Читать книгу Записка на чеке. Газетно-сетевой сериал-расследование - - Страница 19

Дома было холодно и душно. У меня северная сторона, солнца прямого вообще не бывает, а тут ещё осенняя бесконечная хмарь – немудрено, что квартира, и моя комната вместе с ней, после лета основательно выстыла, а о спасительном протапливании пока только важно разговаривали в Смольном. Поэтому окно приходится в эту пору прикрывать максимально, оставляя лишь узкую щёлочку – совсем-то без свежего воздуха я не могу. Пока я был дома, дискомфорта от его жиденького притока не ощущал, а воротясь от Большаковых, поморщился: сильно однако, оказывается, в небольшой комнатушке мною надышано. Уходя, надо было, конечно, оставить хоть форточку нараспашку, но впопыхах не подумал.

Переоделся в домашнюю тёплую фуфайку, раззявил окно сколько можно, напугав соловьёв на берёзе напротив, и ушёл в кухню подбивать бабки дня. Заморосил дождь, и я высунулся из кухонного окна там, где узкая, форточная, фрамуга, и подставил макушку под капли. Хотя было сыро и стыло, капли оказались не ледяными, чуть даже не тёплыми – они, вероятно, нагрелись в полёте от трения о воздух, как нагревается спускаемый аппарат космического корабля в плотных слоях атмосферы. А мы и были в тех плотных, я и капли – на уровне шестого этажа, и хоть это всё ж не земной горизонт, но и не Эверест ведь. Как-то там большаковские «дети», да ещё с малышом, подумалось вдруг? Но потом посмотрел на часы: они явно давно уже дома.

Вскипел чайник, присвистнул, но я тотчас выключил газ – не люблю этого техногенного сипа, как не переношу сигнальное предупредительное попискивание работающего экскаватора или маневрирующего трактора. В моём детстве всего этого не было, и ничего – и чайники жгли не чаще, и на тракторные гусеницы не особо наматывались. А жизнь у нас была поопаснее нынешней: и взрывчатку самодельную делали из… нет, пожалуй, не буду делиться рецептами, и ныряли солдатиком где попало, и из пестиков скобочных перестреливались (даже намёка не дам, что это такое, не ждите!). Так что в каждом чиланзарском дворе был свой Кутузов, свой же монстрик со следами ожога во всё лицо, парочка гавриков с оторванным пальцем, а ещё один непременно упорно отсутствовал последние месяцы, потому что просто утонул в Бурджаре. Встречались и Джоны Сильверы.

Вспомнил про плов. С чего это Лена решила, что у меня есть микроволновка? Разве я похож на человека, таковую имеющего? Видно, забыла – давно у меня не была. Они-то со своей печкой СВЧ носятся как с писаной торбой – и то в неё запихнут, и это. Тьфу, прости господи! Человек, родившийся у казана, не должен так низко падать. Но поди им скажи – сразу же тысяча оправданий. Ну да, я согласен, что плов и лепёшки лучше всего разогревать именно там, но ведь это туркестанских микроволновщиков не извиняет.

А мы уж лучше достанем нашу милую сковородочку «Лёвенбраун» с «гранитным» антипригарным покрытием, которую я сам себе подарил однажды на день рождения, утомившись корячиться с прежней, уже издыхавшей, и разогреем пловешник на ней, аккуратно и безотрывно помешивая деревянной лопаткой.

Аччик-чучук я переложил в глубокую мисочку и поставил на время, что греется плов, в холодильник. Аччик-чучук должен быть ледяной – это одно из его важных свойств, помимо вкусовых. А ещё он обязательно должен дать сок, так что если вам где-нибудь подадут что-то просто помидорно-луково-наструганное, то есть это можно, разумеется, безбоязненно, но это – не аччик-чучук.

Плов разогрелся именно настолько, как мне нужно: перегретый разогретый плов – считай, убитый. Я переложил его на мелкую тарелку и стал есть, слегка поливая из ложечки аччикчучуковым соком то место, которое на меня смотрит, а потом отравляя это горяче-холодное в рот. Турки и греки пьют кофе с холодной водой – эффект тот же, хотя вкусовая гамма, на мой взгляд, несравненно беднее.

Когда ешь плов, всё, чем был перед тем озабочен и даже обрадован, уходит на задний план, словно камера отъезжает от волновавших тебя обстоятельств и захватывает мироздание целиком. И я ел его медленно, смаковал, перекатывал во рту рисинки, напоённые курдючным жиром, морковным ароматом с терпким привкусом зиры. Хорошо всё же Андрюха готовит! Лена, кстати, не хуже, но за плов никогда не берётся – её стихия манты. А когда хочет мне потрафить, то заводит беляши, причём именно так, как их делаю я – собственно, я её этому и научил. А моя наука воспринята мною от тётки – младшей папиной сестры, тёти Кати, единственной нашей с папой родственницы, которая жила в моё время в Ташкенте.

…В 1918-м году папа, разоружённый в октябре революционными рабочими и оставшийся, как и все товарищи по полку, на бобах, мыкался в Ташкенте, думая, как добыть пропитание, ибо получить хоть какой-то паёк бывшему царскому офицеру было совершенно немыслимо. Наконец пристроился в какое-то новое советское учреждение письмовидителем, поскольку имел восхитительный почерк, сохранившийся у него до старости. И вдруг получает весной телеграмму от деда из Аулие-Ата, который большинство помнит как Джамбул, а теперь он называется Тараз: «Срочно приезжай вск». И – всё! Папа квартировал на Лермонтовской, перпендикулярной Пушкинской, слева от старой консерватории – улице, уже давно не существующей. Ехать по современным меркам недалеко, но как? Кругом неразбериха, поезда толком не ходят. Пробирался в родительский дом он как бог на душу положит. Голодный – в Туркестане, как только атаман оренбургского казачьего войска Дутов перерезал дорогу в центр России, прекратился подвоз хлеба – кое как добрался. Как потом говорил, знал бы в чём дело, ни за что не ввязался в дорожную авантюру, которая несколько раз едва не стоила ему жизни, но он думал, что с матерью что-то стряслось или с сёстрами, а может и с отцом – всё же царский полковник, а время совсем не царское…

Оказалось, что деда не только не тронули, поскольку весь город его уважал, но и обратились за помощью из совдепа. Знали, что сын Василий – молодой офицер, да и помнили его многие, и пришли просить его возглавить мобилизационный отдел – началось формирование Красной Армии. А он, оказалось, в Ташкенте…

…В 1977 году ко мне в редакцию «Комсомольца Узбекистана» пришёл крепкий старик с широкой окладистой бородой, похожий на старовера. Перед этим мне позвонил снизу милиционер и сказал, что ко мне просится гражданин, который говорит, что ему нужно к Жабскому, Васиному сыну. Вы, мол, знаете его? Нет, говорю, но пустите же человека – если он называет моего отца по имени, значит ему есть, что мне сказать.

Старику было уже за 80, и первый его вопрос прозвучал прямо в дверях:

– Вася, скажи мне, живой?

– Увы. Умер семь лет назад…

Он горестно перекрестился, сел, долго сидел молча. Я ему чай предложил, но он отмахнулся.

– Я в газете твою фамилию увидал, когда к внуку приехал – они правнучке выписывают. Велел ему позвонить и спросить, как его, твоё, значит, имя-отчество. Секретарша сказала Васильевич – мне это прежде всего было надо, тебя-то пусть хоть как зовут. Васин, думаю, сын, вот точно! А ты вон какой молодой… Что-то я ничего не пойму…

– Я его сын, – сказал я.

Он посмотрел недоверчиво.

– Сын… Значит не того всё же Васи отпрыск… Неужто в Ташкенте ещё Жабские есть?

– Нет, я последний. Ну и мама ещё.

– Да мама! – он с досады махнул рукой – мол, причём тут какие-то бабы.

– А вы кто, объясните, пожалуйста? – подсел я к нему. И тут меня осенило: – А вы не из Джамбула?!

– А ты знаешь Джамбул? – вскинулся он.

– Я и Аулие-Ата знаю – мой папа оттуда.

Старик вскочил, да так резко, что покачнулся, и я еле удержал его в равновесии.

– Василий Поликарпович Жабский, – продолжал я, усаживая его на место. – Сын Поликарпа Семёновича, что на Бурульской, теперь Кирова, жил.

Старик теперь уже перекрестился широко, размашисто.

– Он! Тот самый Вася наш. Но как же ты такой молодой… сколько тебе?

– Почти двадцать пять.

– Ну! А ему бы уж было наверное сильно за восемьдесят – мы же с ним одногодки.

– Так и есть, – подтвердил я. – В декабре исполнилось бы всемьдесят четыре. А фамилия ваша как? Может я слышал.

– Басков.

– Жорка?! – невольно вырвалось у меня.

Старик вытаращился.

– Ой, простите, Георгий Демидович, – смутился я. – Это папа вас так называл.

– Хм… Ты и отчество знаешь… Помнил, значит, меня всё-таки Вася… А я полагал, забыл. Он в 59-м году, говорили, в Джамбул приезжал, а ко мне не зашёл… Вот и решил, что позабыл старого друга.

– Да нет же! – воскликнул я, поскольку хорошо помнил ту нашу поездку в Джамбул к папиной сестре, в Кара-Балты к папиной тётке и во Фрунзе – к боевым товарищам. – Мы втроём с мамой к вам приходили, да соседи сказали, что вы на Пушкинской уже не живёте. А адрес не знали. И Сабо не знал.

Сабо, военнопленный венгр-коммунист, был папиным комиссаром в полку, когда убили словака Сороку.

– А Иштвана давно нет, – пробормотал гость, и в правом его глазу набрякла слеза. – Никого наших нет. Один я остался. Думал, вот ещё Вася…

«Жорка» Басков, папин закадычный дружок и соученик по городскому высшему начальному училищу Аулие-Аты, и рассказал мне, что это была его идея – позвать папу в совдеп. Сам Георгий Демидович состоял товарищем его председателя, и его голос имел вес. Хотя, признался, совдеповцы и роптали, мол, золотопогонника нам ещё не хватало, зачем, дескать, революцию делали.

– Они делали… Пошли в думу, ключи от несгораемого шкафа забрали, а думским пайки дали, чтоб и дальше исправляли дела, а не саботировали – вот и вся революция в Аулие-Ата, – фыркнул он так, что слюни полетели. – А то – «делали»!.. Это потом Григорович, Колька с нашего же с Васей класса, банду сколотил лютую да обложил город. А тогда, в начале восемнадцатого…

Гость обтёр платком рот, побухтел ещё с минуту негодующе и продолжал:

– Пришли к твоему деду в его усадьбу на Бурульской, узнали, что Васи-то в городе нет, говорим, мол, Поликарп Семёнович, а нельзя его вызвать из Ташкента? Мы пошлём от вашего имени телеграмму, если согласны, только адреса не знаем. Сам пошлю, говорит строго – дед у тебя был ох суровый! И отправил, спасибо – Катенька, дочка его, и отбила, она же на телеграфе служила. А как явился Вася, тут мы быстро работу по набору добровольцев и отправку их в полки для их пополнения наладили. Да и Григоровича навсегда отучили шалить в Аулие-Ата. Я предсовдепа морду тогда ещё чуть не набил, что сомневался в Васе, скотина этакая…

Я рассказываю, а ведь это всё ещё присказка – сказка будет впереди.