. Скамьи останутся пустыми. Свечи будут дрожать в холоде. Но я буду там.

Сердце забилось еще сильнее, когда перед ним замаячила перспектива большого испытания. Ему было уже не до душ, что в чистилище. Ему хотелось приключений. Как было бы круто, если бы внизу поджидала собачья упряжка. Тогда он мог бы закутаться в шкуры, поднять кожаный хлыст и приказать собакам гнать вперед, покрикивая: «Пошли, парни, пошли!» У него в сумке сыворотка, и, ради всего святого, он должен доставить ее в Ном.

Он расчесал волосы, а когда вышел из ванной, Кейт, его мама, выгребала золу из печи; она была закутана во фланелевый халат, а на ногах коричневые шлепанцы. Из ее рта в холодный воздух выходила струйка пара. На чугунной плите в ожидании тепла стоял чайник.

– Мама, давай я это сделаю, – сказал мальчик. – Это ведь моя работа.

– Нет, нет, ты уже умылся, – сказала она с легким ирландским акцентом и ноткой раздражения в голосе. Уборка золы была одной из обязанностей Майкла, но он пришел в такое возбуждение из-за метели, что забыл это сделать. – Иди одевайся.

– Я уберу, – сказал он, отобрал у нее совок и принялся выгребать золу из поддона. Он ссыпал золу в бумажный мешок, и в воздух поднялся серый пепел, смешиваясь с паром от его дыхания. Затем он забросил на колосники уголь из ведра. От пепельной пыли он чихнул.

– Оденься, Майкл, ради бога, – сказала она, отодвигая его в сторону. – А то замерзнешь тут насмерть.

Вернувшись в свою комнату на другом конце квартиры, он натянул через голову фуфайку, а сверху – темно-зеленую рубашку, которую заправил в брюки. Надев на ботинки галоши, он наконец поднял плотную штору. Напротив окна на решетке пожарной лестницы лежал слой снега не меньше чем в пару футов толщиной. За крутым заносом снег клубился, будто туман, такой плотный, что другую сторо-ну Эллисон-авеню не было видно вовсе. Он заторопился и вернулся на кухню. В печи уже пылал уголь, запах его отдавал тухлыми яйцами. Жаль, что мама не может покупать синий уголь, рекламу которого он видел в «Шэдоу»; тот был тверже – как говорили в школе, «антрацит» – и почти без запаха. Однажды мама сказала ему, что они не могут себе это позволить, и он больше не задавал вопросов на эту тему.

– Если хочешь, можешь остаться дома, Майкл, – сказала она уже несколько раздраженно. – Они ведь знают, что тебе далеко идти.

– Я дойду, – сказал он, расчесывая волосы и решив не напоминать маме о том, что от дома 378 по Эллисон-авеню до собора восемь кварталов ходу. Со двора раздавался такой звук, словно выла сразу тысяча волков.

– И все же, – сказала она, заваривая чай, – это слишком дальний путь для такой бури.

Вслед за нею он взглянул на часы: семь двадцать пять. Время еще есть. Он был уверен, что она взглянула еще и на фотографию его отца, висевшую на стене в рамке. Томас Делвин. Майкла назвали в честь маминого отца, давным-давно умершего в далекой Ирландии. Фото его собственного отца висело рядом с портретом президента Рузвельта, вырезанным мамой из журнала «Дейли ньюс» после того, как президент умер. В голове мелькнула мысль: о чем мама думает, когда смотрит на портрет его отца? Мальчик немногое помнил о человеке, которого она называла Томми. Он был большим и темноволосым, с небольшой жесткой бородкой, и он ушел в армию, когда Майклу было шесть лет. Больше он не вернулся. На фото, снятом в студии, он был в военной форме. Кожа на его лице выглядела гладкой. Намного глаже, чем это запомнилось Майклу. Волосы были скрыты под фуражкой, но по бокам были светлее, чем мальчик помнил. Он помнил эти каштановые волосы. И глубокий голос с резким ирландским акцентом. И синий воскресный костюм, и черные ботинки. И песню о зеленых долинах Антрима. И истории про собаку из его ирландского детства, пса по имени Стики, который мог разгонять лодку, опустив в воду хвост, и взлетать выше гор. Мама наверняка помнила о нем больше. Мальчик знал, что его отец погиб в Бельгии прошлой зимой, и подумал: метель напоминает ей о том, что Томми Делвин был найден мертвым в снегу далеко-далеко от Бруклина. Возможно, в этом и есть причина ее раздражения. Это не из-за меня – бездельника. А из-за снега.

– Напрасно ты не поел, – сказала она, отхлебывая чай; Майклу она чаю не предложила, поскольку знала, что до того, как он отслужит мессу, есть и пить мальчик не будет.

– Мне еще причащаться, мам.

– Отслужи и бегом домой. Будет яичница с ветчиной.

Обычно по утрам перед мессой ему очень хотелось и есть, и пить, но возбуждение, испытываемое им из-за бури, взяло верх. Он вытащил драповое пальтишко из шкафчика у двери.

– Шапку-то надень, – сказала она.

– Мам, ну есть же капюшон, в нем тепло, правда. Не волнуйся.

Она сняла с сушилки накрахмаленный стихарь, завернула его в оберточную бумагу и заклеила скотчем. Майкл открыл дверь на лестницу, и мать поцеловала его в щеку. Пройдя половину лестничного пролета, он оглянулся – она смотрела ему вслед, сложив руки, со стены за спиной улыбался ее муж, а рядом с ним висел мертвый президент Соединенных Штатов.

Жаль, что она так печалится, подумал он.

И понесся, прыгая через три ступеньки, по лестнице – на улицу, навстречу буре.