Читать книгу Кружево Парижа - - Страница 8

Может, тебя это удивит, в этот момент я применяю парфюм.

Да, ma chère, я пока не одета, но мне нравится капнуть им здесь, здесь, здесь, здесь и здесь. Всегда с обеих сторон: симметрия в запахе так же важна, как и во внешности. За ушками, на внутренней поверхности запястий, капельку в ложбинку между грудями.

Ты замечала, как один и тот же парфюм пахнет словно писсуар у одной женщины и жимолостью и жасмином у другой? Так бывает, когда аромат парфюма смешивается с запахом тела. Мне, например, не идет Chanel No. 19. Я быстро это поняла в первые выходы в свет по неприязненным взглядам, беспокойному сопению и сморщенным носам. За годы проб и ошибок я выбрала несколько изысканных спутников.

Крохотные флакончики, да? Просто я никогда не покупаю туалетную воду, которая в основном состоит из спирта, или даже парфюмерную воду, которая чуть лучше. Я предпочитаю духи с высочайшей концентрацией аромата. Пяти капелек хватает на весь день, более высокое содержание парфюмерных масел благоприятно для кожи по сравнению с дешевой пикантной спиртовой дымкой, испаряющейся через несколько часов.

И ты ведь понимаешь, ma chère, что, несмотря на бешеные цены, несколько капель жидкости того стоят. Как большинство качественных продуктов, они выпускаются по роскошной цене в крошечных флаконах, словно маленькие хрустальные банковские сейфы. Взгляни на изысканный дизайн, цвета, формы, как они отражают свет, каждый сам по себе – произведение искусства. На мой взгляд, каждый создает атмосферу.

Аспирин был не единственным сокровищем в маленьком чемоданчике, с которым я покинула Санкт-Галлен.

Предметом вожделения среди моих пожитков был первый взрослый подарок, первая дань почитания меня как женщины. На день рождения профессор подарил мне простой прямоугольный флакон с настоящей хрустальной пробкой, наполненный первым ароматом Коко Шанель.

С тех пор и по сей день Chanel No. 5 всегда со мной. Духи такие женственные, начиная с густого аромата цветов померанца, плавно переходящего в сладковатый запах жасмина и стойкий и нежный шлейф сандалового дерева.

Задолго до того, как фрау Шуртер заставила серьезно задуматься о поездке, этот парфюм наводил меня на мысль, что в Париже решится моя судьба.

Если мне суждено стать портнихой, лучше города, чем столица моды, просто не найти. Я мечтала поработать в ателье, подучиться приемам, стежкам, кройке. И, подобно фрау Шуртер, восхищалась, как Коко Шанель удалось самой всего добиться.

В 1946 году туристы еще не наводнили Европу, как сегодня. Она лежала в руинах, грудах булыжника с остовами разрушенных зданий, будто одна безбрежная гора обломков. Однако Париж был по-прежнему величественным, несмотря на шрамы фашистской оккупации. День и ночь я мерила шагами город в поисках работы и пристанища.

Улицы были засыпаны мусором, каждые несколько шагов приходилось обходить на тротуарах собачий помет, но каждое здание, мимо которого я проходила, ветхое или запущенное, казалось мне дворцом. Я восхищалась высокими окнами и массивными дверями, любовалась через открытые створки со вкусом обставленными комнатами с высокими потолками.

Пачка денег, спрятанных в потайном кармане пальто, таяла день ото дня.

Остановившись в дешевой гостинице у лионского вокзала, я покупала хлеб и сыр в магазинах и пила воду из-под крана, но затраты меня пугали.

Я не забыла первые дни и ночи в Санкт-Галлене. Денег оставалось недели на две. К концу первой я стала экономить на еде, брала тарелку супа в день в недорогом кафе, где можно было посидеть и передохнуть.

С раннего утра до позднего вечера, выйдя из гостиницы, я обходила улочки квартала Сантье – тихие закоулки, где работали за закрытыми деревянными дверями ателье мастера по вышивке, плюмажу, изготовлению пуговиц, плетению кружев. Я ходила от двери к двери, внимательно разглядывая медные таблички с именами и названиями компаний на полированном металле, звонила, искала работу и каждый раз получала отказ. И каждый день, теряя надежду, чувствуя себя глубоко несчастной, возвращалась в гостиницу.

Я отправилась в Париж, мечтая чего-нибудь добиться, а на деле только изнашивала купленные профессором туфли. Я стольким пожертвовала ради мечты, но чем дольше я искала работу, тем больше меня охватывали безнадежность и отчаяние. Я скучала по Лорину и все же каждый день продолжала стучаться в двери, спрашивая и получая отказы, и напоминая себе, что нужно быть сильной, как валькирия, как называл меня Томас, и не прекращать поиски ради сына.

Заканчивался еще один день напрасных поисков, весенний ветерок шевелил на деревьях едва появившиеся листочки на улице Тикетон, когда я свернула за угол на улицу Монторгейль.

Из тех редких случаев, когда меня приглашали обсудить условия возможной работы, я узнала, что очень часто студии располагались на самом верху здания, где помещения были дешевле и лучше освещались, поэтому я научилась стучать и ждать, потом стучать еще раз и еще ждать, прежде чем сдаваться. Я уже собиралась уходить после очередного стука в дверь, когда дверь приоткрылась и угрюмый мужчина окинул меня взглядом. Вид у меня был довольно жалкий, но я подняла голову и спокойно посмотрела на него.

– Слушаю вас, чем обязан? – нерешительно спросил он с заметным акцентом.

У него были темно-карие глаза, черные волосы, острый длинный нос и кожа на порядок смуглее, чем у французов.

– Я ищу работу, – попробовала я спросить по-итальянски. – Отличная портниха, модельер и закройщица.

Он пристально смотрел на меня. Я понимала, что он видел не землячку, а отчаявшуюся дешевую работницу.

– Входите, – буркнул он без намека на вежливость или дружелюбие. – Посмотрим, что вы умеете.

Он широко распахнул дверь и показал на широкую витую лестницу.

– Мы наверху, – сообщил он и зашагал через две ступеньки.

Я ринулась за ним, невзирая на голод и усталость.

Летняя жара ушла, в холодном ателье рано темнело, дни стали короче, воспоминания о голоде и бездомных скитаниях заставляли меня корпеть над стежками. Маэстро улыбался только, когда клиенты приходили понаблюдать, как идет дело, или забрать заказ. Мастерская специализировалась на вышивке вечерних платьев бисером и блестками. Хозяин взял меня, потому что ему была нужна лишняя пара рук для простейшей работы. Жалованье было мизерным, но справедливости ради скажу, что я многому научилась, хозяин стал поручать мне более сложную работу и разрешал ночевать на кушетке у дальней стены. Работала я усердно, хотя пришивать бисер по рисункам других было совсем неинтересно.

Я проводила время в полном одиночестве, не ища компании, представляя, что сейчас делает малыш Лорин. Я все время о нем думала и, хотя он был далеко, почти физически ощущала его присутствие, словно фантомную боль в ампутированной конечности.

Каждую неделю я посылала письмо фрау Шуртер в Санкт-Галлен, умоляя ее рассказывать Лорину, как я по нему скучаю, как люблю, и вернусь, как только хорошенько научусь, чтобы открыть свою мастерскую.

Каждую неделю я заворачивала заработок между страницами бумаги, оставляя себе только на самое необходимое. Ответов я не получала, никому не сообщая обратного адреса.

К Рождеству поток клиентов возрос, женщины заказывали к празднику что-нибудь особенное. В канун Рождества я работала как в обычный день. В Париже я жила уже почти семь месяцев, но так и не приобрела друзей, с которыми можно было праздновать.

Весь день я работала и с приближением ночи гнала от себя мысли о Рождестве. В прошлом году Лорин вряд ли понимал, что происходит, но в этом году он будет поражен. Я представила, как он ходит вместе с Шуртерами вокруг елки и поет рождественские песни. Отложив работу, я прошлась по улицам, подглядывая в кафе и бары за счастливой жизнью, бурлившей вокруг. Кругом царило особое ликование, больше, чем в обычные праздники. Назад, в мастерскую, я поднималась по лестнице целую вечность.

К моему удивлению, в мансарде горел свет, хотя я, уходя, все выключила. Из кухни послышался шум, и, когда я вошла, появился маэстро с двумя сколотыми бокалами и бутылкой вина в руках.

– С Рождеством, землячка, – весело сказал он. – В такую ночь нельзя быть одной.

Он поставил бутылку на поцарапанный рабочий стол и вручил мне бокал.

Я выдавила вежливую улыбку.

– Спасибо, но…

– Надо же отпраздновать.

Он говорил торопливо, а глаза странно бегали. Знакомый взгляд. Я так часто видела его у отца – маэстро был пьян.

– Buon natale![11]

Он глотнул вина.

– Cin Cin[12], – ответила я, подняв бокал и не пригубив вина. – Я вернулась за шапкой и шарфом.

И поставила бокал на стол.

– Извините, меня пригласили к друзьям.

Подхватив шапку и шарф с вешалки за дверью, я повесила авоську и повернулась перед тем, как уйти.

– С Рождеством, maestro![13]

Следующие несколько часов я гуляла по улицам города, сделав большую петлю до Вандомской площади, где наблюдала, как из машин выходили дамы в блестящих меховых шубках с галантными мужьями, до площади Согласия и назад вдоль Сены, которая ночью казалась медленной и мутной. Когда я вернулась, маэстро ушел. На столе остались пустая бутылка и бокалы. Мне стало так одиноко, и я долго не могла заснуть. В такие ночи я вспоминала Томаса и последнюю проведенную вместе ночь в Оберфальце. Я не знала, жив ли он, погиб ли, а может, пропал на просторах России или Восточной Германии.

Я ничуть не удивилась, что, когда в небе над остроконечными крышами засверкали ракеты, возвещая наступление нового, 1947 года, маэстро опять появился в ателье. Было десять минут первого, и я уже лежала в постели, когда услышала, как открылась дверь. В комнате было так холодно, что я спала в толстой хлопчатобумажной ночной рубашке и теплых носках, но набросила жакет и встала с постели. Мы встретились на кухне. В руках он сжимал два бокала и бутылку шампанского.

– С Новым годом! – воскликнул он, намереваясь расцеловать меня в щеки.

Я отступила, и между нами оказался стол.

– Не открывайте, я не пью.

– Но, bella[14], – засмеялся он. – Это же шампанское! Новый год!

– А мне нужно выспаться, – возразила я, пытаясь подавить дрожь в голосе. – Вы сами сказали, что завтра нужно закончить заказ, а если я не высплюсь, то и работать не смогу.

– Ах, я забыл, что завтра праздник. Можешь поспать.

Он хитро поглядывал на темный вход в крохотную кладовку, служившую мне спальней.

– Нам нужно выполнить заказ, маэстро, мадам Фурнель рассердится, если мы не закончим вовремя. А в другой раз и вовсе не придет, найдет других.

Я посчитала, что угроза потерять лучшую клиентку приведет его в чувство, но он только рассмеялся.

– Ах, tesoro[15], тебе нужно больше отдыхать.

– Я отдыхаю, когда сплю, – ответила я, стараясь не выходить из себя.

Он начал срывать с пробки серебристую фольгу. Я обошла стол и вырвала из его рук бутылку.

– Маэстро, вам пора уходить. Мы ведь не хотим, чтобы случилось такое, о чем потом будем сожалеть.

– Ну, bella, почему мы будем сожалеть о небольшом празднике?

Он шагнул вперед, обнял меня за талию и притянул к себе.

Я подняла руку и посмотрела ему в глаза.

Его руки скользили по моим бедрам.

– Маэстро, – рассердилась я, – я разобью бутылку о вашу голову, и потом вы меня выгоните. Или я разобью ее о свою голову, пойду в полицию и заявлю, что вы на меня напали.

Он побелел как полотно, и мне стало его жалко.

– Вы ведь неплохой человек, – продолжила я мягче, – просто одинокий, как и я. Но еще раз меня никто не изнасилует. Ясно?

* * *

Весь день следующей субботы я шила себе жакет. Купив недорогую ткань, я разложила ее на большом рабочем столе. Вдохновленная моделями Шанель и вязаными жакетами, которые дома, в горах, носили крестьяне, я выкроила простой прямой силуэт, забыв обо всем под ритм ножниц.

Только я начала сметывать жакет, как в дверь постучались. У меня заколотилось сердце. Заглянув в глазок, я увидела мадам Фурнель.

Не успела я открыть дверь, как она пронеслась мимо меня, не дожидаясь приглашения войти.

– Маэстро здесь?

Она так запыхалась, что едва могла говорить.

У нее была грузная фигура, и четыре пролета винтовой лестницы, как бы величественно они ни смотрелись, дались ей нелегко.

– Нет, – ответила я, – до понедельника не появится.

Мы с маэстро разговаривали по-итальянски, и мой французский был похож на исковерканный итальянский, но мадам Фурнель меня поняла.

– Ох, только не это!

Она побледнела и от выступившей на лбу испарины казалась больной.

– Садитесь, мадам Фурнель, отдохните, – предложила я, выдвигая стул из-за стола, за которым работала. – Я принесу вам воды.

Когда я вернулась из крохотной кухни – если мойку и одинокую конфорку можно считать таковой, – она не сидела на месте. Она нависла над столом, разглядывая только что раскроенную ткань, перемещая детали по столу, рассматривала простой сметочный шов.

– Ваша работа? – не поднимая глаз, спросила она.

– Да, – ответила я.

– Правда?

Она взглянула на меня.

– Все сами, никто не помогал?

Я забеспокоилась. Вдруг она решит, что ткань краденая или я использую хозяйскую мастерскую в личных целях.

– Я шью в свободное время, – объяснила я. – Накопила на ткань и купила самую дешевую, лучше не могла себе позволить.

Мадам Фурнель потерла ткань между пальцами.

– Сами придумали фасон, раскроили и сметали? – пробормотала она больше для себя, чем для меня.

Я немного успокоилась и тщательно продумала ответ. Не хватало еще нарваться на неприятности – люди так ревностно относились к фасонам, – но я решила признаться:

– Да, меня вдохновляет Шанель… люблю ее работы и стиль. Но основа все же из моих родных мест.

– А откуда вы родом?

– Альпы, – ответила я и добавила: – Северная Италия, – не ожидая, что ей это о чем-то говорит.

– Акцент у вас неитальянский, – задумчиво глядя на меня, заметила она и, вернувшись к моей работе, резко заключила: – Здесь вы только растрачиваете свой талант.

Она выпрямилась во весь рост, насколько позволяло плотное телосложение, и заглянула мне в лицо.

– На вашем месте я бы быстренько собрала вещички и ушла отсюда.

Я тупо смотрела на нее. Что за ерунду она несет?

– Я предлагаю вам работу, – с подчеркнутым терпением произнесла она. – Платить буду вдвое больше, чем маэстро, и обеспечу хорошее обучение. На бисере и блестках вы только зря тратите время.

Я на мгновение остолбенела и потеряла дар речи, но работа с настоящим кутюрье и учеба были мечтой всей моей жизни. Кроме того, побег от периодических попыток маэстро затащить меня в постель был бы очень кстати.

– Так вы идете или нет? – спросила она и, переведя дыхание и придя в себя, уже мягче продолжила: – Я спешу, и в эти выходные придется как следует поработать. У нас запарка.

– Дайте мне пять минут, мадам. Я с вами.

Насчет срочности мадам Фурнель не преувеличивала. В такси по дороге в ателье она объяснила, что больше не работает на себя, а продала компанию и вошла в новый дом моды, и у нее меньше трех недель, чтобы закончить новую коллекцию. Она пояснила, что отчаянно ищет опытных портних и считает, что я буду там процветать.

Я уже дрожала от страха, от неожиданного побега и первой в жизни поездки на такси, и ее короткое объяснение не подготовило меня к смене крохотного ателье на новое рабочее место.

Номер тридцать по авеню Монтень был не обычным домом, а небольшим особняком. Шестиэтажное здание возвышалось на углу улицы, и каждый из пяти этажей купался в свете, проникавшем через шесть огромных окон. И только под серой крышей мансарды комнаты уменьшались до человеческих размеров.

В здании работало множество маляров, окрашивавших его стены в белый и серый цвета.

Я остановилась у подножия лестницы, опершись о чугунные перила, чтобы прийти в себя. Всего несколько лет назад я жила в простой горной деревушке и сейчас чувствовала себя в центре вселенной.

– Ну, следуйте за мной, – скомандовала мадам Фурнель, словно спеленатого младенца, неся на руках раскроенный мной жакет. – У нас всего три недели, чтобы закончить первую коллекцию.

Она пыхтела, взбираясь по лестнице, пробираясь мимо людей, бегающих вверх и вниз. Я еще никогда не видела такой армии рабочих и старалась не отвлекаться.

– Нужно сшить девяносто платьев.

Она остановилась на лестничной площадке. Дверь перед нами вела в большое ателье. Десятки мастериц и несколько мужчин склонились над тканями, стояли рядом с манекенами, скалывали материю булавками, что-то изменяли, пришивали, подрезали. Несмотря на суету и движение, в зале стояли тишина и атмосфера всеобщей глубокой сосредоточенности.

– Мне нужны опытные портнихи. Когда мэтр купил у меня компанию, я привела мастериц с собой и наняла еще нескольких, но рабочих рук все равно не хватает.

В конце комнаты стоял невысокий лысеющий человек и рассматривал на манекене недошитое платье. Рядом с ним ожидали распоряжений помощники, мужчина и женщина.

Мадам Фурнель прошагала прямо к этой четверке, а я плелась следом.

– Месье Диор, – обратилась она, и человек обернулся.

У него было пухлое лицо, тонкие губы и острый нос. Я понятия не имела, кто это, помню, что меня поразили его грустные глаза с нависшими веками. Судя по тому, что я вскоре узнала, ma chère, он просто был измучен.

– Да, мадам Фурнель. Чем могу помочь?

И снова повернулся к манекену.

– Видите, я занят.

Помощники испепелили мадам Фурнель взглядами, и она выпрямилась в полный рост.

– Понимаю. Поэтому и наняла эту молодую женщину.

– Она шьет? – не глядя на меня, спросил он.

– Превосходно.

Его взгляд на мгновение задержался на мне, словно бабочка перед тем, как упорхнуть.

– Тогда она ваша.

Мадам Фурнель фигурой напоминала бочку на тонких, как булавки, ножках, и, несмотря на умение создавать сказочные наряды, в которых по ателье с лебединой грацией фланировали манекенщицы, она неизменно носила простой синий костюм. Она была настоящей волшебницей: взяв в руки длинные портновские ножницы или пухлыми пальцами вдев нитку в иголку, она ловко и быстро творила чудеса, создавая из мягкой ткани нечто изумительное. Она приходила на помощь в нужную минуту – а таких критических моментов, требовавших ее немедленного вмешательства, было более чем достаточно.

Из-за сумасшедшей подготовки к церемонии торжественного открытия дома моды Диора в середине февраля все трудились не покладая рук.

В Париж меня манили имя и стиль Шанель, я и не знала тогда, что она живет в Швейцарии. Теперь я оказалась в армии из восьмидесяти пяти мастеров, работающих на износ на этого неизвестного модельера.

Кто-то вкладывал деньги в этого новичка, это было очевидно по размаху, с каким набирали персонал, и вскоре стало понятно почему. Я выросла в мире, изголодавшемся по излишествам после аскетичной жизни в военное время. Слишком долго мы жили в холоде и мраке, обходились тем, что имели, и штопали, перешивали и чинили. После всех этих лет убогого существования появился аппетит к более утонченному стилю, тканям, прекрасному. Диор воспользовался моментом.

Он предложил нам расточительную роскошь и утонченную женственность. Хотел, чтобы мы затянули пояса, как никогда прежде, утянули талию, подчеркнув изящные бедра. Словно замысловатые лепестки цветка мы создавали Ligne Corolle[16] Диора, стиль, который я понимала, но не принимала, поскольку, собирая каждую юбку, приходилось сшивать много метров материи. Я выучилась своему ремеслу, перекраивая и переделывая поношенные готовые платья более успешных, чем я сама, женщин, а теперь здесь перелопачивала такое излишество шерстяной или шелковой материи в юбки из прошлого, времен Первой мировой, наряды, одной только тяжестью и корсетами превращавшие женщину в красивую безделушку.

Каждый день отмеряли ткани, и мадам Фурнель раздавала девушкам отрезы для работы. В первые несколько дней от напряжения болели пальцы. Как только кто-то из нас откладывал законченное платье, тут же появлялась мадам Фурнель.

– Ah, bien fait[17], – говорила она, осмотрев шитье, глазами пробегая ровные идеальные стежки.

Или:

– Придется переделать этот небольшой кусочек, ma chère, тут не очень получилось, согласны?