Читать книгу Из ада с любовью - - Страница 9

в которой Тони Аллен знакомится с доктором W. и принимает участие в битве на Кейбл-стрит

В воскресенье Тони заехал за Кирой пораньше – боялся, что потом не найдет ее в толпе. А толпы текли на Кейбл-стрит со всех концов Лондона. Не только ирландцы, евреи и коммунисты – казалось, половина Лондона едет в Ист-Энд. Забавно выглядели представители кварталов моро: по-кошачьи изящные и знающие себе цену проститутки шли рука об руку со скромными и неуклюжими горничными; напоминающие медведей мусорщики, грузчики и землекопы прикрывали широкими спинами щуплых лакеев. Некрограждане, обычно предпочитавшие маскироваться под обычных людей, на этот раз тоже выступали единым фронтом. Особо выделялись ветераны – как живые, так и не очень. На месте полиции Тони не стал бы с ними связываться: механистические руки легко сминали металлические шлемы. Единого руководства у собравшихся не было, они просто поделили Кейбл-стрит на участки и потихоньку начинали возводить баррикады. Из распахнутых несмотря на сырой промозглый туман окон доносились голоса, между окнами натягивали транспаранты, а кое-где уже стояли подготовленные ящики с гнилыми овощами и ночные вазы – наверняка не пустые. Неплохо Лондон готовился встретить фашистский марш! И это вопреки тому, что все газеты призывали к противоположному… Наверное, Его Величеству доложат о происходящем.

Кира ждала Тони и даже посчитала, что он припозднился, – у нее было чем похвастаться! В первую очередь алый транспарант, который она растягивала на двух деревянных рейках.

– Во, зырь! – она показала лозунг с нескрываемой гордостью. На нем крупными буквами было написано «Смерть фошыстам».

– А посмотреть в газете, как пишется слово «фашист», ты не догадалась? – как можно мягче спросил Тони.

– Какая хрен разница! Смысл же понятный! И папаня проперся.

– Кстати. А где твой отец?

– Он уже на Кабл-стрит давно. Он жа в штабе. Слушай, я придумала себе партийную кличку.

– Зачем?

Она явно ждала другого вопроса, а потому затруднилась с ответом.

– Ну… Нужно ж…

Тони сжалился над ней.

– И какую же ты придумала партийную кличку?

Кира сразу оживилась:

– Стальная Крыса! Зыко, правда жа?

Он не смог удержаться от улыбки, и она, разумеется, надулась.

– Смешно, да? Те вседа смешно! Чё ба я ни сделала – все смешно!

Тони обхватил ее за плечи, преодолевая серьезное сопротивление.

– Ну здорово, здорово! Я не отрицаю. Звучит сурово.

– А чё ты тада ржешь?

– Я не смеюсь. Честное слово. Мне нравится.

– Правда нравится? – Она поверила. Она всегда верила в хорошее больше, чем в плохое. И невозможно было обидеть ее бесхитростное желание казаться взрослей и серьезней.

– Правда. – Тони погладил ее по плечу и поцеловал в макушку. – Ты мой маленький ручной крысенок…

Она расслабилась, перестала отбиваться, уютно скользнула ему под мышку.

– Лана. Те я, можа, и крысенок. Но для врагов я Стальная Крыса.

Ничего стального Тони в ней не находил – наоборот, она была мягкой и теплой, как пушистый зверек, который совсем не похож на крысу. Он на миг ощутил волну щемящей нежности и счастья – от того, что она так доверчиво прижимается к нему, от того, как в руке тонет ее хрупкое плечо, как блестят ее волосы с запутанными в них капельками утреннего тумана… Ее близость всегда сводила его с ума и вызывала желание сделать что-нибудь героическое.

– Пошли? Наши строят баррикаду на Кабл-стрит. Во, это надо с собой. – Кира кивнула на гнилой, но массивный комод, приготовленный к отправке на свалку.

Тони вздохнул – желание сделать что-нибудь героическое не предполагало переноску тяжестей.

– Я под мышкой его, что ли, понесу?

– Чё сразу под мышкой? На горбу. Я те помогать буду, не боись.

Нет, на такой подвиг он готов не был… Тони огляделся.

– А тачки какой-нибудь у тебя нет?

– Те чё, комод не донести? – прыснула Кира: отыгрывалась.

На счастье Тони, из барака вышел ее старший брат и покрутил пальцем у виска.

– Совсем дура, да? Он три сотни фунтов, его с места не сдвинуть. Тони, погодь, щас тачку подгоню – вместе попрем. А Патрик подтолкнет сзади.

– Я ж пошутила… – фыркнула Кира. – Чё сразу дура-то?

На углу Кристиан-стрит работа продвигалась полным ходом, и тяжелый комод пришелся кстати – не фанерная ширма, так просто в сторону не отбросишь. Байкеры во главе с Бобом Кеннеди ломами ковыряли мостовую, и Тони усмехнулся: булыжник – оружие пролетариата. Тони к ним присоединился, подменив выбившегося из сил Студента, а братья Киры подключили к делу освободившуюся тачку. Впрочем, тачка продержалась недолго – под тяжестью камней сломалась ось.

Небывалое для Лондона настроение витало над Кейбл-стрит. Тони оно было хорошо знакомо, но многие, видно, ощущали его впервые. Эйфория? Наверное, его можно было назвать и так, но эйфория предполагает что-то болезненное, неестественное – а в этом настроении ничего болезненного не чувствовалось. Тони назвал бы его душевным подъемом. Не общая ненависть, не решимость победить главенствовали здесь, а единение и презрение к различиям. Да, толпа с ощущением высшей правоты страшна. И далеко не всегда высшая правота является правотой. Но всё прибывающие и прибывающие в Ист-Энд люди принимали решение явиться сюда не под влиянием эйфории, не по чьему-то зову, а только благодаря собственному взвешенному размышлению.

И чем чаще над головами пролетали полицейские авиетки, призывая расходиться, тем крепче становилось это единение.

– Тони, слышь. – Сзади неожиданно подошел старший О’Нейл. – Потолкуй с ветеранами, а? Они свою баррикаду собрались делать, но смысл-то какой? Подтягивались бы сюда, к нам. У них и собрать-то ее не из чего.

– Вы хотите, чтобы герои войны встали рядом с вами под знамена с серпом и молотом? – хмыкнул Тони.

– Да какая, к чертям, разница, под какие знамена? – пожал плечами О’Нейл. – Потолкуй. Чё они, в самом деле, не люди, что ли?

Аргумент, несомненно, был веским. Тони снова хмыкнул и отдал лом О’Нейлу. Кира оказалась тут как тут.

– Я с тобой! – выпалила она почему-то с испугом.

– Ты чего? – удивился Тони.

– Там мертвяки. Вдруг им не того, что ты приперся.

– Так. Все люди братья. – Тони указал на лозунг, натянутый поперек улицы. – Кто писал?

– Наши, конечно, – неуверенно усмехнулась Кира. – Чё, и мертвяки братья?

– Я думаю, их тоже имели в виду.

– Я все равно с тобой, – упрямо повторила она.

Тони решил, что она не помешает. Ветераны – не старые девы с ханжеской моралью, им молодая девчонка должна понравиться.

По дороге он придумал несколько веских аргументов и приготовился искать старых генералов, возглавлявших миссию героев войны, уверенный, что они стоят где-нибудь в стороне, на Бэк-Черч-лейн, и в строительстве баррикады (совершенно жалкой, надо признать) участия не принимают. И надо же было такому случиться, что, свернув за угол, он лицом к лицу столкнулся с агентом Маклином! Но не это на минуту лишило его дара речи, а то, что агент шел ему навстречу вдвоем с доктором W. Доктор только что откинул на лоб большие слишком темные гогглы и держал за руль моноциклет – неплохо для человека, разменявшего девятый десяток…

Маклин тоже не ожидал увидеть Тони – брови у агента поползли вверх, он глупо хлопал глазами и ничего не мог выговорить, потому что ловил ртом воздух. А доктор искал пути отступления, но напрасно – на тротуаре за их спинами никого не было, а бегство в сторону железнодорожных путей с застывшими на них вагонами вызвало бы еще больше вопросов и подозрений. Тем более толкать перед собой моноциклет…

– Здравствуйте, агент Маклин, – наконец выговорил Тони и повернулся к доктору: – Здравствуйте, доктор Уотсон.

– Что вы здесь делаете, Аллен? – Агент забыл поздороваться и смерил Тони взглядом.

– Предположительно то же, что и вы, – усмехнулся Тони.

– Э… – протянул доктор – на его лице не дрогнул ни один мускул. И вовсе не по причине завидной выдержки доктора. – А вы имеете честь меня знать?

– Я читал ваши «Записки» еще подростком. И даже вырезал ваш дагер из газеты. – Тони улыбнулся широко и искренне. В данном случае говорить правду было легко и приятно. – Позвольте представиться, меня зовут Тони Аллен. А это – Кира О’Нейл, моя подружка.

– Драсте, сэр, – почему-то робко пробормотала Кира. И даже изобразила что-то вроде книксена – в брюках не вполне изящного.

– Я пришел сюда по поручению ее отца, – продолжил Тони, не давая им опомниться. – Он из штаба докеров. Представителей компартии, разумеется.

– Вы коммунист, Аллен? – В глазах агента Маклина щелкали мысли, одна за другой.

– Ни в коем случае. – Тони энергично помотал головой. – Я лишь ухаживаю за дочерью коммуниста. Но, вы же понимаете, отказать отцу своей подружки я не могу.

– Я слышал, что вы имеете много сомнительных знакомых. Так в чем же состоит поручение, которое вы взялись выполнить?

– Докеры предлагают ветеранам встретить марш сэра Освальда возле баррикады на Кристиан-стрит. Согласитесь, стратегически это было бы правильно. И – ¡No pasarán!

– Вы говорите по-испански, Аллен? – насупился Маклин.

– Почти нет. Я лишь знаком с лозунгами Республиканской армии. Из газет, конечно.

В это время доктор совершенно бесцеремонно разглядывал Киру. И если мимика на его лице полностью отсутствовала (вблизи это было слишком хорошо заметно и производило жуткое впечатление), то взгляд, напротив, был удивительно живым и выразительным. При всем уважении, захотелось дать доктору по зубам – он годился Кире в прадеды, даже не в деды! Однако Кира осмелела под его взглядом и миленько улыбнулась. Старый, дохлый, вонючий… хм… волокита!

Вонючий. Да. От доктора за версту несло одеколоном. Так же как от агента Маклина. И как Тони не догадался раньше, что агент Маклин не просто так любит дорогой одеколон? Люди с альтернативным способом жизнедеятельности специфически пахнут химикалиями, а потому стараются свой «естественный» запах заглушить.

– А что, Маклин? По-моему, очень здравое предложение, – пробормотал доктор. – Если мы хотим остановить марш, конечно, а не провести ночь в полицейском участке.

– Я не готов соединяться с пролетариями всех стран… – проворчал агент с брезгливым выражением лица.

– Да ладно вам, агент, – усмехнулся Тони, пользуясь неформальной обстановкой. – Против фашистов можно дружить и с пролетариями. Вот увидите, на нашей баррикаде будут сражаться не только коммунисты – это первое серьезное препятствие на пути марша, туда будут отступать все, кто встретится с полицией раньше.

– Видали, чё там написано? – вдруг выпалила Кира, указав пальцем на висевший над баррикадой транспарант. – Что все люди братья. Эт мы написали. И вы тожа братья. А фашисты хотят всех вас сбросить в Пекло.

Лицо агента Маклина брезгливо перекосилось, а вот доктор рассмеялся (как умел).

– Мисс О’Нейл только что пояснила нам, Маклин, что коммунисты вышли на Кейбл-стрит защищать таких, как мы. И ей не откажешь в логике.

– Я не нуждаюсь в том, чтобы меня защищали коммунисты, – ответил тот. – И, признаться, не понимаю, какие цели преследует Аллен.

Нарушение осанки можно исправить лишь на смертном одре, а леопард от своих пятен никогда не избавится.

Черная перчатка небрежно торчала из кармана спортивных клетчатых брюк доктора, и Тони посмотрел на механистические пальцы, лежавшие на руле моноциклета. Доктор заметил его взгляд и попытался прикрыть пальцы рукавом куртки. Тони успел рассмотреть безобидную зажигалку на конце указательного пальца, а подумал почему-то о паяльной лампе…

– Бросьте, Маклин. Вам же объяснили: мистер Аллен ищет расположения отца очаровательной мисс, в этом нет ничего странного или предосудительного. Если бы мне было столько же лет, сколько мистеру Аллену, я бы тоже искал этого расположения. – Доктор посмотрел на Тони и подмигнул. Надо же, ни один мускул на его лице не шевельнулся, но глаза смеялись. – Давайте все-таки обсудим его предложение с Советом ветеранов.

Над головой, размахивая крыльями, зависла полицейская авиетка, голос из рупора призывал разойтись, не нарушать общественный порядок, не чинить препятствий маршу и не оказывать сопротивления полиции.

Маклин поморщился – то ли от слов доктора, то ли от призывов полиции.

– Я доложу мистеру Си, в чьей компании вы проводите уик-энд, Аллен, – сказал он и, развернувшись на пятках, направился в сторону жалкой ветеранской баррикады.

– И еще директору Бейнсу, – крикнул Тони ему вслед. – Ему тоже будет интересно.

Кира показала язык в спину Маклину и тихонько проворчала:

– Лысый – сядь пописай…

С чего она взяла, что Маклин лысый?

Доктор собирался к нему присоединиться, развернул моноциклет, но приостановился и оглянулся.

– Бейнсу… Это не тому Бейнсу, что начинал деревенским инспектором в графстве Суррей?

– Я не знаю. Вполне возможно, – пожал плечами Тони.

– Я знал, что он далеко пойдет, – кивнул доктор. – Мой друг когда-то сложил о нем высокое мнение.

Он замешкался, сунул «живую» руку в карман и извлек из него маленькую шоколадку в сверкающей обертке.

– Мисс О’Нейл, не сочтите за навязчивость мой скромный гостинец… – Доктор подал шоколадку Кире.

Кира протянула руку робко и медленно, а потом слишком поспешно выдернула лакомство из рук доктора. И снова сделала неуклюжий книксен.

– Пасибочки, сэр.

Доктор, наверное, улыбнулся (во всяком случае, глаза его выражали именно улыбку) – и направился вслед за Маклином.

– А он милый, этот твой док, – сказала Кира на обратном пути, откусывая кусок шоколада.

– Да ну? – обиженно спросил Тони.

– Ты чё? Ты обиделся, что ли? Ваще, да? – Она покрутила пальцем у виска. – Он жа это… с печки бряк…

– Чего?

– Мертвяк! И старый к тому ж.

Тони насторожился:

– А с чего ты взяла, что он мертвяк?

– А то не видно! – хмыкнула Кира. – Я знаешь как шиколадку брать дрейфила? Но он же ж по-доброму, правда?

– Нет, ты мне объясни: по чему тебе видно, что он мертвяк?

– Ну… Я не знаю. Просто: видно и все. И второй тож… с печки. Он чё, твой босс?

– Нет. Помнишь, я рассказывал тебе историю про пеструю ленту?

– Дык! Еще ба! Я три ночи не спала! – Она засмеялась.

– Ее доктор Уотсон написал.

– В рот конпот! Правда, что ли?

– Ты потом внукам будешь рассказывать, как он угощал тебя шоколадкой, – так что сохрани обертку на память.

– А чё? Можно. – Кира откусила еще кусочек. – Слушай, но ведь твой этот Ватсон, он по-доброму жа, да?

– В смысле?

– Ну, если б там трупный яд был, на шиколадке… Он ба не дал ведь, правда жа?

– Никакого трупного яда у мертвых нет, можешь не опасаться. И конечно, он по-доброму. – Тони ее вовсе не передразнивал, просто случайно поймал себя на том, как безграмотная речь заразительна. – То есть угостил тебя от всего сердца.

Небольшой поворот Кейбл-стрит не позволял участникам марша издали увидеть баррикаду, но и с баррикады приближение чернорубашечников было только слышно – в первую очередь нарочито громкий цокот железных копыт полицейских механоконей, который не заглушили выкрики и свист из окон.

К этому времени у баррикады собралось немало противников марша – и они всё прибывали и прибывали, стекались с прилегающих улочек, отступали со стороны Шадуэлла и спешили с Туэр-Хилл.

Не все отступавшие старались встать позади баррикады, многие выстраивались перед ней вдоль домов, и Кира тоже пролезла вперед – Тони пришлось отправиться вслед за нею. Впрочем, приключение ему нравилось.

Вряд ли ветеранов вдохновили аргументы коммунистов – скорей, решающую роль сыграла разношерстность собравшихся: от джентльменов до мусорщиков-моро, от добропорядочных обывателей до экстремистов ИРА, от врачей и учителей до ювелиров и лавочников. И ветераны строем, печатая шаг, прошагали до баррикады – толпа расступилась не столько из уважения, сколько с опаской. Выглядели их ряды в самом деле устрашающе, хотя ветераны были нарочито безоружны.

Чем громче звенели копыта механоконей, тем уверенней становился недовольный рокот толпы. И когда из-за поворота появились конные полицейские, этот разрозненный, невнятный рокот обратился вдруг грохочущим «¡No pasarán!». И обыватели, и «белые воротнички», и даже ветераны вскидывали вверх кулаки наравне с коммунистами и скандировали «Они не пройдут» – угроза в этих словах остановила бы и танковую дивизию.

Тони телом чувствовал лившиеся из толпы волны силы, они катились вперед будто горящие бревна, плескались между домов, возвращались обратно к толпе, заряжая ее новой энергией. И заметил, как его самого охватывает эта небывалая сила, смешанная с восторгом и полной уверенностью, и вскидывал сжатый кулак, и тоже кричал «¡No pasarán!».

Чуть впереди над домами опять зависла полицейская авиетка, но за грохотом голосов призывов полиции никто не услышал.

Механокони отличались от танков, конечно, но впечатление производили еще более жуткое, из-за сходства не столько с живыми, сколько с мертвыми лошадьми, – верней, их скелетами. А пар из ноздрей делал их похожими еще и на огнедышащих драконов. И какой бы тяжелой живая лошадь ни была, механоконь весил в несколько раз больше. Казался неуязвимым. Ряды конных полицейских не кончались, за ними не видно было виновников торжества – чернорубашечников.

Полицейские не дошли до баррикады – остановились шагах в ста от нее. И сразу стал слышен звон копыт на соседних улицах – протестующих окружали с трех сторон, оставляя им только одно направление для отступления, к Тауэр-Хилл.

Понятно, сперва полиция призывала людей разойтись, но довольно быстро перешла в наступление. Надо отдать должное стражам порядка: сунуться в столь радикально настроенную толпу осмелится не каждый, а дубинка – не оружие против булыжника. Но вот механокони… И правильней было бы отступить под прикрытие баррикады, но разве для этого Кира полезла вперед, чтобы немедленно спрятаться? Разумеется, нет, – ей, в отличие от Тони, хотелось подвигов и славы.

Полицейских пытались стаскивать с механоконей (и иногда это даже удавалось), но вскоре перешли к более серьезным действиям – наваливались на механоконя гуртом и опрокидывали его на мостовую. И хотя тактика имела успех, последствия были гораздо более серьезными: механоконь не мог подняться (как и полицейский под ним) и размахивал железными копытами в воздухе, грозя если не убить одним ударом подошедшего слишком близко, то покалечить точно. В случившейся перед баррикадой давке ничего не стоило попасть под удары копыт.

Кира, конечно, лезла в самую гущу событий, Тони за ней едва поспевал, – верней, едва поспевал прикрывать ей голову от ударов дубинками и оттаскивать в сторону от бьющих по воздуху железных копыт.

В бой вступили пешие бобби, выдергивая из толпы особо рьяных вояк, – но поначалу это удавалось им редко, а если и удавалось, то «пленных» немедленно вызволяли. Однако, несмотря на сопротивление, полиция все же вплотную подкатилась к баррикаде – тут в дело пошло оружие пролетариата: спасибо крепким полицейским шлемам, прикрывшим не менее крепкие головы, иначе вполне мирная попытка остановить марш обернулась бы серьезным кровопролитием.

Полицейских было много, и как-то само собой вдруг получилось, что стоявших перед баррикадой рассеяли, разбили на маленькие группы, и Тони с Кирой оказались в глубоком полицейском тылу вместе с горсткой моро-медведей. Более лояльными к полиции и правительству, нежели морограждане, были разве что ветераны, но, видимо, получив изначальную установку на сопротивление, медведи пока не сдавались, рычали почти как звери и почти как звери раздавали по сторонам тяжелые оплеухи.

Вокруг было слишком шумно: за баррикадой продолжали скандировать «¡No pasarán!», звенел металл о камень (и камень о металл), слышались вопли и гневные крики, ругань, призывы сдаться и требования прекратить марш; из окон с громкими проклятьями летели не только гнилые овощи, но и бутылки (а иногда утюги)… Казалось, за шумом невозможно расслышать ничего, но – именно в эти минуты издалека донесся мелодичный колокольный звон. Он будто перекрыл все прочие звуки, будто звучал прямо в ушах, будто не знал преград и расстояний…

Первыми на колокольный звон стали оборачиваться моро – вот ведь интересный парадокс! Существа, для которых понятия «бог», «вера», «церковь» не значат ничего, у которых нет светлых воспоминаний о первом причастии, рождественских подарках, пасхальных каникулах, раньше других ощутили то, что через несколько минут Тони назвал «умиротворением». Медведи становились все более спокойными, вялыми, заторможенными – быстро перестали рычать, и хотя не бросили сопротивляться, но теперь делали это без энтузиазма.

Вслед за ними к колоколам стали прислушиваться и остальные: тише делались выкрики, слабей замахи, но главное – ощущение непобедимости, правоты и силы рассеивалось, растворялось, таяло, как снежинка на ладони.

Умиротворение – так правительство Британии называло свою политику в отношении рейха. Умиротворение – вот единственное, что могло помочь чернорубашечникам победно завершить марш по Ист-Энду.

На колокольный звон не отозвались только некоторые ветераны. И Тони, пожалуй, догадался, которые из них: те, кто обладал альтернативным способом жизнедеятельности. Впрочем, несмотря на малое их число, они без труда сдержали продвижение полиции и не позволили снести баррикаду.

Значит, не было ни волшебством, ни божественным провидением, ни явленным с небес чудом воздействие на многотысячную толпу колокольного звона, внезапно пробудившее христианское смирение и всепрощающее милосердие к фашистам…

Кира, еще несколько минут назад боевая и отчаянная, вдруг растерялась, оказавшись прямо перед двумя полицейскими, опустила руки, и один из них уже замахнулся дубинкой, чтобы ударить ее по лицу, – а она и не думала прикрыться руками! Тони успел перехватить его запястье, встал с полицейским грудь в грудь, ударил его лбом по носу, толкнул на мостовую – бобби совсем обалдели, им все равно, кто перед ними: женщина, старик, ребенок… Спасибо медведям – оттащили Киру за свои широкие спины: отбиваться от стражей порядка и прикрывать ее было бы гораздо трудней. А Тони вдруг почувствовал кураж – он всегда недолюбливал полицейских, особенно почему-то английских. А еще… Обидно стало: нечестно они, с колокольным звоном. Нечестно.

И он позволил себе… покуражиться… Они не ожидали, не сразу догадались навалиться толпой, не подумали, что не всякий слетит с катушек от зуботычины или испугается полицейской дубинки. Что там их бокс или даже баритсу – ерунда для чистоплюев. Пожалуй, в замешательство бобби привело именно отсутствие щепетильности, которой они ждали от джентльмена; на их месте не растерялись бы разве что тюремные надзиратели.

Конечно, ни о какой победе над десятью тысячами полисменов речь не шла, но пятерых или шестерых Тони точно вывел из строя, прежде чем им удалось его скрутить: ломать руки они умели неплохо – как-никак это включалось в основы профессионального мастерства. Наверное, бобби были не прочь препроводить Тони в полицейский участок, вот только для препровождения куда-либо им нужно было поставить его на ноги, а именно это они сделать как раз опасались. Нет, бить дубинкой по затылку его не стали – а могли бы, – но вообще-то приложили немало усилий к тому, чтобы на ноги он без посторонней помощи не поднялся.

Свои не дали пропасть: из окон на головы бобби полетели увесистые цветочные горшки, а потом, благодаря случившемуся замешательству, Тони втащили в приоткрывшуюся дверь маленькой шляпной мастерской.

Тут собралась веселая компания: большая еврейская семья во главе с хозяином мастерской, несколько проституток-моро, двое здоровенных ирландцев из ИРА (они и помогли Тони подняться и пройти несколько шагов до двери), стайка мальчишек, вооруженных рогатками, пяток фабричных женщин, три джентльмена в безупречных костюмах (уже несколько помятых); кроме того, голоса слышались и наверху, куда прямо от входа вела узкая лестница.

До чего же все-таки глуп сэр Освальд: в Великой войне ИРА поддерживала немцев, воюющих против Англии, и теперь могла бы выступить на стороне любимого фашистами Британии рейха, но чернорубашечники настроили против себя всех – теперь ирландцам было вроде бы как-то и неудобно уважать кайзера и его политику.

Тони утер разбитый нос, повел плечами и потихоньку пошевелил пальцами – дубинки будто нарочно чаще всего попадали по рукам, заломленным за спину. Остальное – ерунда, просто синяки, а пальцы шевелились плохо.

Пацаны с рогатками поднялись на второй этаж и теперь из окон обстреливали ряды полиции. Хозяин чрезвычайно переживал за витрину – стекло такого размера стоило немалых денег, и он бы закрыл его своим телом от летевших в головы полиции булыжников, но, во-первых, опасался выйти наружу, а во-вторых, явно не походил на опытного голкипера. Впрочем, любовь иногда творит чудеса, даже если это любовь к своему имуществу…

Колокольный звон слышался и здесь, однако, вопреки ожиданиям, рокочущее «¡No pasarán!» снова набирало силу. Через широкое стекло витрины была видна баррикада: ветераны живым (или не совсем живым) щитом стояли на пути полиции, и даже стальные лошади не могли поколебать их ряды. Более того, непостижимым образом механокони выходили из строя, лишь приблизившись к баррикаде. Впрочем, почему непостижимым? Достаточно знать устройство механизма, чтобы повредить наиболее уязвимую его часть.

Однако Тони больше интересовала Кира, а не подвиги ветеранов, а ее он никак не находил. Не видно было и медведей-моро, с которыми она оставалась. Выйти за дверь, пожалуй, можно было только с поднятыми руками – никого из своих поблизости не осталось, только полицейские. А из-за угла наконец-то показались и чернорубашечники! Однако не поспешили на помощь бобби – слегка опешили, увидев впереди такое скопление людей. Легко быть храбрецами, наваливаясь гуртом на одного, – в положении явного меньшинства смелости у фашистов поубавилось.

А народ взревел при их появлении – может, и правильно правительство прикрыло чернорубашечников столь многочисленными силами полиции, иначе порвали бы молодчиков сэра Освальда на куски, в прямом смысле слова. И самые умные, и самые образованные, и самые гуманные представители человечества, оказавшиеся в толпе, заражаются от нее силой и ощущением правоты, и чем больше в сердце человека доброты, тем сильней желание придать мучительной смерти ту сволочь, которая призывает гнать, громить, убивать и жечь людей в Пекле.

Тут-то Тони и увидел Киру – двое полисменов за руки тащили ее к себе «в тыл», приближаясь к шляпной мастерской, а она отчаянно упиралась, пинала их тяжелыми ботинками и норовила укусить. Он рванулся к дверям одновременно с ирландцами – те сразу разглядели в ней свою. Бой был коротким и победоносным только из-за близости к двери – высунулись, быстренько врезали двум бобби и, подхватив Киру, снова нырнули за дверь. Тактика всем понравилась, даже трое джентльменов изъявили желание принять участие в следующей вылазке.

Правая рука после этой операции вышла из строя окончательно – Тони не смог хорошенько сжать кулак, и одного удара в крепкую челюсть полицейского хватило, чтобы вместо чужих зубов выбить собственные костяшки. Но Кира была счастлива, а не только спасена: прижималась к его боку, преданно заглядывала в глаза снизу вверх, терлась щекой о плечо, чтобы ни у кого из присутствующих не возникло сомнения, что она подружка этого отважного героя. Она даже молчала – от переполнявших ее чувств. А Тони хотелось куда-нибудь сесть, отдышаться и покурить – едва слезы из глаз не капали, как рука болела. Сам виноват, конечно, – такие штуки только с пацанами случаются.

– Ты это… Вот сюда вот сядь. – Кира кивнула на широкий подоконник, будто прочитала мысли Тони.

Он послушался, а когда сел, она погладила его по голове – он и не думал, что это может выйти у нее столь ласково. И сразу навалилась усталость, которая не ощущалась так остро, как боль, и слабость, и даже сонно закружилась голова. То ли оттого, что Тони приблизился к окну, то ли это случайно совпало, но он снова отчетливо услышал колокольный звон.

– Ну что, Стальная Крыса? Давай ты больше не будешь выходить на улицу сегодня, а? – Он поднял голову и посмотрел на Киру.

– Хорошо, – неожиданно согласилась она.

– Если хочешь, можешь пострелять из рогатки со второго этажа, – этот аргумент он придумал заранее, не рассчитывая на столь легкое согласие.

– Хорошо, – снова кивнула Кира.

– Ты не знаешь, где это звонят? – спросил он, оглядываясь.

– Неа. Далеко где-то.

Неожиданно в их разговор вступил один из джентльменов:

– Это колокола Сент-Мэри-ле-Боу. Между прочим, больше мили отсюда – а слышно так, будто звонят за углом.

– Колокола Сент-Мэри-ле-Боу слышны за пять миль, – включился другой джентльмен со знанием дела. – Во всяком случае, так принято считать.

***

«Я – Сардина, Океан-2. Вызывается Кузнечик. Вызывается Кузнечик. Кузнечик, сообщаю: при укладке образцов промысловых пород 9, 13, 14, полученных соответственно 1-го, 2-го и 4 октября этого года, просьба придерживаться стандартов 22, 547, 73, 454, 214, 428…»

Цифр было много, диктор читал их привычно сухо и четко, для него эти цифры были только цифрами – в отличие от того, кому они предназначались.