Читать книгу Четвертое июня. Пекин, площадь Тяньаньмэнь. Протесты - - Страница 3

Новые свободы и экономические возможности 1980-х принесли радость и оптимизм. Обнадеживали и свежие идеи первых лиц страны. Однако оборотная сторона этой истории – ограничения и репрессии, экономический стресс и несправедливость – наряду с гериатрической диктатурой, «политикой стариков», вызвали гнев. Это и были предпосылки к выходу на площадь и требованию перемен в 1989 году.

Эта глава в некоторой степени дублирует предыдущую – по вопросам политических ограничений, экономических проблем и политики элит.

В августе 1980 года Дэн Сяопин сказал итальянской журналистке Ориане Фаллачи, что политические движения в «стиле Культурной революции» остались в прошлом. Он объяснил, что людям «надоели крупномасштабные движения», которые нанесли ущерб населению и помешали экономическому развитию [Deng 1984: 330]. Несмотря на то что Дэн старался не проводить ничего, что характеризовалось бы как «движение» или «кампания» (юньдун), местные чиновники в 1980-х годах все еще прибегали к таким методам на низовом уровне. Это касалось наказаний и соблюдения политики «одна семья – один ребенок». Неправовые методы, используемые в кампании по борьбе с преступностью «Сильный удар», начавшейся в 1983 году, а также принудительное и насильственное применение политики «одна семья – один ребенок» привели к появлению в народе чувства глубокой социальной несправедливости и вызвали недовольство правлением КПК по всей стране.

В августе 1983 года Дэн Сяопин приказал министру общественной безопасности Лю Фучжи организовать «движение, которое нельзя будет назвать движением». Целью этого процесса был арест и наказание убийц, грабителей, членов банд, торговцев людьми и других преступников. Дэн начал уделять больше внимания преступности после посещения округа Уси в провинции Цзянсу в феврале 1983 года. В Уси Дэн встретился с Цзян Вэйцином, членом Центральной консультативной комиссии. Цзян сказал Дэну, что с экономической точки зрения у них все хорошо, но люди чувствуют себя небезопасно: «…женщины боятся идти на работу, а хорошие люди боятся плохих людей; так продолжаться не может! Единственный способ решить эту проблему, уважаемый Дэн, это взять на себя обязательства [по искоренению прест упности]».

Дэн спросил Цзяна, какие конкретные действия он рекомендует. Цзян рекомендовал провести кампанию «в военном стиле», он сказал: «Арестуйте тех, кого следует арестовать, и убейте тех, кого следует убить», а также депортируйте некоторых преступников в приграничные зоны [Цю 2012: 16–22]. Цзян оправдывал свой призыв к крайним мерам тем, что преступники опасались только смертной казни или аннулирования разрешений на проживание в городах [Tanner 1999]. В конце 1983 и начале 1984 года полиция установила квоты на аресты, задержали большое количество предполагаемых преступников и вынесли им приговоры. В то время как городские жители, возможно, радовались безопасности, друзья и родственники жертв «Сильного удара» чувствовали себя невинно пострадавшими.

Пекинский сотрудник автобусного парка Чжао Хунлян увидел, к чему привела кампания «Сильный удар», когда отправился в провинцию Цинхай в 1987 году. Чжао разговаривал с приговоренными к 5–7 годам заключения за кражу и лишенными вида на жительство в городе. Джордж Блэк и Робин Манро писали:

Это были молодые люди, с которыми Чжао ходил в школу, которые превратились из безработных в мелких преступников и теперь оказались брошенными в Цинхае во имя официальной политики «открытия приграничных районов». Чжао обнаружил, что они живут в хижинах без крыш, во власти стихии [Black & Munro 1993: 119].

Борьба с преступностью «Сильный удар» лишила людей надежды. Чжао почувствовал душевную боль и вернулся в Пекин, в 1989 году он стал активным борцом за права рабочего класса [там же].

Другие были настолько поражены произошедшим, что попытались оправдать обвиняемых. В провинции Хунань Лу Дэчэн и его друг Лю Хунъу не могли поверить, что школьного учителя из их города арестовали и приговорили к смертной казни за ограбление банка на сумму 240 тысяч юаней. Лю познакомился с учителем Чжан Жунъу за шесть месяцев до «ограбления». Учитель Чжан сказал, что из-за низкой зарплаты ему нечем кормить семью и что он хотел бы стать предпринимателем. По словам писательницы Дениз Чун, Лу и Лю думали, что «полиция либо не докопалась до истины, либо арестовала не того человека». Лю Хунъу написал письмо с просьбой о помиловании губернатору провинции Хунань и вручил его чиновнику в Чанше. В тот же день Лю и Лу Дэчэн вернулись в Люян и увидели учителя – он стоял в кузове грузовика связанный и с кляпом во рту, грузовик направлялся к месту казни [Chong 2009: 187–190].

Несколько лет спустя, в мае 1989 года, Лу Дэчэн стоял перед железнодорожной станцией Чанша с транспарантом «Положить конец однопартийной диктатуре и построить демократический Китай!» Когда скептически настроенные прохожие обращались к Лу, он апеллировал к их чувству справедливости, напоминая о трагических событиях «Сильного удара». Толпа, собравшаяся вокруг Лу, слышала историю о двух мужчинах из Чанши, приговоренных к смертной казни, – вскоре после того как их обвинили в изнасиловании женщины. Как было известно, женщина занималась проституцией. Она обратилась в полицию с жалобой на то, что мужчины не заплатили ей за интимные услуги. Мужчины утверждали, что заплатили, но к тому времени, когда женщина нашла деньги между матрасом и стеной, отменить казнь было уже нельзя [там же: 206–207]. Лу напрямую связал несправедливость «Сильного удара» со своими призывами к демократии в 1989 году.

Люди, собравшиеся вокруг Лу на железнодорожном вокзале в Чанше в мае 1989 года, также откликнулись на несправедливость политики «одна семья – один ребенок». Когда мимо проходили незнакомцы, Лу Дэчэн крикнул: «Я хочу спросить, как бы вы себя чувствовали, если бы столкнулись с такой ситуацией. Просто как общий пример – я не говорю про себя. Что, если ваша жена беременна и вот-вот должна родить, а чиновники, отвечающие за плановую рождаемость, пришли и потащили ее на аборт?» Эта история вызвала большее сочувствие у публики, чем плакат Лу [там же: 207]. Лу говорил искренне – он сам и его жена Ван Цюпин пережили глубокую травму из-за репрессивных действий местных чиновников, связанных с планированием семьи.

Родители Лу Дэчэна и Ван Цюпин были против их встреч в подростковом возрасте: Лу было уже 19, а Ван еще 18. Но политика Китая «одна семья – один ребенок» напрямую коснулась их: летом 1982 года Ван забеременела. Дениз Чун пишет:

Ее беременность противоречила закону по нескольким пунктам: только супружеские пары могли подать заявление на получение разрешения на рождение ребенка; до беременности пары должны были подать заявление на получение разрешения сроком на один год; супружеские пары не имели права на получение разрешений, пока жене не исполнится 22 года и общий возраст супругов не составит 50 лет [там же]7.

Когда чиновники по планированию семьи узнали о беременности Ван, они провели серьезную беседу с Лу и потребовали, чтобы он предъявил им доказательства того, что Ван сделала аборт.

Ван и Лу бежали в сельскую местность за пределами Люяна. Они не хотели терять ребенка. Друг Лу, Лю Хунъу, обратился от их имени к врачу с просьбой подделать свидетельство об аборте. Доктор отказался. Затем Лю Хунъу нашел женщину, которая уже планировала сделать аборт. Лю заплатил ей 200 юаней, чтобы она назвалась Ван Цюпин перед операцией. Уловка сработала, как и маневр Лу и Ван, когда они попросили чиновника выдать им свидетельство о браке во время обеденного перерыва, – клерк не заметил, что Лу и Ван были слишком молоды, чтобы пожениться.

Ван Цюпин родила мальчика в январе 1983 года. Малыш Цзиньлун заболел через несколько дней. Ван и Лу беспокоились, что центральная больница может отказать в лечении незаконнорожденного, поэтому они привезли Цзиньлуна в больницу китайской медицины. Врач рекомендовал инкубатор и направил родителей в центральную больницу, но было слишком поздно. Цзиньлун умер. Ван и Лу были убиты горем. По словам Дениз Чун, Лу Дэчэн «корил себя за нерешительность в выборе больницы, за потерю драгоценного времени». «Я обвиняю власти, – говорил он Цюпин, – это из-за них мы оказались в этой ситуации» [там же: 144].

К горю Ван и Лу добавилось чувство вины – те, кто им помог, подверглись наказанию. Власти понизили в должности и оштрафовали врача, помогавшего с родами Цзиньлуна в маленькой клинике (без разрешения на роды). Чиновник, ошибочно зарегистрировавший их брак, также был оштрафован. Когда Лу Дэчэн отказался передать свидетельство о браке местным чиновникам по планированию семьи, они ввели «социальную плату за воспитание детей» и урезали его зарплату на одну треть. «У вас был незаконнорожденный ребенок от внебрачного союза, – сказали они. – Ребенок мертв, но не думайте, что дело завершено» [там же: 145]. Раньше семья Лу Дэчэна считала, что его работа механиком в государственном гараже есть залог долговременной безопасности, теперь же близкие увидели, что его профессия находится под риском финансовых штрафов. Он уволился и решил открыть собственную ремонтную мастерскую.

Реакция Лу Дэчэна на трагедию в его семье – тот редкий случай, когда можно провести прямую линию от репрессивных ограничений рождаемости в Китае к политической активности в 1989 году. Лу обвинил политическую систему Китая в убийстве его сына, нанесении вреда добрым людям, которые помогли ему, и разорении скорбящего родителя. В мае 1989 года, когда Лу говорил о принудительных абортах, пытаясь убедить прохожих на вокзале в Чанше присоединиться к демократическому движению, он надеялся, что его чувство найдет отклик у тех, кто пострадал от политики одного ребенка.

В 1980-е годы принудительные аборты и операции по стерилизации затронули в основном сельских женщин и нанесли ущерб их семьям8. Чтобы определить, сколько людей, подвергшихся репродуктивному насилию, вели себя так же, как Лу Дэчэн, и направили свою боль на борьбу, необходимы дополнительные исследования. Когда людям задавали вопрос о политике одного ребенка, большинство признавало необходимость сокращения прироста населения и поддерживало ограничение рождаемости [Nie 2005: 154]. Но когда общая поддержка национальной политики вступала в противоречие с личными интересами, даже те, кто физически травмирован не был, чувствовал себя уязвленным. Когда я делюсь с китайскими друзьями радостями воспитания двух сыновей, они часто говорят, что завидуют моей свободе планировать состав семьи. Один профессор, с которым я как-то говорил о детях, дал типичный ответ, почему он отец единственного ребенка: «Я жертва политики планирования рождаемости». Моя подруга счастлива, что у нее есть дочь, но всегда хотела, чтобы у дочери были младшая сестра или брат.

В китайских городах другая болезненная реальность, связанная с политикой планирования семьи – аборты как контроль над рождаемостью, – травмировала многих женщин, в том числе студенток, например Чай Лин. Многие женщины в 1980-е годы делали аборты: из 1200 женщин, опрошенных в клиниках для абортов в 1985 году, почти половина сделала по два аборта, а 18 % – три или более [Li & Glenn & Qiu & Cao & Li & Sun 1990: 445–453]. Исследователь биоэтики Не Цзинбао выявил аналогичные цифры: 41 % опрошенных женщин делали аборт; из них 37 % – два аборта или более. Не Цзинбао также показал, что многие женщины делали аборты из-за государственной политики, неэффективной контрацепции или в результате сочетания этих факторов. Не Цзинбао подчеркнул: несмотря на то что аборты в Китае были широко распространенным явлением, они причиняли женщинам глубокие и длительные страдания [Не 2005: 141, 147].

Опыт Чай Лин подтверждает результаты исследований Не Цзинбао о душевных травмах. До участия в протестах на площади Тяньаньмэнь в 1989 году Чай сделала три аборта. Напрямую связывать три прерванных беременности Чай с ее руководящей ролью в демократическом движении, конечно, нельзя. Однако аборты были для Чай Лин и многих женщин в 1980-е годы причиной гнева, боли и стыда. В своих мемуарах Чай объясняла, как аборт заменил презервативы или другие методы контрацепции, стал методом контроля над рождаемостью. «У нас не было полового воспитания дома, в средней или старшей школе», – писала Чай:

Даже если бы я все знала о репродуктивной системе, мне негде было бы найти защиту. В Китае пары не могли покупать противозачаточные средства, если они не были женаты… Китайское общество было пуританским в своих ожиданиях, но оно не объясняло, как подготовиться и справиться с юношескими эмоциями [Chai 2011: 46–47].

Отношение Шэнь Туна к сексу и противозачаточным средствам отличалось от отношения Чай Лин. И это понятно – он был мужчиной и ему не грозили аборты. Шэнь упоминал, что со временем презервативы в аптеках покупать стало проще. Он связывал распространение презервативов и абортов с политикой «одна семья – один ребенок». «Из-за государственной политики молодым людям стало проще вести половую жизнь. Это было удобно, потому что можно было контролировать рождаемость и делать аборты» [He 2014: 100].

В 1980-х аборты были широко распространены не только потому, что не все молодые люди знали о противозачаточных средствах или не имели доступа к ним, но и потому, что ограничительная политика сделала аборт обязательным для незамужних беременных женщин. Чай Лин писала о том, как забеременела во время учебы в университете: помимо аборта «не было других вариантов» [Chai 2011: 47]9. Ограничение рождаемости и необходимость аборта – важные причины возмущений в Китае 1980-х годов, в том числе в университетских городках.

Недовольство студентов вызывали и другие ограничения.

Ван Юань, студентка Пекинского университета (с 1984 по 1988 год), была рада, что смогла сменить специальность – с микроэлектроники на китайскую литературу. Свобода смены специальностей подтверждала ее индивидуальность. Ван и ее сокурсники много говорили о свободе, но в конце 1984 года в университете была введена политика выключения света в общежитиях в 23:00. В кампусе появились плакаты противоположного содержания. На одних утверждалось, что «взрослые мужчины и женщины должны сами решать, когда чистить зубы, умываться и ложиться спать», а на других было обозначено, что для восьми студентов в комнате достижение консенсуса относительно времени сна было невозможно. «Если бы в нашем государстве народа было меньше, демократия могла бы работать. Но в такой густонаселенной стране, как Китай, только диктатура может сохранить мир», – было написано на плакате в поддержку отключения света.

Ван Юань была в душевой, когда 10 декабря 1984 года в 11 часов вечера внезапно вступили в силу новые правила отключения света. Она с трудом смыла мыло с лица, ощупью пробралась через кромешную темноту в коридор и наблюдала за тем, как студенты кричали, поджигали петарды, ручки метел, ножки стульев, – все, что попадалось им под руку. После того как студенты накричали на жену ректора и разбили стеклянную витрину, беспорядки прекратились. «Адреналин прошел, и его место заняло опустошение. На следующий день политика отключения света нас не волновала. Большинство из нас к этому времени уже крепко спали», – вспоминала Ван. Сокурсники были раздосадованы ограничением свободы и пытались связать отключение света с более серьезными проблемами – личных прав и демократии, но – по крайней мере в 1984 году – им не хватило сосредоточенности и направленности усилий [Wang 2019: 58–59, 60–63].

Ситуация изменилась в 1986 году. Студенты Пекинского университета Ли Цайань и Чжан Сяохуэй создали Марксистскую молодежную фракцию и выпустили прокламацию, в которой Коммунистическую партию сравнивали с «огромным пауком, правящим с помощью террора и насилия». Ли и Чжан были арестованы и осуждены за подстрекательство в ноябре 1986 года [Чуань 1990: 141]. В том же месяце в провинции Аньхой произошли более серьезные события, вызвавшие тревогу у высшего руководства Пекина. Студенты Университета науки и техники Китая (Чжунго кэсюэ цзишу дасюэ) в Хэфэе выступили за демократизацию выборов районного народного представителя. 4 декабря 1986 года местные власти провели съезд кандидатов и избирателей.

По словам вице-президента Университета науки и техники Китая Фан Личжи, «эта встреча стала почти неслыханным событием в Китае: несколько тысяч студентов собрались в аудитории, что, по сути, было свободной политической конвенцией». В ноябре Фан читал лекции в Шанхае и Нинбо о демократии, реформах и модернизации. Заместитель председателя Ван Ли следил за деятельностью Фана и собрал записи его выступлений. 30 ноября Ван и Фан более часа вели дебаты за круглым столом по вопросам высшего образования. В конце концов Ван Ли понял, что единственный способ победить Фана – это указать на его невысокий ранг. Ван спросил, когда Фан вступил в Коммунистическую партию. «30 лет назад», – ответил Фан. «А я – 50», – парировал Ван [Фан 2016: 254–256, 258].

На стороне Ван Ли было старшинство. У Фан Личжи были свежие идеи, которые поддерживала молодежь. Он напомнил, что в то время его целью было «поддержать справедливые требования студентов», а также «попытаться показать, что Коммунистическая партия все еще может быть непредвзятой». Фан решил высказать свое мнение на собрании кандидатов 4 декабря. Он вышел на сцену и сказал: «Единственная надежная демократия – это демократия, основанная на народном сознании и завоеванная борьбой снизу. Вещь, дарованная свыше, в конце концов всегда может быть взята обратно» [там же: 258, 263]. Речь вдохновила сторонников демократии «снизу вверх». На улицах Хэфэя и Шанхая, а также в провинциях Хубэй, Хунань, Шэньси и Сычуань прошли демонстрации.

Власти Хэфэя разрешили студентам провести мирную демонстрацию и подтвердили ее законность. Но в Шанхае и Пекине к разгону и аресту демонстрантов была привлечена полиция, что, в свою очередь, спровоцировало новые марши протеста. Студенты Шанхая вывесили транспаранты с надписями «Да здравствует демократия!» и «Демократия, свобода, равенство!» [Wasserstrom 1991: 298]. 19 декабря 1986 года студенты Шанхайского университета путей сообщения вели дебаты с мэром Цзян Цзэминем; в тот же день студенты осадили здание муниципального правительства Шанхая. Студенты Шанхайского финансово-статистического университета выдвинули главе города четыре требования: 1) подтвердить, что демократическое движение оправданно, патриотично и законно; 2) признать, что учащиеся имеют право вывешивать плакаты и проводить марши на законных основаниях; 3) разрешить газетам публиковать правдивую информацию о студенческом движении и 4) защищать физическую безопасность участников демонстраций [Чуань 1990: 144–145].

1 января 1987 года Шэнь Тун шел маршем по площади Тяньаньмэнь. Отец отговаривал его: «Будет пролита кровь». Шэнь вспоминал, что отец «пытался меня напугать». Он вышел на улицу. То, что он увидел, поразило его. Тайная полиция направила камеры на лица демонстрантов; офицеры в форме бросились на студентов на площади Тяньаньмэнь, «схватили их и бросили в полицейские фургоны». Шэню удалось сбежать. Позже узнал, что 25 его сокурсников из Пекинского университета были арестованы; многим другим пришлось выступить с самокритикой, после того как их опознали по фотографиям [Shen 1990: 116–119].

Репрессии, включающие аресты и другие наказания, положили конец студенческим протестам в конце 1986 – начале 1987 года. Дэн Сяопин был убежден, что такой жесткий подход, также включавший принуждение Ху Яобана к отставке с поста генерального секретаря КПК и исключение Фан Личжи из партии, был своевременным и действенным. Что касается диктаторских методов, как сказал Дэн 30 декабря 1986 года,

нам нужно не только подчеркивать их, нам нужно применять их всякий раз, когда это необходимо. Конечно, мы должны быть осторожны и стараться не арестовывать большое количество протестующих, а также делать все возможное, чтобы не было кровопролития. Но если они хотят создать кровавые инциденты, что тут поделаешь?

Недовольство политикой и требование большей свободы остались без внимания, но Дэн был убежден, что «если мы отступим, в будущем у нас будут еще бо́льшие проблемы» [Дэн 1993: 196]. Его предпочтение диктаторских методов породило события 1989 года. Многие в Китае были разгневаны не только реакцией правительства на их требования демократии, но также произволом и коррупцией руководителей рабочих подразделений на низовом уровне.

Во время обширных интервью в 1988 году Перри Линк заметил, что руководители рабочих подразделений полностью контролировали «ранг рабочего, зарплату и описание работы», а также «его или ее жилье, образование детей, разрешение на поездки, доступ к нормированным товарам и политическую репутацию».

Экономическая стабильность на рабочем месте давалась дорогой ценой: полной потерей личного контроля над собственной жизнью. Как сказал Линку один пекинский социолог:

даже то, что вы, жители Запада, считаете естественным правом там, где вы живете, будь то возможность путешествовать, время для бракосочетания или рождения ребенка, контролируется лидерами подразделений в Китае. Ваш руководитель также делает записи в вашем личном деле, которые вам не разрешено просматривать. Если вы обидите его или ее, комментарии останутся с вами навсегда [Link 1992: 61, 64–65].

В 1980-х годах недовольство нарастало – проблемы, связанные с работой в репрессивных условиях, усугублялись экономическим стрессом.

* * *

Экономист Стивен Н. С. Чунг (Чжан Учан) утверждает, что реформы в сельской местности в 1980-х годах имели успех, особенно система договоров об ответственности домохозяйств, распределявшая земельные наделы между семьями. Последние могли оставить себе прибыль после выполнения своих обязательств перед государством [Cheung 2014: 15]. Но не все процветали. Летом 1986 года Бай Хуа, студентка факультета журналистики Народного университета в Пекине, отправилась в сельскую местность, чтобы выяснить, как экономические изменения повлияли на сельские районы Китая. Она обратила внимание на то, что хозяева наделов, изначально довольные растущим благосостоянием, стали указывать на проблемы. Росли цены на удобрения и семена, но сумма, которую государство выплачивало за урожай, оставалась неизменной. Хозяева наделов также испытывали трудности с двунаправленной экономикой: государство продавало товары по фиксированным ценам, что приводило к дефициту предложения, в то время как частные торговцы имели надежные запасы и брали гораздо больше. Один владелец надела сказал Бай Хуа: «В прошлом году я потратил 2000 юаней на то, чтобы вырастить урожай, а затем продал его за 2060 юаней. За целый год я почти ничего не заработал» [Black & Munro 1993: 97].

Некоторые владельцы наделов боролись. Но люди в сельской местности могли в большей степени контролировать свое экономическое положение, чем промышленные рабочие в 1980-х годах, особенно после 1986 года. По словам Стивена Н. С. Чунга, «применение договоров об ответственности к промышленным отраслям было большей проблемой». Экономист объясняет, что «в промышленном производстве материальные активы обесцениваются и могут быть украдены, а государственные рабочие в соответствии с существующими законами не могут быть уволены» [Cheung 2014: 15–16]. Один специалист по партийной истории, с которым я разговаривал, сказал, что договоры вызывают неприязнь между рабочими и руководящим составом.

Руководители фабрик после выполнения договоров оставляли прибыль себе. А поскольку договоры были краткосрочными, управленцы старались быстро заработать деньги, не ремонтировать оборудование и не инвестировать деньги в дальнейшее производство. Простым людям, проработавшим почти всю жизнь на одном месте, было больно наблюдать за тем, как обогащаются директора заводов. Социолог Джоэл Андреас отметил, что в начале 1980-х годов заработная плата рабочих увеличилась, а организации стали вкладывать значительные средства в жилищное строительство. Рабочие также имели возможность на возобновленных съездах трудящихся высказать жалобы и предложения. Но по мере развития реформ в середине 1980-х годов директора заводов и другие чиновники увеличили свои полномочия за счет рабочих, роль которых в съездах была ослаблена. Заработная плата стагнировала, и то, что когда-то казалось пожизненной гарантией занятости, пошатнулось, поскольку фабрики начали нанимать рабочих по краткосрочным договорам.

Рабочие выразили свои чувства в песне: «Мы благодарны Дэн Сяопину за повышение заработной платы, но мы помним, что Мао Цзэдун не поднимал цены» [Andreas 2019]. К осени 1985 года водители автобусов и контролеры были настолько измотаны происходящим, что объявили забастовку. Билетный кассир Чжао Хунлян объяснил, что требования его коллег о повышении заработной платы касались не политики, а разрешения проблем экономической неопределенности. Чиновникам удалось избежать серьезной забастовки, повысив зарплату и выдав новые ботинки и пальто работникам автопарка, но начальство Чжао заклеймило его как нарушителя спокойствия. Забастовки стали более массовыми в 1987 году, когда их число возросло до 127, а в течение первых десяти месяцев 1988 года в Китае прошло более 700 забастовок [Black & Munro 1993: 114–117, 120].

Студенты и преподаватели университетов также боролись с экономическими трудностями и плохими условиями жизни. Они не бастовали, как рабочие, но чувствовали себя подавленными. Стремительный рост числа учащихся в высших учебных заведениях привел к тому, что многие студенты жили на мизерные стипендии, а перспективы трудоустройства после окончания учебы были неясными [Zhao 2001]. В провинции Шаньдун студенты педагогического колледжа испытывали «почти полную апатию к учебе», зная, что их ждет карьера с «низкой оплатой, ужасные условия труда, отсутствие социального уважения и надежды на лучшее», – писал Эндрю Дж. Спано, преподававший в Педагогическом колледже Тайаня провинции Шаньдун в 1988 и 1989 годах. Ученики Спано жили в общежитиях с разбитыми окнами, без отопления и постоянным отключением электричества и воды. По ночам они справляли нужду в раковины, потому что общественный туалет находился слишком далеко [Spano 1990: 311–312]. Профессура элитных учебных заведений Пекина чувствовала себя лучше, но жили они в тесных переполненных домах и получали оскорбительно низкие зарплаты. Один профессор медицины сказал Перри Линку: «Нам недоплачивают, лишают привилегий, недооценивают и заставляют перерабатывать. Вот и все».

Коррупция также вызывала озлобление – одни наблюдали, как другие обманывают и обирают их. Ходили слухи, что дети таких высокопоставленных чиновников, как Дэн Сяопин, Чжао Цзыян, наживаются на коррупции. По словам социолога Динсинь Чжао, в конце 1980-х годов «психологическое давление коррупции было очень сильным». Опросы общественного мнения показали, что более 83 % респондентов в городах Китая «считают, что большинство кадров коррумпированы»; 63 % кадров сами признавались в коррупции [Link 1992: 90–91]. Перри Линк выяснил в своих интервью, что эти практики варьировались и включали «взяточничество, кумовство, контрабанду, обмен услугами, полное государственное обеспечение питанием, доставки товаров домой для их “проверки”, “одалживание” денег без возврата, а также гуаньдао (официальная спекуляция), когда чиновники или члены их семей покупали товары по низким ценам, установленным государством, и перепродавали их с огромной прибылью» [Zhao 2001: 126].

Безудержная инфляция 1988-го и начала 1989 года преумножила боль населения. Простые люди видели, как коррумпированных чиновников развозили на мерседесах, а сами с горечью обнаруживали, что их заработная плата не может покрыть стремительно растущих расходов на питание. Официальный уровень инфляции составлял 18,5 % в 1988 году и 28 % в течение первых трех месяцев 1989 года [Link 1992: 55]. В августе 1988 года, когда высшее руководство приняло решение ослабить контроль над ценами, жители бросились в банки забирать свои сбережения. Они покупали золото, кровати, велосипеды, спички, рубашки и туалетную бумагу, надеясь, что эти товары сохранят свою ценность. Сообщения в прессе о ценовых реформах не только спровоцировали «набеги» на банки и массовые закупки, но и показали, что лидерам не хватает опыта для продолжения экономических реформ. В середине 1980-х были те, кто положительно относился к высшему руководству страны, но к концу 1988 года недостатки системы, которую историк Чжун Яньлинь назвал «политикой стариков», большинству стали очевидны.

* * *

Вместо того чтобы придерживаться классического взгляда на политику элит 1980-х годов с точки зрения институционализации или фракционности, Чун развенчивает представление о том, что Дэн Сяопин пытался институционализировать систему коллективного лидерства. Он также опровергает утверждение о том, что Дэн был посредником между фракцией реформ и жесткой линией консервативной фракции. Чун считает, что революционное старшинство обеспечило Дэну политическую власть [Chung 2019]. Дэн Сяопину в августе 1989-го исполнилось 85 лет, а до 1949 года он имел репутацию незаурядного военного лидера. По словам Фредерика Тейвеса, тесные рабочие отношения Дэна с Мао Цзэдуном также укрепили авторитет Дэна; Мао доверял Дэну выполнение сложных задач в 1950-х, 1960-х и 1970-х годах – несмотря на то что Мао дважды подвергал Дэна репрессиям во время Культурной революции [Teiwes 1995]. Эти факторы подняли Дэна над другими политически активными старцами, в том числе над Ли Сяньнянем (ему в 1989 году было 80 лет), Ван Чжэнем (81 год), Ян Шанкунем (82 года), Чэнь Юнем (84 года) и Пэн Чжэнем (87 лет). Претензии Дэна на однозначно больший революционный стаж не только означали, что на протяжении 1980-х годов его пожилые коллеги вынуждены были подчиняться ему как принимающему решения, но эти претензии также означали, что политическое выживание таких молодых лидеров, как Ху Яобан и Чжао Цзыян, требовало успешной интерпретации, восхваления расплывчатых установок Дэна и других пожилых коллег.

Дэн Сяопин мог сказать, что он систематизировал коллективное руководство, но это не значит, что он действительно этим занимался. Политолог Джозеф Торигиан утверждает, что Дэн использовал формулировки об институционализации и коллективных обсуждениях, чтобы укрепить свою позицию как принимающего окончательное решение за кулисами [Torigian 2017]. Иногда, утратив бдительность, Дэн и его коллеги признавали это. Чжао Цзыян вспоминал: он услышал, что когда Дэн в 1987 году встретился со старейшинами, чтобы обсудить их уход с руководящих должностей, они согласились. По их мнению, «у Постоянного комитета Политбюро (ПКП) должна быть только одна “свекровь” (попо)» и «роль Дэна не должна измениться; он был и остается “свекровью” ПКП», другие старейшины не имели решающего голоса при принятии важных установок [Pu & Chiang & Ignatius 2009: 209].

Чэнь Юнь использовал другую метафору, чтобы описать роль Дэна как диктатора. В конце мая 1989 года Чэнь Юнь попросил старейшин Центральной консультационной комиссии поднять руки, чтобы поддержать позицию Дэна как «крестного отца» (тоуцзы)10 Центрального комитета. Секретарь Чэня Сюй Юнъюэ, когда высказывания Чэнь Юня были опубликованы, заменил этот разоблачительный ярлык словом «ядро» (хэсинь) Центрального комитета [Цяо 2006: 16–17]. В минуту кризиса КПК пожилые коллеги Дэна склонились и поцеловали руку «крестного отца» Китая.

Служба под руководством «крестного отца» поставила Ху Яобана (генеральный секретарь с 1982 по 1987 год) и Чжао Цзыяна (премьер с 1982 по 1987 год и генеральный секретарь с 1987 по 1989 год) в безвыходное положение. Младшим лидерам, отвечающим за текущее руководство, не хватало автономии; им часто приходилось гадать, чего хотел Дэн. У Дэна были плохой слух и плохая память, и даже в начале 1980-х ему уже не хватало сил работать целый день. Один из собеседников Фредерика Тейвеса рассказал, что «однажды Дэн попросил о встрече с руководителями провинций, но когда они собрались у него дома, он потребовал объяснений, что они делают там [у него дома] и отправил их обратно» [Teiwes 1995: 71].

Работать в политической системе старейшин было трудно. И не только потому, что Дэн, главный старец, был на особом положении, но и потому, что остальные старейшины продолжали вмешиваться в дела и в результате объединились сначала против Ху Яобана, а затем Чжао Цзыяна. По словам Чжун Яньлинь, Ху Яобан постоянно заискивал перед Пэн Чжэнем, говоря, что они «должны пользоваться тем же политическим отношением и расходами на проживание», что и члены ПКП. Ху также «обязал Центральный отдел пропаганды уделить особое внимание девяти ветеранам-революционерам», включая Чэнь Юня, Пэн Чжэня и Ван Чжэня. Но старейшины считали, что Ху Яобан слишком слаб в борьбе с «буржуазной либерализацией» и «духовным осквернением». Они обвинили Ху во вспышке протестов в 1986 году. Когда старейшины Бо Ибо, Пэн Чжэнь, Ян Шанкунь и Ван Чжэнь почувствовали, что поддержка Ху Яобана Дэн Сяопином ослабла, они всячески пытались убедить Дэна заставить Ху уйти в отставку. Чун сообщает, что старейшины пришли в дом Дэна 27 декабря 1986 года, «чтобы выразить свою серьезную обеспокоенность по поводу студенческого движения». Они говорили, что студенческие демонстрации – вина Ху Яобана как слабого лидера и он слишком снисходителен по отношению к интеллигенции [Chung 2019: 110]. Через неделю Ху сняли с поста генерального секретаря.

Это не было институционализированной политикой, основанной на консенсусе. И это не было битвой между сторонниками реформ и консерваторами. Это была система, в которой пожилые мужчины считали себя незаменимыми стражами. Старейшины не доверяли младшим по возрасту лидерам выполнение руководящей работы и не позволяли им учиться на собственных ошибках. Это означало, что политическое выживание зависело не от проявления инициативы или понимания и симпатии к различным социальным группам. Выживание зависело от понимания настроений Дэн Сяопина и задабривания политически активных старейшин вокруг него. В этом отношении премьер Ли Пэн не имел себе равных.

Ли Пэн стал премьером в 1987 году, после того как Ху Яобан был вынужден уйти в отставку, а Чжао Цзыян стал генеральным секретарем. После неудачной реформы цен и всплеска инфляции в 1988 году перспективы дальнейших экономических преобразований были сомнительны. Ли Пэн почувствовал, что можно организовать интриги в этот раз вокруг Чжао Цзыяна. Простые люди, интересовавшиеся политикой в 1988 и 1989 годах, все чаще связывали проблемы Китая 1980-х со старейшинами, не желавшими уходить из власти. Способность Ли Пэна побеждать в политике старцев сделала Ли, наряду с Дэн Сяопином, одной из основных мишеней общественного гнева, вылившегося в 1989 году в протесты.